Текст книги "Двужильная Россия"

Плескачевский указал на вены на своей руке:

– На жилах.

Самый тяжелый из всех фронтов – наш, Северо-Западный.

Будь немцы здесь поактивнее – мы бы попали в знатную передрягу!

Человек смелый и отчасти авантюристического склада, Плескачевский признался мне, что хочет перебраться к себе на Украину, в немецкий тыл. Опыт у него уже есть. Намекал на какие-то грандиозные предприятия, в которых будет участвовать. Это попахивает Майн Ридом.

На 1 Мая он хочет побывать у знакомых партизан и пригласил меня. Оказывается, сам Ведерник в разговоре с ним предложил это сделать. Значит, была беседа с Лисициным!

Вечером, зайдя по делу к редактору, я в этом убедился. Тихим голосом Ведерник сказал мне, что читал мою докладную записку, что не одобряет ее, что я не прав, гнушаясь черной работы. В сущности, сказал он, что такого особенного, капитального, запоминающегося написал я, работая в газете?

Я ответил, что на протяжении ста строк (размер очерка) трудно создать капитальное произведение. Что же касается качества моей продукции, то лучший показатель то, что некоторые очерки перепечатывают центральные газеты. И вообще, понимающие меня люди хвалят мои очерки. Я бы мог сказать больше, но воздержался.

Тогда шеф заговорил о присвоении мне очередного звания. Пора уже! Пусть я зайду в политотделе в отдел кадров.

– Тридцатого вы с Плескачевским пойдете к партизанам.

Я попросил разрешения перейти фронт и провести в партизанском отряде недели две. Ведерник согласился.

– Только недели две, не больше. Все-таки вы работаете в газете.

Итак, расчет мой оказался правильным. Рапорт возымел свое действие. Даже о второй «шпале» заговорил мой начальник!.. Людишки!..

Почему я решился на такое рискованное предприятие, как путешествие в немецкий тыл?

Во-первых, от скуки. Я истомился здесь. Если старик Бляхин и Плескачевский были у партизан, почему я не могу сделать то же самое?

Во-вторых, личное знакомство с партизанами и их жизнью должно восполнить важный пробел в моих писательских впечатлениях от фронта. Партизаны, пожалуй, более заманчивая тема, нежели жизнь действующей армии.

В-третьих, что греха таить, поддерживает меня некоторое тщеславие. «Был у партизан, в немецком тылу» – это звучит гордо. Очерки в «Известиях» на такую тему будут иметь успех.

Надеюсь, голову не сложу. А сложу – что ж поделаешь, такая, значит, судьба!

О своем намерении в редакции, конечно, никому не говорю. Не знаю, кто из моих коллег, всех этих военных людей, панически боящихся бомбежек, сам, по своей воле захотел бы пойти к немцам!

Если что случится со мной, жаль старичков и Берту.

Для них это будет большим горем.

25 апреля

Несколько дней не видел не только хлеба, но и сухарей.

Вчера наш художник Сайчук, повязав голову платком, пек в русской печи хлебцы из сухарной пыли, картошки, гороха и еще чего-то. Получилось вкусно. Варим картошку с мясом или суп из пшена, картошки и консервов. Едим без хлеба. Питаемся два раза в день: обед и ужин. Дороги и мосты до сих пор не правлены, и, когда это будет, известно лишь Аллаху.

27 апреля

Со слов одного раненого майора: наши два раза врывались в Старую Руссу и всякий раз должны были отойти, не получая вовремя обещанных подкреплений.

Взаимодействие!

Березниченко, вернувшийся с передовых из-под Ожедова, рассказывает, как работают немцы. По часам – буквально. С двух до трех часов ночи – минометный огонь. Ровно час. Затем все стихает. С 10 до 11 утра – ураганный артиллерийский обстрел. Березниченко за этот час насчитал 117 выстрелов. Наши потери в результате такого огня? Двое легкораненых. Всего-навсего! Рассказывают об успешных действиях нашей авиации. Новейшие бомбардировщики (не У-2) систематически бомбят немецкий передний край. Говорит, успешно.

Мне что-то не приходилось за все время видеть в воздухе нашу авиацию, если не считать «уточек». Ходят слухи, что 1-я Ударная, измотанная, потерявшая много людской силы и техники, будет отведена в глубокий тыл – к Москве или даже к Горькому на отдых и укомплектование.

В сводках стереотипная формула:

– На фронте ничего существенного не произошло.

Изо дня в день.

Ах, если бы сейчас второй фронт!

28 апреля

Утром увидели в окна снег, покрывший землю. Холодно, мокро – апрель или ноябрь? Только что после долгого перерыва получил письмо от Берты. Хорошее, доброе. Пишет, что больше всего боится быть для меня обузой на фронте. Молодец у меня жена! Пишет, что у них тепло, все зеленеет.

Живем впроголодь. О хлебе забыли. Получаем по 75 гр. сухарей, и то не каждый день. Противная ежедневная процедура дележа аптекарских доз получаемого продовольствия. С трудом достаем картошку. Я напираю на махорку – все не так хочется есть.

Наш корректор, очень симпатичный, едет в Москву. Освобожден по болезни от фронта. Хочу отправить с ним немного продовольствия старикам. Голодают. Выдержат ли они эту войну?

Отправляю заодно и свои дневники.

29 апреля

Настроение убийственное. С нетерпением жду Плескачевского, чтобы двинуться к партизанам. Может быть, это встряхнет меня. Серьезно подумываю о том, чтобы перебраться в Москву – писать и работать по-настоящему. А прежде всего отдохнуть от фронта. Хорошо бы стать специальным корреспондентом «Известий». Очевидно, в связи с сокращением армейских газет писателям дадут какую-то иную работу.

Снова хвалю себя за то, что не выписал Берту. В каком бы глупом положении мы с ней сейчас оказались!

Вчера и сегодня немцы сбрасывали листовки. Зеленый листок с портретом Гитлера. Обращение к «братьям-крестьянам», которых Гитлер «избавляет» от колхозного ига. Впрочем, прочесть листовку не дали. Мы ревностно охраняем друг у друга политическую девственность. А вдруг, прочтя дурацкую фашистскую листовку, советский писатель начнет разлагаться!

Вчера сразу получил от Берты три письма и открытку. Почта начала функционировать.

Сегодня вернулась наша экспедиция, посланная за картошкой. Привезла несколько мешков. Поделили между всеми отделами редакции и издательства, но один мешок наш отдел припрятал для себя – сунули в подпол.

Кажется, наша десятидневная голодовка кончилась.

Упорно говорят, что 1-я Ударная на днях двинется в глубокий тыл. Как быть с моей экспедицией к партизанам? Я говорю о переходе фронта. Где и как я потом найду свою армию?

Слышал, что для гвардейцев вводятся погоны и новая форма. Итак, «погон российский» ровно через четверть века вновь возрождается. Неужели это так нужно?

После войны (конечно, я говорю о победоносной) мы будем милитаристической страной. Если мы захлебывались от восторга и бряцали оружием, отвоевав две сотки у озера Хасан, то что будет после победы над гитлеровской Германией?

А победит немцев не регулярная армия – она была разгромлена в первые месяцы войны, – а весь русский народ. За это ему честь, любовь и слава!

Берта пишет о докладе приехавшего в Ташкент писателя Б. Горбатова^20а, который обещал летом разгромить немцев. Его бы устами… Берта верит, даже по тону письма видно – успокоилась. К чему разочаровывать бедняжку. Как мало они знают там, в тылу!

Сотрудники, побывавшие на передовой в районе деревни Рамушево (самый тяжелый участок), рассказывают: половина деревни наша, половина – немецкая. Сидят, стреляют. Для наступления нет людей ни у тех, ни у других. Мы перемололи наступающие немецкие полки, но и сами достаточно перемолоты.

В лесах появились «зеленые» – банды дезертиров. Нападают на командиров. Рановато!

30 апреля

Сижу в тихой деревушке Непятчино в районной типографии, за моей спиной белобрысый мальчик, стоя за кассой, набирает крохотную газетку. Единственный наборщик. В одной маленькой комнате – и редакция, и типография, и жилье. Весь штат, включая редактора, три человека.

Новый для меня мирок, в котором я отдыхаю. Даже военных гимнастерок нет.

Большие события произошли. (Конечно, в нашем редакционном масштабе.)

Во-первых, приехал к нам работать новый писатель Бялик²³, перешедший сюда из фронтовой газеты. Литературовед, батальонный комиссар, с медалью за финскую кампанию. Небольшой изящный человек с темными женскими глазами, нервный, желчный, остроумный. Наш убогий быт и среда, в которую он попал, ошеломили его. То, что мы спим на грязном полу, привело его в возбужденное состояние. Он привык спать либо в купе поезда походной редакции, либо, на худой конец, на сеннике. В первый же день у него на этой почве произошла стычка с Ведерником. Долго здесь Бялик не пробудет. Да он и сам мне откровенно заявил, что сейчас у него одно желание – бежать отсюда. Только вопрос в том, как это поприличнее сделать.

Во-вторых, вместо бездельника Лысова зам. редактора будет некто Кононихин, а на место начальника издательства Гольдмана, отвратительного старого еврея с трубкой, крикуна, пустобреха, подхалима и мелкого жулика, назначен Чичеров. Он москвич, знает меня. Энергичный, разбитной бородач. Он уже прибыл и работает. Ведерник пока на месте. Это удивляет и меня, и Плескачевского. Чем объясняется такая неполная смена власти? Плескачевский даже называл фамилию кандидата на пост Ведерника. Однако Лисицын, видимо, отстоял (или отстаивает) Ведерника. Надолго ли?

В-третьих, в моей унылой и серой жизни, похоже, намечается какой-то просвет. Бялик подал мне блестящую мысль: получить через ПУРККА творческий отпуск в Москву для того, чтобы работать над книгой. По его словам, это вполне реально. Заманчивая перспектива, что и говорить! Но я пока воздержался. Вырвавшись в Козлово, я узнал здесь, что меня, по-видимому, все-таки хотят перевести в 1-й эшелон. (Все же мой рапорт Лисицыну возымел свое действие.) Затем я узнал, что мной заинтересовался отдел кадров – вызывает. Я, конечно, явился. Начальник отдела, глядя на лежащий перед ним на столе мой рапорт (все тот же самый), расспросил меня, давно ли я на фронте, где служил и проч. Речь, видимо, шла о второй «шпале». Затем стал выяснять, почему я недоволен работой в редакции и на что претендую.

Побеседовали.

Итак, что-то меняется в моей судьбе. Даже возможность вырваться из этой душной казармы, именуемой армейским отделом, для меня счастье. Что же говорить о большем, о Москве, о работе над очерками, о возможности выписать туда Берту!

Но я не тороплюсь. Нет, я уйду отсюда лишь после того, как побываю у партизан. Ни один человек не осмелится тогда меня обвинить в моральном дезертирстве, в трусости, в лентяйстве – мало ли что можно еще придумать в связи с моим уходом. Я уйду с гордо поднятой головой.

Первые шаги в этом направлении мною уже сделаны. Во-первых, Ведерник дал свое принципиальное согласие (авось я там, в немецком тылу, сломаю себе шею). Во-вторых, начальник отдела по работе среди партизан Майоров посвящен в мою «тайну» и окажет всяческое содействие. В-третьих, добравшись сюда, в Поддорье, я договорился с секретарем райкома Ермаковым, местным партизанским руководителем, о практических способах отправки в отряд. 8-го отсюда выступает отряд. Идут километров за восемьдесят, к партизанам, занимающим линию обороны. Я пойду с отрядом. Там переберусь в партизанскую бригаду Васильева. Здесь и останусь – может быть, на месяц, может, и на больший срок. Немного, признаться, жутковато. Все-таки это сложнее и опаснее пребывания в регулярной армии. И лишений больше. Один этот 80-километровый марш уже чего стоит. Но, черт возьми, в жизни все нужно испытать! Не каждый год бывает такая война, как эта. Правда, Бялик пытался меня отговорить от моего намерения, уверяя, что романтика партизанщины хороша только издали, что я скоро разочаруюсь, попав туда, что вообще партизаны не тема. Однако я подозреваю, что он и сам не прочь был бы пуститься на такую авантюру. Это проскользнуло у него между строк.

Сейчас, после первомайского приказа Сталина, партизанское движение, несомненно, оживится. Партизанам будут ставить большие стратегические задачи, вплоть до освобождения целых районов.

Кстати, о приказе. Первая его половина – агитационная, обращенная к немецким солдатам (разоблачение национал-социализма как орудия германских банкиров и плутократов). Вторая – констатация того факта, что мы все еще не научились воевать. Этот вывод давно уже был мною сделан. Да и не одним лишь мною – многими. «Хреново воюем…» Перспективы? Никаких, кроме указания, что немцы должны быть разбиты в 42-м году. «Должны!..»

Если я вернусь от партизан, сразу же перебираюсь в Москву. На время, пока не напишу того, что хочется.

Связь с партизанами – на самолетах. Где-то к тому времени будет 1-я Ударная?

Другой риторический вопрос: не сорвется ли мое предприятие? Я привык к неприятным сюрпризам, которые преподносит мне судьба.

Май

4 мая

Просто что-то фатальное. Стоит мне сказать о чем-либо предполагаемом и желаемом как об окончательном, решенном факте – и выйдет все наоборот. Не раз я в этом убеждался. Вот и сейчас. Стоило мне договориться в Поддорье с партизанами относительно способа и сроков моего путешествия в немецкий тыл – как все с треском лопнуло и провалилось.

Сегодня, вернувшись в редакцию, я узнал, что откомандирован в распоряжение фронта – в отдел кадров. Ведерник предвосхитил события. Последовала соответствующая беседа. Он сказал мне, что таково распоряжение Лисицына, что, в связи с приездом Бялика, двум писателям в газете нечего делать, и очень любезно предложил мне воспользоваться машиной, которая как раз идет в Валдай – в штаб округа. Не терпится человеку сплавить меня поскорей!

На что я сказал, что я в принципе не возражаю против своего ухода, но для меня неясен вопрос о партизанах. Поэтому я отправлюсь в Козлово для личного объяснения с Лисицыным. Относительно двух писателей сказал, что Бялик все равно тут долго не пробудет.

– Почему?

– Потому что он не привык к тем условиям, в каких мы работаем.

Ведерника покоробило. Пробормотал, что не держит своих работников за шиворот.

В общем, сегодня вечером я получу соответствующий приказ. Между прочим, редактор бросил такую фразу; «Возможно, и я скоро уйду. Или меня уйдут».

Теперь нужно думать о дальнейшей своей судьбе.

Попасть снова в армейскую газету не хочется. Сыт по горло, спасибо! Одно из двух: отправиться к партизанам, а потом в Москву, или же ехать прямо в Москву, в ПУРККА. Одно я решил твердо. Забираю вещи и завтра на нашей машине еду в Козлово. Там располагаюсь на корпункте в ожидании дальнейшего. Добьюсь свидания с Лисицыным, выясню все окончательно, побываю в здешнем отделе кадров, а там будет видно.

Во фронтовой газете орденом Красной Звезды, помимо Плескачевского, награждены писатели Матусовский и Исаков… А мне даже вторую «шпалу» до сих пор не могут дать.

Неужели я и на самом деле никчемный, бесталанный человек?

Но ведь даже Лещинер признавал за мной как за армейским литератором известные достоинства. Даже он хорошо охарактеризовал меня.

Получил сегодня шесть писем: три от Ксаны, от Кирочки, от Ади и от Веры Карп²⁴. Будь у меня другое состояние, как приятно бы это было!

Холодно. Днем летали снежинки.

5 мая

Сегодня с утра на редакционной машине, развозящей газеты, отправился в Козлово для беседы с Лисицыным. В отделе кадров уже все знали. Заявили, что направят меня в Валдай – в распоряжение фронта. Что делать с безработным писателем, сами они не знают. Подтвердили, что писатели находятся в распоряжении ПУРККА, но направить меня непосредственно туда они не имеют права, это может сделать лишь фронт. Начальник хотел тут же приготовить мне соответствующее направление, но я попросил обождать до беседы с Лисицыным. Не знаю, может быть, тем самым я сделал тактическую ошибку. О эти военно-ведомственные дебри! Не только ногу, шею тут себе сломаешь.

Затем знакомый путь в соседнее Веревкино, вдоль берега реки (для маскировки) мимо часовых, требующих особый письменный пропуск сюда, затем опять знакомая «избушка», как здесь говорят. Нудное и, признаться, унизительное ожидание в передней, у печи, затем снова появление заспанного высокого Лисицына. Заранее наметил план своей речи. Так и сделал. Начал с партизан, с моего намерения побыть в тылу немцев, с того, что практически все мною для этого уже подготовлено. И – вдруг неожиданный приказ о моем откомандировании. Как же теперь мне быть? Что подумают обо мне те, с кем я договорился, – не сочтут ли трусом или, чего доброго, шпионом?

Ответ Лисицына – выслушал он все это внимательно – сводился к следующему: политотдел имеет с партизанами постоянную связь, и поэтому мои опасения за свою репутацию совершенно напрасны. А что касается самой экспедиции, то я могу возбудить этот вопрос во фронте! (Ага! Значит, я поеду в Валдай.)

Бригадный ответил, что это решение, в сущности, исходит от фронта (?).

Впрочем, прибавил Лисицын, пока еще приказа относительно меня нет.

Туман. Сплошной туман. Я так перенервничал и переволновался за эти дни, что сам теряюсь и не знаю, что лучше и чего мне добиваться. И к партизанам хочется, и в Москву тянет…

Вернулась зима. Все кругом бело – снег.

5 июля прошлого года я поступил добровольцем в ополчение.

5 августа был назначен в армейскую газету «За Советскую родину».

5 января – мое назначение в 1-ю Ударную.

5 мая меня отправляют в тыл, в Валдай.

Занятно.

На душе горечь. Ко Дню печати, к 5 мая, десятки, сотни военных журналистов награждены орденами и медалями. А я оказался «за штатом» и выброшен из редакции… Буду добиваться отправки в Москву. Пора работать по-настоящему. Армейский газетчик из меня не получится. Да я к этому и не стремлюсь. Кроме того, пора продвигаться дальше, выше.

Экспедиция к партизанам при сложившейся ситуации – авантюризм. Никто меня не поддержал, никому это не нужно. Может быть, Бялик и прав. А рисковать только ради риска – для этого я уже стар.

9 мая

Вот я и в дороге. В данную минуту сижу в г. Осташкове, на берегу озера Селигер. Два года тому назад я с мамой и Ксаной чудесно проводил здесь время на туристской базе. Думалось ли мне, при каких обстоятельствах я снова попаду в эти края?

Выехал 6-го, сразу же после того, как вернулся от Лисицына. Из отдела снабжения отправлялась машина в Осташков – нельзя было пренебрегать таким случаем.

Ехать в Валдай старым путем, каким мы сюда добирались – на север, вдоль озера Ильмень, – уже нельзя. Путь перерезан немцами. Все-таки, кажется, старорусская группировка почти соединилась с 16-й армией. Сообщение с Валдаем и Москвой происходит в южном направлении через Осташков. Путь огибает Демянскую группу противника. Мне предстоит сделать на машине свыше пятисот километров.

Бялик снабдил меня письмами в редакцию «За Родину» и в политуправление фронта. Рассказывает в них о положении в редакции и о том, что Ведерника необходимо снять, что со мной произошло возмутительное недоразумение, меня необходимо «реабилитировать». Все равно я в свою редакцию не вернусь.

Я пожал на прощание руки своим коллегам. Ведерника не было – уехал. Все равно я бы не зашел к нему проститься. Когда мои товарищи прощались, чувствовалось, что они завидуют мне: еду в Валдай, а может быть, и в Москву!

Чирков и Бялик помогли донести вещи до машины. Бялику, видно, неприятно, что так случилось и что он является формально виновником моего ухода. Конечно, это не так, я прекрасно понимаю. Он славный малый. Здесь темная игра Ведерника.

Итак, в путь…

Под вечер, в желтом свете заката мимо меня пронеслись мертвые дома разбитого, опустелого Поддорья. Прощай, Поддорье! Прощайте, партизаны! Не суждено мне было пойти с вами…

Едем не останавливаясь, едем весь вечер и всю ночь. Дорога отвратительная. Бьет, мотает, внутренности выворачивает. Северный ветер, идет то мелкий снежок, то ледяная крупа. Май это или ноябрь? Под утро, на рассвете, я просыпаюсь оттого, что ноги у меня совершенно закоченели. Не помогли две пары теплых портянок, сапоги мокрые. Утром в какой-то роще грузовик заезжает под старую сосну (маскировка). Привал. Едущий в кабине молодой военный инженер с трубкой в зубах дает мне кусок хлеба, кусок колбасы и стаканчик водки. Этот завтрак, особенно водка, как нельзя кстати: продуктов у меня в обрез. Машина отправлялась так спешно, что у меня не было времени получить продовольственный аттестат и продукты к нему. Затем снова в путь.

В середине дня в какой-то деревне инженер предлагает мне перегрузиться на другую, как раз идущую в Осташков машину. Сам он дальше не поедет – вышел бензин. Так это или нет, но приходится пересаживаться. Новая машина принадлежит какой-то хозяйственной военной организации. Едем дальше. То и дело пробки – простаиваем часами. Хорошо, что не слышно гудения немецких самолетов. Вязнем в трясине всерьез и надолго. Новый мой спутник, воентехник, вместе с водителем работают по колено в грязи, подкладывают под колеса колья, бревна, поднимают машину при помощи домкрата, наконец обматывают колеса цепями. На ночь останавливаемся в деревне в доме, где живут две очень приветливые женщины. Чисто, хорошо. Нам с воентехником предлагают хозяйскую постель. Давно я не спал на мягкой кровати. Выпив два стакана горячего чая и сняв грязные сапоги, заваливаюсь на перину и сплю как убитый. Сколько времени я не снимал своих ватных штанов?

Следующий день – уже 8 мая – весь проходит на пляшущей по ухабам машине, на ветру, на холоде. Местами все кругом бело от снега. Второй день я питаюсь только сухарями и черным хлебом. Я с головой закутался своей трофейной плащ-палаткой – так куда теплее, только ноги стынут, и грызу сухарики.

В каком-то лесном овраге, где на дороге сбились десятки машин, мимо нас с громом, один за другим, проходят шестнадцать крупных танков, как будто «КВ». Им такая грязь нипочем! Дальше по пути я вижу еще два. У нас я танков не встречал.

Поток машин – автоцистерны с горючим, ящики со снарядами, авиабомбы. Бойцы встречаются в касках. На дорогах все время видны работающие саперы и мобилизационная молодежь: мостят дорогу бревнами, укладывают… Бесконечным кажется этот путь до Осташкова. Серое небо, грязь, голые сучья деревьев, холод, редкие снежинки в воздухе… Все кругом отвратительно. Но вот в стороне показалась свинцовая широкая гладь. Озеро Селигер. У берегов белеет лед. Озеро то скрывается за сосняком, то снова показывается. Едем, едем… По моим подсчетам, мы должны были приехать в Осташков часа в три дня. Вместо этого приезжаем в девять вечера.

Снова меня сбрасывают с машины: она идет дальше в деревню за десять километров. Мой спутник показывает домик, стоящий на углу, и говорит, что здесь расположена армейская база, отсюда ежедневно идут машины на Валдай (до Валдая, кажется, еще километров двести). Выгружаюсь, иду, навьюченный багажом, к указанному домику и тут узнаю, что никакой армейской базы тут нет, а живут двое бойцов, состоящие при столовой. Народ, между прочим, нахальный. Со скандалом вселяюсь. Очевидно, воентехник наврал, желая скорее меня сплавить. Черт с ним, доберусь и так! Но пока нужно поесть и переночевать. Случайно узнаю, что на такой-то улице есть питательный пункт. Спешу туда. Поздние сумерки, пустые улицы городка. Нахожу пункт, но у меня нет аттестата, а кормят тут только по аттестатам. Все же начальник пункта, вняв моим мольбам и предъявленным документам, приказывает накормить меня. Не без добрых душ на свете!

Сидя в пустой полутемной столовой, я ем мясной суп и жирную пшенную кашицу. Все давно остыло, но кажется мне чудесным обедом. Однако я так устал, так изголодался, что ем без аппетита. Ночь я провожу, вытянувшись на узенькой лавке, прикрывшись верхней своей шинелью. Она даже прожжена в одном месте – настоящая фронтовая шинель.

Две заботы преследуют меня в Осташкове: дальнейшее питание и машина до Валдая. Путь отсюда мне предстоит далеко не столь простой, как я предполагал. Прямого сообщения с Валдаем нет, машины ходят редко, а ехать на перекладных – означает перспективу пешего хождения на каких-то участках. Это бы ничего, но мой багаж! У меня рюкзак, чемодан и тючок!..

Первым делом направляюсь к коменданту города. Представляюсь, рассказываю свою историю и прошу обеспечить меня продовольствием, для красного словца прибавив, что вторые сутки ничего не ел. Комендант дает мне записку к регулировщику, с тем чтобы он посадил меня на попутную машину, а в отношении харча направляет к заместителю начальника гарнизона по продовольственной части. Тот тоже ничего не может сделать (нет аттестата) и посылает меня еще куда-то. В общем, все утро проходит в хождении по инстанциям, из улицы в улицу, из дома в дом. Везде я рассказываю, почему очутился без аттестата, и везде получаю ответ, что ничем помочь мне не могут. Положение становится угрожающим. Но – слава богам! – наконец я натыкаюсь на знакомый след. Батальонный комиссар Конников. Он из моей армии, какой-то продовольственный начальник, он знает меня. Нахожу его квартиру. Как раз Конников готовится обедать. Сквозь полуоткрытую дверь в соседнюю комнатку я вижу на столе тарелку с красными, аппетитно нарезанными помидорами. Когда я их ел в последний раз? Два года назад, не иначе. Умеют хозяйственники роскошно жить.

Я сообщаю Конникову последние редакционные новости (в столовую, к помидорам, он меня не пускает, беседуем на кухне), затем перехожу к делу. Следует нотация, в связи с отсутствием у меня аттестата упоминается суд, который грозит хозяйственникам, совершающим незаконные поступки, но все это кончается тем, что я получаю право обедать в столовой плюс дополнительный паек (сахар, масло, табак), плюс получу сухой паек на дорогу.

Да здравствует Конников!

В дальнейшем мне будет выписан аттестат. Все встало на свои рельсы.

Хорошо еще, что все эти хозяйственные организации расположены тут же, в городке, в нескольких шагах одна от другой. И вот я сижу в столовой. От русской печи пышет жаром, передо мной длинный деревянный стол с миской супа, на столике у стены патефон и пластинки. Обед: жирный на мясе гороховый суп, на второе – нечто вроде пельменей, к этому всему – свежий хлеб. Я определенно задержусь в Осташкове на лишние день-два, благо торопиться мне нечего: в моем документе не указан точный день явки.

«В обороне первое дело – харч», – как сказал Ворошилов^24а. Золотое слово, но не только в обороне.

До фронта я никогда не был чревоугодником. Теперь мне ясно, почему на войне пища имеет такое большое значение для бойца. Это одна из немногих фронтовых радостей. У меня выработалась чисто солдатская психология: никогда не упускай возможности поесть вкусно и сытно, если только представляется такой случай. Судьба не слишком часто балует подобной возможностью.

В лесах по берегам Селигера шли бои. Я видел проволочные заграждения, воронки, вырытые в песчаной почве окопы и пустые блиндажи. На левой стороне дороги валялся изуродованный немецкий танк. В самом Осташкове немцы не были, но часто бомбили город с воздуха. Вокзал разрушен. Жители получают 400 гр. хлеба и больше ничего. Когда я угостил стариков, которые живут в доме, где я остановился, сахаром и соленой рыбой – это было принято как величайшее лакомство. Меня взамен отблагодарили тарелкой постного грибного супа. Обе стороны остались вполне довольны взаимообменом.

10 мая

Второй день сижу в Осташкове. Скука зеленая. Решил завтра же ехать во что бы то ни стало. Хватит бездельничать. Но как ехать? До Валдая машины не ходят. Меня сбросят по дороге, не доезжая до этого пункта. Мало приятного. Решил ехать поездом до Бологого, хотя немцы регулярно бомбят этот участок. Сегодня ходил на станцию. Все разбито, мертвые остовы домов, вид удручающий. У коменданта выяснил, что путь ремонтируется после очередного налета. Бологое – Валдай – пятьдесят километров, тут и машины ходят, и железнодорожное сообщение есть. Признаться, надоело уже трястись и мерзнуть на машине, хочется ехать поездом, хотя бы и товарным.

Как страшно живут здесь люди! У крестьянина хоть есть картошка, есть молоко. А жители таких захолустных городков – чем они питаются? Картофельная шелуха считается лакомством. Ее мнут, толкут, сушат, варят – не знаю, что еще. Впрочем, и в Векшине наши старухи-хозяйки прибавляли в хлеб картофельную кожуру. Об этой кожуре писала мне и мама. Десять месяцев войны – и во что превратилась жизнь! Будь тысячу раз проклята Германия!

11 мая

Утром получил продукты на пять дней, аттестат и, нагруженный как верблюд, двинулся на станцию. Как раз отправлялся товарный, совсем пустой. Я забрался в теплушку, где сидело семеро бойцов. Их дело – сопровождать грузы. Тронулись наконец. Едем с ежеминутными остановками, в час делаем километров десять, но как приятно ехать поездом после мучительной мотни на грузовиках!

День теплый, временами солнце, но под вечер начинает накрапывать дождь.

Бойцы говорят о бомбежках, о том, что на станциях вредители – немцы прилетают бомбить именно тогда, когда стоят поезда с боеприпасами и продовольствием.

На одной из станций (Горовастице) долго стоим. Вдруг позади нас громовой взрыв. Взорвалась бомба замедленного действия. Свыше суток лежала, притаившись. Через некоторое время другой взрыв – подальше. Вовремя проехали!

В теплушке споры, что лучше во время налета – бежать или оставаться на месте.

Часу в седьмом вечера гудение. Два «юнкерса» приближаются к составу. Бойцы хватают винтовки, мешки. «Пошли, ребята, сейчас пикировать будет… Заходит, разворачивается». Состав пустеет. Кто лезет под вагоны, кто бежит в ближайший кустарник. Крепкая ругань. Почему бегут, демаскируют? Немцы вьются над нами, высматривают. Гул моторов то затихает в облачном небе, то опять приближается. «Заходит, заходит… Прямо по эшелону идет».

Я лежу под вагоном на сырых шпалах, потом перебираюсь под тендер, который стоит на соседнем пути, как раз напортив нашей теплушки. Тут надежнее. Под тендером уже четверо бойцов.

Громкий клекот пулемета, свист падающей бомбы. Все-таки налетел, сволочь. Был ли взрыв? Трудно сказать, никто не заметил. Какой-то гул был, но слабый. Затем появляются два наших «ястребка». Бойцы вылезают повеселевшие. Снова спор: пробьет ли осколок скат тендера или не пробьет?

Становится спокойно. Немцы улетели. Наверху проносится эскадрилья бомбардировщиков. Все снова настораживаются, затем успокаиваются: наши.

Станция, как и все, что было на пути, разбита, расщеплена, ободрана. У домиков поселка такой вид, будто их приплюснула гигантская ладонь, все сплющено и покривилось. Под пылью груды железного лома, опрокинутые скаты, горелые доски и дрова, пробитые каски, снаряды. И тут же рыжая от огня швейная машинка.

12 мая

Почти всю ночь стоим в Горовастице: впереди исправляют разрушения. До Бологого еще километров шестьдесят. Сплю скверно. Последнее время совсем не могу спать на жестком. Ломят бока, спина, поясница. Поднимаюсь с трудом, кряхтя, морщась от боли, совершенно разбитый. Я подвержен мышечному ревматизму. Меня беспокоит, как я буду в дальнейшем. О тюфяках на фронте говорить не приходится.