Текст книги "Двужильная Россия"

Кровавая бестолочь. Вспоминаю наше крикливое довоенное бахвальство (ворошиловское) – «война малой кровью», «война на чужой территории». Ах, как зло посмеялась над нами реальная действительность. Едва ли мы сможем своими силами нанести Германии решающий удар. Идет война на измор. Последнее слово, как в ту войну, скажет Америка.

13 мая

Последний этап пути Бологое – Валдай, который я считал самым легким, оказался наиболее тяжелым. Приходилось пересаживаться с машины на машину, брести пешком по два-три километра, изнемогая под своим грузом, наконец, часами бесплодно и унизительно ждать у дороги грузовика. Шоферы лихо проносились мимо, не обращая внимания на мои умоляющие знаки. Это было в Едрове, километров двадцать, двадцать пять от Валдая. Черно-белая кошка перешла шоссе. Нехорошая примета! Действительно, тщетно прождав часа два у дороги, я плюнул и поплелся со своим проклятым багажом на здешнюю станцию. К счастью, как раз отходил воинский эшелон. С ним я и доехал до Валдая быстро и хорошо.

Октябрь

4 октября

Наши бодрячки с многозначительным видом все еще говорят о каких-то решающих операциях в скором времени, о выходе в Прибалтику. Оптимизм до обалдения.

Предстоит война на измор – длинная, затяжная, тяжелая. Мы хорошо деремся, но воевать не умеем. 25 лет бряцанья оружием, бахвальство, самолюбование – и позволили немцу дойти до Волги и до Кавказа. «Выдюжим», – писал А. Толстой. Выдюжить-то выдюжим, Россия всегда была двужильной, но какой ценой?

Ноябрь

7 ноября

25 лет Октября. Четверть века. Как непохожа сегодня Москва на праздничную. Серо. Буднично. Речь Сталина: квинтэссенция ее – второй фронт. Подтекст: «Пора выручать». Речь предназначена для англичан.

Кто ответит за смерть, за глупое, тупое истребление работников литературы? Людей, совершенно необученных, не приспособленных к строю, погнали на заведомую гибель. На убой. Это было в порядке вещей. Они даже стрелять не умели. Помню нашего полковника – тупого бурбона и скотину.

История Краснопресненской ополченской дивизии, 8-й стрелковой, темным пятном лежит на ССП. И это пятно не смоют никакие «благовонья аравийские».

23 ноября

Негодующие статьи в нашей прессе о германской системе заложников. Мы возмущаемся. Насколько мне не изменяет память, мы еще в восемнадцатом году применяли точь-в-точь такую систему в отношении буржуазии.

Усиленные слухи о введении погон для комсостава. Для поднятия авторитета командиров. Двадцать пять лет назад революция срывала погоны с офицеров. Теперь она сама возлагает на плечи офицеров погоны. Круг завершен.

Плохо, если мы вынуждены поднимать авторитет командиров таким механическим путем. Да еще в самый разгар тяжелейшей войны. Авторитет командира создается десятилетиями, веками военной и общей культуры. А этого-то как раз у нас нет.

1943 год

Январь

6 января

Несколько дней провел в госпитале № 2202 у добряка Милославского. Госпиталь от нас в шести километрах. Я пришел 31-го, под Новый год, но скоро понял, что о новогоднем вечере здесь и не думают! Спешно заканчивались работы по оборудованию армейского Дома отдыха, завтра должна была прибыть первая партия отдыхающих.

Я вспомнил о приглашении друзей своих из 7-го отдела и пошел туда, километра за три. Было неплохо, как в приличных московских домах. Умеренное количество водки и вина, патефон, танцы, даже елка, увешанная самодельными украшениями. Александров развлекал публику юмористическими номерами. Ничто не напоминало фронт. Две девушки – Галя и обслуживающая отдел местная жительница. Танцевали. Галя настойчиво приглашала меня танцевать с ней, но я отказался. Вероятно, мы были бы карикатурной парой. Пришел Пантелеев, побыл немного и вернулся в редакцию принимать радио.

Утром на рассвете я вернулся в госпиталь.

Милославский, военврач 1-го ранга, орденоносец, старый харьковский хирург. Неугомонный, подвижный старик, вечно на бегу, вечно озабоченный. Прекрасный организатор, ловкий хозяйственник, добряк. Госпиталь его для тяжелораненых, которых нельзя транспортировать в тыл. И, несмотря на это, процент смертности здесь только 0,9. Милославский и его врачи делают чудеса, возвращают в строй умирающих. Основное – уход и питание.

В бревенчатых бараках, раскиданных по лесу, проведено электричество. Столбы обвиты гирляндами хвои, украшены цветами, сделанными из деревянных стружек. Делали сандружинницы. Мелочь, но очень характерная.

Эти дни я жил как бог. Поселился в маленькой уютной землянке Милославского. Электричество, отдельная койка с чистым бельем. Обедать нам приносили. Горячий завтрак и ужин с кофе, обед из трех блюд, хлеб не черный, а серый. Три раза в день, садясь за стол, пили то водку, настоянную на дубовом листе, то вино. Отказаться от приглашения радушного хозяина не было возможности. Милославский рассказывал много интересного из своей практики. То и дело срывался, летел куда-то по делам. Милейший старик.

Между прочим, предложил устроить у себя Берту, даже хотел послать ей официальный вызов на должность сестры-хозяйки. Это было бы замечательно, но, боюсь, Берта с ее неряшливостью, неумением создать уют и порядок вряд ли подойдет на такую работу. Вот мама – это другое дело. Если бы не то, что она должна будет бросить беспомощного отца, – непременно бы ее вызвал. Такая работа – мамина стихия.

В новогоднем номере напечатан мой «Осиновый кол». В номере от 3 января – рассказ «Знамя». Адульский сделал к нему клишированный заголовок на линолиуме. В следующем номере, от 4-го, – мой фельетон «Вековой враг». Меня вдруг начали густо печатать. Очевидно, высокое начальство похвалило.

На открытие Дома отдыха прискакал сам Горохов²⁵, ныне генерал-майор. Старик Милославский сменил свою синюю ватную куртку на английскую шинель, затянулся с моей помощью в боевые доспехи и побежал дежурить к воротам в ожидании машины большого начальства. Сильно волновался, нервничал. Зато, проводив Горохова, вернулся сияющий, успокоенный: генерал остался доволен всем виденным. Между прочим, он рассказал мне, что сообщил Горохову о моем пребывании здесь. «А, это хорошо, – сказал генерал. – Что он сейчас делает?» – «Сидит, пишет. Прикажете позвать?» – «Нет, нет, пусть работает». Я до сих пор лично с Гороховым незнаком.

Госпиталь рассчитан на 500 коек. Дом отдыха – на 100. Соорудили Дом отдыха – шесть комнат – в течение всего-навсего двух недель. Строили главным образом сами работники госпиталя. Бревенчатые стены палат обиты чистыми простынями. Белоснежное белье, уют, порядок. Питание изумительное: творог, сливочное масло, сгущенное молоко, рис, свежая баранина, сладости.

Молодые командиры – лыжники и эрэсовцы, вероятно, даже растерялись, попав в такую обстановку.

– С первых дней войны не спали на такой постели, – сказал мне один из них.

Я несколько раз заходил к ним в палату. Шутки, смех, заигрывание с молоденькими санитарками. Веселое, жизнерадостное настроение. А в нескольких шагах отсюда, в других бараках, бредят тяжело раненные, кто-то стонет и умирает от менингита, в операционной происходит ампутация ноги.

Жизнь. Война.

Между прочим, к ампутации Милославский прибегает лишь в самых исключительных случаях. Здесь стараются сохранить раненому не только жизнь, но и руку, ногу. А какая тяжелая работа у военного врача!

Живя здесь, встретил Галю и Морица. У Морица был недавно приступ аппендицита, несколько дней он пролежал в госпитале и теперь в сопровождении Гали явился получить справки. Смеялись, острили по поводу того, что я здесь так акклиматизировался и чувствую себя хозяином. Мориц испытывает нечто вроде нежности ко мне. В новогодний вечер он, подвыпив, прижимался ко мне и все спрашивал: «Ведь у вас мог быть такой сын, правда?» Галя со мной очень приветлива.

Начальник здешнего продотдела Громов, молодой парень, москвич, инженер, работавший в Наркомтяжпроме, сам предложил обменять мой полушубок. Действительно, вид у меня невзрачный. Громов притащил полушубок вместо моего кожуха. Правда, полушубок БУ – бывший в употреблении, но зато это все-таки полушубок, с воротником, и мне впору. Вместо своих заплатанных ватных штанов я получил другие, тоже поношенные, тесные, но по крайней мере целые. Меховые свои рукавицы, вместо белых, вскоре ставших темно-серыми, я тут же сменил на новые – зеленые. В общем, Громов меня экипировал. Теперь остается получить суконную гимнастерку и такие же галифе. Но на мой рост пока нет, просто беда!

Как живут старики? До сих пор не могу отправить им посылку.

От Берты ни звука. Срок ее прибытия давно миновал.

9 января

Указ о введении погон. Только и разговоров что о кантах, просветах, звездочках. Уже появляются выражения «офицерская честь», «честь мундира». После войны будет всеобщее увлечение военщиной.

На нашем участке перегруппировка частей. Одни дивизии уходят, другие прибывают вновь. Подготовка к наступлению? Не похоже.

10 января

Много говорим о перспективах войны, о сроках окончательной победы. Большинство редакционных стратегов считают, что война кончится к зиме нынешнего года, некоторые называют даже 44-й год. Общий отзыв о немцах:

– Умеют воевать!

Я полагаю, что при условии энергичных действий союзников война закончится не раньше чем через десять месяцев.

Когда настанет мир – никто не захочет читать о войне. Интерес к нынешней войне вспыхнет спустя несколько лет. Вот к этому-то времени должен быть готов мой большой роман. Героями его будут герои «Родной земли» и «Снегов Финляндии». Хочется написать такую книгу, которая бы пережила меня, явилась бы итогом целой жизни. Пора подумать об этом. Ведь мне уже пятый десяток пошел.

17 января

В московских газетах – образцы новых мундиров. Почти полностью восстановлена форма царской армии. Некрасивые, чиновничьи какие-то мундиры. Почему бы не позаимствовать у англичан их элегантные френчи и бриджи? Германская форма – и та красивей.

18 января

Несколько дней провел с Москвитиным в 250-й. Она занимает сейчас то место, которое занимала 235-я, ныне отведенная в тыл, а еще раньше – 130-я.

Знакомые места. Приняли меня как старого знакомого. Новый командир дивизии, герой Полново-Селигера – полковник Мизицкий²⁶, переведен из 241-й дивизии на место генерала Степаненко, который сейчас командует гвардейским корпусом и воюет на другом участке. Комиссар прежний – радушный и словоохотливый Рожков.

В трехкомнатном блиндаже полковника, не уступавшем иной московской квартире, мы беседовали о взятии Полново-Селигера. Полковник показал карту, где была нанесена операция. Крепкий, с наголо бритой головой, с помидорным румянцем, из категории обиженных: все второстепенные участники операции получили ордена, только ему отказали. Почему – непонятно. Полново-Селигер – единственный успех, которого добилась наша 53-я почти за целый год своего существования, причем операция была проведена очень успешно и малой кровью. Отзывы о Степаненко: не жалеет людей.

Выпили немного, была хорошая закуска. Подавала девушка в красном беретике, в платьице с декольте и в валенках. Глазки скромно опущены. Видала девушка виды!

Жить устроились в клубе, в Мокшее. Спали на составленных скамейках.

С утра до ночи в клубе происходили совещания, семинары, собрания. Сколько болтовни, сколько водолейства – и все это в нескольких километрах от переднего края. Немцы не болтают – действуют. А у нас сплошной местком.

Приехал Горохов. Сделал доклад о подготовке к предстоящему наступлению. Я впервые увидел Горохова. Средних лет, круглолицый, вид довольно плебейский. Говорит культурно, умно, обнаруживает хорошее знание психологии бойца. На психологию вообще напирает. То и дело откашливается.

На санках нас отвезли в полк – 922-й. Старые знакомые. Был на переднем крае, ходил по траншеям. Мороз, молочный туман, деревья в густом инее, кружевные. Траншеи проходят через Большое Врагово, занятое летом. От деревни остались всего две-три развалины. В одной из этих руин копошился снайпер в грязно-белом халате: пользуясь туманом, пробивал в каменной стене бойницу. Немцы, слыша стук, время от времени давали нервные очереди из автоматов. Глубокая, извилистая, занесенная снегом траншея, где почти не видно людей. Это все, что отгораживает нас от врага. Будь у немцев побольше сил, будь танки – как легко прорвать эту жиденькую оборону!

Темные звериные нары блиндажей. Освещение – огонь в печурке либо лучина. И так живут месяцами. Скука, наверное, отчаянная. Здесь рады всякому свежему человеку. Приезд писателя армии – целое событие.

Между прочим, узнал о смерти генерала Шевчука²⁷. Нелепая смерть.

Разъезжая верхом, наскочил на мину. Взрывом оторвало Шевчуку обе ноги.

Быт у нас в Мокшее был неуютный – вокзальный, и поэтому, собрав материал, я предложил двинуться к старику Милославскому. Здесь нас ждал, конечно, самый радушный прием. (Накануне появилась моя статейка о Доме отдыха и о Милославском.) Баня, чистое белье, парикмахерская, чистая постель, великолепное питание, водка перед каждым «принятием пищи». Мы пришли под вечер, переночевали и на другой день после отдыха двинулись дальше. Москвитин был потрясен тем раем, куда он попал, приемом, который нам оказали.

К слову сказать, за то время, что я не был в 2202-м госпитале, Милославский успел соорудить большой клуб, двухкомнатный дом для приезжающих и еще что-то. Энергия этого человека просто поражает. Чудесный старикан!

Он сообщил, что получен приказ приготовить 300 запасных коек. Подтверждение слов Горохова – готовилось серьезное дело. Похоже, доходит очередь и до нашего захолустного фронта.

Сделав крюк в несколько километров через Игнашовку, вернулись домой. До Игнашовки доехали на розвальнях – дал Милославский. Заглянули в 7-е отделение. Фрадкин уехал в Москву, захватив посылку, которую я приготовил для своих. Галя сидела скучная, злая, серая. Показалась мне постаревшей. Она рвется в Москву – устала, нужен отдых, но ее не отпускают. Жаловалась мне как-то. При виде меня немного оживилась.

В отделе шла работа вовсю: готовились к предстоящей радиопередаче. Мориц, сидя за машинкой, мучился над переводом листовки на немецкий язык. Мы с Москвитиным познакомились с содержанием папок: переводы писем, выдержки из приказов, из речей Гитлера и Геббельса. Много интересного.

Привезли недавно захваченного немца, накануне его допрашивал Александров. На допросе фриц расплакался – когда ему сказали, что он вернется только в ту Германию, которая уже не будет гитлеровской. Невысокий юнец в белом маскировочном костюме, похож на нашего мельника. Костюм теплый и может выворачиваться наизнанку. Немецкая практичность – мы до этого не додумались. Новое зимнее обмундирование наших врагов. Голова у немца забинтована, рука тоже – обморозил. Вошел он в избу, сопровождаемый автоматчиком. Держался непринужденно.

Работа 7-го отдела мне кажется переливанием из пустого в порожнее. Практических результатов немного. Лучшая пропаганда среди войск противника – это то, что делает Красная армия под Сталинградом и на Северном Кавказе. С немцами нужно разговаривать ящиком снарядов. Только это они понимают.

Блокада Ленинграда наконец прорвана. Волховский фронт перешел в наступление. Жуков²⁸ получил звание маршала, как все и предполагали. Самый талантливый наш полководец. Война рождает героев. Легендарные полководцы, выдвинутые революцией, потускнели и стушевались. Ворошилов, Буденный³⁰, Кулик³¹, даже Тимошенко³² не выдержали испытания временем. Другая эпоха, другие требования. А сколько вреда принесло бахвальство Ворошилова, его теория войны малой кровью, на чужой территории. За это бахвальство мы заплатили половиной России.

Окруженные под Сталинградом немцы жрут конскую падаль, умирают ежедневно сотнями и все-таки не сдаются. Не люди, а дьяволы. А мы их называем «фрицами».

Инициатива в наших руках, и это самое радостное. Мы бьем немцев на всем огромном фронте, то там, то здесь. Все новые и новые удары. Неужели мы не возьмем на днях Демянск?

19 января

Почти все отправились на передний фронт, остались только я да Москвитин, не считая начальства. Вероятно, через два-три дня и я двинусь. Разговоры о трофеях, парабеллумах, французском коньяке. Общее ожидание решительных событий.

Не пишется. Работать на холостой ход надоело. Писателю нужно поощрение, а его-то я и не вижу. Говорю о московской прессе. Книжка моя повисла в воздухе. Мама – мой поверенный в литературных делах – ничего не пишет. Очевидно, и в Воениздате неудача. Неужели, черт побери, я такая бездарность, что не заслуживаю права напечататься? Обидно и больно. В чем же дело? Кому нужны мои очерки после войны? Ни одной собаке.

Писать пьесу, будучи на фронте, – заниматься онанизмом. Кто ее будет устраивать в Москве? Мама? Пора пожалеть старушку, и так достаточно у нее хлопот и забот. Даже «За Родину» не балует меня. Послал два очерка – и не печатают. Новый редактор!

Временами руки опускаются.

Наконец письмо от мамы. Сплошные литературные неудачи. Новая установка? Отказ от очерков и требование «монументальных произведений». Глупость! Не время сейчас писать романы. Да и грош им цена.

Берта получила документ, хлопочет, оформляет свой выезд. Старики живут в холоде и голоде. Печурка не согревает комнату. Мама готовит обеды на олифе (!). Касторки, пишет мне, уже не достать. А мы тут на фронте обжираемся, да еще недовольны, ворчим. Выдержат ли старики еще один год войны?

Часу в первом ночи, когда мы развлекались притащенным откуда-то патефоном, явился неожиданно Горохов с целой свитой – Шмелев, его зам., полковник Чванкин, начальник АХО Плеушенко (плут редкостный) и Карлов. Растерянность и неловкость. Никто не скомандовал: «Встать», не отрапортовал. Губарев смутился чуть ли не больше всех.

Член Военного совета нашел наше помещение недостаточно уютным и посоветовал оклеить стены бумагой. Приказал Плеушенко снабдить всех одеялами и постельными принадлежностями. Одеть меня в зимнее – сшить, если нужно, гимнастерку из двух-трех. Настанет ли время, когда не нужно будет cтоять перед генералами навытяжку?

21 января

Вчера Губарев рассказывал нам о первых днях войны. Его часть была в Литве, он редактировал дивизионную газету.

Страшный, внезапный удар немцев. Все растерялись, оглоушены. Хаос. Дивизия окружена, генерал, командовавший частью, убит, комиссар и начподив исчезли неизвестно куда. В лесу, в овраге все собрались – что делать? Куда идти? Какой-то капитан берет на себя командование дивизией, инструктор по информации вызывается стать комиссаром. Идут по шоссе. Кругом все горит, пожары. Брошенные машины, орудия, конские трупы. Пятая колонна: то и дело ракеты, бросают откуда-то гранаты в машины. Двух неизвестных мужчин поймали и расстреляли тут же на месте. Бомбежка. Парашютные десанты. Люди рыдают, сходят с ума. Сумасшедший врач – ему кажется, что он уже в плену. Пришли наши танки и моточасти – веселые, уверенные, танкисты с гармошками. Двинулись навстречу немцам и полегли все до одного.

Ночью переправа через бурную реку. Пушки на руках. Вода уносит людей, лошадей, каждый заботится сам о себе. Переправились на тот берег – и дивизия растаяла. Совершенно голые бойцы, кто пешком, кто на лошади – белье их унесло водой.

И все же, несмотря на панику, уверенность в победе не покидала людей. «Ну, еще немного отойдем, соберемся с силами – а там будем наступать».

Об этом непременно надо писать. Крушение иллюзий, горькое и тяжелое похмелье, и возникновение новой армии, новой России, решившей бороться за свое существование. Великий перелом.

Письмо от Кирочки с новогодним поздравлением. Только сегодня получил. Пишет, что ее хотели отправить на фронт, но сейчас получила бронь. Очень хорошо. В армии слишком много девушек. Сплошной бардак. Молоденькой девушке не место на фронте среди солдатни. А все-таки дочка у меня неплохая!

Газета наша по-прежнему сера и скучна. Печать провинциализма. Карлов боится улыбки и живого слова. Отдел юмора (это по ведомству Москвитина) появляется очень редко. Мои «эренбурговские» фельетоны печатаются нехотя.

23 января

В свободные часы, в перерывах между солдатскими анекдотами и такого же рода остротами, говорим о перспективах войны. Настроение приподнятое. Мы уже избаловались: каждый вечер ждали «последнего часа» – сообщения о новых взятых нами городах и крупных пунктах.

Рассуждения о будущем устройстве Европы. Возможна ли социальная революция? Я первый высказал предположение, что сейчас не исключена возможность своеобразной диффузии – каких-то новых форм государственного устройства, постепенного перерастания западноевропейской демократии в советские республики. Два года назад эта точка зрения была бы расценена как контрреволюционная ересь. Сейчас наши редакционные политики вполне согласились со мной.

Что осталось от большевистской доктрины? Рожки да ножки. Мне кажется, что партия, выполнив историческую роль, теперь должна сойти со сцены. И сходит уже. Мавр сделал свое дело. Война ведется во имя общенациональной, русской, а не партийной идеи. Армия сражается за родину, за Россию, а не за коммунизм. Вождь и народ, Сталин и Россия. Вот что мы видим. Коммунисты всего-навсего организующее начало. Стоит ли вступать в партию?

Полное затишье. Даже артиллерии не слышно. Зима стоит мягкая, легкие морозы.

Наше однообразное существование было вчера нарушено приездом артистов из Свердловска. Выступали у политотдельцев. Просторная изба была битком набита. Артисты едва могли повернуться. Скетчи, пенье под аккордеон, литмонтаж. Потом по всей Баталовщине только и было разговоров. Особенно большое впечатление произвела безголосая, но хорошенькая и пикантная опереточная певица. Все в нее влюбились.

Рокотянский, вернувшись из лыжного батальона, сообщил, что оттуда перебежали к немцам пять человек, во главе с младшим командиром. Бывшие спецпереселенцы, раскулаченные. Значит, немцы осведомлены о перемене дислокации войск, а возможно, и о готовящемся наступлении.

25 января

Все то же затишье. Похоже, что наступление отменяется. Вчера зашел капитан из танковой бригады. Бригада в составе 1-й Ударной сражалась по ту сторону Демянска. Итог: все 48 танков погибли. Одни расстреляны, другие завязли в болотах. Мы подбили всего четыре немецких танка. Сейчас бригада совершенно лишилась материальной части.

Такая же судьба постигла другую танковую бригаду. Танкисты, по словам капитана, сражались геройски, но не поддержала пехота. Обычная картина.

Вопреки обыкновению, совсем не было видно немецкой авиации. У нас, кроме танков и дальнобойной артиллерии, были и «катюши», и новые машины того же типа, но еще более эффективные. Они уже получили кличку «борис» и «иван».

И тем не менее разгром двух бригад и срыв наступления.

А этот удар, говорят, был связан и с наступлением нашей армии.

Заколдованное место наш Северо-Запад. На других фронтах окружаем целые армии, берем город за городом, под Ленинградом прорвали линию железобетонных дзотов, а здесь целый год топтание перед каким-то Демянском. В чем дело? Бездарное командование.

А у бойцов уже создалось впечатление неприступности Демянска. Апатия, безнадежность. Все равно, дескать, ничего не выйдет, нечего и требовать.

Мы в редакции горько острим:

– За что нас хлебом кормят?

Чего доброго, могут расформировать армии Северо-Западного фронта как не отвечающие своему назначению.

Москвитин горячо советует мне писать роман, темой которого явится мой первый брак, судьба Киры и четы Савченко.

В самом деле, над этим нужно подумать.

А после, если буду жив и здоров, приступить к работе над романом специально о войне – продолжением «Родной земли».

26 января

Наступление на нашем участке отменено. Про Короткого, нового командующего, говорят, что он бережет людей, зря в огонь не лезет. Редкая у нас черта.

Баталовщину редакция покидать не собирается. Цитрон занялся грандиозным строительством в нашей избе: сооружает двухъярусные койки.

А ведь еще на днях было распоряжение держать свои вещи наготове.

Волшебные лунные ночи. Сине-белые шапки изб, искрящийся снег, редкие тени. Звон и скрип снега под ногами, полозьями саней, лыжами. В такую ночь калядовали гоголевские парубки и девчата.

Каждый вечер мы с нетерпеньем ждем «последнего часа», а затем толпимся перед большой картой, висящей в нашем доме. (Он получил название дзота № 2.) Заключаем пари, какой город завтра будет взят. Вся страна сейчас с таким же нетерпением ждет сообщений Совинформбюро. Главное командование применяет немецкую тактику: клещи, клинья, обход и окружение больших городов. Но глядишь на карту – и страшно становится. Впереди еще сотни и сотни населенных пунктов, и каждый приходится вырывать с кровью. Сколько, наверное, жертв! Немцы сопротивляются, как дьяволы.

А все-таки придет время, когда мы будем гнать их как баранов.

Спорим, вступят наши в Берлин или нет. Я думаю, что до этого дело не дойдет.

Получил наконец брюки моего размера. Предмет общей зависти. Гимнастерку мошенник Плеушенко пока отказывается шить, ссылаясь на особый якобы приказ: не производить пошивок, пока не будет выяснено, шить обмундирование по старому или по новому образцу. Врет, конечно, отрез ему нужен для каких-то жульнических махинаций.

27 января

Кажется, я ошибся. Наступление – генеральное – все же будет. Прибыли крупные пополнения: две бригады, несколько полков и, самое главное, 1-я Московская гвардейская минометная дивизия. Говорят, залп этой дивизии страшен: 1000 мин в минуту. Скорее всего, это не «катюши», а «борисы» – мины фугасного действия оставляют громадные воронки.

Да, не завидую демянским немцам.

Всю ночь под окнами нашей избы хруст шагов, визг и свист полозьев, лыж. Откроешь картонный щит, которым замаскировано окно, – темные силуэты бойцов, возы, пушки, тягачи.

Войска идут на фронт.

Ребятам, посланным на передний край, приказано сидеть там, хотя бы пришлось ждать месяц. Я, Москвитин и Рокотянский – резервная группа. Надеюсь, когда начнутся решающие события, и я попаду в самую гущу.

А пока договорились с Карловым относительно посещения летчиков. Они расположены далеко от нас, надоело писать только о пехоте.

Ликвидация Сталинградской группировки закончена. Из 220 тысяч осталось лишь 12, которые еще сопротивляются.

Последнее сообщение: истреблено 40 000, взято в плен 28 000. Одних танков захвачено 1300.

Сталинград стал для немцев, итальянцев и румын гигантской могилой. Они получили то, чего добивались. Это настоящие, блестяще осуществленные Канны.

Поколение немцев запомнит нашу Волгу и наш Сталинград.

29 января

По ночам через Баталовщину густо движутся войска. 241-я с крайнего правого перемещается на крайний левый фланг. Днем белая пустынность и тишина. Но немцы все же что-то чуют. Опять появились воздушные разведчики. Мы уже отвыкли от завывания моторов.

Послал сегодня Берте вызов на работу (в госпиталь 2202) и литер. Вчера специально ходил к Милославскому. Литер он организовал тут же, в пять минут. Старик, как всегда, был очарователен. Баня, обед вдвоем, стопка рябиновки.

Вернулся милый Фрадкин из Москвы. Привез мне письмо от мамы. Тяжело читать письма стариков. От посылки в восторге, трогательно благодарят. Я послал концентраты (пшено), копченую колбасу, сливочное масло, две банки консервов, немного сахару, печенье, пачку табаку. Мама пишет, что «полакомились» кашкой – сварили, но только раз, а в дальнейшем будут делать из пшена суп. (Нам эта каша почти опротивела.) Из колбасы делают котлеты, примешивая картофельную кожуру. Изобретательность нищеты. Но ни слова жалобы на тяжелую жизнь. Героические у меня старики.

Здоровье у обоих подорвано. Мама то и дело прихварывает. Папа уже не работник. Последствия цинги у него не проходят. Фраза в письме: «Если мы переживем эту зиму».

В Москве тридцатиградусные морозы. Цены на рынке: хлеб – 100 руб., картошка – 70, масло – 120 (!). Послал дополнительно 500 руб. на масло, но ведь это капля в море. Написал заявление в ССП и письмо Скосыреву, чтобы дали старикам право пользоваться иждивенческими обедами. Это гнусное учреждение, помесь лавочки, богадельни и борделя, должно наконец проявить внимание к писателю-фронтовику.

Когда читаешь письма стариков, стыдно становится. Ведь мы на фронте буквально заелись.

Отдел пропаганды (кажется, инициатива Шмелева) поручил мне организовать у Милославского для отдыхающих командиров литературный вечер, а также литературно-художественный журнал.

Что ж, займемся.

30 января

Немецкий шестиствольный миномет бойцы прозвали «дурило». У нас в редакции в ходу словцо «нюанс»: «Сварим нюанс (кашу или суп)», «Это нюанс» (по поводу сообщения о новом занятии города).

Неистово материмся. После войны трудно будет отвыкать.

Работы мало. Будь у меня готовый план большого произведения – можно было бы начать писать. Но еще не созрело. Да и лень вымучивать из себя.

В мирное время я работал куда больше и усерднее. Правда, и обстановка для работы была не та: шум, толчея, вечно на людях, на виду. Трудно даже сосредоточиться.

Окружаем, бьем, захватываем в плен десятки тысяч. Даже немцы – и те стали сами сдаваться батальонами. Удары по всему фронту. Это начало конца, но вопрос в том, сколько потребуется времени.

Гитлеровская шайка будет защищаться отчаянно.

Февраль

1 февраля

Литературный вечер не состоялся. Его заменил вечер танкистов. Тем не менее Милославский прислал за нами с Москвитиным лошадь. Мы попали на настоящий довоенный банкет. Столовая вся была занята столиками, за которыми густо сидели молодые здоровые ребята. Шмелев держал речь.

Это была та самая бригада, которую недавно разгромили. Часть танкистов находилась в Доме отдыха, и Шмелев приехал сюда награждать. Ордена и медали получили 40 живых и 20 мертвых.

Милославский блеснул. Ужин был роскошным. Водка с закуской: украинское сало, американская колбаса, капуста с клюквой. Суп, мясо с вермишелью, чай. Пили в меру, но настроение сильно поднялось. Командир танковой бригады подполковник Пшенецкий, высокий, веселый, краснощекий украинец, взял роль тамады, острил, и довольно неплохо. Пели хором – вся столовая гремела, в табачном дыму расхаживали и размахивали руками добровольные дирижеры. Было хорошо, весело, дружно. Вспоминали павших товарищей, но как-то спокойно, без особой грусти. Когда Пшенецкий объявил, что бригада получает материальную часть, притом отечественные танки, и скоро снова пойдет в бой, – слова эти были встречены овацией. Главное, наши танки, а не английские «валентины».

Мне было очень хорошо среди этих бесхитростных, лихих и славных ребят. Настоящая дружеская, боевая атмосфера. После войны, наверное, я буду скучать, когда вернусь в литературную среду. Насколько эта обстановка и эти люди были мне ближе и роднее! Свои ребята.