Текст книги "Двужильная Россия"

На другой день приехавшая кинопередвижка угостила нас фильмом «Дело Артамоновых». Каким далеким, мелким и убогим было то, что проходило перед нашими глазами! Импровизированный киноэкран находился тут же, в нашем помещении. Культработа! Организовали бы лучше баню для нас. Снова я обнаружил на себе вшей. Да и как может быть иначе? Спишь, совершенно не раздеваясь, ночуешь черт знает как и где. На полу, на крестьянских печках, на грязном тряпье, бок о бок с такими же грязными людьми. Скоро я буду чесаться, как фриц.

Сегодня вечером укладываемся и уезжаем. Очевидно, поближе к 1-му эшелону. Мечтаю о том, чтобы снова вырваться из редакции на наш корреспондентский пункт.

Апрель

1 апреля

30 марта погрузились и тронулись в дорогу. Едем на юг, ближе к 1-му эшелону, от Старой Руссы к Холму. Километров восемьдесят пути. Ехали всю ночь. Луна, мороз. То и дело пробки – стоим, ждем. В темноте крики, неистовый мат, треск моторов. Ведерник бежит вперед, сам помогает растаскивать машины, ликвидировать пробки. Специальность регулировщика ему более подходит, нежели редакторство. Не по тому пути пошел человек. К утру мы сделали половину пути. День проводим в лесу под открытым небом, на морозе. Небо полно гуда, надоевший отдаленный грохот. По десять, по двадцать самолетов то и дело проходят над нами. Большей частью транспортные – в Демянск, в осажденную 16-ю армию.

В разных углах леса хлопают ружейные выстрелы, стрекочут пулеметы. Контрастно! Часа полтора кружились над нами бомбардировщики, бомбили, прочесывали лес пулеметным огнем. Пришлось мне полежать под нашим грузовиком. Потом на целый день нас оставили в покое. Спасибо и на этом!

Ведерник со своей неофициальной женой, пожилой машинисткой (несимпатичная женщина), как забрались в щель, так и просидели там весь день, не вылезая. Храбростью этот огромный мужчина с тремя «шпалами» не блещет.

Погрыз ржаных сухарей. Ведерник потом пригласил меня и художника Сайчука пообедать. Сидя на соломе около щели, среди сосен, мы выпили водки, съели немного грудинки, мясных консервов, хлеба с маслом. Это походило на пикник. Вверху проносилась стая немецких самолетов. В это время наши зенитки сбили бомбардировщик. Какой радостный крик раздался в лесу!

Охваченный пламенем, «юнкерс» еще некоторое время продолжал лететь, потом круто пошел книзу. Еще в воздухе он рассыпался на горящие обломки, они падали, дымились. Пылающее крыло опускалось кружась, как осенний лист.

Под вечер, когда выплыла розовая луна, мы покинули нашу стоянку и двинулись дальше. Остальные машины с походной типографией застряли где-то по дороге, в лесу.

Чем мерзнуть целый день на холоде, разумнее было бы остановиться нам в деревне и провести день в тепле. Но, по мнению осторожного нашего редактора, в лесу было безопаснее. Между прочим, немцы как раз главным образом бомбят леса и дороги.

Глухой ночью, приехав в деревушку, я с удивлением увидел тут оставленных мною Белкина и заместителя редактора Лысова. Зашли в избу, около которой приткнулась наша машина. При свете коптилки на полу я увидел Плескачевского и двух недавно прикомандированных к газете писателей-латышей. Корреспондентский пункт. В чем дело? Что произошло?

До места назначения нужно было еще ехать и доехать.

Оказывается, мы неожиданно попали в наш 1-й эшелон, который изменил свой маршрут. Что ж, тем приятнее сюрприз. Какое наслаждение после более чем суточного пребывания на холоде очутиться в тепле!

Мы грузим часть поклажи на снег и пешком отправляемся в ближайшую деревню, где уже разместилась редакция, – километра за три.

Деревня целехонькая – странно, дико видеть. Даже петухи поют. Она в стороне от больших дорог.

Чистая теплая квартира, радушная хозяйка с тремя ребятишками, отдых, уют. Да будет благословенна судьба, посылающая иногда и свои милости: у хозяйки лошадь, корова, козы, куры. Жизнь еще сохранилась, оказывается.

Неужели и эту деревню постигнет участь Бабьего и Малых Горбов?

В последний вечер нашего пребывания в «немецком городке» я шепнул Люсе, что хочу с ней выпить. Мы только что получили вино, по кружке на брата. Девушка приняла это предложение с энтузиазмом. Мы встретились снаружи, в тени навеса. Черные сосны и ели, залитый луной зеленоватый снег, редкие тени. Мы пили вино из моей походной фляги и закусывали печеньем. Потом я обнял Люсю, стал целовать. Это не любовь, не страсть, это было просто желание отдохнуть от грубой и суровой монотонности войны. Она красотой не блистает, эта девушка из Загорска, но она своеобразна и мила, у нее египетские и рассеянные глаза, она очень музыкальна и все время напевает, ей двадцать лет.

Высвобождаясь из моих рук (без особого неудовольствия), она сказала, что, хотя я ей нравлюсь, но она просит меня этого больше не делать, целоваться не любит. Потом, указывая на группу черневших вблизи сосен, спросила:

– Видели, что там лежит на снегу?

– Что?

– Человеческая рука. Мы все видели. Как страшно!

2 апреля

Редакция растерялась. Где отставшие в пути наши четыре машины – неизвестно. На поиски посланы несколько партий литсотрудников. Здешняя школа, намеченная квартирьерами под типографию, захвачена прокурором армии. Мужчина серьезный, как и полагается прокурору, он попросту не захотел разговаривать с редактором, когда тот явился к нему объясняться. Есть проект поместить наборный цех в занимаемой нами квартире, а нас, сотрудников, всех вместе запихать в крошечную избу. Постараюсь перебраться на корпункт. И там не сахар, но хоть народ более симпатичный.

Получили сапоги, в том числе и я. Низ кожаный, голенища из кирзы. «Кирзац-сапоги». Вся наша кожа, вся обувь захвачена немцами во время отступления армии из-под Брянска, Калуги, Орла.

По приезде сюда я получил индивидуальную посылку. Все наши получили такие посылки. От челябинских рабочих. Хорошая колбаса, грудинка, сыр, печенье (все в небольших дозах), четвертинка водки, два куска мыла, флакончик духов, полотенце, два носовых платка, кисет, катушка ниток.

Вечером в компании с писателями-латышами я отдал должное подарку. Спасибо челябинцам!

Баню нашей хозяйки, где мы собирались мыться, ночью заняли под жилье какие-то бойцы. Я не мог больше терпеть. Утром я попросил хозяйку согреть большой чугун воды, завесил вход в кухню, разделся догола и вымылся прямо в кухне. Переменил белье. Сейчас чувствую себя обновленным, свежим, хорошим.

Бои на Западном фронте, на Калининском, не говоря уже о нашем. Немцы начали свое пресловутое весеннее наступление.

Что происходит на нашем участке, мы не знаем, оторвавшись от жизни. (Знакомая картина: октябрьские дни.) Однако, судя по общему настроению, нет ничего угрожающего.

7 апреля

Попытка немцев прорваться к своим в Демянске кончилась провалом. Теперь это видно. Ценой больших потерь им удалось захватить десятка полтора деревень, и на этом наступление выдохлось. Правда, и нам это дорого обошлось. Потери огромные. Во 2-й гвардейской бригаде осталось шесть человек во главе с командиром Безверховым и полковым знаменем. Омская и Латвийская дивизии потеряли почти всех людей.

Отдельные деревни переходят из рук в руки.

Газета печатается регулярно.

С Березниченко двинулись вечером километров за шесть-восемь в артиллерийскую часть. Приказ самого Лисицына: хорошо дрались, нужно отметить в печати. Днем тает, с крыш капель, дороги стали темно-рыжими. Вечером подмораживает – идти легче. Видели северное сияние. Длинная беловатая полоса протянулась по небу, и от нее – то в одном, то в другом месте встают вертикальные лучи, похожие на прожектора. Гаснут, вспыхивают снова.

– У нас в народе поверье: если северное сияние на небе, значит – война. Эти лучи напоминают мечи, – сказал сопровождавший нас латышский писатель Ю. Ванагс. Он хорошо говорит по-русски.

В 361-м артполку приняли нас прекрасно. Утром, едва сели завтракать, – за окном нарастающий визг бомбы, затем – «трах, трах, трах», оконные стекла вылетели. Все повскакали, даже я. За деревней, над замерзшей рекой, по которой проходила дорога, метрах в ста – ста пятидесяти клубился беловатый дым. Немец подкрался незаметно, мы даже гул мотора не слышали.

Весь день недалеко от нас шла бомбежка, дом дрожал. Командиры во главе с майором Поповым то и дело ныряли в щель, вырытую тут же, в хлеву. Я оставался сидеть в избе. Березниченко, очень нервничающий при каждом появлении немецкого самолета, потом, вернувшись в редакцию, рассказывал о моем бесстрашии и о том, что я удивил этим даже боевого командира полка.

К майору приехала погостить его молодая жена, машинистка Артуправления, живущая при 1-м эшелоне. Стройная, хорошенькая, с энергичным подбородком. Ей двадцать два года, ему сорок. Познакомились и поженились на фронте. Прежняя семейная жизнь у майора была нескладной: прожил с женой 20 лет, она не раз ему изменяла, и в последний раз, приехав с фронта, он застал у жены любовника. Майор не скрывал своей любви к новой жене, да и она, кажется, любит его по-настоящему. Березняченко рассказывал, как, сидя во время бомбежки в щели, он слышал в темноте поцелуи. Любовь на фронте. Трогательно и грустно. Тема для романа!

У майора орден Красного Знамени.

Водкой нас поили так, что мне стало нехорошо. Потом я лег спать – проспал весь вечер и ночь. На следующий день в легковой машине майора – выкрашенная в белый цвет «эмка» – поехал на батарею. Березниченко был поражен моей «храбростью» – поехал днем, когда немцы бомбят чуть ли не каждую машину. Движение происходит только по ночам.

Батарея расположилась в редком осиновом лесу. Пушки на грузовиках, одинаково пригодные в качестве и противотанковой, и полевой, и зенитной артиллерии. Работают действительно хорошо, однако ничего зацепившего меня как писателя я здесь не нашел. О романтической истории майора я, конечно, не говорю.

Назад нас доставили (почти до самых наших Вязков) на той же «эмке». Давно я так не ездил!

Вернувшись, обнаружил у себя на воротнике гимнастерки вшей. Этого еще со мной не бывало. Осмотрев нижнюю сорочку, нашел еще с десяток. А ведь всего пять дней назад я вымылся и переменил белье.

Что ж можно сказать о моих товарищах, которые не знаю когда мылись и меняли белье?

Все стонут и вздыхают о бане, но никто практически не займется этим вопросом. При желании можно было бы организовать коллективное мытье.

Мы кричим о «вшивых фрицах», а сами?.. Ведь мы, газетные работники, находимся в гораздо более привилегированном положении. А каково тем, кто живет в блиндажах, в лесных шалашах, в окопах? Они по два, по три месяца не мылись.

8 апреля

Я устал. Не столько от войны, сколько от серой, скучной работы, от той жизни, какую веду, от людей, которые меня окружают. Перспектив для себя я не вижу. Продвижение по работе, по службе? Весьма сомнительно.

Работая в этой газете, я никогда не выдвинусь. Единственная ставка – на корреспонденции в центральную печать. Последние дни все чаще приступы апатии, безразличия ко всему. Отношения с редактором более или менее прохладные. Я не подхалим и, видимо, не умею скрывать своего отношения к людям.

Одиночество. Скука. Фронт давно потерял для меня прелесть остроты и новизны. Больше ничем не удивишь – все видено и пережито. Правда, кроме ранения.

Мучительно завидую Ковалевскому. Он общается с другими людьми, он и сейчас работает как писатель. Завидую тем писателям, которые печатаются на страницах «Правды» и «Красной звезды», издают свои книги, живут полнокровной жизнью. Что касается меня – снова положение литературного поденщика, рабочей клячи, чувство неудовлетворенности, тайной горечи.

Обещанную Дедюхиным вторую «шпалу» так до сего времени и не получил. А уж четвертый месяц пошел. Напомнить ему письмом, конечно, неудобно. Перебраться во фронтовую газету? Там перенаселение писателей.

Нужно что-то делать самому, как-то выдвигаться, что-то придумать.

21 апреля

Весна, весна! Наступила она дружно и сразу, снег стаял быстро и как-то незаметно. Ожидаемого наводнения не было. Но мосты на Ловати и других реках снесены. Армия голодает – нет подвоза. В частях выдают по 100, по 50 гр. сухарей. У нас в редакции настроение пониженное – народ голодный, хмурый. Делят сухарные крошки между всеми. Переходим на самозаготовки – берем у населения картошку и мясо, где за деньги, где так. Части только этим и живут. Последние дни стали нам подбрасывать продовольствие на У-2. Сбрасывают без парашютов – мы получаем сухари, превращенные в крошки, концентраты, смешанные с сахарным песком, мятые банки консервов. Сравниваешь ежедневные регулярные, по графику рейсы Ю-52 над нашей головой – и злость, и горечь на душе.

Ах, Расея!

Армия перешла к обороне. Узнал: был одно время проект реформировать 1-ю Ударную. Провалился!..

Сейчас бы наступать, отрезать немецкие клинья – и нет сил. Людей нет. Некому воевать. Так ли велики наши резервы, о которых мы кричим? В Латвийской дивизии новые пополнения состоят из уголовников, досрочно выпущенных из тюрем. На фронте можно встретить все возрасты, от 18 до 45 лет.

Сибиряки давно уже дерутся.

Семь дней пробыл в частях и отдохнул душой после редакции. Двинулись вчетвером – зам. редактора Лысов, маленький Чебулаев, фоторепортер Дмитриев (помесь чеховского телеграфиста Ятя со Смердяковым) и я. По дороге все рассосались, и остался один я.

Время разъездов на машине давным-давно миновало. Способ передвижения – на своих двоих.

Из нашего Векшина двинулись километров за двенадцать. Местами непролазная грязь, местами сухо. Хорошо еще, что дорога шоссейная – соединяет Холм и Старую Руссу. Лес уже весенний, красное весеннее солнце дрожит в багровых озерцах и болотах. Жаворонки заливаются весь день как сумасшедшие. Хорошо!..

В Севрикове нашли 44-ю бригаду. Нас встретили приветливо, накормили. Однако ночью мы были внезапно разбужены: бригада спешно снималась, уходила с фронта. Куда? Почему? Неужели снова отступление?

Мне вспомнились заготовленные и заложенные чурбаками ящики для мин, которые я видел на шоссе. Тревожный признак.

Однако выяснилось, что 44-я перебрасывается в район деревни Борисово, где накапливаются немцы, а на смену придет 47-я бригада. Мы остались ночевать в опустевшей деревне, а рано утром по холодку, в рассуждении «чего бы покушать», отправились в соседнее Медведево, меньше чем за километр, в медсанроту. У медиков хорошо кормят, подсказывал старый фронтовой опыт.

Действительно, завтрак нам предложили роскошный: мясной суп с картошкой и макаронами, холодец, копченый лещ и компот, правда, без сахара.

Собрав здесь кое-какой материал, наша бригада потопала назад, в Севриково. Там уже были новые жители: приткнувшись к избам, замаскированные соломой, стояли «катюши». Помощник начальника дивизиона капитан Кузьмин и военком Вакштейн, нарочно отпустившие себе усы (гвардейцы!), оказались славными ребятами. Кузьмин, в прошлом горный инженер, сибиряк, совсем смахивал на Чапаева. Оба очень гордились званием гвардейцев. Жили «катюшисты» незнатно. Ледоход и у них чувствовался. Нас угощали мучной похлебкой с клецками из ржаной муки и сухарями.

Зато вечером я получил большое удовольствие. Я добился согласия капитана присутствовать при залпе «катюши». Пришел приказ сделать огневой налет. Как все закипело, засуетилось! Буквально через несколько минут, с быстротой пожарной команды, мы уже мчались по шоссе на передовую линию. Я сидел в кабине рядом с шофером, снаружи, на подножке, держась за дверку, стоял Кузьмин – весь азарт и нетерпение. Наша шестиколесная машина неслась по ухабистому шоссе, мимо мелькали деревушки, у домов стояли, глядя на нас, бойцы, девчата, мальчишки – все знали, что едут «катюши». Закат был зловещий: красно-лиловое небо, косой огненный свет. На окраине последней деревни (километров шесть от Севрикова) обе машины остановились, одна рядом с другой. Впереди находилось занятое немцами Соколово – то самое, где я когда-то ночевал у латышей. Теперь от него осталось пустое, выжженное место.

Номера проворно скинули брезентовые чехлы с машин. Я увидел странные, затейливо-простые, какие-то марсианские конструкции: восемь наклонно расположенных своеобразных рельсов, идущих снизу вверх. На конце каждой такой рельсы, вверху и внизу, находились длинные серые, похожие на рыб, снаряды с черным хвостовым оперением. Итого шестнадцать снарядов. Две машины – залп в 32 снаряда.

Один из бойцов установил в стороне трехногую буссоль, что-то вычислял, примерялся. Все отбежали метров на десять от машин. Отошел по совету капитана и я.

– Тридцать восемь – пятьдесят! – крикнул кто-то.

– Сейчас заиграет! Даст жару! – переговаривались бойцы, и лица у всех были оживленные, веселые, радостные, будто в предвкушении чего-то очень приятного.

– Готово! Внимание!.. По фашистам – огонь!..

Я закрыл уши. Но даже сквозь ладони меня оглушил длинный раскатистый рев. «Катюша» заревела, загрохотала, заполыхала огнями. Струи белого пламени с чудовищной быстротой пронеслись перед глазами. Высоко в воздухе мелькали огненные снаряды. Казалось, они на секунду неподвижно повисли, чтобы затем исчезнуть. Потом все смолкло. С той же лихорадочной быстротой «минометчики» повернули назад, натянули чехлы, повскакали на машины и понеслись обратно. Следом за нами на дорогу и на деревню стали ложиться мины. Местность была давно пристреляна немцами, но мы мчались все дальше от опасного места.

– «Он» хочет нашу тактику разгадать, – сказал шофер, ловко крутя баранку. – Черта с два разгадаешь. Мы ребята склизкие.

Необычайное увлечение своим делом, боевой азарт, дружная, ловкая и быстрая работа – вот что бросилось мне в глаза при знакомстве с эрэсовцами. Крепкий, спаянный коллектив.

Вся эта операция – выезд на позицию, залп, обратная дорога – заняла не более получаса времени. Наблюдатели после донесли: залп был удачным. Огнем накрыли немецкие танки и машины.

На следующий день Лысов, у которого разболелась нога, так и не дождавшись вызванной им машины, отправился пешком назад в Векшино. Это оказалось мне на руку. Я намеревался, пользуясь удобным случаем, пройти в первый эшелон, в Козлово, перепечатать на машинке заготовленный рапорт, вручить его Лисицыну и поговорить с ним лично. В рапорте я указывал на то, что меня используют как писателя недостаточно, просил разрешить мне жить постоянно при корреспондентском пункте при политотделе, пользоваться политотдельскими материалами для корреспондирования в центральные газеты, а также дать возможность связаться с партизанами. Цель моя была – вырваться из душной редакционной атмосферы и не чувствовать на себе солдафонскую лапу Ведерника.

До Козлова от Севрикова было километров семь. Оставшись один, я зашагал в Козлово, переночевал там и с перепечатанным рапортом в кармане утром направился в соседнее Веревкино, где расположился штаб армии. Впускали туда лишь по особым пропускам, входить разрешалось не по дороге, а стороной, по берегу реки. Боязнь немецких самолетов.

Лисицын там жил.

Часа полтора я и знакомый батальонный комиссар дожидались, пока Лисицын проснется. Накануне он работал до пяти часов утра. Мы сидели сначала на завалинке, рядом с часовым, потом вошли в дом, в кухоньку, за перегородкой тикали деревенские ходики. Время шло! Но вот наметились признаки пробуждения начальства: адъютант, политрук, понес чистить сапоги комиссара, пришла молодая женщина, неся завернутый в полотенце завтрак. Я увидел белый хлеб и вспомнил бойцов, получающих в окопах по сто граммов ржаных сухарей. Наконец вышел Лисицын в синей фуфайке, заспанный, поздоровался с нами, умылся над кадкой – адъютант ему поливал воду на руки, и пригласил к себе в комнату первым батальонного. Затем наступила моя очередь. Лисицын внимательно прочел мой рапорт и первым делом спросил, знаком ли с ним редактор. Узнав, что нет, бригадный комиссар мягко объяснил мне, что в армии существует такой порядок: со всяким рапортом нужно обращаться к непосредственному и прямому начальству. (Это я знал и без него). Затем он коснулся принципиального, по его словам вопроса: что такое «большие» и «маленькие» темы? Все темы важны и нужны. Он привел в пример Маяковского, писавшего рекламы для Моссельпрома.

– Товарищ бригадный комиссар, – сказал я. – Вы позволите быть откровенным?

– Пожалуйста.

– Очень трудно работать с Ведерником. Я бы мог многое рассказать о нем, о газете, о внутриредакционной обстановке.

Но Лисицын, видимо, не желал таких откровений. Он благодушно заметил, что работа редактора очень напряженная, с него взыскивают, а он, естественно, в свою очередь взыскивает с сотрудников, что он если и ругает, то, наверное, иногда и хвалит.

– Меня он только однажды похвалил – сказал я не без яда. И рассказал, как Ведерник хотел пожать мне руку за тот раешник, который потом так жестоко раскритиковал Лисицын. Бригадный комиссар захохотал.

– Ну, обжегшись на молоке, он теперь на воду дует. А вы знаете, как ему попало за это? Куда больше, чем вам.

Затем он сказал, что предоставит мне полную возможность пользоваться материалами политотдела (нынешняя отдаленность 1-го эшелона от редакции – явление, конечно, временное), что я вполне могу корреспондировать в центральные газеты. Относительно моего участия в «Истории 1-й Ударной», чего я осторожно коснулся, мне было сказано, что Военным советом решено эту работу возложить на политработников, не отрывая писателей от армейской газеты. С партизанами я могу связаться.

– Я еще раз прочту ваш рапорт, потом обсудим с редактором, – закончил бригадный. – А в следующий раз в таких случаях обращайтесь по инструкции, как полагается в армии.

Я откозырял, повернулся и ушел несолоно хлебавши. Разговор, по форме приятный и корректный, практически не дал ничего. Я возвращался уверенный в том, что Ведерник, узнав о моем рапорте, влепит мне вторичный выговор – теперь уже за нарушение субординации.

И все же совсем безрезультативным этот разговор назвать нельзя. Я подал голос, я напомнил Лисицыну о своем существовании и о своей писательской индивидуальности. Наконец, и сам Ведерник, по натуре трус, будет считаться со мной, убедившись, что я способен говорить через голову.

Из Козлова я снова направился в Севриково, в надежде на то, что 47-я уже пришла туда.

Мост у Красного Ефремова, который я накануне переходил, теперь был снесен ледоходом.

На том берегу под кручей лежали бревна, звонко стучали топоры. В одном месте образовался затор, бойцы переходили реку по сгрудившимся льдинам. Перешел и я.

47-я действительно была в Севрикове. Я узнал, что сюда же пришли двое моих коллег, политрук Аристов и младший сержант Комовников. О том, что я, по договоренности с Лысовым, направился в 47-ю бригаду, они ничего не знали.

Приняли нас в штабе бригады хорошо.

Собрав нужный материал, я зашагал в соседнее Медведево к знакомым уже медикам, обосновался тут и два дня жил, «как у Христа за пазухой». Гостеприимные врачи угощали меня вкусными обедами, чудесной своей выпечкой, свежим хлебом, какого я давно не едал, компотами. Я постригся, побрился, сделал по настоянию начсанбрига прививку себе от дизентерии, брюшняка, паратифа и столбняка – все это одновременно. Мы подружились с начсанбригом Либефортом. Высокий, с белокурыми вьющимися волосами, в очках, умный мальчик чуть ли не влюбился в меня. Он говорил мне комплименты, был чрезвычайно предупредителен и ни за что не хотел отпускать меня назад: «Ну побудьте еще денек».

Он ироничен, начитан, любит литературу, но по молодости лет не прочь поиграть в строгого начальника перед подчиненными, такими же мальчишками, как и он сам. Мы рассказывали друг другу анекдоты и философствовали о войне, лежа на ворохе соломы под голубым весенним небом. Мне понятно, почему Либефорт так жадно кинулся на меня. На фронте культурный человек с особой остротой испытывает потребность в собеседнике, равном ему по интеллектуальному уровню.

Между прочим, в бригаде было обнаружено несколько больных сыпняком. Это, кажется, первый случай. Либефорт ходил озабоченный, отдавал строгие распоряжения профилактического характера. Я спросил его, какова причина этой вспышки.

– Весна, – улыбнулся он. – Ничего не поделаешь. Как ни боремся, какие карантины ни устанавливаем, ничего не помогает. Бойцы общаются с местным населением. Близкое знакомство с вшивыми девицами – и вот вам результаты. Весна!

Я пробыл в командировке ровно неделю. Назад в свое Векшино шел по совершенно сухой дороге. Половину пути проделал пешком, затем, к счастью, нагнала меня повозка, где сидел военный, согласившийся меня подвезти. Он ездил заготовлять картошку и мясо. Дорога шла лесом, за елями и голым осинником пылало низкое вечернее солнце, кругом было тихо – ни стрельбы, ни проклятого гудения в вышине. Проехали мимо нескольких бойцов на опушке, один из них, сидя на пне, играл на баяне. Ничто не напоминало фронта, войны.

– В мирное время тут бы теперь что было! – сказал мой попутчик. – Пташки поют, девки поют, цветы цветут. Эх!..

Вернувшись в редакцию, я сразу попал на совещание. Важное событие: по приказу ЦК партии формат армейских газет сокращается вдвое. Вместо четырех полос мы будем выходить на двух. Недостаток бумаги. Это означает предстоящее сокращение штатов.

Ведерник, правда, успокоил сотрудников, что о сокращении пока нет речи и вообще кадры должны быть сохранены, но вряд ли так будет. Во всяком случае, мне, писателю, теперь в газете делать нечего. Очевидно, дни дальнейшего моего пребывания в редакции сочтены. Я думаю об этом не без удовольствия. Что-то пошлет судьба? Куда теперь меня бросят? Редактор очень сух со мной. Похоже, за то время, которое я провел в командировке, он видел Лисицына и тот говорил обо мне. Будет второй выговор или нет? Интересно.

Почта не работает. Ни писем, ни газет. Мы отрезаны от мира. Хотел послать старичкам продовольственную посылку, деньги – и не могу.

Подписался на новый заем – на 1800 р. – полуторный оклад (от основного). Это значит, что в будущем месяце, если я еще сумею получить зарплату, то лишь смогу с трудом выделить деньги на содержание семьи. Мой оклад – 1200 р. основных, плюс 50 % гвардейских, плюс 25 % полевых. В общем, 2250 р. в месяц. 1250 р. посылаю родным и Берте.

23 апреля

Мы перешли к «активной обороне». Вероятно, и на других фронтах та же картина. Наше зимнее наступление выдохлось. Мы отбросили врага, но дальше Можайска так и не продвинулись, а здесь, под Ленинградом, неся огромные потери, почти два месяца топчемся на месте. Настроение у меня пониженное. Я не вижу перспектив. Очевидно, война в затяжку, на измор.

Наши доморощенные стратеги рассуждают так: сейчас основная задача – перемолоть весенние резервы Гитлера, сорвать его пресловутое весеннее наступление, а там мы покажем.

Не знаю. Посмотрим.

В 47-й бригаде я познакомился с командиром бригады полковником Лысенковым. Колоритная фигура. Бывший моряк. Когда мы с Аристовым вошли в избу, где он жил, полковник только что пообедал и, очевидно, выпил. Мы долго сидели у него, беседовали. Он держался просто, говорил с нами откровенно, чувствовалось – уважает представителей печати, человек интеллигентный. У него привлекательное лицо – умное, волевое, энергичное, с серьезными глазами. Нас он несколько стеснялся. Речь выразительная, любит крепкое словцо, говорят, великий матерщинник. Пожаловался, что его обходят наградами и орденами.

– Воюешь, воюешь, и, кажется, неплохо, а вот до сих пор ни одного ордена: впрочем, – спохватился тут же, – карьеристом я никогда не был. Выполняю свой долг.

Действительно, на груди у него лишь одна медаль за 20-летнюю службу в армии.

Он не прочь похвастать.

– Я выучил немцев. Огня не открывают. Они из ручного пулемета, я – двумя станковыми. Они – минометом, я – десятью. Они из пушки, я – целой батареей: шелковые стали. По деревне у них на глазах разгуливают бойцы, а они молчат, ни гу-гу. А сейчас у меня народ блиндажи строит.

Говорят, блиндажи и укрепления у Лысенкова действительно строятся на совесть.

Он боевой, храбрый, энергичный командир, человек горячего нрава, крутой, бешеный. Либефорт рассказывал мне, что Лысенков застрелил собственной рукой у себя в комнате какого-то командира. Жена полковника с ним вместе. Пожилая худощавая женщина в синем берете, с медалью на груди, кажется, фельдшер. Она рассказывала нам, как по приказанию мужа под сильным огнем вывозила раненых.

Комиссар бригады Рахинштейн, новый тут человек, знает много о газете. Сдержанный, неглупый. Я спросил, какого он мнения о моих очерках.

– Замечательно, – ответил он.

Не привык я к таким похвалам. В редакции меня в этом отношении не балуют.

47-я пробыла в районе Севриково всего два, три дня, а сейчас вновь переброшена куда-то. Что ж, мы, значит, оголяем фронт на этом участке?

Немцы, побывавшие в этих краях, вели особую политику. Население не обижали, старались жить в ладу. Здесь и петушиный крик услышишь, и поросенка, и кур, коз увидишь. Зверств не было. Мне рассказывали бабы, как жившие у них немцы угощали их колбасой, вином, кофе. Питались хорошо. Многие крестьянские девушки вышли замуж за немецких солдат и, когда те отступали, ушли вместе с мужьями. Говорят, потом на дорогах наши находили трупы расстрелянных девушек. И все же, несмотря на немецкое миролюбие, население радовалось приходу Красной армии:

– Хоть мы зла от немцев не видели, а все-таки не свои, чужие.

Однако отношение к нам не такое гостеприимное и приветливое, как в других районах, освобожденных от оккупации. Жмутся, берегут свои запасы. «Родный, родный», – а картошку выпросишь с трудом.

В Севрикове эрэсовцы говорили мне, что недавно была задержана подозрительная старуха. Созналась, что ее завербовали немцы в Демянске. Всего послали двенадцать женщин и мужчин собирать шпионские сведения.

При мне там же был задержан человек, служивший у немцев полицейским. Сообщила в особый отдел местная комсомолка. Я видел его. Молодой, здоровый парень в полувоенной одежде. Круглая красная рожа, голубые наглые, таящие что-то свое глаза, рыжая, нарочно отпущенная бородка. Держался очень спокойно. При первом беглом обыске нашли у него записку, где каракулями было записано, что и где зарыто – мука, сапоги, «барахло» и пр. Все это мешками. Чье? Его или других?

Когда его вели по деревне, здешние жители подходили к нему, давали прикуривать, дружелюбно, по-свойски разговаривали.

24 апреля

Явился к нам по пути на корреспондентский пункт Плескачевский. Идет из Валдая, из своей редакции пятый день. Прошел сто тридцать километров пешком. По его словам, о положении на фронте там ничего не знают. Долго сидели на бревнах за избой, беседовали по душам. До сих пор мосты не построены, мы отрезаны от мира. На чем держится фронт, лишенный продовольствия и боеприпасов?