Текст книги "По понятиям Лютого"

– Ну что, братья-бродяги. Я свое дело сделал, открыл вам глаза на гадюку подколодную, что промеж вас ползала, осталось вам довершить свое дело. Сход никто не отменял, и Смотрящего вам, по-любому, выбирать придется. Так что желаю вам повторно не лохануться, хорошо все обдумать и, как это говорится… не щелкать хавалом в братском кругу!

Лютый запахнул дубленку, сунул руки в карманы и направился к выходу.

– Погодь, эй! – окликнул его Буровой. – Вот ты и будь нашим Смотрящим!

– Правильно! Правильно! – крикнул один, другой, и вот уже вся братва орет, как наскипидаренная:

– Лютый! Лютый! Лютый!

Студент орал вместе со всеми, не слыша своего голоса, не понимая, что происходит у него внутри, почему каждая живая клетка звенит и поет и всего его распирает в диком восторге, будто он только что ширнулся чистым героином.

«Я тоже знаю Лютого! – хотелось крикнуть во всю глотку. – Вы слышите?! И – нет, не тоже! Я знаю его лучше, знаю так, как никто из вас! Знаю, кто он на самом деле! Он вам не чета, гопники, шаромыжники, тупое стадо! Он мой покровитель! Мой и только мой!..»

Но лев осторожно сжимал свои зубы: нельзя, не глупи. И точно – нельзя. Студент чуть не плакал от этой невозможности… и упоенно орал от счастья.

И вдруг все кончилось. Лютый остановился, повернулся.

– Спасибо на добром слове, братья. Я бы и рад, но я не местный, мне нельзя…

Он помолчал, и сходка, затаив дыхание, слушала, что он скажет дальше.

– Но если хотите, могу дать вам добрый совет. Просто вспомните, как несколько минут назад вы все готовы были подставить очко этой гниде Матросу. Даже те, кто его ненавидел, и те обхезались. И только один не побоялся попереть на гадину. Кто это был?

Короткое замешательство. Обалдевшая братва сходу не вкурила такой сложный вопрос. Только Спиридон со своими отпитыми мозгами вдруг как-то прояснел лицом, встрепенулся, пригладил брови и нацелил дрожащий старческий палец:

– Вот он, стало быть… Студент!

* * *

Сход закончился, как и начался – с водки, куда ж без нее. Но если тогда пили за упокой, то теперь за здравие. Пьянка не пьянка, а поднять стакан за нового Смотрящего – святое. За верный глаз. За честность и справедливость. За воровской закон. За смерть всем крысам и мусорам. Студента хлопали по плечу, жали руку, кто поважнее – приглядывался, не обнаруживая эмоций; мелкота заискивающе заглядывала в глаза.

Студент с наслаждением ощущал свое новое, увесистое «я».

А Лютый тем временем куда-то исчез. Только что видели его – сидел, базарил о чем-то с Зимарем… Где Лютый, слышь? Зимарь непонимающе оглядывается. Трогает рукой воздух.

– Да он… Да я… Пацаны, я не знаю… Пургу какую-то нес… Говорит, погоняло у тебя холодное, зимнее, а гореть будешь жарко… огневой ты, говорит, пацан… Я не понял, говорю: чего? Моргнул, и он как сквозь землю…

Зимарь на всякий случай ощупывает также и пол. Вид у него обескураженный.

– Не, что за дела? Я что, в самом деле такой бухой?

– А как он вообще сюда попал? – вдруг спросил Редактор. – Откуда место узнал, как нашел? Почему огольцы шухер не подняли?

– И как его Биток со Шкворнем пропустили? – удивился Техасец.

– А он мимо нас не проходил! – сказал забежавший погреться Шкворень. – Век воли не видать!

– Да-а-а, непонятки, – поцокал языком Севан.

– Это точно, закрутил он мутилово! – сказал Жучок, и все выжидающе повернулись к нему.

– Слушайте, братва, я вот что подумал. – Жучок наморщил лоб, задумчиво поскреб пальцем переносицу. – По ходу фигня какая-то получается… Смотрите, в Воронеже, на пересыле, когда я с Лютым скорешевался… Пятьдесят шестой был год, декабрь. Активисты на Новый год песню разучивали про елку и про зайца, а по радиоточке репортажи передавали с Олимпийских игр. Все тогда еще офигевали, как это, летние игры – в декабре? А Лютый мне объяснял, что игры в Австралии, там другое полушарие и все наоборот. Когда наши футболисты вдруг золото взяли, ночная смена вертухаев перепилась, «сигналками» в воздух лупили, там такое было вообще…

– Ну? И к чему ты все это? – мрачно обронил Череп.

– А к тому, что Буровой, получается, тогда же с Лютым в Таганроге встретился! Помните, он рассказывал, как тот его на вокзале выручил, завалил двух «лаврушников»? Это ведь тоже в пятьдесят шестом было! И тоже зимой! Он рассказывал мне про тот случай – как к бабе своей в Таганрог ездил, у нее телевизор дома стоял, он за чифирем Олимпиаду там смотрел! А когда наши у югославов тогда в финале выиграли, он сразу пошел на вокзал за поддачей, отметить типа, – и вот там-то его «пиковые» чуть не прижмурили! Пятьдесят шестой год, пацаны! Бля буду! Декабрь! – Жучок обвел компанию горящим взором. И произнес тихо, значительно: – Как этот Лютый мог быть одновременно на зоне в Воронеже и на вокзале в Таганроге – объясните, а?

– Так что, выходит, я обществу фуфло прогнал? – насупился Буровой и, ухватившись за стол, начал тяжело и грозно подниматься, как оживший памятник.

– Остынь, Кузьма! – Жучок успокаивающе выставил вперед ладони. – Про тебя базара нет. Про Лютого мы трем, про Лютого!

Череп взял соленый огурец, захрустел.

– Это ты чего-то попутал, Жучила. Может, другая зима была.

– Ничего он не попутал, – встрял Лесопилка. – И Кузьма ничего не путает! Я помню, он еще тогда говорил: мол, когда за футболеров наших болел, на вокзале меня черные чуть не мочканули, хорошо свой братан вписался.

Озадаченные воры молча выпили.

– А еще с погонялом у него нестыковка какая-то, – добавил Лесопилка минуту спустя. – Сейчас он Лютый, а вот когда инкассатора брали, его Бесом почему-то кликали.

– Точняк!!! – Жучок страшно выпучил глаза, застрочил в воздухе указательным пальцем, словно точки рисовал. – На пересыле он ведь тоже как-то по-другому звался. Как это… Зверь, вот! Зверь его погоняло! Как это я сразу не вспомнил?!

– Не пойму я, братва, – заговорил Студент, и все почтительно замолчали. – Чего вы тут порожняки гоняете? Тут был, там был, такая кликуха, сякая… Дальше-то что? Сразу видно, что Лютый не просто блатной – он из бугров «черной масти»! Под какой кликухой где засвечиваться – его дело! А был он там или сям – так восемь лет прошло, у любого в мозгах все перемешается. Главное: и Жучку он помог, и Кузьму Бурового спас! Не так, что ли? Отвечайте!

– Вообще-то так, – помявшись, сказал Жучок.

– В натуре! – кивнул Буровой.

– Вот и всё! – Студент пристукнул ладонью по столу. – Тогда хватит в говне копаться и закрыли эту гнилую тему! Лучше давайте решать, что с этим делать? – Он показал на труп Матроса.

– А что делать? – переспросил Сторублей. – Вывезем и зароем в поле!

– Не катит, – покачал головой новый Смотрящий. – Земля мерзлая, глубоко не закопаем. И потом – если его найдут поблизости, то всю Горчаковку перетрясут, местные и расскажут, что тут целая кодла съезжалась, лягавые на Космонавта выйдут, его корешей перехватают…

– Гля, верно! – одобрительно покрутил головой Техасец. – А чего тогда делать?

– Да ничего. Мы его не трогали, он же своей рукой… Вон, до сих пор за нож держится. Пусть так и будет!

…Труп Матроса той же ночью вывезли в его собственной «эмке» в его же квартиру на Солянке, положили на пол рядом с его кроватью: вроде он сам себя и прикончил. Правда, пальто в это объяснение вписывалось слабо, но проще было его оставить, чем снимать. Мало ли, может, с улицы пришел да сразу, не раздеваясь, и зарезался. Тем более что лягашам такое объяснение тоже понравится.

Глава 5
По следу перстня

Ленинград – Ростов, февраль 1963 года

Успокаивающе постукивают колеса. На застеленном газетой столике картошка в мундирах, вареные яйца, черный хлеб, соль, луковица… «ТТ» у Руткова в самодельной подмышечной кобуре, как в иностранных фильмах. Сейчас он обмотал его ремешками и сунул под подушку, многозначительно взглянув на стажёра – мол, страхуй, приглядывай в случае чего… Они в купе вдвоем – соседи то ли курят в тамбуре, то ли направились в вагон-ресторан.

– Леонид Сергеевич, а в заднем кармане «дуру» носить можно?

– Дуракам – можно, – меланхолично отвечает Рутков, очищая сваренное вкрутую яйцо. – Ты, Сашка, без необходимости эти поганые словечки не употребляй. Для нас это табельное оружие.

– Что значит «табельное»?

– Предусмотренное табелем положенности, – объясняет капитан и, крепко посолив, откусывает половину яйца. – «Тэтэшник» в задний карман никак не положишь – торчать будет да вывалится в конце концов. А вот есть у меня нетабельный «браунинг», я его у Сеньки Быка конфисковал – на ладони помещается, так в «жопнике» ему очень удобно… Ты давай ешь, дорога неблизкая.

– «Жопник» – это тоже из жаргона карманников, – бурчит Сашка, беря картофелину. – А я читал, что у шпиона пистолет торчал из заднего кармана, а наш подкрался – раз! – и выхватил.

– Меньше читай всякой ерунды!

Ближе к ночи с Балтики налетела страшная метель. Поезд полз сквозь нее еле-еле, и Сашка Лобов, лежа на верхней полке плацкартного вагона, слышал, как барабанит по окнам и железному корпусу бешеная ледяная дробь, и вагон покачивается и вздрагивает, и скрипит, словно корабль, плывущий по штормовому морю. Кто-то из пассажиров сказал, что перед составом пустили специальный маневровый локомотив с противоснежным щитом и сигнальной сиреной. И точно, иногда до Лобова доносился какой-то нечеловеческий вой, мощный, надрывный, безнадежный. Он полагал, что это и вправду сирена… Хотя не был уверен.

Вообще, обстановочка Лобову нравилась. Типичное начало для леденящей кровь детективной истории. Где-то совершено ужасное убийство. Двойное. Нет, даже тройное. Отважный сыскарь спешит по следам преступника, мчится сквозь ночь, но будто сам дьявол пытается ему помешать, насылает пургу и холод, воет и ревет, воздвигает снежные барханы на его пути, выгоняет из лесов волчьи стаи. А сыщик зорко смотрит в окно, усмехается в ночь своей знаменитой холодной улыбкой и знай себе складывает в уме хитрые оперативные комбинации (тоже знаменитые). Он ничего не боится ни на том, ни на этом свете. Не боится, не отступает, не ждет пощады и сам не щадит никого. А в самые ужасные моменты, когда обычные люди получают разрыв сердца, сотрясение мозга или просто сходят с ума, он только щурит правый глаз, словно подмигивая смерти, и характерным жестом мнет в пальцах очередную папиросу (пардон, сигару). А потом разбирается с проблемой на раз-два… Нет, кажется, у него бывают легкие приступы головокружения от высоты. Так называемое «вертиго». Но об этом ведь никто не знает. Даже те ослепительной красоты девушки (а также опытные светские дамы… Ох, и чертовки!), с которыми его то и дело сталкивает судьба, не догадываются о тайной слабости отважного детектива. А также о том, что он тайный стажёр 007 на службе Ее Королевского Высо…

Лобов открыл сонные глаза, несколько секунд таращился на плафон светильника. Кажется, уснул. Глянул на часы. Начало второго. Снаружи продолжала выть метель, сквозь белую пелену за окном еле пробивался тусклый свет фонаря. Фонарь не двигался. То есть не перемещался, как ему положено, из одной части окна в другую, чтобы потом смениться следующим фонарем или просто исчезнуть. Состав стоял. Где-то рядом вполголоса переговаривались люди. Дзынькала ложка о стекло. Пахло креозотом и теплыми человеческими телами. Внизу невозмутимо похрапывал капитан Рутков.

Лобов приподнялся, громко шепнул в темноту:

– Стоим, что ли?

Ложка перестала дзынькать, из темноты пришел ответ:

– Стоим, стоим… В районе Бологого, говорят, пути накрыло начисто, пробивать будут.

– Вот-вот, и пробьют ли еще, неизвестно, – подхватил скрипучий женский голос, по-видимому, продолжая какой-то спор, начатый еще до пробуждения Лобова. – Вот при Сталине уже давно бы и пробили, и вениками почистили, и под баян бы сплясали.

– Тш-ш, ты! Околесицу свою завела опять… Как тебя послушать, так при Сталине всегда солнышко светило!

– Светило, как положено. А такого светопреставления, как вот это, точно не было. Это ненормально! Вот увидишь, будут еще землетрясения в Ленинграде и смерчи в Пскове! Это ж космос все! Пустили эти спутники, проковыряли дырки в небе, вот оно и посыпалось! Сталин был мудрый, понимал, что небо портить нельзя, он всю картину в голове держал! Потому и не пущал ракеты, осаживал очкастых этих, чтоб не шкодили!

– Слушай, ну ты чисто наша Жучка – брешешь, сама не зная чего!

– Я брешу?! А то, что из Эрмитажа дьяволово кольцо выкрали, которое двести лет там лежало, – тоже брехня? Говорят, пока то кольцо лежит – дьявол спит и шкоды не творит! И при Сталине оно лежало, будь здоров, никто на пушечный выстрел подойти не мог! А как его скинули, так все и началось! Человека в космос пустили, денежную реформу придумали, а потом и колечко пропало! Может, уже конец света наступил и метель эта до самой Африки кипит! И некому уже пути пробивать-то! Так и сгинем здесь!..

– Вы бы, гражданка, придержали язык, вот честное слово, – сонно пробаритонил снизу капитан Рутков, сопровождая свою речь длинным сладким зевком. – А то я вам такое светопреставление устрою… в Магадане. За антиправительственную и религиозную агитацию… Там, знаете, такие погоды стоят круглый год, что вы этот наш снежок вспоминать будете, как не знаю… – Рутков опять зевнул, потянулся, хрустнул суставами. – Как райский сад какой-нибудь, ага…

В темноте оторопело замолчали. Потом коротко и яростно зашептались. Скрипнула полка – и все затихло.

Сашка вздохнул, заворочался. Дьяволово кольцо, подумать только! Смешно. Какие темные люди еще живут в нашей стране! Настоящие австралопитеки!

А может, эту австралопитечку все-таки следовало арестовать на всякий случай? Вдруг эта бабуля (Лобову ясно представилась сухая вредная старушенция в платочке, эдакая Баба Яга) специально разносит панические слухи? Кстати, сразу вспомнилось «Ведомство страха» Грэма Грина, он читал его прошлым летом… Точно! Вдруг она агент американской разведки?.. Нет, ну а что, в самом деле? Вдова какого-нибудь белого генерала, мстящая за его смерть. Фанатичка. Очень удобное прикрытие, между прочим – на старуху в платочке никто не подумает, что она агент… Ух, коварная бестия. И только он, стажёр Лобов, смог ее раскусить. С помощью капитана Руткова, конечно, ему чужой славы не надо.

Он только собрался спуститься вниз и обсудить детали операции по задержанию агентши, когда с капитанской полки опять послышалось умиротворенное похрапывание.

А потом вагон дернулся, клацнуло железо. Фонарь за окном медленно поплыл назад. Состав тронулся.

Лобов было расстроился, потом с обиды решил, что проведет задержание один, а потом вдруг увидел себя в Париже, и вдова белого генерала была вовсе не вдова, а внучка, премилое создание восемнадцати лет, шатенка, и в агенты ее завербовали под угрозой убийства младшего брата, на самом деле она за наших, за Советы, она только и ждет, когда ее перевербуют, грамотно, уверенно и нежно… «Милый Саша, я хочу, чтобы это были именно вы…» Но это кольцо на ее руке… Странное. Откуда оно у тебя, дорогая? И откуда, черт побери, ты знаешь мое настоящее имя? «Я все знаю, – сказала она страшным замогильным голосом. – Знаю, что ты не сержант Нечаев и что ты боишься высоты, ха-ха-ха». Но постойте, ведь говорит не она, говорит кольцо, оно изменяет форму, повторяя изгибы ее рта. «Решил познакомиться со мной поближе? Отлично. Иди же сюда, иди ко мне, стажёр Лобов… дрыщ с пипиской». Какой кошмар. И рот уже не ее, и это совсем не рот, это огромная звериная пасть, которая заглатывает его целиком, и даже не заглатывает, а просто случайно вдохнула, словно мошку. А потом с отвращением выплюнула…

* * *

В Ростов поезд прибыл с четырехчасовым опозданием. На вокзале их никто не встречал, как в фильмах про сыщиков. Рутков куда-то звонил из автомата, потом изучал расписание городского транспорта на остановке. И беззвучно матерился.

Сели в какой-то автобус. Поехали.

– Чего такой квёлый? – спросил Рутков. – Спал плохо?

– Нет. Нормально спал, – соврал Лобов.

Не будет же он, в самом деле, рассказывать капитану угрозыска про свои сны. Да Рутков и сам выглядел помятым. Возможно, потому что не успел побриться. Или расстроился из-за опоздания.

– Я, вот… Я про эту женщину все думаю, – вежливо кхекнул Лобов.

– Какую?

– В вагоне. Которая про кольцо говорила…

– А-а. И что думаешь, стажёр?

– Наверное, задержать ее надо было, что ли. Такие люди опасны. Я вот читал «Ведомство страха», там тоже…

– Выкинь из головы, Сашка. Фигня все это.

Сказав это, Рутков опять беззвучно пошевелил губами и сжал челюсти. И посмотрел куда-то в сторону. У него было такое лицо, как будто он жестоко разочаровался в стажёре Лобове. Или в ком-то, или в чем-то еще.

– Есть КГБ, оно пусть ею и занимается. У нас своих забот, мать его хрясь… Ты знаешь, сколько у нас забот? – вопросил он строго и серьезно, словно на экзамене.

– Ну… Приблизительно… – Лобов растерялся.

– До дядиной макушки, Лобов. До дядиной макушки.

В городском отделе милиции нашли только дежурного капитана. И еще какого-то подполковника, который спешил и не стал с ними разговаривать – сел в машину и уехал.

– Вы по какому делу? – спросил дежурный.

– Мы из ленинградского Управления угрозыска, по тройному убийству. Вчера я говорил с вашим начальником, с Хромовым…

Капитан отрицательно помотал головой:

– Сейчас никого не найдете. На труп почти все наши выехали.

– Труп? – удивился Рутков. – Он что, какой-то особенный, с рогами? Чего это весь угрозыск сбежался на него смотреть?

– Особенный, может, и не особенный, но серьезный уголовник. Да и дело там темное. Вроде как сам зарезался, а судмедэсперт говорит, что перевозили его. Если сам, то зачем перевозить? Да такие люди сами себя не кончают. Других – да, а себя… – Дежурный покрутил головой.

Он выглядел пожилым и усталым. Хотя лет ему было под сорок: надень майорские погоны на плечи и пожилым уже не покажется. А устать за суточное дежурство – дело вполне естественное.

– А кто этот… ну, самоубийца? – поинтересовался Рутков.

– Не могу сказать. Вам сообщат, если нужно.

У Руткова опять сделалось разочарованное лицо.

– Вот оно как. А я уж было обрадовался, подумал, у вас в Ростове трупы – большая редкость…

– А что, у вас в столицах так? – холодно буркнул дежурный. Видимо, чем-то они ему не понравились.

Рутков хохотнул, но как-то невесело:

– Так мы ж по тройному, говорю тебе. У нас в Ленинграде только по трое и чикают, никак не меньше… Нет, ну серьезно. Когда начальство будет? А то на вокзале не встречаете, обедом не кормите, развлекать не развлекаете… Так хоть бы с Хромовым вашим повидаться дайте!

– Ничего определенного не могу сказать. Погуляйте пока. – Дежурный был непробиваем. – В гостиницу заселитесь, город посмотрите. Хоть и не столица, извиняйте, но тоже есть на что посмотреть. В общем, отдыхайте, товарищи!

Делать нечего. Сперва – в весьма скромную ведомственную гостиницу. Потом в столовую. Прошлись по центральной улице имени товарища Энгельса. Поглазели на здание драмтеатра – знаменитое, в форме трактора, памятник индустриализации сельского хозяйства. С театральной веранды полюбовались Доном.

Решили вернуться в управление, сели на автобус, но ошиблись номером и заехали на какую-то окраину. Оказалось, в Александровку – чуть ли не пригород. Поехали обратно. Лобов неотрывно смотрел в окно. Ночная метель, разговоры в поезде, странный сон – все это, казалось, происходило не с ним. И вообще никакого значения не имело. Ему все нравилось. Конечно, он представлял Ростов по-другому: юг, яркое солнце, синее небо, теплынь, цветут пальмы с олеандрами, по которым ползают знаменитые ростовские раки. Но и так хорошо: новый город, красивые девушки, а они с Рутковым – два питерских сыскаря (ну, не два, полтора, какая разница?), идущих по следу опасного убийцы. В общем-то, здорово. Только бы поймать его скорее, гада…

В обед Хромова в отделе не было. «Уехал в горком».

В четыре: «Да вот только что его машина уехала, вы на крыльце разминулись, наверное!» В шесть у Руткова кончилось терпение, он с ноги открыл дверь какого-то кабинета и пошел ругаться. Вернулся улыбающийся, с высоким чернявым капитаном под руку.

– Знакомься, Лобов, – оперуполномоченный Канюкин, гений интендантской службы, мой фронтовой кореш! Под Псковом в госпитале вместе валялись, а потом в Берлине, на Унтер-ден-Линден ванны из шампанского принимали!

– Ванны мы принимали по отдельности, – очень серьезно уточнил Канюкин.

После чего вдруг широко открыл рот, запрокинул голову и очень громко расхохотался. Так громко, чтобы окружающие поняли, что это была шутка. Лобов понял. А еще, что оперуполномоченный Канюкин – большой шутник.

* * *

Жил Канюкин неподалеку, в двухкомнатной квартире со всеми удобствами. Лобова поразил замок на входной двери – массивный, как в банковском сейфе, с тремя толстыми, блестящими от масла ригелями. Канюкин, сразу видно, их смазывал, ухаживал. За такой дверью должны находиться сокровища, большие суммы денег или, на худой конец, телевизор марки «Рубин». Телевизора здесь, правда, не было, сокровищ, по-видимому, тоже, но укомплектована квартирка была внушительно. Хрустальная люстра, паркет, модный сервант с крутыми стеклянными бокалами, целая гвардия фарфоровых пастушков и слоников, а на стенах висели расписные тарелки с мельницами, альпийскими видами и прочей дребеденью… Лобов был однажды в гостях у Руткова («моя пещера», как тот сам говорил) и, честно говоря, жилье советского милиционера представлял себе несколько иначе. Он-то уже смирился, что, получив когда-нибудь капитанские погоны, будет жить в коммуналке с общей кухней и соседом-алкоголиком, топить торфом печь-голландку, а туалет будет один на всю лестничную площадку. Ну, а тут – эта самая Унтер-ден-Линден, только шампанского не хватает.

– …У фрица того снарядом башню заклинило, стрелка контузило, видно, лупит в белый свет, как в копеечку, сам не знает куда. А Федьке Лукашу из-за сараев его не видно, выскочил на полном газу и как раз левую бочину ему подставил. Помнишь Федьку? В соседней палате лежал, ну?

– Белобрысый такой, – сказал Канюкин не совсем уверенно. – С заячьей губой…

– Не. Федька рыжий… Не важно. Я его, блин, как закрою глаза… Ух. Так и стоит передо мной. Он ведь тоже до Берлина дошел, представляешь? Латаный весь перелатаный, комиссовать его хотели, а все-таки добился своего, с другим полком через всю Европу пёр. Мы ж пили там вместе, кажись. Не помнишь, что ли? Ты нам еще окорок копченый приволок из генеральского пайка!

– Да вспомнил, вспомнил. За окорочок тот мне хорошо влетело… Получил по лбу щелчок за генеральский окорочок!

Канюкин с удовольствием посмеялся над своей шуткой, потом твердой рукой разделил холодец, разложил по тарелкам, наполнил стаканы.

– Я, конечно, в танке не горел. Но согласись, интендантским тоже ведь несладко приходилось. Я, вон, с контузией угодил… Всюду, понимаешь, успей, и все равно недовольны!

– Для пули, Петро, все одинаково, что танкист, что интендант. Давай за тебя, что ли.

Стажёру Лобову наливали наравне со всеми. Уже после второго тоста он почувствовал себя гораздо увереннее. Встал, прошелся по гостиной, заложив руки за спину. Эркюль Пуаро говорил, что узнать человека можно, просто взглянув на корешки книг в его библиотеке. Но у Канюкина не было ни одной книги. Лобову пришлось изучать фарфоровых пастушков и расписные тарелки на стене. На одной из таких тарелок Лобов обнаружил любопытную сценку с усатым хлыщом в коротких тирольских штанах и дородной фермершей, хм… с обнаженной грудью. Грудь была похожа на два розовых воздушных шара, и хлыщ явно намеревался выпустить их в свободный полет.

– Это саксонский фарфор? – спросил Лобов с видом знатока.

Хозяин обернулся.

– Чего? А, это. Да фиг его знает. Мне все равно нравится, хоть саксонский он, хоть нижнетагильский…

– Вы коллекционируете?

Канюкин рассмеялся, посмотрел на Руткова.

– Да как тебе сказать… Это мне по случаю досталось. Знойная барышня, правда?

– Вполне, – солидно ответил Лобов.

– Да, кстати, Петро, а Любочку Степанову помнишь? – спросил капитан Рутков. – Как это там… Любочка – короткая юбочка, а? Где она сейчас?

Вместо ответа Канюкин сладострастно, по-кошачьи, зажмурился, оскалил зубы и изобразил руками и плечами что-то такое, танцевальное. Но вслух только сказал:

– Тш-ш, моя услышит – всю рожу расхерачит… Давай еще по одной. За наших, кто не вернулся…

Жену Канюкина Лобов даже не рассмотрел толком. Сдобная, симпатичная, чем-то напоминавшая бело-розовый зефир, она мелькнула как тень, молниеносно накрыла на стол, будто сдавала норматив на время, а потом ушла ужинать на кухню. «Не буду вам мешать. Приятного аппетита». Как эта женщина будет «херачить» рожу Канюкина, Лобов представлял себе с трудом. Зато легко представил, как она сидит в кухне одна и ест картошку с котлетой. Смотрит в стену. Одна. Молча. Словно какая-нибудь наложница или заложница. А они тут водку пьют, разговоры разговаривают, им весело. Странно. Но, в общем, может, так оно и надо? Вот женится – узнает…

Рутков с Канюкиным долго вспоминали войну. Собьются на что-то другое, на футбол или на цены на продукты, а потом опять про войну. Все никак не могли наговориться. Сразу видно, это очень больная для них тема. Особенно для Канюкина. Лобов не понял толком, что там произошло, но, похоже, Канюкина в самом конце войны хотели отправить за что-то в штрафбат. Чуть не отправили. За какую-то провинность. А он ничего такого не делал. Взял какую-то вещь на каминной полке. Это ведь фрицы, как ты не понимаешь? Да и вранье все это! Враньё!

Рутков с этой темы решил, видимо, свернуть, стал расспрашивать про теперешнее житье-бытье.

– Была бы зарплата, – коротко резюмировал Канюкин, махнув рукой. – Было б житьё у Емели. А без зарплаты – его через ж… имели!

Он оглянулся на Лобова, опять открыл рот и опять рассмеялся. Это шутка, понял Лобов (несмотря на выпитое). Именно шутка. Поскольку, судя по обстановке, с зарплатой у Канюкина полный порядок.

– Да у всех у нас примерно одно и то же, – сказал Рутков. – Висяки, рапорты-отчеты. Шьешь-перешиваешь, топчешь ногами, мозгами скрипишь, конца-краю не видно. Здесь что Ленинград, что Ростов – один фиг.

– Ну, не скажи, в Ленинграде хотя бы народ поинтеллигентней…

– Ага, в портовых районах особенно.

– Порт и у нас есть, а вот Эрмитажа, понимаешь, нет.

– Эрмитаж – это, Петро, вообще особый случай. Мы ведь здесь как раз по «эрмитажным» делам. – Рутков пошевелился, закряхтел. – Свинтили оттуда перстень какой-то, особой ценности, прикинь. Грохнули сторожа. А потом у воров, похоже, промеж собой непонятки начались, и в результате – еще два трупа. Вот тебе и интеллигенция, Петро, вот и Эрмитаж… Один перстенек – и три трупа.

– Дела, – покачал головой Канюкин. – А при чем здесь мы, при чем Ростов?

– Да вот стукнули нам, что на заказ этот выезжал именно ростовский спец. Источник как бы надежный… Слыхал что-нибудь про ваших спецов по «рыжухе», по антикварке, по музеям?

– Хм, – сказал Канюкин.

Скривил губы, наморщил лоб. Посмотрел в потолок. Лобов подумал, что сейчас шутник Канюкин опять заржет, как это у него принято. Но, к счастью, ошибся.

– Сейчас вспомню, секунд… Ага. Вспомнил. Короче, есть у нас один фигурант, которого можно на это дело «примерить». Валька Горбань, кличка Студент… Еще школьником спёр из краеведческого музея золотые… не помню, как называются. Бляхи такие круглые, древние. Украшения для боевых лошадей. Поймали его только через месяц, заработал «десяточку». Резкий был парнишка.

– А сейчас он что?

– Отсидел, вышел, особенно не отсвечивает. Справки приносил, что работает, только скачет с места на место. А чем на самом деле занимается – кто его знает. Но «Москвича» нового себе прикупил, хотя и скрывает, прячется… В квартире ремонт дорогой, картины опять-таки всякие покупает по комиссионкам. Интересуется, стало быть, в искусстве разбирается… Может, спекулирует.

Рутков какое-то время сидел неподвижно, словно окаменев. Переваривал информацию.

– Интересный фигурант, на зарплату так не разбежишься, – сказал он наконец. – Только если спекулянт, то это не наша линия, это ОБХССа[9]9
  ОБХСС – отдел борьбы с хищениями социалистической собственности, предшественник ОБЭП.


[Закрыть] клиент. – И полез в свой старенький рюкзак. – А чего мы, собственно, гадаем… Смотри, он это? Похож?

Рутков достал копию фоторобота, составленного по описанию домохозяйки Козыря и смотрительницы Эрмитажа. Канюкин посмотрел, достал очки из кармана, нацепил на нос.

– Похож, – сказал он. – Не сто процентов, но очень на Горбаня смахивает. Да и…

Канюкин снял очки, бросил на стол, налил по-новой, выпил, никого не дожидаясь.

– Резкий он, понимаешь? Резкий ворюга, громкий! – Растопырил пальцы перед собой, словно желая показать, до какой степени этот Горбань резкий и громкий. – Опять-таки… вспомнил, во! Книжки по искусству в колонии он всё читал! Это Студент, говорю тебе. Больше некому! Ну кто, кроме него из наших, из ростовских, на Эрмитаж замахнется? Это ж ведь, блин, как звезду со Спасской башни свинтить!

Рутков спрятал карточку обратно в рюкзак, серьезно посмотрел на Канюкина.

– Слушай, у вас там сегодня какого-то авторитета, я слышал, грохнули. Это не Студент, случаем?

– Да не, ты что! Это совсем другой тип, он по другим делам… Живой твой Студент и здоровый, не волнуйся!

– Точно? Он в городе вообще? Не сбежал, не переехал?

– Да где ему еще быть! Я ж говорю, у него квартира здесь трехкомнатная, там, не поверишь, целая картинная галерея! Куда он денется! Ну, хочешь, я прямо сейчас звоню дежурному, пусть высылает наряд, через полчаса притащат?

– Нет, сейчас не надо. Мы все немного того… – Капитан щелкнул себя по шее. – А дело важное, под пьяную гармошку нельзя.

– Ладно. Раз важное, значит, погодим до завтра, – развел руками Канюкин. – Да ерунда это все! Да легко! Еще до обеда, вот увидишь, ты потрогаешь этого поганца за нежные места. Только не забудь потом вымыть руки!

«Мама родная, только не это», – подумал Лобов. Он ведь почти уснул, удобно привалившись к серванту. Не помогло. Канюкин ржал над своей шуткой долго, с наслаждением, и даже хрюкнул носом. А потом предложил накатить за успех завтрашней операции.

* * *

Утро все перевернуло с ног на голову. В буквальном… Почти в буквальном смысле. Голова у стажёра Лобова болела так, будто он на ней именно стоял. Всю ночь. И не просто стоял, а подпрыгивал. Но это во-первых. А во-вторых, у начальника Ростовского угрозыска подполковника Хромова оказалось несколько иное видение ситуации по делу о тройном убийстве.

– Вы забыли о главном. Студент не «мокрушник». Он никогда на это не пойдет, – заявил Хромов на утреннем совещании. У него была крепкая погрузневшая фигура, лысая голова, внимательный взгляд и нос картошкой. – Во всех агентурных сводках этот момент подчеркивается. В уголовной среде у него репутация «чистодела». А здесь не один труп, здесь настоящая скотобойня! Трое убитых! Причем убили профессионально, холодно, один ножевой удар – одна смерть! Здесь практика нужна, здесь мастерство, виртуозность, если хотите, до которых многим нашим «мокрушникам» еще расти и расти! – Хромов побарабанил пальцами по столу, мрачно посмотрел на собравшихся в его кабинете оперов, как трудяга-отец смотрит на своих спившихся оболтусов-сыновей. – Ты что, Канюкин, хрен от пальца отличать разучился? Что за фантазии у тебя! И наших ленинградских товарищей вводишь в заблуждение!