Текст книги "Ментовская работа (сборник)"

Грубое лицо Шитова выражало озабоченность, и стул для себя он выдвинул слишком резко.

– Кажется, здесь кто-то был…

– Где «здесь»? Кто был? – насторожился исполнитель.

– Черт его знает! – Шитов извлек мятую пачку дешевых сигарет, размашисто чиркнул спичкой. – Я двери в гараж всегда проволокой закручиваю, так вот ее нету. И замок…

Он прикурил, мазнул взглядом по враз отвердевшему лицу первого и безразличной мясистой физиономии врача, покосился на углубившегося в бумаги прокурора.

– …И замок легко открылся. Обычно туго проворачивался, а сегодня – сразу!

– Кому он нужен, твой гараж, – раздраженно бросил Буренко. – Мы здесь черт-те сколько не были, ты просто путаешь. Бери «камни»!

Младший сержант выполнил предложение врача, но без обычного азарта.

– Кто заходит? – вяло спросил он.

– Я и зайду! – Буренко торжественно показал дубль «одинодин» и с размаху хлопнул по столу. Шитов приставил «один-два».

– Легко открылся, значит… – неожиданно сказал первый номер, и оказалось, что он положил свои кости на скатерть, как бы потеряв интерес к игре. – А давай-ка мы его посмотрим, замок-то. Принеси сюда, Петро, поглядим при свете…

Шестой мигом сбегал за замком.

Не обращая внимания на недовольное брюзжание Буренко, первый попросил у Григорьева лист чистой бумаги и, держа над ним замок, стал греть спичкой донышко вокруг отверстия для ключа. Младший сержант и врач напряженно следили за его манипуляциями. В комнате наступила тишина.

Кап – крохотная желтая капелька сорвалась на белую поверхность листа. Первый быстро наклонился, нюхнул.

– Ты-то сам его не смазывал? – озабоченно спросил он. – Ладно, дай ключ… Немного повозившись, первый осторожно опустил замок на стол. – Похоже, действительно открывали. Непрофессионал – подобрать как надо не смог – раздолбал личинку, и все дела! А как подвал-то?

– Его только из пушки откроешь… Хорошо, в гараже ничего нет, – медленно цедил слова явно озабоченный Шитов.

– А в подвале что такого особенного? Подвал и подвал! Чего вы всполошились? – по-прежнему раздраженно перебил врач, вытирая заношенным платком потеющую шею. – Если даже залез какой-нибудь ханыга – что с того? Что он тут увидит?

– Опаздывают наши! – взглянув на часы, сказал первый. И преувеличенно бодро добавил: – Козла-то забить надо, ребятушки! Мой заход!

Через несколько минут напряжение разрядилось. Резко хлопали кости домино, раздавались обычные для такого времяпрепровождения междометия, слова и короткие фразы. Все шло как обычно, если не считать некоторых мелочей. Например, первый номер играл без обычного блеска.

Он лучше, чем кто-либо из присутствующих, исключая, пожалуй, прокурора, который демонстративно изображал, что все происходящее его ни в коей мере не касается, представлял, какие последствия может иметь инцидент с замком. «Уголок» был объектом особого режима, и потому интерес к нему со стороны любого постороннего человека являлся чрезвычайным происшествием, требующим тщательного расследования, доклада по команде и принятия мер по предотвращению рассекречивания. Любых мер, вплоть до переноса места исполнения. А с этим хлопот не оберешься!

Первый вспомнил, как переносили «точку» из степнянской тюрьмы. Прочесывали все окрестности в поисках подходящего места, ломали голову над планом города, несколько раз осматривали тир Центрального райотдела… А объекты накапливались, камеры переполнялись, тогдашний начальник КТ-15 строчил рапорта все выше и выше… Когда наконец обустроились и стали работать, пришлось пропустить всех за неделю, б-р-р-р, настоящая мясорубка…

Первый, незаметно для себя, брезгливо скривился.

– Что это вы? – удивился Буренко. – Живот схватило? А «тройку» к «пятерке» зачем притуливать?

Исполнитель молча переходил и постарался отогнать навязчивые мысли. «Обсудим с Викентьевым и все обрешим, – подумал он. – Здесь-то с кем говорить? Григорьев за приговором надзирает, замки его не интересуют. Буренко вообще от наших дел отстраняется. Не с сержантом же советоваться! Что-то он хмурый, будто боится в штаны наложить. С чего бы?!»

Действительно, кряжистый, с цепким взглядом Шитов был не в своей тарелке. Дело в том, что под предлогом ремонта и восстановления «Волги» для спецопергруппы он «захимичил» новый аккумулятор, два ската и ремонтный набор двигателя. Все это хранилось в гараже «уголка». Если Викентьев что-то заподозрит, то проникновение в гараж могли осуществить ребята из инспекции[16]16
  Инспекция по личному составу – контрольная служба органов внутренних дел.


[Закрыть] с вполне определенной целью: задокументировать факты и взять его на такой крючок, сорваться с которого не удастся даже столь ловкому и изворотливому парню, каким он считал себя.

– Рыба! – объявил Буренко и, забывшись, откровенно выдохнул сивушный дух в сторону первого номера.

Тот встрепенулся.

– Слушай, Петро, а спирт у тебя там так и стоит? – спросил он. – Может, это Титков нырнул по старой памяти? Он сейчас все время ищет, где врезать. А ключ от ворот когда-то терял – может, нашел, когда понадобился?

– И вправду, – облегченно вымолвил Шитов и вскочил. – Пойду взгляну…

– Давай вместе, – поднялся следом врач, быстро взглянул на Григорьева и, ни к кому не обращаясь, пояснил: – Делать-то все равно нечего. И где они ездиют?

Вернулись Буренко с Шитовым только минут через двадцать.

– Баллон на месте, – торопливо доложил младший сержант и, пройдя в угол, завозился у старого шифоньера. – Чуть-чуть не полный. На полстакана.

– На стакан, – уточнил Буренко. – Выдохся, он же летучий… – И без всякого перехода спросил: – Сколько можно ехать?

В комнате наступила тишина тревожного ожидания. Привычный график нарушался, обсуждать возможные причины никому не хотелось.

– Пойду встречать. – Шестой номер, обойдя прокурора и старательно отворачиваясь от исполнителя, вышел во двор. Громко хлопнула дверь.

– Забьем еще раз, что ли? – спросил Буренко, стряхивая рукой капли пота со лба.

Хлебный фургон проехал по Магистральному проспекту, свернул в темный тупиковый переулок и через пару минут затормозил перед зелеными воротами «точки». В кузове мигнул сигнал плановой остановки. Путешествие подходило к неизбежному концу. У Попова пересохло в горле. Удав, наоборот, приободрился: он слышал звуки трамвая, значит, менты не соврали – какой смысл везти человека из захолустья в большой город, если хочешь его расшлепать?

Ворота раскрылись сами собой, фургон въехал на территорию «уголка».

– Горячий хлеб заказывали? – спросил улыбающийся Федя Сивцев у хмурого Шитова.

– Заезжай, – мрачно ответил младший сержант. – Где тебя черти носили?

Двери третьего бокса были открыты. После нескольких маневров пятый номер вкатил машину в гараж, как делал много раз до этого. А шестой номер запер ворота и привычно закрыл бокс снаружи. Все шло как обычно, по отработанной схеме. Кроме одного: сейчас за происходящим наблюдали чужие глаза.

Посторонний человек находился на территории «Прибора» и смотрел в щель между плитами забора. Руку он держал на изогнутой рукоятке старого нагана.

– Приехали наконец! – объявил Буренко, хотя шум мотора слышали, конечно, и прокурор с исполнителем. – За работу, товарищи!

Последние слова он произнес с явной издевкой. Врач первым вышел из бывшей диспетчерской, за ним последовал прокурор со своей папкой, последним озабоченно шаркал исполнитель. Гуськом они направились к третьему боксу.

Подполковник Викентьев пружинисто выпрыгнул из спецавтозака и подошел к массивной стальной двери, заподлицо вделанной в кирпичную стену. Ключ от нее имелся только у одного человека – у руководителя спецопергруппы «Финал». Подполковник отпер массивный замок, и Шитов с Сивцевым, не дожидаясь указания, спустились в открывшийся зев подвала. Внизу вспыхнул свет, упало что-то тяжелое, потом это тяжелое протащили по полу.

– Скоро вы? – раздался сзади недовольный голос. Викентьев обернулся и увидел кислое лицо прокурора.

– Сейчас, брезент готовят…

– А пошли-ка и мы готовиться, – сказал исполнитель и первым ступил на крутые ступеньки. – Ты мне сейф-то отомкни…

В кузове спецавтозака было душно, и Попов испытал облегчение, когда дверь распахнулась.

– Давайте, – сухо бросил Викентьев. И Сергеев лязгнул замком камеры: «Выходи!»

Неопределенно усмехающийся Удав, наклонив голову, осторожно полез из узкого отсека. В этот момент Сергеев сделал два быстрых движения, и лицо смертника перехватили тугие резиновые повязки: одна закрыла рот, вторая – глаза.

Попов много раз использовал наручники, однажды присутствовал при надевании смирительной рубашки, это называлось «мерами безопасности» и тщательно регулировалось согласованными с прокуратурой приказами. Но черные широкие полосы никакими инструкциями не предусматривались, им не было места в системе отношений государства с проштрафившимися гражданами, даже в ряду резиновых палок и водометов, слезоточивых и нервнопаралитических газов, пистолетов Макарова и автоматов Калашникова… Они не существовали в юридическом смысле, а следовательно, применение их к любому, самому отпетому, преступнику являлось недопустимым. И то, что майор Сергеев уверенно и привычно накинул на подконвойного зловещие атрибуты предстоящего исполнения, наглядно демонстрировало: осужденный Кадиев уже не является ни гражданином, ни личностью, он находится за чертой человеческих отношений, хотя физически еще существует, так же как не имеющие официального наименования повязки, придающие ему сходство со скотиной перед убоем и служащие для того, чтобы облегчить неизбежную формальность перевода смертника из нынешнего состояния в то, в каком ему надлежит находиться.

Мощным рывком за шиворот Сергеев выбросил Удава из стального кузова, Викентьев не очень бережно его подхватил, майор прыгнул следом, Попов, словно во сне, последовал за ним. Он не сразу понял, где оказался: бетонный пол, старая кирпичная стена, дверной проем, ступени, обмякшее тело Удава, который тряс головой и пытался что-то кричать, но раздавалось только глухое мычание, и человек с наганом, притаившийся на территории «Прибора», конечно, ничего не услышал.

Ступени кончились. В небольшой комнате с голыми кирпичными стенами за непокрытым, давно списанным канцелярским столом сидел усталый человек в костюме и галстуке, лицо его перекосила болезненная гримаса. Чуть в стороне притулился на расшатанной табуретке грузный мужчина с отвислыми щеками и стекающим на грудь подбородком, в легкомысленной и даже неуместной здесь клетчатой рубахе. Он поминутно утирался платком и зевал. Попову показалось, что сзади есть еще кто-то, но обернуться он не успел: Викентьев содрал с Удава обе повязки, и четвертый номер приготовился к выполнению своих обязанностей.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения, – бесцветно спросил Григорьев, лишь на миг оторвавшись от бумаг, чтобы сверить внешность Кадиева с фотографией на личном деле.

Сейчас выражение недовольства и отвращения на лице совершенно определенно относилось к предстоящей процедуре и своей роли в ней. Это ни для кого из присутствующих не было секретом: все знали, что Григорьев ни разу не получал доплату за участие в исполнениях, ставя своим отказом главбуха в тупик, – ведь списать заработанные деньги еще труднее, чем начислить незаработанные. Дело доходило до конфликтов, бухгалтер апеллировал к прокурору области, но Григорьев был непреклонен: «За кровь я деньги брать не буду…»

Только Попов не знал этих подробностей, но у него самого и чувства, и выражение лица совпадали с прокурорскими, да еще добавлялось напряжение в ожидании вспышки ярости обманутого Удава.

Но смертник вел себя спокойно, тихим голосом отвечал на поставленные вопросы, и предплечье у него было не железным, как час назад, а вялым и мягким, будто рукав набили ватой.

– Свой приговор знаете? – спросил Григорьев, убедившись, что перед ним действительно Кадиев.

– Знаю, – еле слышно выдавил Удав. – Расстрел.

– Кассацию подавали? – монотонно выполнял прокурор необходимые формальности.

– Подавал.

– Ответ знаете?

– Знаю… Отказали.

– Прошение о помиловании подавали?

Смертник попытался что-то сказать, но не смог и только кивнул.

– Ответ знаете?

Григорьев двинул к себе растопыренной ладонью с мозолью от ручки на среднем пальце бланк Президиума Верховного Совета с коротким машинописным текстом, заверенным лиловым оттиском герба республики. Если бы Кадиев был примерным семьянином, активным общественником, студентом-вечерником, политинформатором, до грыжи надрывал пуп у себя на стройке, никогда его имя не оказалось бы в таком документе с хорошо известной всем подписью и огромной, в полтора раза больше обычной, печатью. Попов подумал, что именно эта бумага придает необратимость решению суда.

Смертник прохрипел и покачал головой.

– В помиловании вам отказано, приговор будет приведен в исполнение немедленно! – грубо сказал Григорьев, не сумев выдержать отстраненно-безразличного тона, и, подняв голову, с вызовом посмотрел на смертника. Попов напрягся.

– Не надо, – просипел Удав. – Это не я… Оговорил себя, заставили… Сейчас всю правду скажу… Ловите тех, настоящих… Голова у него тряслась, по щекам лились слезы. Раздался звук, будто, придерживая пробки, кто-то открыл несколько бутылок шампанского. В подвале завоняло испражнениями.

– Обосрался, сволочь, – холодно сказал Викентьев, и Валера Попов понял, что именно он будет исполнять приговор. – Значит, жить хочешь… А те, кого убивал, не хотели?

– Не я-я-я, в-а-а-а, – бессвязно мычал Удав.

У него вдруг началась сильная икота, так что дергалось все тело.

У Попова закружилась голова. Больше всего на свете ему захотелось оказаться за много километров от страшного подвала и начисто забыть о событиях сегодняшней ночи. Но это было невозможно. Поэтому он хотел, чтобы все кончилось как можно скорее.

Сергеев развернул икающего Удава, и вцепившийся в ватную руку Попов повернулся вместе с ним, оказавшись перед проемом, ведущим в еще одну, совершенно пустую комнату. Он понял, что Удава надо завести туда. Зажатый между третьим и четвертым номерами смертник не сопротивлялся, но, когда переступил порог и под ногами запружинили опилки, он уперся.

– Подождите, хоть минутку дайте! Минутку пожить! Что вам стоит?!! – Удав почти визжал. Сергеев рывком сдвинул его на метр вперед, и Попов качнулся следом, с трудом удержавшись на ногах. Перед глазами все поплыло.

– Двадцать шесть! – сказал Сергеев, но Валера его не понял, и тот раздраженно крикнул: – Отстранись подальше! Не выпуская ватную руку, Валера шарахнулся в сторону, в тот же миг раздался негромкий треск, словно кто-то чихнул или откашлялся два раза подряд. Удав повалился вперед и дернул ногами. Резиновая калоша отлетела к стене, по гладкой розовой подкладке было видно, что она почти новая. Попов перевел дух. Все! Трупов он навидался, а самое страшное – позади. Хотя… Он понял, что боится обернуться и увидеть Викентьева. Да и всех остальных… Удав дернулся еще раз.

– Готово, – деловито сказал знакомый голос. – Иди, дохтур, удостоверяй…

Периферическим зрением Попов увидел обтянутую защитной тканью руку, которая сноровисто, одним движением задрала куртку Удава и замотала ею простреленную голову. Медленно-медленно, чтоб не выплеснулись подступающие к горлу внутренности, четвертый номер обернулся.

Сейчас Иван Алексеевич Ромов не был похож на добродушного старичка, да и вообще не выглядел стариком. Морщинистая обвислая кожа разгладилась и обтянула скулы, нижняя челюсть мощно выступала вперед, будто в ней заново выросли крепкие зубы, способные играючи дробить мозговые кости из борща, наголо очищать от изоляции провод полевой связи и намертво зажимать клинок десантной финки. И взгляд восстановился давешний – прямой, жесткий, с многозначительным прищуром. В правой руке он держал какой-то странный предмет, и Попов вглядывался в него с болезненным любопытством, как хирургический больной, пытающийся рассмотреть инструменты, которыми будут кромсать его тело и копаться во внутренностях.

– Чего там смотреть, – брезгливо отозвался клетчатый толстяк. – Не видел я их, что ли? Если тампон нужен, скажи…

– Лучше, конечно, поставить, – рассудительно сказал Иван Алексеевич. – Я ведь два раза дал, чтоб наверняка…

Приготовив ватно-марлевый тампон и резиновый жгут, Буренко обошел исполнителя, по-хозяйски отстранил Попова и склонился над тем, что еще пару минут назад являлось осужденным Кадиевым по прозвищу Удав.

Попов вдруг очень отчетливо ощутил, что необратимость процедуры обеспечила не официальная бумага с огромной печатью, которую могла отменить другая, не менее важная, а неожиданно помолодевший Наполеон с его непонятным инструментом, потому что последствий их совместных действий не могла изменить никакая сила в мире.

– Что это у вас за машинка? – не удержавшись, спросил Попов.

– Спортивный «марголин», малокалиберный, – охотно пояснил Ромов. – Помнишь банду Филина? Они к нему глушитель сделали. А Фаридов придумал из него работать, первых мы «филинов» и исполнили. Очень удобно: и шума меньше, и почти не брызгает… А это я уже сам додумался – защитный экранчик на зажимах, а тут окошечко из плестиглаза, чтобы целиться… Видишь, немного все-таки попало. – Наполеон пальцем стряхнул капли с прозрачного пластика. – А раньше – прямо в рожу…

Натянутый на проволочный каркас кусок плотной ткани весь был в плохо замытых пятнах. Внутренности Попова рванулись наружу. Он бросился вверх по лестнице, легко распахнул стальную дверь, отбросил Федю Сивцева, задавшего идиотский вопрос «Нам можно спускаться?», выбежал из бокса и с кашлем, гортанными выкриками и хрипами блевал под стену «уголка» добрых семь минут.

Из-за забора за ним пристально наблюдал человек, вооруженный наганом. Он ненадолго отлучался к будкам сторожевых собак и так же внимательно следил, как они вдруг начали беспокоиться: прыгать на стену, рычать, а потом вдруг тоскливо завыли, задрав вверх хищные волчьи морды. Собственно, такое поведение специально дрессированных псов послужило первым толчком к размышлениям. Потом он заметил, что беспокойство собак совпадает с приездами на смежную территорию заброшенной ремзоны хлебного фургона, наблюдение стало целенаправленным, и если бы подполковник Викентьев заглянул в дешевый отрывной блокнот, который человек постоянно носил в заднем кармане, он пришел бы в ужас: там был зафиксирован совершенно секретный график работы спецопергруппы «Финал» за последние полгода. Среди множества догадок, бродивших в голове владельца блокнота, была одна, которая находила подтверждение сейчас, когда он наблюдал за выворачивающимся наизнанку Валерой Поповым.

Вышедший следом во двор Сергеев деликатно выждал, пока у четвертого номера пройдет приступ рвоты, потом завел коллегу в гараж к раковине с водой, дал таблетку транквилизатора и сам проглотил такую же.

Когда они вернулись в подвал, там уже все подходило к концу. Сивцев и Шитов упаковали аккуратный сверток из специального плотного брезента, будто приготовили ковер для химчистки, переворошили и сбрызнули водой опилки. Ромов спрятал свой инструмент во вмурованный в стену сейф и сидел на табуретке, сложив на коленях натруженные, с выделяющимися венами руки. Викентьев заканчивал составлять акт: «…сего числа в соответствии с приговором Красногорского облсуда осужденный Кадиев подвергнут смертной казни путем расстрела. Исполнитель приговора – Ромов И. А. Факт смерти Кадиева удостоверен судебно-медицинским экспертом Буренко. Надзор за исполнением приговора осуществлялся старшим помощником прокурора Тиходонского края Григорьевым. Подписи…»

Буренко на удивление аккуратным почерком выписывал справку о смерти. Диагноз: «кровоизлияние в мозг». И это была правда, хотя и не вся, ибо указывался конечный диагноз, а причина – две пули, пробившие основание черепа, – опускалась, как не подлежащая разглашению.

– Расписывайтесь! – первым учинив замысловатую подпись, предложил Викентьев. Члены внутреннего круга спецопергруппы «Финал» один за другим поставили свои автографы. Затем расписались Григорьев и Буренко.

– Все, что ли, бумажные ваши души, – сказал Ромов. Кожа у него на лице опять сморщилась и обвисла, глазки обесцветились, и нижняя челюсть со вставным протезом перестала по-бульдожьи выступать вперед. – Надо же и стресс снять! Я у бабки огурцов соленых забрал – объедение!

Расположились в бывшей диспетчерской. На зеленую, забрызганную чернилами скатерть Буренко выставил бутылку спирта, яблоко и три пирожка. Иван Алексеевич достал из шифоньера потертые тарелки, по-хозяйски переложил из целлофанового пакета десяток остро пахнущих огурцов, вытащил из клеенчатой сумки пакет с бутербродами и, как художник, оживляющий натюрморт последним мазком, со стуком поставил рядом со спиртом бутылку «Пшеничной».

– Два часа в очереди стоял, – гордо сообщил он, потирая ладони. – Надо же, дураки, что устроили: люди душатся, давятся, ругаются, дерутся… И за чем? Не еда, не одежда, ее рекой гнать можно, да прибыль – тысяча процентов… Эх!

Наполеон махнул рукой и, ловко сорвав пробку, разлил водку по стаканам. Шитову он не наливал – за рулем, Сергеев отказался, пояснив, что принял таблетку.

– Напрасно, Сашенька, – укорил Иван Алексеевич. – Химия, она здорово вредит, а от натурального продукта – одна польза, надо только меру знать… Ну, будем…

Закусили огурчиками и бутербродами.

– Старуха делала? – спросил Викентьев.

– Угу, – пробурчал Наполеон и, прожевав, пожаловался: – Я ведь ей сказал, что сторожем уйду на стройку. А она: «Тебе лишь бы из дома уйти да выпить! Для того и придумываешь то рыбалку, то дежурства». Во дает! – Ромов обвел всех обиженным взглядом. – Я за всю жизнь никогда налево не гулял: с работы – домой, из дома – на работу. Получку, до копейки – домой, ну разве заначку оставлю на эти дела, – он щелкнул себя по горлу. – Но ведь пьяницей-то никогда не был.

Расслабленный транквилизатором и водкой, Попов впился взглядом в указательный палец Наполеона, которым тот так ловко и привычно изобразил международный, понятный без перевода, жест. И хотя ничего особенного в этом пальце с ровно подстриженным ногтем и старческой пигментацией на коже не было, он гипнотизировал Попова, не отпускал его сознания, а когда сгибался, вызывал в душе смутную, неосознанную тревогу. Хотелось спать.

– На хозяйственные нужды деньги еще остались? – спросил Викентьев, убирая пустую бутылку.

– Пять рублей, – сразу же ответил Ромов и добавил: – С копейками. За это исполнение получим – надо опять скидываться.

Григорьев скрипнул стулом и, пошарив в карманах, бросил на стол смятую пятерку.

– Пора заканчивать!

– А спирт? – обиделся Буренко и зубами вытащил тугую пробку. – Говорите: кто бавит, кто запивает…

– Это тот, который резиной воняет? – спросил Иван Алексеевич. – Ты его что, в грелке хранишь?

– Может, резиной, может, еще чем, – с отвращением сказал прокурор и встал из-за стола. – Владимир Михайлович, на пару слов!

Викентьев вышел за ним во двор.

– Попрошу впредь не оскорблять приговоренного и не унижать его. По крайней мере, в моем присутствии! – холодно произнес Григорьев, в упор глядя на подполковника.

– Вы это всерьез? – не менее холодно отозвался руководитель группы. – Может, подскажете, как гуманнее отправлять этих сволочей на тот свет?

– Перечитайте информационное письмо по Северной группе. Мне бы не хотелось писать на вас представление.

Викентьев замолчал. «Финал», обслуживающий Северную зону, попытался рационализировать свою работу: набили на три четверти песком старую бочку, с одного края сделали полукруглый вырез, смертника ставили на колени, голову заправляли вовнутрь, накрывали мокрым мешком и сквозь него стреляли. Ни брызг, ни рикошета. А прокурор увидел в этом глумление над личностью приговоренного, накатал представление. Группу расформировали…

Д-а-а-а… Викентьев хорошо понимал, что, перестав быть руководителем группы, он сразу отправится на пенсию. Вынужденное безделье и, главное, отстраненность от серьезных и важных дел, которыми он привык заниматься всю жизнь, пугали его всерьез. С Григорьевым лучше не ссориться. Он и так может уцепиться за что угодно, например: вместо табельного оружия используется бандитский пистолет, или: врач не измеряет пульс и не проверяет зрачковую реакцию у расстрелянного, или… Да мало ли что можно отыскать, чтобы раздуть кадило!

– Я вас понял, Степан Васильевич, – примирительно сказал подполковник. – Не сдержался.

– Да и я вас понимаю, – более мягко произнес Григорьев. – Но ведь это такое дело, что если перегнуть палку, то получится не исполнение правосудия, а какая-то подвальная расправа… На это все время и намекает наш доктор.

– Меньше слушайте, – отмахнулся Викентьев.

– Но в одном он прав, – продолжил Григорьев. – Суд выносит высшую меру тем, кто перешел последнюю грань допустимого среди людей. Но когда ее исполняешь, можно незаметно и самому заступить за черту. И чем тогда будешь отличаться от приговоренных? В темноте лица прокурора видно не было, но Викентьев очень отчетливо его представлял.

– Иногда мне кажется, что доктор оттого ерничает и задирается, что больше нас понял.

Викентьев молчал. На территории «Прибора» залаяла собака.

– Не задумывались об этом?

– Нет, – грубо ответил второй номер. – Если каждый станет умствовать, некому будет общество от зверья очищать. Чистеньким, конечно, хорошо остаться, только так не бывает, чтобы дерьмо убрать и не вымазаться. А в говне жить негоже. Значит, кому-то приходится…

Они разговаривали вполголоса, и человек за забором не мог разобрать ни одного слова.

Когда Викентьев с Григорьевым вернулись в комнату, спирт был уже выпит. Викентьеву оставили полстакана и огурец, но он раздраженно понюхал и выплеснул стакан за порог.

– С чего ты его сцеживаешь у себя в морге?

Буренко обиженно отвернулся.

– Какая разница, он же все микробы убивает, – примирительно сказал Иван Алексеевич и озабоченно свел брови.

– Я вот говорю, давно надо печку сложить где-нибудь в уголке, насколько проще станет работать… И ребятам не надо будет голову морочить всю ночь… Вы бы похлопотали, Степан Васильевич…

– Какую печку? – переспросил прокурор.

– Да крематорий! Сколько лет говорим, сколько лет собираемся… Небольшой, нам-то много не надо…

– Пусть УВД делает, – брезгливо ответил Григорьев. – Прокуратура надзирает за исполнением приговора. А что происходит потом – не в нашей компетенции!

Он резко встал, нервно дернул перекошенным плечом, огляделся зачем-то по сторонам.

– Все, поехали! Больше мне здесь делать нечего.

Слово «мне» прокурор выделил, словно так можно было отгородиться от происшедших событий.