Текст книги "Расписной"

– Регалки не врут, – дребезжащим голосом произнес Коляша. – Туфтовые сразу видать…

На вид ему было не меньше ста лет. Дрожащая голова, сутулая спина, опущенные плечи, неуверенная походка, длинная пожелтевшая исподняя рубаха и такие же кальсоны с болтающимися тесемками. Добавить белые, до плеч, волосы, бороду по пояс да вложить в руки свечку – вылитый отшельник, отбывающий добровольную многолетнюю схиму и прикоснувшийся к тайнам бытия.

Но ни бороды, ни длинных волос у Коляши не было: сморщенное личико смертельно больной обезьянки, вытянутый череп, туго обтянутый желтой, с пигментными пятнами кожей, неожиданно внимательный взгляд слезящихся глаз. И какая-то особая опытность многолетнего арестанта, вся жизнь которого прошла в зверином зарешеченном мире.

– Давай поглядим, голубок, – уверенным тоном врача приказал Коляша. – Кто тебе картинки-то набивал?

Он приблизил лицо к самой коже Расписного, как будто нюхая татуировки. На миг у Вольфа мелькнула дикая мысль, что Коляша может заговорить с кем-либо из наколотых тюремных персонажей – с котом, русалкой или орлом и расспросить: как и при каких обстоятельствах они появились на его теле.

– Разные люди. Вот этот перстенек я сам наколол. А этот – кент мой, Филек.

– Э-э-э, голубок… Храм ты сам себе не набьешь. Для такого дела в каждой зоне кольщики имеются. Я всех знаю. Кто как тушь разводит, как колет, чем, да как рисунок ложит…

Голос у Коляши уже не дребезжал. Да и весь облик его изменился – он будто окреп и даже стал выше ростом. Наверное, его выводы отправили под ножи и заточки не одного зэка, и оттого старый арестант чувствовал значимость момента и свою силу.

– У нас на малолетке кололи все, кому не лень, – возразил Расписной. – Да и потом, на взросляке много спецов было. К тому ж они там меняются всю дорогу. Один откинулся, другой зарулил. А храм действительно старый кольщик заделал. Хохол, погоняло Степняк…

Степняк был единственным реальным кольщиком, включенным в легенду. Про него подробно рассказал Потапыч.

– Лысый, спина у него ломаная. Как погода меняется – криком кричит… Из Харькова сам.

– Есть, есть такой… – Коляша продолжал нюхать татуировки. – А чем он колет? Чем красит? На чем краску разводит? Есть у него трафаретки, да какие?

– Мне бритвой наколол, «Спутником». Корефану одному муху на болт посадил тремя иголками. Краску из сажи делает – с сахаром и пеплом перемешивает, на ссаках разводит. Только я себе настоящую тушь достал. В основном от руки колет, но если картинка большая, то вначале на доске рисунок заделает, набьет иголок по контуру – и штампанет, краской намажет, а потом уже остальное докалывает…

Вольф понятия не имел, как в действительности колет неизвестный ему Степняк, поэтому просто выложил все известные ему приемы зэковского татуирования. Судя по реакции камеры, попадал он «в цвет». Только Коляша недовольно морщился, будто нюхал парашу.

– У тебя и впрямь «Спутником» наколото, – пробурчал старый кольщик. – Только Степняк иголками работает, да не тремя, а двумя! Картинку он на газете рисует, а потом сквозь нее колет, вот так-то, голубок!

– Как он работает – за то речи нет, – пожав плечами, сказал Вольф. – Я обсказываю, как он мне колол. Можем у других бродяг спросить, небось не я один такой.

На шконках зашевелились.

– Мне Степняк знак качества на коряге колол как раз тремя иголками, – сказал один из арестантов. – И без всякой газеты.

– Во, слыхали? – Вольф улыбнулся и поднял палец.

– Ты погодь радоваться… Чего у тебя на перстеньке три лучика-то перечеркнуты? – занудливо спросил Коляша.

– Да того, что я срок сломал. Сделал ноги из зоны, три года не досидел.

– Э-э-э, голубок… Так давным-давно считали… Еще при Сталине. А потом сломанный срок отмечать перестали. Вот ведь какая закавыка!

Это было похоже на правду. Потапыч жил прошлым, все времена перемешались в его голове, и такую ошибку он вполне мог допустить.

– Подумаешь, закавыка! – хмыкнул Вольф. – Я когда на волю вырвался, никого не спрашивал – взял от радости и перечеркнул три года. Так что, теперь ты их к моему сроку добавишь? Давай у общества спросим!

Он обвел рукой вокруг, незаметно осматриваясь. Обстановка была спокойной, хотя он знал: один жест Пинтоса, и все вмиг изменится.

– Я тебе не прокурор, чтобы срок добавлять. А общество и так все видит и свое слово скажет. Пока ты ответ держи, – сказал Коляша и ткнул пальцем прямо в храм на могучей груди Вольфа.

– Говоришь, Степняк тебе сразу все три купола наколол?

Ничего такого Расписной не говорил, в вопросе явно крылся подвох.

– Про купола у нас с тобой базара не было. Но колол сразу. Третья ходка – три купола.

Коляша причмокнул губами и кивнул:

– Это и ежу понятно. Трехкупольный храм – регалка авторитетная. Только бывает, храм и по частям набивают. Кажный купол по новой ходке дорисовывают.

– И что с того?

– Да то, что не в цвет у тебя выходит! – корявый палец ткнул в звезду вокруг правого соска. – Вот здесь куполок-то у тебя перекрывается! Значит, звезду уже опосля набивали! А так не бывает, потому как храм главней звезды!

На шконках зашумели. Пинтос прищурился. Очухавшийся и с трудом сидящий на полу Микула оживился:

– Я Верблюда заставил туфтовые парчушки с кожей срезать!

– Погодь! – остановил его Пинтос. – Тут другое. Тут не о мелочовке базар идет – об авторитетских регалках. Дело серьезное! Что скажешь, Расписной?

И снова в камере наступила звенящая тишина. От ответа Вольфа зависела его судьба. А что отвечать? Потапыч действительно начал с наиболее трудной фигуры и забыл про последовательность нанесения иерархических знаков. Теперь совершенно очевидно, что Потапыч допустил серьезную ошибку или, если придерживаться блатного жаргона, «упорол косяк». Отвечать за этот косяк предстояло Вольфу.

– Пургу ваш Коляша метет! – возмущенно выкрикнул он. – Звезды мне еще по второй ходке набили! А храм по третьей! Кто там кого перекрывает?! У него уже зенки не видят ни хера! Пусть все честные бродяги сами позырят!

Лучшая защита – это нападение. «Если что – при буром! – говорил Потапыч. – Там это проходит…» К тому же определить на глаз, какая из татуировочных линий нанесена первой, а какая второй, дело малореальное. Тут и экспертиза вряд ли поможет: в отличие от бумаги или картона, человеческая кожа постоянно шелушится и обновляется…

– Нет, ты сам глянь, Пинтос! Да кто хочет – подходите!

Пинтос нехотя наклонился, поводил рукой по татуированной коже, крякнул.

– Тут и впрямь не разберешь, – недовольно пробурчал он. – Только я кольщиком тридцать лет не был, а Коляша был. Потому общество ему и верит.

– А чему тут верить? – продолжал переть буром Вольф. – Что меня менты раскрасили и наседкой в хату запустили? А чего высиживать-то в пересылках? Да и у кого из вас за душой такие громкие дела, чтобы мне шкуру портили?

Тишина из напряженной стала растерянной.

– И потом, разве я к вам пришел? Нет, вы меня сюда вызвали! Разве я что-то выпытывал? Нет, все только меня расспрашивают! Вот пусть Микула скажет – кому я хоть один вопрос задал? А?!

– Нос в чужую жопу он не совал, это верно, – нехотя подтвердил Микула.

– Вот так! Кто мне конкретную предъяву сделает? – Вольф резко развернулся. Три «торпеды» снова взяли его в полукольцо, теперь руки они держали за спиной, выжидающе глядя на смотрящего. Дело близилось к развязке.

* * *

В филармонии было жарко. Никому не известные гастролеры кривлялись под «фанеру» на пропыленной эстраде. Страдающие избыточным весом провинциальные красавицы, изящно кривя губки, дули себе в декольте, некоторые обмахивались веерами. Резко пахло потом, лосьонами и духами.

Лейтенант Медведев зевнул – третий раз за сегодняшний вечер и в очередной раз покосился на чеканный профиль сидящего слева полковника Старцева. Начальник Владимирской тюрьмы лично опекал настырного комитетчика и организовывал ему культурную программу: то приглашал в гости, то парил в баньке, то водил в кино. Это аксиома для любого руководителя: проверяющего надо держать поближе к себе и всячески ублажать. Компанию дополняли дородная блондинка – супруга полковника и похожая на нее, только рыжая, младшая сестра, которая еще не успела выйти замуж. Последнее обстоятельство ненавязчиво, но несколько раз довели до тоскующего в командировке лейтенанта.

Медведев на сестру не реагировал и от спиртного отказывался, чем пробуждал в Старцеве самые худшие подозрения. Обычно проверяющие ведут себя не так… Вполуха слушая репризы конферансье и делая вид, что не замечает зевков столичного гостя, полковник в очередной раз ломал голову: чем вызван столь пристальный и замаскированный интерес КГБ к Владимирской тюрьме? С чего это вдруг офицер центрального аппарата сидит здесь уже неделю, задает какие-то странные, не связанные между собой вопросы, читает карточки заключенных, без видимых причин и какой-либо системы перебрасывает их из камеры в камеру? Зачем он часами ходит по длинным вонючим коридорам режимного корпуса и подолгу наблюдает в смотровые глазки за камерной жизнью? Почему в свободный вечер, отказавшись от соточки коньяка в буфете, напряженно ерзает в мягком кресле?

Медведев посмотрел на часы. В тюрьме прошел отбой, все должны спать… Но почему он испытывает беспокойство? Как-то раз, во время обыска в квартире разоблаченного американского агента, у него уже появлялось такое чувство. А через несколько минут, усыпив бдительность оперативной группы, шпион отравился замаскированной таблеткой цианида…

Лейтенант изменил положение, вытянул ноги, вновь глянул на циферблат. Время остановилось. Он прислушался к своим ощущениям. Беспокойство было связано с прикрываемым объектом. Человеком, фамилию которого он ни разу не назвал Старцеву. Которого опекал на расстоянии, как ангел-хранитель. Сейчас ему угрожала опасность. Мистика какая-то!

– Ну что, лейтенант, может, бросим эту скукотищу? – в свою очередь изобразив зевок, повернулся Старцев к Медведеву. – Пойдем погуляем, пивка попьем…

– Пойдем, – кивнул тот. – Только… Только давайте заедем в учреждение. Сегодня могут быть провокации, надо проверить контингент!

Старцев недоумевающе пожал плечами, но спорить не стал.

– Что ж, раз надо, давай проверим!

* * *

– Кто мне конкретно предъяву делает? Кто за базар отвечать будет?! – повторил Вольф.

Коляша привычно съежился. Смотрящий молчал, глядя в сторону. «Торпеды» стояли по-прежнему неподвижно, держась на безопасной дистанции.

– Что молчите?! Хватит сопли размазывать! Пинтос, скажи свое слово! Хочешь начать мясню – давай, мне один хер! Только каждый баран будет висеть за свою ногу!

Вольф угрожающе навис над Пинтосом. Ему казалось, что победа близка. Смотрящий устало прикрыл глаза.

«Берегись кольщика! – тоненько заорал кот. – У него швайка, тебе в брюхо метит!»

Раз! Вольф подставил руку. Еще секунда, и было бы поздно. Костлявый серый кулак с заточенным, как шило, штырем стремительно приближался к его животу. Жесткий блок остановил предательский удар. От грубо сточенного острия до распятой на кресте женщины оставалось не больше сантиметра.

«Ни фуя себе!» – выругалась она. Вольф впервые услышал ее голос – грубый, пропитой и циничный. Хотя Потапыч и предупреждал, что эта картинка – блатное глумление над религиозными символами, только сейчас Вольф в полной мере ощутил глубину такого глумления.

Он сжал огромную ладонь, раздался стон, серый кулачок хрустнул, заточка покатилась по полу.

– Вот ты, значит, какой спец! – угрожающе сказал Вольф. – По мокрякам работаешь! Значит, все, что про регалки порол, – фуфло!

Это было чистой правдой. Убийцы не пользовались авторитетом в арестантской среде и не могли выступать судьями в спорах. Неудачный выпад заточкой перечеркнул все, что сказал Коляша. Хотя, если бы удар достиг цели, сделанный им вывод стал бы окончательным и непоколебимым.

– А теперь я тебе спрос учиню! – Вольф сгреб тщедушное тело кольщика в охапку и взметнул над головой, намереваясь грохнуть о пол или швырнуть об стену.

Но в это время послышался звон ключей, лязгнул замок и резко распахнулась дверь. На пороге стоял рыжий сержант, он был заметно испуган и нервно обшарил камеру взглядом. Увидев невредимого Вольфа, он перевел дух.

– Хозяин прибыл! – выпалил он, обращаясь к Пинтосу. – Учебную тревогу объявил!

Потом рыжий, приосанившись, крикнул Микуле и Вольфу:

– Живо на место! Шляются, понимаешь, где хочут! Щас по камерам будут строить, а вас нету!

Вольф уронил бесформенный серый куль, отряхнул руки и молча пошел к двери. Микула двинулся за ним.

– Разбор не закончили, – сказал им вслед Пинтос. – Еще увидимся.

Но увидеться не пришлось. Через день Вольф ушел этапом на Синеозерскую пересыльную тюрьму. И возле самого Синеозерска у автозака отвалилось колесо.

Глава 6
В побеге

Рядовой Иванов служил в парашютно-десантном полку и в письмах на гражданку расписывал друзьям горячие рукопашные схватки, опасные ночные прыжки и прочую романтику, свойственную элитным войскам. На самом деле непосредственного отношения к десантуре он не имел, ибо тянул тяжелую лямку во вспомогательном подразделении – батальоне аэродромного обслуживания. Это означало ежедневную пахоту до седьмого пота: уборку летного поля, копку земли, бетонирование, погрузку-разгрузку… Единственным воинским делом была охрана аэродрома, при этом приближаться к самолетам ближе чем на три метра часовым запрещалось.

Командовал полком полковник Зуйков – здоровенный мужик с грубым обветренным лицом и зычным командным голосом. Но для Иванова главным командиром был ефрейтор Гроздь – маленький, кривоногий, с белесыми глазками и круглым веснушчатым лицом. Ефрейтору, а не полковнику стирал он портянки, ефрейтору отдавал присланные родителями деньги, ефрейтору носил водку из расположенной в восьми километрах деревни. Возможно, если бы все эти услуги он оказывал Зуйкову, толку от них было гораздо больше. Потому что вместо благодарности Гроздь ругал Иванова матом, по сто раз заставлял подходить к телеграфному столбу с докладом и бил в грудянку так, что прогибались и трещали ребра.

Ефрейтор считал, что это правильно и справедливо, ибо сам он по первому году нахлебался дерьма вдоволь, а теперь олицетворял собой старший призыв и, следовательно, имел право кормить дерьмом салабона, а тот должен был беспрекословно жрать этот полезный для приобретения армейской закалки, хотя и неаппетитный продукт. Форма их общения была житейской и обыденной, в официальных документах она называлась «передачей боевого опыта» и «стойким несением тягот воинской службы». Возможности бунта, а тем более вооруженного, ефрейтор Гроздь не предвидел. И, как оказалось, совершенно напрасно.

Заступив в очередной караул, Иванов быстро снарядил автомат и, вместо того чтобы отправиться на пост, пошел к казарме, возле которой курил ефрейтор с несколькими старослужащими. Не говоря худого слова, что можно было расценить как соблюдение воинской дисциплины, ибо устав запрещает оскорбление одного военнослужащего другим, он с расстояния в восемь метров выпустил половину магазина в ненавистного мучителя.

Известная истина о вреде курения в очередной раз нашла свое подтверждение. Злые короткие очереди перерезали Гроздя пополам, несколько пуль попали в сержанта Клевцова, несколько ударили в рядового Петрова. Курильщики бросились врассыпную. Иванов несколько раз выстрелил вслед, но неприцельно, поэтому последовавшие промахи не могли снизить общую высокую оценку его огневой подготовки.

Поигрывая автоматом, Иванов неторопливо двинулся по чисто выметенным дорожкам военного городка, которые символизировали образцовый порядок и безупречную дисциплину в полку. Прогулявшись до клуба, он столкнулся с бежавшим на выстрелы дежурным по части капитаном Асташенко. Капитан вначале начал орать, но под стволом автомата быстро успокоился, послушно снял кобуру с пистолетом и так же послушно принялся выполнять строевые упражнения: движение шагом с разворотами, подход с докладом к дереву и отжимания в упоре лежа.

Чтобы стимулировать рвение капитана, Иванов поощрял его словами, почерпнутыми из лексикона покойного ефрейтора Гроздя, и одновременно передергивал затворную раму. Лязг затвора и треск вылетающих патронов, добавляясь к доходчивым словам и выражениям, придавали капитану энергии. Сполна испытав справедливость крылатого выражения «винтовка рождает власть», рядовой Иванов насладился унижением капитана и, не дожидаясь дальнейшего развития событий, покинул часть.

Покинул он ее проторенным путем всех «самоходов» – через дыру в заборе, но, в отличие от своих предшественников, оставляя за спиной одного убитого, двух раненых и опозоренного офицера, а потому не собираясь возвращаться. Некоторое время он машинально шел по утоптанной лесной тропинке, потом свернул в чащу. Дезертир Иванов шел по дороге, которая не имела конца.

* * *

Беглецы продирались сквозь начинающий просыпаться серый лес. Впереди двигался Утконос в форме сержанта внутренней службы, рядом – переодетый лейтенантом Скелет. За ними рубил монтировкой ветки Хорек, следом плелся Груша, потом двигались Волк, Челюсть и Катала в ефрейторской форме. Замыкал колонну Зубач, который делал вид, что контролирует ситуацию и следит за всеми. На самом деле он надеялся, что удачно выбрал самое безопасное место.

В действительности это было не так. Волк знал, что, если они попадут в засаду, у идущих в середине больше шансов уцелеть. Когда на маршруте работает группа специальной разведки, походный порядок постоянно меняется, и тот, кто еще недавно шел в середине, выдвигается вперед, потом уходит назад, потом снова оказывается в середине. Риск, таким образом, распределяется поровну. Сейчас делить риск ни с кем он не собирался.

Отношения среди беглецов были напряженные. Груша нет-нет да бросал на Вольфа украдкой злые взгляды, а Челюсть и Зубач не скрывали взаимной ненависти.

– Разбегаться надо, – украдкой шепнул Челюсть Волку.

Но Зубач был против этого.

– Доберемся до железки и разбежимся, – говорил он. – Тогда уже точно никто никого не сдаст!

Почему он так считал, Волк сказать не мог, но подозревал, что старшак решил избавиться от лишних свидетелей. Выйдя к станции, он вполне мог перестрелять тех, кого посчитает нужным.

Но судьба распорядилась иначе. Беглые зэки наткнулись на беглого солдата.

Рядовой Иванов уже начал приходить в себя, и весь ужас содеянного пробрал его до самых костей. Когда ослабляется действие анестезии, то появляется мучительная боль от удаленного уже зуба. У него не было будущего, оставалось только достойно встретить свой трагический конец. Вспомнились многочисленные байки о судьбе ушедших с оружием и проливших кровь дезертиров: якобы по их следам пускают самых отъявленных негодяев из заключенных военной тюрьмы, которые рвут беглецов на части, тем самым снижая собственные сроки. Раньше он мало верил подобным рассказам: во-первых, потому, что никогда не слышал о специальных военных тюрьмах, а во-вторых, оттого, что суды Линча вряд ли могли предусматриваться приказами министра обороны. Но сейчас он находился в таком состоянии, что готов был поверить во что угодно.

Услышав шум и треск веток, дезертир спрятался за дерево, приготовил автомат и изготовился для стрельбы с колена, то есть грамотно и умело выбрал огневую позицию. Вообще все, что делал сегодня рядовой Иванов, с точки зрения тактической и огневой подготовки заслуживало самой высокой оценки. Если бы, конечно, он действовал на учениях или в реальном бою. Поворота оружия против людей, носящих одинаковую с ним форму, уставы, естественно, не предусматривали. Так же, как не предусматривали ту армейскую действительность, в которой подобный поворот мог произойти.

Шум усиливался, как будто через заросли продирались опаздывающие на последний поезд дембеля. Вскоре Иванов смог различить силуэты идущих людей, а чуть позже в пробивающихся сквозь листву косых солнечных лучах – и их лица. Он сразу понял, что слухи про ловцов дезертиров появились не на голом месте. Расхристанные, с угрюмыми звероподобными рожами, некоторые в криво сидящей порванной форме, преследователи не могли быть никем, кроме как пущенными по следу убийцами из неведомой военной тюрьмы. Выждав, пока дистанция сократится до уровня эффективного поражения, он прицелился в идущего впереди лейтенанта в разорванном мундире. Мушка была ровной и подперла снизу небритый подбородок. Если упираться плечом в дерево, то при стрельбе сохранишь устойчивость позиции – поразив первую цель, можно быстро перевести правильный прицел на вторую, а потом и на третью. Палец плавно нажал на спусковой крючок. Мирную тишину леса разорвал грозный рев автомата.

При первых же выстрелах Вольф мгновенно залег, остро ощущая запах прелой листвы, сгоревшего пороха и крови. Он видел, как опрокинулись под ударами мощных «акаэмовских» пуль Скелет и Утконос. По-заячьи закричал и скорчился на земле Хорек. Груша шарахнулся в сторону и неловко упал на бок. Сзади, громко матерясь, повалились в траву остальные.

Огонь прекратился так же внезапно, как и начался. Странно! В засаде должны сидеть не меньше двух автоматчиков, перекрестный огонь обрушивается на голову и хвост колонны, уцелевших кинжальными очередями прижимают к земле и забрасывают гранатами…

Сзади раздались пистолетные выстрелы – это опомнились Зубач и Катала.

Бах! Бах! Бах!

Бах! Бах!

Пуля свистнула прямо над Вольфом.

– Вы чего?! Смотрите, куда шмаляете! – зло заорал он.

Впереди затрещали ветки, донесся топот. Стрелявший убегал?! Это уже не лезло ни в какие ворота! Вольф не мог понять, что происходит.

– А, паскуда!

Зубач и Катала вскочили на ноги и принялись беспорядочно молотить вслед. Пули летели хаотично, крошили листву на разных уровнях, тут и там срезали ветки. Так ни в кого нельзя попасть, можно лишь сбросить напряжение нервов. Наконец наступила тишина. Только шелестели деревья да утробно стонал Хорек.

Вольф встал на ноги и отряхнулся. Поднялись Челюсть и Груша. Последний лихорадочно ощупывал себя и икал. Зубач настороженно огляделся, сплюнул.

– Чего там с этими?

По позам лежащих Волк видел, что Утконос и Скелет мертвы. Катала подошел к ним, перевернул каждого на спину, поморщился.

– Двое готовы. Скелету в шею, а Утконосу всю башку разнесло.

– А Хорек?

– Вроде дышит.

Зубач подошел, наклонился над раненым, потом приставил ему к голове пистолет, загородился растопыренной ладонью.

– Дышит… И что толку?

Глухо ударил выстрел. Зубач вытер испачканную ладонь о траву.

– Погнали дальше!

– Куда «дальше»? – возразил Волк. – Под пули?

Зубач опасливо огляделся:

– А хуля делать? Здесь стоять, что ли?

– Надо вначале этих найти, – Челюсть неопределенно кивнул на шелестящий кустарник. – Да разобраться с ними.

– Какой ты борзый! Иди, разбирайся! – Зубач сплюнул.

– Пушку! – Челюсть протянул здоровую руку.

– Чего?!

– Пушку давай, если сам бздишь! Не пустым же я пойду!

– Гля, Катала, чего придумал! Пушку ему!

Катала не ответил. Опыта нахождения под огнем у него было явно немного.

– Пустым против автомата негоже, – поддержал цыгана Вольф. – Скажи, Груша!

И хотя Груша тоже промолчал, Челюсть шагнул вперед и попытался завладеть пистолетом. Зубач отпрыгнул.

– Глохни, сука, а то я тебя заделаю! Не хер ни с кем разбираться! Сваливаем!

* * *

Беглецы прошли уже не меньше десяти километров. Несколько раз они видели группы солдат, которые неумело прочесывали лес, производя шума не меньше, чем беглые зэки. По беретам и тельняшкам было видно, что это не конвойные войска, а десантники. Зубач и остальные не обратили внимания на такую «мелочь», а Вольф расценил это как тревожный признак.

Через некоторое время он ощутил растворенные в чистом лесном воздухе молекулы знакомых запахов: оружейной смазки, ваксы, керосина, битума, нагретого дюраля. Неподалеку находилась воинская часть. Действительно, вскоре за ржавой колючей проволокой показалось летное поле, на котором стояли выкрашенные защитной краской самолеты. У Волка учащенно забилось сердце. Впервые за несколько месяцев он приблизился к знакомому и понятному миру.

– Гля, аэродром! – Груша тяжело повалился на жесткую траву, жадно хватая ртом воздух. Лицо его было покрыто потом.

– Чего завалился? Рвем когти, пока не засекли! – зло прошипел Зубач. Он был мрачен и подозрителен.

– Погоди, отдохнуть надо, – Катала сел рядом с Грушей. – Наоборот, здесь искать не будут…

Послышался нарастающий гул авиационных двигателей, на ВПП тяжело плюхнулся пузатый «Ан-24» и, пробежав по бетонке, остановился в сотне метров от ограждения. Едва замерли лопасти пропеллеров, к самолету подкатил грузовик, набитый какими-то ящиками и мешками. Несколько десантников сноровисто перегрузили их в самолет, потом, забрав пилотов, грузовик уехал. Транспортник остался на полосе с открытым люком, вопреки инструкции его никто не охранял. Вольф понял, что пилоты отправились пообедать и вскоре «Ан» опять взлетит в небо.

– Слышьте, это… – хрипло сказал Зубач и облизал пересохшие губы. – Давай в него залезем…

– В кого? – переспросил Катала.

– Да в самолет же! Нас вокруг ищут, а мы улетим к черту на кулички!

– А там что? – угрюмо поинтересовался Челюсть.

– Там разберемся…

– А давайте, – оживился Груша. – Все лучше, чем без жратвы по лесу бегать… У меня уже ноги отваливаются!

– Я подписываюсь, – кивнул Катала.

– Не знаю, – пожал плечами Челюсть. – Зачем самим в волчью пасть лезть? Хер его знает, куда попадешь… Забьют сапогами – и все дела!

– Ты как, Расписной? – Зубач в упор посмотрел на Вольфа.

Тот напряженно думал. В привычном мире легче принять правильное решение, да и хорошо бы убраться из района, где их скорее всего убьют при задержании. Но ни Зубач, ни все остальные не знают, какую судьбу сулит им конструкция транспортника. Только при одном условии можно соглашаться на эту авантюру…

– Я как все, – смиренно отозвался Расписной.

Ржавая колючая проволока ограждения провисла, Вольф вогнал под нее толстый раздвоенный сук и уперся ногами. Нижний ряд с трудом удалось поднять сантиметров на тридцать. Вжимаясь в землю, пятеро беглецов пролезли под колючками, при этом Груша разорвал одежду и расцарапал спину, Челюсть разбередил сломанную руку, Зубач сорвал клок кожи с затылка. Только Расписной и Катала преодолели препятствие без потерь. Потом все ползком и на четвереньках подобрались к самолету и нырнули в проем люка. В полумраке фюзеляжа пахло железом и керосином, закрепленный растяжками груз занимал почти весь проход – только справа оставалась узкая щель.

– Давайте туда!

Зажимая кровоточащий затылок, Зубач пролез первым, за ним последовал Катала, потом Челюсть… Вольф задержался и осмотрелся. Под стальной лавкой напротив люка угадывались очертания двух резервных парашютов. Это и было необходимым условием. Теперь можно присоединяться к остальным.

За штабелем ящиков и мешков оставалось достаточно пространства, беглецы уселись прямо на пол. Зубач клочком грязной тряпки останавливал кровь, Челюсть, кривясь от боли, мостил поудобнее сломанную руку, Груша испуганно озирался: окружающая обстановка явно угнетала его. Только Катала пребывал в своем обычном состоянии. А Вольф испытывал душевный подъем и прилив сил – наконец-то он находился в привычной, знакомой до мелочей обстановке и полностью контролировал ситуацию.

Через полчаса снаружи послышался шум автомобиля, веселые голоса, слова прощания. Экипаж поднялся на борт, захлопнулся люк, потом гулко лязгнула задраиваемая дверь кабины пилотов. Взревели двигатели, самолет тронулся с места, неспешно покатился, остановился, развернулся, снова покатился, набирая скорость… Каждый звук, каждое движение были понятны Вольфу: рулежка, маневрирование, разбег… И вот, наконец, взлет!

– Й-я-я! – оскалился Зубач и ударом левой руки по локтевому сгибу правой согнул ее под прямым углом. – Вот вам, менты поганые! Взяли? Выкусите!

– Молодец, Зубач, здорово придумал! – приободрился Груша.

– Да, по небу я еще от ментов не отрывался! – хмыкнул Катала. И неожиданно во весь голос заорал популярную зэковскую песню:

 
По тундре, по железной дороге,
Там, где мчится курьерский «Воркута – Ленинград»,
Мы бежали с тобою, опасаясь погони,
Опасаясь тревоги и криков солдат…
 

Надсаженный голос с трудом пробивался сквозь рев двигателей, дребезжание обшивки и гул воздушных завихрений за тонким дюралевым листом фюзеляжа.

– Теперь нас хрен достанут!

– Руки коротки!

– Ох и погуляем теперь!

Повышенная шумность не насторожила преступников и не испортила им настроения. Они просто не знали, что она означает. Как не знали и об устройстве самолетов транспортной авиации. Эти машины не предназначены для перевозки людей, поэтому герметичной в них является только кабина пилотов. В грузовом отсеке давление и температура равны давлению и температуре за бортом.

– Кайф! Еще бы водки!

– Потерпи, Груша, скоро нажремся от души!

 
Дело было весною, зеленеющим маем,
Когда тундра проснулась, развернулась ковром…
 

– Эй, Расписной, чего такой смурной?

– Устал. Спать хочу.

Прикрыв глаза, Вольф напряженно размышлял.

Рабочий потолок «Ан-24» – восемь тысяч метров. Значит, минус пятьдесят по Цельсию и почти полное отсутствие кислорода. Верная смерть. Причем недостаток воздуха ощущается уже на трех тысячах, значит, на этом рубеже и надо прыгать. Скорость набора высоты – сто пятьдесят метров в минуту. Через двадцать минут, не позже… За это время самолет пролетит около двухсот километров. Вполне достаточно, чтобы выйти из круга усиленных поисков. Итак, задача…

Наметив план действий, Вольф незаметно взял себя за запястье и принялся считать пульс. Обычно у него стабильно восемьдесят ударов в минуту. С учетом перенесенных нагрузок и волнения можно ожидать повышения до девяносто-ста. Пусть будет сто, для ровного счета. Двадцать минут – это две тысячи ударов. Значит, через две тысячи ударов надо начинать действовать.

Несколько раз он сбивался, но определил время правильно, потому что почти сразу ощутил первые признаки нехватки кислорода. К тому же стало заметно холодней. Не торопясь, Вольф поднялся, прошелся взад-вперед, будто разминая ноги. Зубач и Груша дремали, Челюсть тоже находился в полузабытьи. Катала бодрствовал, хотя отчаянно зевал: организм пытался компенсировать недостаток кислорода.

– Пойду отолью, – сказал Вольф, протискиваясь между грузом и холодной стенкой фюзеляжа. Когда он сунул руку под железную лавку, сердце учащенно колотилось. Пилоты могли забрать парашюты в кабину, а может, в парашютных сумках лежит какое-то барахло: запасные комбинезоны, инструменты или сухие пайки… Пальцы нащупали брезентовую ткань, через секунду он убедился, что все в порядке: это настоящие парашюты.