Текст книги "Неглубокие следы"

Наконец, он обнял ее за талию, бережно придерживая от неминуемого падения.

– А помнишь, как мы с тобой целовались?

Ее ладони заскользили по его груди.

– Конечно. Ты была пьяна, как, в принципе, и сейчас.

Он вспомнил тот тухлый командировочный вечер. Вернее, никогда его и не забывал. Приходилось летать по стране, меняя часовые пояса чаще, чем грязные рубашки. Тем вечером такая умная, талантливая и соблазнительная Людмила Николаевна ровно так же нежно прижималась к нему в последнем оставшемся номере на двоих Норильской гостиницы.

Тогда он не смог изменить жене, за что впоследствии упрекал себя в безволии.

– Я была пьяна? – возмутилась она. – Ты сам был хорош, вспомни-ка! Вот так ты всегда меня во всем упрекаешь, что бы я не делала! Ты не веришь в меня! Никогда не верил! А вместе нам было бы хорошо.

Речь, произнесенная в сердцах, со слезой, заплетающимся языком, возымела нужный эффект.

– Да, – согласился со всеми ее доводами Владислав Геннадьевич и крепко поцеловал.

Он не верил, что это происходит наяву, с ним, здесь и сейчас. Паря на крыльях какого-то абсолютного детского счастья, обозревался весь мир с его стоящими домами, трубами заводов, замерзшей рекой. Сквозь стелющуюся метель показался город-спутник. Там вечерних огоньков поменьше. Пришедшие после трудного дня люди греются на кухнях, пахнет едой и домом. Запах этого дома у каждого свой. Терпкий, горячий, кислый, влажный, пыльный, сухой, любой, разный, но каждому любимый, бесконечно родной.

Взлетали выше и выше, так высоко, что не хватало воздуха. Под ногами разделенные пространствами лесов и полей горели огни далеких городов, разделенных, отдалившихся и чужих. Чем выше поднимаешься – тем дальше расползаются, разбегаются в стороны крохи пробивающегося сквозь тучи искусственного, рукотворного, но теплого человеческого света.

В высоте на орбите черным – черно, нет того света, а звезды целят в спину. Их свет холодный и мертвый. Он шел к нам миллиарды лет и угас, а то, что мы видим, фантом былого радостного и яростного, агонизирующего и страшного свечения.

Как стало возможным то, что за несколько лет они так отдалились. Когда они были рядом, им казалось, что один щелчок, одно движение их общей мысли вот-вот и перевернет весь мир. И это касалось не только увлеченности Владислава Геннадьевича молодой симпатичной женщиной. Она была для него чем-то большим, она была другом. Они все были друзьями. В этом и заключалась та их всемогущая волшебная сила, что истаяла, как туман поутру, ушла безвозвратно.

Горечь накатила внезапно. Отстранившись, он мягко посмотрел на крупноватые черты ее лица. Зрелая красота Людмилы Николаевны, представшая так откровенно и расхристанно перед ним, была притягательна и желанна. Желание не только близости физической, но и желание дать почувствовать ей это желание, сделав этим ее счастливее.

Он и не думал, что еще способен на подобное.

Ему захотелось сделать ей подарок, порадовать чем-то простым. Исполнить каприз. Дать на память о себе что-то хорошее, пока они не вознесутся выше крыш домов и холодных гор, бесконечно отдалившись от этого вечера, печально-праздничного стола, этого балкона.

– Ой, – она посмотрела вниз.

Холодный снег таял вокруг ног, ледяной водой стекая в летние туфли, обутые по приходу для красоты и удобства.

Ладони их соприкоснулись.

За спиной раздался стук в окно и громкое улюлюканье, слышное через балконную дверь.

Раскрасневшаяся хмельная Людмила Николаевна, игриво замахала на них ладошкой, мол: «Отстаньте! Стыда у вас нет!»

Желавшие перекурить на свежем воздухе Никита и Сева затащили их обратно.

Последние сигареты докуривали возле ожидавших такси. Каждого отбывающего провожали, словно артиста в последний путь, криками и аплодисментами.

3

Горький кофе без сахара после пьянки перед сном – лучшее средство, чтобы не стошнило. Обязательно положить две ложки. Руки плохо слушались – сахар с приятным шорохом рассыпался по столу.

Искаженный облик смотрел на меня, отражаясь в стекле заварника. Тяжко выдохнув, я намочила тряпку и сгребла остатки в блюдце. Раздеваться не хотелось. Сбросив обувь, я сидела босиком, растирая друг о друга застывшие ноги. Потерявший свежесть наряд, обвис и потерял форму, честно выполнив свое предназначение – усладить их взоры. Было бы чем услаждать?

С другой стороны, единственная девушка в коллективе – всегда Шахерезада. С ней все хотят дружить.

А дружить с мужчинами хорошо. И, главное, выгодно. Лучше, чем с женщинами. Их дружба наивнее и бескорыстней. Все прямолинейнее и понятнее. Если мужик тебя не взлюбил, он не будет скрывать свое пренебрежение за лживо-вежливой улыбкой, однако и серьезных препон в деле чинить тебе не будет. Велика радость – бабу победить.

Так гораздо удобнее. Вступая в схватку, умная женщина всегда выйдет победительницей. Но важно правильно эту победу воспринять. Не кичиться, не махать флагами и не кричать о своей особости на каждом углу. Не дать понять ему, что он проиграл. Поверженного мужчину ни в коем случаен нельзя унижать, тогда победить его можно будет еще раз. И еще. И еще, сколько потребуется, а он будет благосклонно воспринимать твой тихий триумф, да еще и комплиментов наговорит.

Дефицит рождает уникальность. Я была их единственной принцессой. По другому и быть не могло. Все женатики хотят горячую девицу из соседнего отдела. Входишь в кабинет, и работа прекращается. Все взоры обращены к твоей упругой фигуре, затянутой в строгий, но от того не менее вызывающий костюм с галстуком и стильными очками. Снять ли гроссбух с верхней полки, поделиться бланками, помочь составить приказ. Задушить жену и сбежать с тобой, пускай не далеко. Хотя бы до подсобки. Чтобы осуществить единственно возможный предусмотренный природой сценарий для встречи двух разнополых особей.

Мужской эгоизм весьма физиологичен, и я поступила правильно, накормив и напоив их как следует. В ином состоянии было бы нелегко меня переварить. Учитывая в особенности, что это лишь начало нашего нового общения, о чем до поры до времени знать им не положено.

Увидеть бы их лица, когда они читали мои проникновенные послания.

Глазов все придумал верно. Надо будет отблагодарить его, когда все кончиться.

Да и они тоже хороши. Совокупность мужских увлечений, пороков и грешков нашли свое отображение в портретах моих мужчин.

Тимур, думает, что красавчик. Носится со своей стрижкой и бородой, а сам похож на снеговика. Прогрессирующая гипертония сигналит красным носом, но это позволительно с той кабалой, в которую он себя загнал. По-честному, он – единственный из всей компании, на кого можно гипотетически рассчитывать.

Не на Севку же. Тот, как был дятлом, так и остался. Вообще жалею, что пригласила его, но подобная избирательность вызвала бы у остальных нездоровые подозрения.

Никита располнел. Супруга, небось такая же неряха. Распустилась. Совсем за собой не следит. Но надо знать Никиту, уделявшего слишком много внимания душевности общения и сытности завтрака. На классных женщин он не заглядывался, они на него не смотрели и подавно. Лох – это судьба. Диагноз по-жизни. Успешность же мужчины в эпоху экономической модернизации, по-прежнему, коррелируется в головах милых во всех отношениях дам с величиной материального достатка. Поэтому, трезво оценив свои позиции, он закономерно опустил планку, а ночью в темноте под одеялом любая хороша уже тем, что согласна.

Зато Стасик молодец. Вот, кто сколотил капитал. Сеть немецких автосалонов и букмеркерская контора не хухор-мухор. И женился по уму. На дочери вице-мэра. Свадьбу освещала пресса. Тесть – сыроварный магнат, поднявшийся на волне импортозамещения, мастер создания информационных поводов, чтобы потешить гостей заказал самого Киркорова. Они с ним в караоке до утра орали. В общем, наибольшее удовольствие от торжественного мероприятия тесть и получил. Еще одно удовольствие с шильдиком из серебряных стрел стояло в его гараже. Как-то принято было в их семействе обмениваться подарками. Невесту, как за отару баранов отдавали. Пребывая в подпитии, Стас не переставал хвалится практичностью своих немецких партнеров и своим умением вести дело, а это означало, что в долг у него просить бесполезно. Такого на сантименты на разжалобить, предложить же ему нечто большее – это навряд ли.

Нечто большее предназначалось для другого.

Эх, Владик. В жизни каждой женщины есть мужчина, одна мысль о котором вызывает приятную теплую тяжесть под сердцем и внизу живота. Такому можно простить все: и раздолбайство, и отсутствие денег, и черствость, и загулы, и измену. Сложно простить одно – нелюбовь.

Можно ли односторонне любить человека пятнадцать лет? Влюбиться сразу с первого взгляда в наклон головы, манеру речи, уверенную и такую мужскую походку, крепкие, но красивые руки, мимику лица – все, будящее в тебе первобытный инстинкт подчинения, заставляющее беспрекословно идти следом.

Влюбиться и два года скрывать, из-за того, что он женат.

Влюбиться и ночами себя изводить за безволие, за чертову порядочность, лукавое родительское воспитание, призывавшее угождать другим вопреки своему счастью.

А потом я изменила себе, выдавила из себя весь этот гной бестолковой морали, призналась первой в своих чувствах. Не в открытую, конечно же. Как и любого другого самца ловила на тело. А он меня не взял. Ушел, оставив одну напиваться в холодном полутемном номере.

Далее были три года черной депрессии, но я нашла в себе силы перевернуть страницу и начала жизнь с чистого листа.

Но вот, можно ли было назвать подобное существование жизнью?

Я не о том, что Костика я не люблю. Люблю, конечно. По счастью, человеку дано богом одно важное свойство – любить неоднократно. Но степенный брак, не обесценивал моей любви к Владику, а я не противилась и принимала это состояние как данность. Нельзя обвинять себя в порочности, будучи уверенным в искренности собственного сердца.

Что же произошло с ним сегодня?

Скрыть невозможно – я чувствовала его возбуждение. На то и рассчитывала. Можно предположить, что он тоже боролся с собой эти годы, как и я, жестоко, втихомолку, стиснув зубы. Но там была еще она – его жена. Так что он боролся с двумя. С собой и с ней. Но почему не позвонил мне первым? К чему это жестокое молчание? Наивно рассчитывать в подобной ситуации на победу.

Что ж, такое положение дел не плохо бы потешило мою женскую самоуверенность.

Скорее же всего, он ехал по инерции дальше, лепя свою жизнь как придется, как и большинство наших ровесников, сгодившихся в дело, где и возле кого родились.

То ли спьяну, то ли с перепуга, он неуклюже подарил мне надежду. И страшно мне от этого. Не в моем интимном положении рисковать.

Костик сегодня был таким обходительным. Все же самец лося чует конкурента за восемь верст своим ветвистым локатором. А конкретнее – рогами.

Славно, что завтра рано вставать, и он храпит в соседней комнате. Мужской эгоизм весьма физиологичен. У него было достаточно времени для себя. Слишком большая роскошь целый вечер без жены. Слишком измотала я его за последние недели.

Глупо верить в какое-то особое предназначение, что сводит вместе одноклассников и однокурсников. Вы никого не обязаны помнить, и тем более спешить после выпускного выскочить замуж за смазливого сынка богатых родителей. Ограниченные люди усматривают в том судьбу и божий промысел. Во всем виноваты тошнотные сказки голливудского кинематографа, помноженные на колхозное восприятие подвыпившей пэтэушницы.

На самом деле, вас никто не заставляет участвовать в ностальгических встречах, меряясь положением в обществе и толщиной кошелька мужа.

Но меня не отпускала мысль, что весь вечер происходило именно это, и что виновницей странного противоестественного торжества была я.

Так кто же меня в этом обвинит? Кто бросит камень? Им все понравилось!

Выпили, закусили, поржали от души. Да и то неплохо. Хоть встретились, да промеж себя поговорили. Как разбежались не контачили же почти.

Мужики, а слабые! Дружить совсем не умеют.

В конце концов все остались не у дел. Выплыла одна я, да, может быть, Стас.

Ну ладно, выплыть нам помогли. Зато я сама продержалась дольше всех на плаву в ожидании этой самой помощи. Если бы вместо Ди Каприо в «Титанике» сыграла, точно б дали Оскар.

Остальные расползлись, разошлись по жизни, распихивая локтями менее удачливых сверстников, не оборачиваясь назад. Смотреть туда и в самом деле было незачем. Будущее же было серым и извращенно индивидуальным.

Лишь одно оставалось нашей общей правдой – свою молодость мы без сожалений и надуманных угрызений совести спустили в мусоропровод.

1

Я правильно поступил, решив прогуляться. В такси точно стошнило бы.

На морозном воздухе трезвеешь быстро. Я напоминал себе школьника, прогуливавшего уроки. Лысеющего такого школьника.

В этом нежном возрасте закладываются повадки будущего мужа. Он решает, кого следует любить, а кого бить, кого защищать, а кого ненавидеть. При этом формируются привычки, вкусы, фетиши.

Любой неосторожный контакт, любая оплошность – фатальны и изломают психику. Отчего-то воспитанию подрастающего мужчины в этом возрасте средняя школа перестает уделять внимание вовсе, сосредотачиваясь на подготовке к сдаче выпускных экзаменов, которые по-сути экзаменами и не являются, а самые настоящие испытания мужчине предстоит пережить без репетитора, стиснув зубы и не в теплом светлом прекрасном далёко.

Но мне, как семнадцатилетнему пацану, было все по-барабану. Сунув руки в карманы пальто, я шел дерзкой походкой. Под ноги мне попалась ледышка. Я пнул ее. Она отлетела от стены дома, а я догнал и щелкнул вновь, и она выстрелила в дремавшую витрину. К счастью, та не разбилась, однако то, как ледышка звякнула о промерзшее стекло, заставило меня захохотать в голос.

Блаженное тепло разливалось из простреленного Купидоном сердца по моей груди и стекало в живот. Подумать только, целую вечность не целовал я губ женщины. Не жены. А прекрасной незнакомки. Ну ладно, не такой уж незнакомки.

Должен же я как-то перед собой притвориться. Пускай всего на несколько мгновений она покажется, как тогда, неизведанной, влекущей и доступной мне одному.

Не было в жизни другой женщины, которую я так же желал. Во всех смыслах этого слова – от низменных до возвышенных.

Может быть так, что в женщине притягивает и возбуждает все? Формы, интонация голоса, милые гримаски? Даже когда она грязно ругается – случалось и такое – ее слова несут в себе столько живой потрескивающей энергии. Она не сердится на тебя, а просто кричит: «Возьми меня немедленно!»

Я совру, если скажу, что с годами она не изменилась. Поправилась, но от того стала аппетитней, притягательнее. А главное, увереннее в своей женской силе и точно убеждена, что имеет надо мной власть.

Стоило ей меня поманить, и я поплелся на тот чертов балкон, как крыса за волшебной флейтой!

У нее все вроде хорошо, пусть и не со мной. Следовало бы за нее порадоваться. Тут я задумался, а на сколько вообще я могу порадоваться чужому счастью? Спустя пару кварталов размышлений, я пришел к выводу, что не могу порадоваться не то, что чьему-то, а своему. По меркам среднестатистического обывателя, я был редкостным счастливцем. Работа в уютном офисе, уважает руководство, зарплату платят выше среднего, семья полная, отдыхаем за рубежом, супруга за собой следит. Хотя, какое дело мне было до моей, в точности, как я, всем недовольной, Яны, когда всего несколько минут назад я был в раю и целовал богиню.

Порыв холодного ветра ударил в спину, напоминая о суровой реальности. Пришлось поднять воротник пальто.

– Эй, Владик!

Я обернулся на голос. По переулку за мной шел Глазов.

– Хороший вечер для прогулки.

– Скорее ночь, – отозвался я.

– Какая разница? Вся штука в том, что тебе хорошо. Конкретно здесь и сейчас.

«А мне и впрямь хорошо», – подумал я и ответил:

– Это тема для отдельного разговора.

– Твоя правда, – он зачем-то воровато оглянулся по сторонам и предложил. – Дружище, есть идея, твое хорошее состояние усугубить.

– Это как?

– Смотри.

Он показал через дорогу на горевшую демоническим неоновым светом вывеску кабака. Соблазн был велик.

Я замялся. На завтра ко мне записались трое клиентов.

– Эх ты, пенсионер, – шутливо боднул он меня плечом, – живем один раз!

И был прав. По крайней мере, тогда я рассудил так. В сущности, из чего состоит житие обывателя? Из угождения и потакания другим – родителям, друзьям, воспитателям, учителям, детям, женам, начальникам, клиентам, внукам, правнукам. А дальше гробовая крышка. Путь земной бездарно завершается, если не оборвется ранее «счастливой» нищей старости несчастным случаем. Должен же что-то человек делать в этой жизни для себя, для своего, пускай маленького, но удовольствия.

– А пошли, – решился я.

Лестница круто уходила вниз. Спускаться приходилось осторожно, держась за перилла. Но я все равно больно подвернул ногу. В подвале было тепло и уютно. Я сразу снял пальто. Приветливая официантка проводила нас за столик. Декор заведения являл собой винный погреб. Нас усадили на грубые стулья, сработанные рукой неизвестного великана, за круглую столешницу, поставленную на самую настоящую деревянную бочку.

– Вина. Полусладкого красного, – распорядился Глазов, обнажая в диковатой улыбке крупные зубы. – Этим вечером мы с другом ищем истину. Будем открывать смыслы бытия.

Девушка, сделав пометку в блокноте, плавно развернулась и, нарочно давая посетителям оценить все женственные формы ее ладной фигуры, поплыла на кухню.

Я проводил ее взглядом. Дома, где-то в сорока минутах бодрой ходьбы, меня ждала семья, но возражать старому-новому знакомому было неудобно, да и, положа руку на сердце, не хотелось.

К своему стыду, Глазова я не помнил вовсе. Выпивая до этого в компании мы не перекинулись и парой фраз. Разговор надо было с чего-то начинать.

– Ну как живешь?

Глазов посмотрел на меня с таким выражениям, будто я сморозил что-то по-детски неприличное. Таким взглядом награждают обычно уже говорливых, но пока еще несмышленых детей, не понимающих, что притягивание к себе излишнего внимания взрослых более чем неуместно.

Я смущенно потупился, заерзал на месте. Нужно было совершить гордый мужской поступок. Небрежно бросить: «Лады, старик, до скорого»; и выйти вон. Вместо этого, я сидел, уставившись в резную салфетницу.

Тут он расхохотался, да так задорно, что волна его оптимизма накрыла с головой и меня.

Шушукавшиеся за соседними столиками парочки опасливо поглядывали на нас.

– Видел бы ты свое лицо, – подтрунивал Глазов. – Оно вытянуто, как у ослика. Печального такого, лысого ослика!

– Да иди, ты!

– Вот пьяный ты, а отпустить себя не можешь. Все в башке твоей, какие-то приличия передвигаются, скрипят.

Мне стало совестно.

– А ты – шутник.

– Просто позитивно смотрю на жизнь. Жизнь, знаешь, она как голая женщина. Ей нравится, когда на нее смотрят, ее хотят. А когда человек теряет интерес к жизни, она тоже от него отворачивается.

Я соображал, что бы еще такое сморозить, но тут нам принесли бутылку Хванчкары и сырную тарелку. Мелко порубленный кубиками сыр возлежал на поверхности одинокими кусочками. Нарезано не было и двухсот грамм. И за такое «блюдо» предстояло платить. Это же признак хорошего вкуса – закусывать вино сыром или запивать сыр вином. Да какая в конце концов разница!?

Он налил по полной.

– Ну давай, еще раз, за встречу!

Тускло стукнулись бокалы. Вкус, оказался, восхитительным. Сладким и пряным. И мне захотелось что-то съесть, а кусочек сыра на прозрачной пластиковой шпажке, оказался очень кстати. После третьего стакана, я перестал сомневаться в сакральном назначении сырной тарелки. Держа в руках шпажки, выполненные в форме всамделишных рапир, я пробовал фехтовать сам с собой. Чтобы сделать решительный выпад в сторону своего визави храбрости я пока не набрался.

А тот, как прояснилось из дальнейшей беседы, был человеком глубоким, разносторонним и, к моему уничижению, крайне интересным.

Интересных людей я перестал встречать очень давно. А может, перестал их видеть. Интересно было с Женькой на заброшенные склады военные за дедовой деревней лазать. Интересно было в общаге с бутылкой портвейна с Игорьком на гитаре Алису и ГРОБов играть. Интересно с Янкой было. До определенного времени.

Стало тошно. От того ли, что я так подумал, про любившую меня когда-то жену, или от того, что я причислил ее к обобщающему ряду, встречавшихся мне по жизни людей, я не знал.

– Вот скажи, ты счастлив? – прервал мою внутреннюю панихиду Глазов.

Он тоже прилично захмелел.

Паузы в нашей беседе становились все более длинными и многозначительными. Но как это часто бывает в состоянии алкогольного опьянения, жизнь виделась мне кристально ясной. Я понял, что так дальше нельзя, и это было важно.

Важно было и другое. Сегодня с Людмилой мне было интересно.

В тот вечер мне предстояло понять еще многое.

2

– Вот скажи, ты счастлив? – мутный взор Глазова был направлен одновременно на Владислава Геннадьевича и в никуда.

Тот, положив локти на стол, чуть не опрокинул налитый доверху бокал. Подперев голову ладонью, он ровно также уставился в ответ, выдавив:

– Вполне.

– Ты так уверенно отвечаешь…

Владислав Геннадьевич хотел ответить что-то едкое, но буквы, всплывающие в хмельной голове отказывались складываться в осмысленные слова.

– То есть, ты хочешь сказать, что достиг абсолюта? – продолжал провоцировать Глазов.

– Не то, чтобы… Живу ровно. Все как у людей. Семья, работа, уважение. Немало для мужчины.

– Друг мой, твоя беда, да, в принципе, и несчастье рода человеческого в целом – это зависть. Эта деструктивная страсть рождается из бесчисленного количества сравнений, которые ты ежедневно неосознанно делаешь. Достаточно заглянуть в квартиру соседа, чтобы понять, что у него что-то, да лучше. И после этого ты не успокоишься, пока у тебя не будет так же, или почти так же.

Главный вопрос – зачем? Что является мерилом успеха? Ты сам ответил на этот вопрос. Ты добиваешься уважения! Отчего вы так с ним носитесь?

– Кто это «МЫ»? – не вытерпел Владислав Геннадьевич. Старый-новый знакомый начал порядком его раздражать.

– Ага! Вот и зацепило, – загорелся Глазов. – Ты уже не так вежлив со мной. Вам хочется, чтобы вас уважали, обожали и облизывали. Вы зависите от узколобого мнения друг друга.

– Ты не ответил на мой вопрос, – холодно улыбнулся Владислав Геннадьевич.

Но Глазова понесло:

– Самое страшное, что в этом пустопорожнем общении вы тратите свои лучшие годы, доказывая другим и самому себе что-то совершенно эфемерное. Вы думаете, что растете, двигаетесь по карьерной лестнице, строите семьи, дома, сажаете деревья. На самом же деле, дружище, вы стоите на месте. Это как учиться плавать. Ты лежишь животом на теплом уютном песке и гребешь руками и ногами. И вроде бы пора нырнуть в настоящую реку, а ты все ждешь, копошишься под теплым солнышком. Ведь это гораздо приятнее, чем лезть в черную холодную воду.

– Что-то ты рассказываешь не про меня. У меня все устоялось, устанканилось. Я таким по-молодости если был, да и то, от части. Зачем что-либо доказывать? Зачем рогами биться? Мы же не олени. Если бы я себя постоянно с другими сравнивал – жизни бы не было. Так что, извини, кризис среднего возраста меня миновал не начавшись.

– Да ты не понял! Жизни у тебя и так нет. Ты от всех зависишь. От окружения своего. Любая связь деловая, дружеская, супружеская, сексуальная – это несвобода и ограничение, а в наиболее запущенном случае – зависимость и при том пагубная. Я же свободен внутри, даже если я в тюрьме.

Владислав Геннадьевич задумался. Глазов, по-видимому, считал его законченным неудачником и дураком. Но в чем-то собеседник его был по-честному прав. Однако согласиться с ним – означало признать свою несостоятельность. Допустить этого Владислав Геннадьевич не мог. Отчего-то ему было не наплевать на мнение этого позера.

В чем же было дело? В том ли, что они вместе преломили хлеб или пригубили вино, но Владислав Геннадьевич осознал, что боится отвечать оппоненту в присущей тому нагловатой манере, боится задеть его и показаться вульгарным. От того становилось еще страшнее.

Нужно было придумать остроумный ответ, переведя разговор в пускай и плоскую, но шутку, и далее вести его в юмористическом ключе. И Владислав Геннадьевич его придумал.

– Мне приятнее думать, что это они зависят от меня. Тем более, что в большинстве случаев, так оно и есть.

– Это ты обидеть меня не хочешь? – вздохнул Глазов.

– К примеру, как я могу тебя обидеть?

– Не знаю, дал бы мне в морду! Сказал, что я хам, скотина. Что на обиженных воду возят! Услужливый ты слишком, Владик. Расшаркиваешься перед всеми. Слово неосторожное сказать боишься.

– А что плохого в том, чтобы быть вежливым с людьми?

– Быть вежливым – не значит ничего. Я тебе так скажу – никто не может помешать человеку, будучи вежливым, гадить окружающим со страшной изощренностью.

– А если не гадить?

– А как же? Там, где кончается право твое – начинается право другого. Нельзя, сделав хорошо себе, сделать счастливыми всех. Если ты, конечно, не из извращенцев, именующихся альтруистами.

– Нет, это мне чуждо.

– Но у тебя же есть роль? Ты муж, отец, специалист. Ты не задумывался, почему ты играешь эту роль? Оттого, что этого хочется другим. Они считают, что так надо. Это легко доказать.

Вот, к примеру, эксперт. Модная нынче роль. Куда ни плюнь, в эксперта попадешь. Льют свои помои с экранов федеральных каналов, промывают нам мозги через ютюб. При этом внизу гордо высвечивается табличка с их фамилией и чванливой приписочкой «Эксперт». А кто такой эксперт?

– Человек, сведущий в своей отрасли, разумеется.

– Да?! – хохотнул Глазов. – А кто это решил? Кто наградил его этим высоким званием? Подозреваю, что если ты увидел его по ящику – слово «эксперт» на экране напечатал холуй, отвечающий за телетекст. А если он ведет авторский блог – значит назначил себя сам.

И так с любой профессией. Взять, к примеру, судей. Самая одиозная прослойка нации. Они с чего-то решили, что могут вершить так называемое правосудие, что могут что-то определять.

А почему они судят? Потому что по-чьему-то мнению они могут это делать. И стадо повинуется мнению горстки людей, надевших на них мантии. По их решению смиренно принимают любое наказание.

В твоем случае это тоже очень легко доказать. Вот ты чем занимаешься?

– Я страховой агент.

– Нет. В чем конкретно заключаются твои обязанности?

– Я в конторе уже восемь лет. У меня хороший руководитель. Она мне доверяет. Я работаю с важными клиентами. Страхую имущество и жизни. Преимущественно жизни.

– Хорошо. Опустим тот момент, что тобой руководит женщина. Бывает ли так, что ты застраховал жизнь, а клиент умер.

– Случалось и такое.

– И вы ему заплатили?

– Как правило, выплату получают родственники усопшего, ему лично деньги ни к чему.

– Так скажи, заплатили или нет?

– Здесь все зависит от того, как клиент умер. Он может застраховать жизнь от гибели в автокатастрофе, кораблекрушении, а скончаться от передоза или прострелить себе голову. И это не страховой случай.

– А в тот раз случай был страховым?

– Да. Бедняга, предчувствовал свою гибель. Он застраховался за два месяца до кончины.

– И что же, родственники были неприлично рады размеру выплаты по страховке?

– Да.

– Тебе было неприятно отдавать им деньги?

– Их перевели на счет. Я только подписывал бумаги.

– И все же, тебе было не по себе? Представь себя на месте того несчастного. Тебе тоже хотелось бы, чтобы над твоим неостывшим трупом делили деньги твои близкие?

– Они не будут. Я не застрахован.

– О как! – воскликнул Глазов. – Сапожник без сапог. То есть во всю эту лукавую механику ты сам до конца не веришь.

– Но она работает.

– Чушь! Ничего подобного. Ты не спас его, хотя страховал его жизнь! По сути, ты не страхуешь жизнь. Это иллюзия. Мерзкий обман. Ты продаёшь смерть. Ты заплатил его родственникам за его же смерть. Вот и получается, Владик, что не ты играешь роль, а роль играет тебя, вернее тебя играют вслепую они – те кто назначил тебя агентом. А если обратиться к истоками, их руками за тебя проголосовала сама смерть. Ты – посланец смерти, обличающий его родственников, оставшихся в сытой и уютной жизни. По-крайней мере, призванный обличать.

– В том то и беда, что мне запрещено обличать. По инструкции, нам вменяется соблюдать такт. И я был с ними вежлив. Мне не в чем себя упрекнуть. Мы подписали бумаги. Они получили чек.

– Ты был услужлив, – отрезал Глазов.

Повисло молчание. Оба синхронно сделали по доброму глотку.

– Ну а ты чем лучше? Ты чего достиг? – перешел в наступление Владислав Геннадьевич.

– В обывательски ущербном понимании ничего. А я от этого свободен. Я не сравниваю себя с другими.

– Нельзя быть абсолютно свободным.

– Ты этого не знаешь. Ты не обрел истину.

– А ты, значит, обрел.

– Можно сказать, истина сама нашла меня.

– Это разговор для еще одной бутылки.

Владислав Геннадьевич подозвал официантку, и она, все так же приветливо улыбаясь, приняла заказ.

– Видишь!? – указал ей во след трясущимся пальцем Глазов.

– Что?

– Как она это сделала!

– В смысле, работу свою сделала?

– В смысле, услужливо. Ты таким же бываешь. Это мерзко.

– Может довольно обо мне? Ты начал говорить про истину.

– Так вот. Меня неслабо помотало. Работал, то тут, то там. На дядю. На себя, дурак, тоже пробовал. Только это ни к чему не привело. Американская мечта у нас не работает. Запомни это! Она когда транзитом в контейнере через Атлантику плывет сильно плесенью покрывается и, сливаясь с отечественным народным колоритом, мутирует в совершенно немыслимые формы. Путь к истине долог и труден. Мне же, можно сказать, повезло. Я свободен ото всех предрассудков, что гирями висели в молодости на моих ногах.

– А теперь ты полетишь?

– Куда?

– Гирь-то нет.

– Это образ такой. Не перебивай, умник. Я встретил учителя. Знаешь, как паршиво без учителя? Ты, как овца без пастыря. Но и это неверное сравнение, потому, как пасти тебя он не хочет. Он от тебя и для тебя вообще ничего не желает. Это целиком твой осознанный выбор. И я его сделал.

– Что же ты выбрал?

– Наслаждение жизнью.

«Боже, он вступил в секту. Сейчас и меня обрабатывать начнет», – подумал Вячеслав Геннадьевич, но чтобы не подать виду похвалил собеседника:

– Что-ж, это правильное решение.

А Глазов от того воодушевился еще больше:

– Вот скажи, только не ври себе, когда ты в последний раз наслаждался жизнью?

Очевидного ответа у Владислава Геннадьевич не имелось, но он схитрил:

– Сегодня. Ты же не будешь отрицать, мы провели отличный вечер.

– Один вечер это не жизнь. Особенно этот вечер. Он эхо, сожаление твое об упущенных возможностях молодости.