Текст книги "Неглубокие следы"

НЕГЛУБОКИЕ СЛЕДЫ

(повесть)

1

Удар был страшной силы. Он лежал передо мной весь изломанный.

Опустив голову, я стоял, глядя на него в оцепенении.

Парень лежал недвижимо, уставившись пустыми глазами в небо. На молодом лице теплился румянец.

По сути, мне крупно повезло. Услышав крик, задрав голову и увидев летящее на меня тело, навряд ли у меня осталось бы время, чтобы отшатнуться. Если бы он упал на меня, то, скорее всего, этого столкновения не пережили бы мы оба. А так – не я лежал теперь на холодном каменном тротуаре. Я же стоял всего в полушаге, не зная что и делать.

Лишние контакты с людьми ни к чему хорошему не приводят. Любой из них может закончиться вполне прогнозируемыми неприятностями. Вот так могло случиться и сейчас.

Каждый раз, когда к вам кто-то обращается на улице, звонит по телефону или в дверь – ему что-то нужно от вас. Этот кто-то хочет что-то продать, что-то купить, оказать услугу или ее получить. Ему не интересно, кто вы, чем дышите, хороший ли вы человек, значение имеет ресурс – деньги, возможности, связи. Отвечая по домофону или на звонок с неизвестного номера, вы с вероятностью 90% впускаете в свою жизнь очередного афериста. Новый знакомый запросто может втянуть вас в мутную тему с кредитованием, биткоином, негосударственным пенсионным фондом или, честно и незавуалированно ограбить!

Но вы все равно останавливаетесь, снимаете трубку, сами открываете им двери. Быть благонадежным гражданином стало важнее инстинкта самосохранения. А это значит – сдавать кровь, жертвовать нуждающимся, голосовать на выборах, ходить на митинги.

Так работает психика общественных животных. Из опасения обидеть отказом, пусть и случайного знакомого, они готовы претерпеть личный моральный и материальный убыток, а возможно рискнуть жизнью.

В то же время, мы перестали делиться вниманием с действительно близкими людьми. Перестали друг-другу звонить, чтобы просто поболтать, услышать в трубке знакомый голос и спросить: «Ты как, дружище?». Голос этот заменил скроллинг ленты в социальной сети с беспорядочным судорожным лайканием постановочных селфи вечером на сон грядущий.

Сотни селфи, тысячи селфи, отображающих благонадежного гражданина с претензией на оригинальность его усредненной пустой личности.

Попытки влиться в стадо я бросил лет пять назад. Особо не жалел. Наоборот – почувствовал себя гораздо лучше. Жизнь научила принимать ее такой, какой стала. А стала она, как пюре из брокколи. Нейтральной и безвкусной, зато рациональной, полезной, размеренной. Некое подобие счастья для сына человеческого.

И тут – на-тебе! Такие вещи выбивают из колеи.

Про себя я улыбнулся, но злорадства не было. Такое случается, когда с тобой происходит нечто неожиданное. Да при том не просто неожиданное, а из ряда вон выходящее. Повезло, да и только! Во-первых, не убиться самому. Во-вторых, стать свидетелем столь драматического происшествия.

Когда-то по телевизору я видел интервью с популярным психологом. Если человек выходит на карниз, для него это последняя отчаянная попытка сохранить жизнь. Он ждет, когда соберется толпа зевак, и кто-то, обладающий неатрофировавшимимся остатками сострадания и совести, попробует его отговорить.

Но внимание их несколько иного рода, нежели несчастный может подумать. Каждому из толпящейся внизу каши человеческих тел хочется смотреть, как упадет другой – не он сам.

Возможно, этот парень и не хотел такого внимания, но никого по-близости и не было. Не было и шансов. В то морозное утро снег лишь слегка припорошил улицу, и смягчить удара о тротуар, покрытый намерзшей ледяной коркой, он не мог.

Почему-то в той передаче никто не рассказал, как оказывать первую помощь, если самоубийца все же совершил прыжок. Для меня это было бы особенно актуально, ведь первую помощь оказывать я не умел.

– Что с ним? – прогремело из-за спины.

От неожиданности и испуга меня тряхнуло. Я обернулся.

За мной стояла женщина лет шестидесяти с двумя до верху набитыми едой бумажными пакетами из универмага.

Я с неприязнью оглядел ее с ног до головы. Она сразу вызвала во мне отторжение и острую неприязнь. Особенно из-за того, что я испугался. Из-за того, что заставила меня пережить это мерзкое чувство, будто я сделал что-то нехорошее, будто это я убил его, а она – бдительная гражданка, застала меня на месте преступления.

– Понятия не имею, – как можно сдержаннее ответил я.

– Молодой человек, так сделайте что-нибудь! – состроила она требовательную мину недовольной клиентки. Видимо, в своей голове она еще до конца не вышла из магазина, вернее магазин проследовал вместе с ней, вместе с ее брендированными бумажными пакетами.

– Что сделать-то? Я ж не хирург.

– Ну, молодой человек, ну что вы стоите?! Так же нельзя!

Таких называют «Возмущенная общественность». Чистоплюйки, вроде этой, только воду баламутят. А дойдёт дело до ответственности, так сразу в кусты, в сторону, только бы не самой, не своими руками. Зато советы с глубокомысленным видом раздавать умеют.

Этим утром для полного счастья и мне и покойному недоставало как раз этой до омерзения настырной особы.

– Послушайте, немолодая женщина, – не на шутку завелся я, – ваша участливость здесь совсем неуместна. Она с праздностью граничит. Если ничего сделать не можете, идите, куда шли! А тут человек умер!

Участливость пропала, словно ее и не было. Пропал и навязчивый интерес.

– Ну и скотина! – бросила она то ли мне, то ли покойному и заковыляла со своими пакетами по улице дальше.

Выйдя из ступора, я полез в портфель за телефоном. Боясь излучения, я никогда не позволял себе носить трубку в пиджаке, возле сердца, и уж тем более – в кармане брюк.

– О такой фигне, дружище, ты уже не беспокоишься, – пробормотал я себе под нос, обращаясь к мертвецу.

Руки дрожали, чехол никак не хотел открываться, и, хотя не было смысла торопиться, я заметно нервничал. Но, прикоснувшись к металлу телефона, понял, что напрочь забыл пин-код.

– Приехали, – тяжко выдохнул я.

Тут аппарат заорал в моей руке. Вновь не пойми с чего перепугавшись, грязно выругавшись, я гадливо отбросил его в сторону.

Он поскакал от меня, как лягушка, играя в классики по квадратным плиткам мостовой. Пришлось подойти и нагнуться.

Пальто не пускало, и я расстегнул нижнюю пуговицу. Не помогло. Жар разлился по телу. Сердце намолачивало возле горла. Пот противно стекал по укутанной вязаным шарфом шее.

На треснувшем экране высветился похмельный смайлик. Вовчик присылал мне его после наших обильных «ужинов», подтверждая, что не ушел в очередной запой. Он всегда переживает, мой старый друг, что если я переживаю за него.

Размышляя, о том, сколько будет стоить замена экрана, я вспомнил, что для экстренного вызова пин не нужен.

– Скорая, примите вызов. Улица Маркса 29. Человек упал с крыши.

– Он живой?

– Вроде, мертвый.

– Что значит вроде!? Живой или мертвый?

– Я откуда знаю? Я же не врач.

Секунда молчания.

– Он не дышит? Ему больно?

Вопрос оператора поставил меня в тупик. Откуда-то я помнил, что трогать в таких случаях пострадавшего не рекомендуется.

Я вернулся к телу. Голова кружилась. Не стоило и думать, чтобы наклониться и пощупать пульс, иначе я рисковал улечься с несчастным рядом. Выдохнув, я осторожно ковырнул носком ботинка его живот.

Зрачки мертвеца сузились, и он заорал страшным криком. Я снова чуть не выронил аппарат.

– Живой вроде пока! Дышит, – сбиваясь прокричал я в трубку, – переломан только весь. Херово ему. Приезжайте скорее. Сами посмотрите.

– Ждите. Высылаю бригаду. Кто делает вызов? Вы его родственник? Сколько ему лет?

Не в силах ответить более ни на один из дурацких вопросов я повесил трубку.

Воздух вышел, и крик затих. Из пробитых ребрами легких вырывалось сипение, кровь потекла изо рта на дорогую шелковую пижаму, смотрящуюся на нем так нелепо.

Я посмотрел вверх. Морозный воздух плотно надавил на лицо. Зеркальные окна высотки одно за другим зажигало пурпуром рассветное солнце. Снег перестал, но порывистый ветер то и дело сметал с деревьев, козырьков и крыш колючие и жесткие, как песок снежинки. Я зажмурился, растирая кулаком веки.

Никто же не станет гулять по карнизу в пижаме зимним утром, если только не живет на теплых островах? Возможно, он простоял несколько минут там наверху на этом холодном ветру в своей шелковой дорогой пижаме, но никто так и не пришел посмотреть на его падение.

Видел ли он меня перед прыжком?

Вовчик был изрядно пьян, рассказывая мне про своего однокурсника, развалившегося в беспамятстве на диване по-соседству. Душной компанией отмечали чей-то День Рождения. Праздник входил в завершающую стадию – драбадан.

– Он дважды резал себе вены!

Настало время крутейших баек, достоверность которых проверить невозможно, да и не заморочился бы никто, забыв к утру, о чем была речь.

Вовчик тянул ко мне свой широкий кулачище с зажатыми в нем сервизными ножами.

– Спрячь подальше.

Оглядевшись и удостоверившись, что парень спит, я сунул их под сиденье кресла.

– Знаешь, Владик, он такой человек! Такой человек! – повторял Вовчик. – Челове-чи-ще! Нужно обладать большой силой воли, чтобы лишить себя жизни.

– Большего малодушия представить сложно, – возражал ему я. – Суицид – всегда бегство, трусость.

А Вовчик еще долго тряс перед носом назидательно поднятым пальцем, сквозь пьяный угар силясь что-то мне доказать.

А что бы сказал на это мой Прыгун? Забавно, но не будучи при жизни с ним знакомым, не будучи представленным, я наградил его этим странным именем. Да и какая была разница, как звали его при жизни, если с жизнью этой он решил порвать?

В том, что это самоубийство, не возникало сомнений. Он не кричал, когда летел вниз, не цеплялся за жизнь. Он хотел уйти. А я своим небрежным пинком потревожил его покой, продлив мучения.

Возможно, стоило пройти мимо, не вторгаясь в его последнюю приватность.

Тем более он не захотел бы мне рассказать о причинах своего отчаянного поступка. Так поступают, находясь на грани истинного отчаяния.

Это не имело ровным счетом никакого смысла. Легко рассуждать, когда для тебя все кончилось. Когда ты выпал из порочного потока. Но что если выход из одной реки – это вхождение в другую? Нет берега. Берега нет. На многие версты расстилается ледовитый океан серой тротуарной плитки, жесткой, холодной, несущей смерть.

Снег вокруг разбитой головы окрасился багряным нимбом. Стало тошно.

Почему он не упал на лицо? Он избавил бы меня от этого зрелища – созерцания покрытой кровавым румянцем сахарной кожи. Скоро она перестанет быть такой. Лицо оплывет и посинеет.

Карета подъехала минут через сорок.

– Сюда, – замахал я рукой, переминаясь на озябших ногах.

– Иваныч, со мной, – не поздоровавшись, хлопая дверью, крикнула хрупкая фельдшер водителю, – мы его не поднимем!

Ее напарница была немногим крепче. Разве что фигурой чуточку полней.

Зафиксировав шею воротником, троица ловко подсунула под тело брезент.

«Слаженно работают», – отметил я про себя. – «Видать, часты стали такие случаи в городе нашем».

Грузили уже мертвеца. Парень умер. Я почему-то был в этом уверен.

Как мало остается от человеческого тела, когда его покидает дух. Одна скорлупа, пустая оболочка, ткни ее пальцем, и она провалится, а на месте том зачернеет бездна.

Что оставил он после себя? Вот был человек, и нет его теперь. Кто вспомнит его? Ну явно не та тетка с пакетами, что жрать в три горла домой поспешила. Но не бойся, Прыгун, я тебя запомню. И вскоре помяну.

Снега выпало мало. Слишком мало снега. Нет бы, как раньше, как в моем детстве, сделать нормальную снежную зиму с сугробами в человеческий рост! Высокий пушистый сугроб спас бы его.

Но с тех пор на небесах что-то испортилось. Срок годности детства истек, стремительно портилась и жизнь.

Скорая уехала, а в подтаявшем снегу остались волглые лужицы крови и мочи. Кратковременное свидетельство того, что еще минут двадцать в этом теле теплилась жизнь.

Идти на работу не хотелось. Я вдруг понял, что не желаю провести еще один день среди одних и тех же надоевших лиц.

Они обступят, и придется объяснять, почему я опоздал.

Это так унизительно. Будто я школьник, которого следует поставить в угол, и все смотрят на него, качая с серьёзнейшим видом головами. А я стараюсь притвориться, что хороший, что соответствую их ожиданиям.

Все это повторяется с небольшими вариациями день ото дня. Так такая уж ли большая разница, как мы это время проведем? Все это длительное натужное существование приводит к единственно возможному и одинаковому для всех итогу.

Прыгун же был свободен от всех земных тягот и тревог. От них он и сбежал. Не от здоровья же, любви и богатства?

Правда, сделал он это как-то неаккуратно. Без фантазии и куража. Я придумал бы что-нибудь по-оригинальней. Например подорвал себя гранатой у дверей головного отделения ФСБ. Или застрелился на глазах хорошенькой девушки. Тогда хоть кто-то бы задумался, почему я сделал это. Я представил себя лежащего возле учреждения. Теплая кровь из разорванного нутра струилась, сбегая вниз по ступеням. Боль, страшная боль жгла мое тело. А внутри язвительно шептали: «Какие девушки? Кому ты нужен, старый сатир!?»

Офис находился в здании напротив. Я подошел к обледеневшим ступеням. Неуверенно взялся за приколоченные по одной стороне перилла. Рука моя предательски дрожала, а ноги подкашивались. Поднимаясь по крутой лестнице, насквозь вымокший и измотанный, уставший уже в начале рабочего дня, я поймал себя на том, что завидую Прыгуну.

2

– Владислав Геннадьевич, доброе утро!

Женечка пребывала в свойственном ей состоянии утреннего анабиоза. По офису разносился дурманящий аромат свежесваренного кофе. Она еще не успела позавтракать и накрасить левый глаз. Прока от нее делу и так почти не было, а без того и подавно.

Он ничего не ответил, неопределенно, то ли кивнув, то ли помотав головой, толкнул дверь в кабинет, как был в одежде, прошел и сел за стол.

Свою трудовую обитель он делил с молодым питающим надежды высшего руководства Олегом.

Тот отличался владением хитроумными компьютерными программами, быстротой реакции и повышенными коммуникативными навыками, которые, по-его мнению, в критические моменты могли компенсировать недостаток знаний, профессионализма и уровня общечеловеческой культуры.

Владислав Геннадьевич относился к тому как к нелюбимому предмету мебели. Выбирал не сам, устанавливал не сам, глаз не радует, но иногда полезна. Владислав Геннадьевич был не стар, но воспринимал себя как старожила конторы, мамонта в собственной тайге. Да и на самом деле, в знании закона и искусстве обработки клиента потягаться с ним не вызвался бы никто.

Страхование жизни – занятие ответственное. Подобные контракты Жанна Владимировна доверяла исключительно ему. А Олег мог наблюдать за работой старшего товарища, набираясь бесценного опыта хоть до второго Пришествия.

– Владислав Геннадьевич, что с вами случилось? – опешила проследовавшая было за ним Женечка.

– Там человек разбился, – сухо ответил он.

Ее руки, державшие дымящуюся чашку дрогнули, плеснув немного кофе на светлый ковролин, на котором до того отпечатались следы его грязных ботинок.

– В смысле, разбился? – шепотом переспросила она.

– Как ваза или стакан? – в свойственной ему бесцеремонной дурашливой манере уточнил Олег.

– Можно сказать и так. Вдребезги. Не склеишь.

– У вас кровь на лице…, – Женечка начала закатывать глаза.

Но Олег подоспел, вовремя приняв горячую чашку у нее из рук, и фривольно обхватив девушку за талию. Он стоял довольный, прихлебывая свободной рукой кофе и с любопытством пялился на Владислава Геннадьевича.

Чертыхнувшись, тот бросил портфель на пол и отправился отмываться в туалет.

За годы работы в конторе отношения с уборной комнатой сложились у него по-мужски доверительные. То была его крепость и его правила. Здесь он был неуязвим и ни для кого не досягаем, предпочитая мочиться в строго определенный писсуар. А серый кафель, запах антисептика и жидкого мыла оказывали почти терапевтический эффект, помогая собраться с мыслями.

Тяжко вздохнув, он оперся о край раковины. Теперь нужно было выдержать дуэль со своим вторым «Я». Делать это следовало быстрее, чтобы не успеть передумать и не испугаться. И он поднял взгляд.

Из зеркала смотрел худощавого нервического сложения человек с обширной лысиной. У него все не получалось к ней привыкнуть. Бескрайняя, как очередное поле проигранного боя, она напоминала ему о приближающейся старости, немощи и, не дай боже, импотенции. Лицо и высокий лоб покрывала заметная багряная сыпь, как будто маленькая дочка баловалась краской. Она старательно промакивала кисточку о краешек стакана, наполненного водой, и с нее летели брызги не отмывшейся как следует краски. Такие следы и оставляла эта краска на его руках, футболках, иногда и лице.

Хорошо, что он не одел очки. Припарковав машину на стоянке, предусмотрительно спрятал их в футляр. Терпеть невозможно, когда после утреннего холодка они запотевали.

Подниматься в офис приходилось вслепую. Выглядел он при этом действительно по-дурацки. Выставив в сторону правую руку, стремясь нащупать перилла, он ступал ногой на первую ступень, неуверенно пробуя ее на устойчивость, словно ему предстояла переправа через покрытое льдом озеро. Он снова вспомнил бескрайнее море смертоносной серой плитки, и его чуть не стошнило.

Отдышавшись, тщательно умывшись, Владислав Геннадьевич посмотрел на изгвазданные в крови и грязи ботинки. Зарычав, он остервенело рвал бумажные полотенца из дозатора. И только когда влажные розовые обрывки легли в корзину, полегчало.

В очередной раз брезгливо поправив узел галстука, он вернулся в кабинет.

Олег торчал у окна.

– Это он оттуда сиганул?

Владислав Геннадьевич достал из портфеля очки и посмотрел через дорогу. Одно из окон соседней многоэтажки и впрямь было распахнуто. Ослепленный утренним солнцем, он не заметил его снизу.

– Интересно, он был застрахован? Если да, то кто-то влетел на немаленькую сумму – продолжал дурную тему Олег.

Владислав Геннадьевич с любопытством разглядывал с верхотуры восьмого этажа место происшествия.

Внизу курил появившийся со значительным опоздпнием участковый.

– Ты понимаешь, почему ты сидишь там, где сидишь?

– На подоконнике? – недоуменно улыбнулся Олег, почесав кудрявую шевелюру.

– В экзистенциальном смысле. Олежек, дорогой, поднапрягись!

– Я подумаю над этим, – сделав вид, что не заметил издевки, сунув руки в карманы брюк, он деловито прошелся по кабинету и вернулся за монитор.

Можно было сказать, что-то язвительное в ответ, да вот беда, Владислав Геннадьевич обладал таким свойством, что вступая с ним в полемику, Олег всякий раз терял способность стройно изъясняться и конструктивно мыслить. В голову ничего не приходило, оставалось слушать надоедливые наставления, преподносящиеся как истина в последней инстанции.

– Вот подумай, на минутку, парень этот, что пять минут назад на глазах моих кончился, он хотел умереть? – Владислава Геннадьевича было не остановить.

– Вы так считаете?

– А ты хочешь умереть?

– Вы когда так говорите, мне и впрямь сдохнуть хочется. Может вам выходной взять? Стресс все-таки…

– Благодарю за заботу, но я как-нибудь сам. А ты пока подумай как следует, кем он был? Кто его родные? Была ли у него семья, или старая полуслепая мать, о которой некому, кроме него позаботиться?

– Но его же никто не заставлял прыгать? То есть, я не уточняю. Однако раз вы так считаете, будем от этого отталкиваться.

– А мы этого не знаем. Но ты очень точно сказал: «Отталкиваться». Вот он от подоконника и оттолкнулся.

– Пускай. Значит обстоятельства сложились не в его пользу.

– Как легко чью-то вину спихнуть на обстоятельства. Обычно так и поступают. Вроде никто не виноват, все чистенькие, а человека нет.

– Думаю, милиция это выяснит.

Внизу и в самом деле квакнула сирена. Из подъехавшей машины вышли трое. У одного в руках был фотоаппарат, у другого чемоданчик. Еще один спешно направился к подъезду многоэтажки.

– Вас теперь затаскают.

– Не иначе, – хоть в чем-то Владислав Геннадьевич мог с ним согласиться. Согласен он был и еще в одном аспекте.

– Ты правильно сказал. Вдребезги. Прыгун разбился вдрезбезги. Человек – это ваза. Ваза сама по себе не разбивается. Всегда есть тот, кто разбил вазу. Будь то другой взрослый человек, ребенок или кошка.

Волохнов вошел без стука.

– Привет, ударникам капиталистического труда!

– И тебе не хворать, – в той же манере откликнулся Олег.

Владислав Геннадьевич не ответил ничего. Он не попадал им в тон, да особо и не старался. Молодая половина коллектива была на своей волне, заряжена на неотвратимый успех на пути к благосостоянию. Отчасти он понимал, что неприязнь его складывается из собственных воспоминаний о молодости, когда он был таким же жадным до действия и суетливых не всегда уместных инициатив.

– Подпишите акт?

– Ну что там? Давай, – привычное рабочее сосредоточение казалось, вот-вот вернется к Владиславу Геннадьевичу.

Пробежав глазами хитроумно составленный документ, он перечитал его трижды.

– Да там и так все понятно, – перебил его размышления Волохнов. – Бездельникам у нас не место. Увольнять будем по статье, если упираться станет!

Он был полон самоуверенной наглой решимости. В бумагах речь шла о молодой сотруднице, недавно счастливо устроившей свою личную жизнь. Не отошедшая от истомы проведенного на курорте медового месяца, она несколько раз опоздала на работу.

– Вот я смотрю на вас и думаю, – выдержав мучительную для Волохнова паузу, сказал Владислав Геннадьевич, – вот вы – заместитель руководителя, нашей драгоценной Жанны Владимировны, а такой недальновидный. Если мы всех разгоним, с кем работать-то будем?

– Так я как раз все риски оценил. Ну как она в декрет уйдет?

– Да с чего же вы это взяли?

– Она мне еще спасибо за это скажет, что по собственному напишет.

Он чуть не потирал руки.

– Считать женские циклы, друг мой, это уж чересчур как-то, даже для такого заботливого зама, как вы.

Волохнов не любил общаться с Владиславом Геннадьевичем лично. Но поскольку тот пользовался особым расположением Жанны Владимировны, вызывать его к себе он не решался. А когда приходил с бумагами сам, всякий раз складывалось ощущение, что он побирается, выпрашивая нужную подпись. Он открыл было рот, чтобы возразить, но тут под потолком щелкнуло и сверху из встроенного в потолок динамика раздался голос Женечки:

– Владислав Геннадьевич, к вам из милиции пришли.

– Так-с, – хлопнув руками по подлокотникам кресла, Владислав Геннадьевич застегнул верхнюю пуговицу пиджака и двинулся на выход.

– Так вы подпишите?

– Я скоро вернусь, – кивнул он на Олега, предлагая тому сделать мерзкий выбор.

У стойки в фойе ожидал невысокий мужчина в потертой кожанке. На вид лет сорока пяти.

– Прошу, – пригласил его Владислав Геннадьевич в переговорную.

Мягкие кресла и приглушенный свет создавали обманчивое впечатление защищенности. Тихо играла расслабляющая музыка. Помещение это промеж себя конторские называли давилкой. Здесь дожимали клиентов.

– Майор Зуев, – представился следователь, и сразу взял быка за рога. – В какое время вы обнаружили погибшего?

Владислав Геннадьевич зажмурился, сложил ладони домиком и, защищаясь от пристального взгляда, закрыл ими рот и нос. Уж лучше было остаться с Волохновым. Сбежав от одного кошмара, он возвращался в предыдущий. По долгу службы ему неоднократно приходилось общаться с представителями власти, переживая каждый раз чувство то самое мерзкое чувство фантомной вины, но он был настроен дать отпор.

– Погибшим он тогда не был.

В ответ прозвучало властное:

– Вспомните!

– Было около восьми. Я на работу шел.

– Вы были знакомы?

Зуев задавал те же дурацкие вопросы, что и оператор скорой. Владислав Геннадьевич нервно выдохнул.

– Кем он был? – задал он встречный вопрос.

– Это не имеет отношения к нашему разговору.

– Если бы не имело отношения, целого майора не прислали бы.

Теперь тяжко вздохнуть настал черед Зуева.

– Вам-то какая разница?

Мужчина демонстративно теребил в руках пачку сигарет. Он явно испытывал дискомфорт от невозможности закурить, и ожидал приглашения.

Облегчать ему жизнь Владислав Геннадьевич не собирался.

– Что значит, какая разница? Я стал свидетелем смерти. Он и меня чуть не убил. Так кто он?

– Гражданин, давайте я буду определять, свидетелем вы по делу будете проходить или в другом качестве? Поэтому еще раз вежливо спрашиваю, вы были знакомы с покойным?

– Нет. Я его не знал. И до этого никогда не видел.

– Вы заметили что-то необыкновенное поблизости?

– В некотором смысле необыкновенным было все. Такого со мной еще не приключалось.

– Я имею в виду, может он что-то произнес, или кто-то в этот момент был рядом?

– Нет, он не представился. Он просто умер у меня на глазах. А я ничего толком и не сделал. А еще там была женщина.

– Какая женщина? – насторожился Зуев.

– Обычная дама предпенсионного возраста. Довольная своей жизнью, с претензией на порядочность и активную гражданскую позицию. В общем, не блещущая умом.

– Она представилась.

– Ну что вы?! Это выше ее достоинства. Такие, как правило, обращаются к прохожим исключительно по половому признаку.

– И куда она делась?

– Ушла, конечно же.

Владислав Геннадьевич поджал губы. Лицо женщины с магазинными пакетами всплыло в его памяти. Ему стало жаль. Жаль эту недалекую женщину, жаль стареющего себя. Не известно в каком состоянии он будет пребывать в ее возрасте. Жаль недалекого следователя, чье дело выглядело совершенно безнадежным. Жаль Прыгуна.

Зуев же внимательно следил за метаморфозами его настроения. Почувствовав себя хозяином положения, он с легкостью разорвал пластиковую упаковку, достал сигарету, сунул в рот и начал рыться в карманах в поисках зажигалки.

– У нас не курят, – моментально пришел в себя Владислав Геннадьевич.

– Что ж, мы с вами еще встретимся, там, где курят, – мечтательно произнес следователь, прибавив. – Женщину мы найдем. Там есть камеры. Если повезет, увидим и момент падения. Узнаем, было ли это самоубийством.

– То есть вы хотите установить, что человек погиб сам собой?

– Мы хотим установить истину. В его возрасте сами собой люди редко умирают, хотя случается и такое. В любом случае мы вас вызовем. И, будьте добры, не выключайте мобильный телефон и не уезжайте из города ближайшие пару недель. Не хотелось бы вас разыскивать, и без того мороки хватает.

– Так кем он был? – повторил вопрос Владислав Геннадьевич.

– Думаете, это хоть что-то значит? Для меня важно понять, не помогли ли ему.

Кивнув на прощание, следователь поспешил курить на воздух, а Владислав Геннадьевич вернулся к себе. Волохнова, решившего свой мразный вопрос с Олегом, он не застал, чему очень и очень обрадовался. Олег же присмирел и нелепых вопросов более не задавал, погрузившись в обработку текущей документации.

Вообще с того дня, и Жанна Владимировна, и все сотрудники, стали относиться к Владиславу Геннадьевичу предупредительно и бережно, словно это он только что потерял родственника или сам стоял на краю крыши, но вовремя передумал и был спасен бдительным прохожим. Иногда, присмотревшись к нему, коллеги замечали травмирующие перемены на его интеллигентном лице, а Женечка рассказывала, что слышала, как набирая воду у кулера, Владислав Геннадьевич бормотал себе под нос: «Как ваза… как ваза…»

3

– Он старается, – говорю я себе. Точнее про себя, чтобы не разбудить его, спящего рядом. Намаялся бедняга.

– Да, он старается, – каждый раз убеждаю я себя, чувствуя внутри теплоту его семени.

Он старается, я стараюсь, все стараются. Все хорошие, все молодцы, и никто не виноват.

А зачать мы не можем лет шесть уже как.

Ему-то хорошо. Он отдыхает, обкумаренный дофамином. А я, как дура, лежу, задрав ноги вверх.

Говорите, что хотите, но это унизительно сорокалетней женщине – вот так лежать, ногами к верху.

Сам процесс удовольствия не приносит давно. Результата нет и не будет. Я поставила не на того жеребца. Скорее жеребец оказался кобылой.

Конем с женоподобными чертами. Нет не в облике. Моего красавца-мустанга хотела бы зауздать любая. Дело в характере. Слишком мягок мой Костя, слишком нерешителен. И мягкотелость эта проявляется во всех вопросах, которых он касается. Ни с ЖЭКом договориться, ни соседей шумных на место поставить – ни на что не пригоден. С собакой, правда, гуляет. Со своей собакой. Так что собака не в счет.

Даже зарабатываю я больше. А он, представьте себе, по этому поводу вообще не комплексует. Говорит, что любит меня, и что менять нам ничего не нужно.

Что же с того? Я тоже люблю себя. Но это не значит, что мы должны навсегда поменяться ролями? Как сейчас представляю себе, как я склоняю его, исподволь нашептывая, убеждая совершить хоть-какую вялую попытку быть мужиком, и тут же получу увесистый контраргумент в ответ: «У нас современная семья, здоровые отношения, чего тебе еще надо?»

Зато на работе его уважают. На работе Костя в почёте. Костя в почёте работает на почте. Он руководит отделом, в котором работают одни женщины. И они готовы носить его на руках, ни на секунду не сомневаясь в его мужских качествах.

Но, все же, он пока не брезгует моим телом. С каждым годом женщине все труднее продавать свое тело собственному мужу. В женщине должна быть тайна. А какая интрига кроется промеж двоих, у которых было все, на что способна была их фантазия и низкий моральный ограничитель?

Нам хорошо вместе. С другим так не будет.

Хорошо тебе? Хорошо лежать вверх ногами, пока до боли не затечет поясница?

– Ты же не хочешь быть тупой наседкой?

– А вот если хочу?

Я опротивела себе.

Спать расхотелось.

Я вылезла из кровати и поплелась в кабинет.

Да. Вот так. В этой семье рабочий кабинет принадлежит мне. Костик же довольствуется планшетиком для просмотра сериалов на диванчике. У меня же стоит полноценный компьютер.

Я авторизовалась. Из почтовой программы на меня выпрыгнул добрый десяток горланящих рекламодателей, пяток приглашений на ток-шоу местного разлива, два предложения посотрудничать на ниве благотворительности.

Действительно бескорыстных людей, желающих пожертвовать толику нажитых богатств тем, кому в этой жизни повезло меньше, почти не осталось. Зато стремящихся попиариться за чужой счет было хоть отбавляй.

Одна из папок с надписью «Крик о помощи» фильтровалась специально. На ней стоял красный кружок с цифрой 49.

Сорок девять. И это за два с половиной часа. То есть, пока я покинула фонд, преодолела за рулем дистанцию до стоянки, в спешке занялась сексом с уставшим мужем, за помощью обратилось 49 человек. И это те, что смогли до нас дотянуться через интернет.

Может показаться забавным, хотя ничего смешного в том, что до сих пор значительный процент населения не имеет стабильного доступа в сеть, вовсе нет. Чего только не пришлось повидать. Жертвы группового насилия, темные алкаши, рожающие ВИЧ-инфицированные, сбежавшие из дома дети, дезориентированные старики, молодые с деменцией, безнадежно больные – брошенные никому не нужные люди.