Текст книги "Я – прИступник"

– Нет, – отвечал я, опустив голову.

– Че нет то? Киви был у тебя?

Я замотал головой из стороны в сторону.

– Да пиздит он, – ворвался в разговор молодой парень, обещавший устранить на голове моей безобразие. – Это итак видно. Давай на волю дотянемся чуть попозже, да все узнаем?

Паата покачал головой.

– Давай. Займись им пока, малой.

Малой, как и обещал, взял ту самую тяпку, которую предварительно подготовил для него Толстый, повел меня на долину, на корточки усадил, намочил мне голову из маленького ведерка с надписью: «Провансаль», налил шампунь, я намылил, он принялся состригать мою шевелюру (волос у меня чудовищно длинный по меркам тюремным – сантиметра четыре). Я сидел, смотрел прямо перед собой и волнительно наблюдал за тем, как падают мои окровавленные локоны молодежные. Минут через десять Малой снова полил воды, чтобы я смыл остатки, подкорректировал тяпкой и послал меня голову вытирать. Я вышел с долины, Толстый дал мне какое-то полотенце, после чего я повернулся к зеркалу, что висело над раковиной и увидел нового Диму – лысого, с кучей порезов на черепе. Выглядел он как подросток после чудовищной химиотерапии.

– Ну вот! – радостно Малой заорал. – Теперь хоть на человека похож стал.

Паата копался в сотовом телефоне. Простом. Кнопочном. Однако после громкого заявления от Малого, бегло взглянул на меня.

– Ухохохо, – сделал он лицо удивленное. – Вы чего с блондином наделали? Он же теперь страшный, как моя жизнь.

– Нормально, – возразил Толстый. – На шампунь зато тратиться не придется.

Юмор в камере был весьма специфический.

– На кровать можно присесть? – спросил я.

– Не кровать, а шконарь. Шконка, нары. Мы в тюрьме, парень, очнись.

Я очнулся. Присел. Посчитал количество шконок. Их было десять. Потом посчитал людей. Их оказалось больше аж на четыре. Это что, шутка?

– А куда я могу упасть? – спросил я у Толстого.

– Пока никуда. Видишь над Паатой место?

Я посмотрел в тот угол. Там кто-то спал.

– Ну, да. Там спят.

– Это Леха. Он щас проснется уже. На его место и упадешь. Он в ночь двигается, так что не гони. Только утром надо будет освободить шконарь.

Я кивнул. В хате был телевизор, холодильник, большой ураган. Я испуганно наблюдал за тем, как Паата ругал двух молодых ребят, которые, зачем-то, распутывали мешок (точно такой же, как тот, в котором мне недавно принесли передачу). Один натянул его на себя и крутил против часовой, а второй вытягивал несколько ниток, которые впоследствии наматывал на деревяшку. Очень скоро мешок стал напоминать юбку – сначала строгую, затем короткую, а после и вовсе какую-то неприличную. Свет горел тускло, гул стоял неимоверный – телевизор в перемешку с диалогами разными на языках разных. То Паата с кем-то бурно общался по гаджету, то пара киргизов (или таджиков) спорили друг с другом о чем-то. Я долго смотрел на Паату и телефон. Как только я почти что решился к нему подойти, Малой попросил позвонить. Я снова остановился.

– Иди, – толкнул меня в плечо один из нерусских, взглядом указывая на дверь. – Помоги мужикам.

Я посмотрел вокруг. Никто от меня ничего не требовал. Что ему нужно?

– Иди, говорю, – повторил он уже чуть строже.

Не зная, что надо делать, я встал и пошел к двери. Парни, что распутывали мешок, дали мне шариковую ручку и попросили встать к двери спиной еще ближе. Кажется, я догадался.

– Нужно пику прибить? – спросил я.

– Нет, – ответил один из ребят. – Просто стой так. Ручку подними выше, держи ее вертикально, прямо перед собой.

Те нитки, что были получены с распутанного мешка, ребята зацепили за предмет пишущий и встали по разные стороны (примерно в метре друг от друга и пяти метрах от меня, упираясь в шконарь, что стоял у стены), поделив нитки между собой пополам. Затем взяли по алюминиевой кружке, завязали на ручках узлы, опустили их болтаться на несколько сантиметров и принялись быстро крутить в одну сторону. Я молча наблюдал за процессом, не выпуская из головы мысли о телефонном звонке. Пацаны крутили кружки старательно, я держал.

– Хорош, – сказал один из них неожиданно.

Толстый тут же оторвался от своей стирки, взял деревяшку, вставил ее меж скрученных ниток с одной стороны, с усилием протягивая ее, дошел до меня и ушел обратно, потом вытащил и проделал тот же трюк, но уже с другой стороны. Парни дождались, когда Толстый деревяшку вынет из ниткосплетения, объединили свои нитки в единую магистраль, завязали узел на самом конце и медленно начали имитировать движение по перетягиванию каната. После этого один из них подошел ко мне, так же завязал узел, после чего продемонстрировал мне наглядно веревку, которая получилась.

– Это конь, – сказал он. – Одно из нескольких животных в нашей хате людской.

– Нескольких?

– Ну, да. Вот, смотри, – показал он на решетку над дверью. – Это паук. А это, – его рука нырнула в карман и достала оттуда стержень от ручки с маленьким зеркальцем на конце. – Обезьянка. С ее помощью можно наблюдать за движением мусоров на продоле.

– А крокодил знаешь где? – выкрикнул внезапно Малой, не отвлекаясь от игры в нарды.

Я сделал задумчивый вид, хотя сам и ума не мог приложить, где в камере тюремной может быть крокодил.

– М? – переспросил Малой. – Ни разу что ли еще не кормил крокодила?

– Нет.

– Тебя когда посадили?

– 28го.

Смех заполонил камеру, будто осколочная граната, влетевшая из неоткуда.

– Крокодил – это вот, – показал на сортир мне парень с обезьянкой в кармане. – Его все кормят.

Я стоял, ни о чем не думая. Смотрел на долину, слушал издевательский смех. Вскоре он прекратился. Но в моей голове все еще звучали его отголоски.

Леха проснулся. Я не стал никуда звонить и поспешил занять его место. Лег, отвернулся к стене, но глаза не смыкались. Я держал в голове мысли о Насте, матери, о том, что никогда не позвоню деду, перед которым я чувствовал себя, наверное, по определению непрощенным. Мне было так больно от того, что я подвел его окончательно. Он ведь говорил, что гордится мной. А теперь…теперь я зэк. Рожа уголовная. Наркотики продавал. Кусок дерьма, идиот, дебил…Я сжал кулаки, на глазах выступили горькие слезы, на ногах пальцы тоже сжались, все тело сжалось. Я хотел закричать, от безвыходности ломило весь организм. Два месяца. Это же целая вечность. Родные меня не простят. Исключат из универа, все старания по моему бесплатному обучению – тупо коту под хвост. Как дальше жить? Как смотреть в глаза окружающим? В голове четко вырисовывалась картина, как при встрече мои одногруппники проходят мимо, стараясь не замечать меня. Как шепчутся в стороне. Переписки ведут «вконтакте», обсуждая мой отрицательный резонанс. Плюются, делятся друг с другом тем, что были лучшего обо мне мнения. Мгновение за мгновением, кадр за кадром…

– Эй, парень, – толкнули меня неожиданно в спину.

Я прикинулся спящим. Слезы еще не высохли на щеках.

– Оеей, – толкнули меня еще раз. – Тебе тут тянутся люди.

Я не реагировал. Затем услышал, как парень, пытавшийся меня разбудить, отвечал кому-то по телефону.

– Ну он в закате…Да не, глухо, старина… Я ему потом передам, он завтра тебе перетянется, добро?… Ну, все, обнял, давай…

Похоже, мне кто-то звонил. Но кто и зачем? Может узнали, что заехал по статье такой, да решили сразу набрать и нагрузить меня? Одноглазый ведь говорил об этом. Что морщить будут, денег требовать. Тогда может и к лучшему, что я не ответил. До завтра еще время есть. Вдруг, все образумится. Хотя верилось в это слабо. Я попытался думать об этом как можно меньше. Закрыл глаза. Думал, что засыпать будет тяжело. Однако на деле оказалось, что провалиться в забвение проще, чем бездарно думать о судьбе своей грешной…

* * *

Тюрьма выглядит паршиво. По определению. В реальности все точно так же: со стен слезает известка, потолки высоченные (метра четыре с половиной, наверное), окно в решетку, полы бетонные, туалет в трех шагах от кухонного стола, сквозняк и тонкие одеяла. Было много чего еще, но, открыв глаза рано утром, я собрал в голове только эту россыпь характеристик для изолятора следственного. А еще мест не хватало. И зэки подливают масло в огонь – жить не дают друг другу спокойно. Я вздохнул, посмотрел наверх – ту лампочку, что горела тускло круглые сутки, упаковали в коробку и теперь из нее получился отличный ночник. Коробка была знакомой. Из такой Володя кисель доставал в боксике Калининского суда. Я вздохнул повторно, повернулся к стене и продолжил спать.

Второй раз я открыл глаза только по проверке. Здесь она почти ничем не отличалась от той, что я видел на карантине. Выходишь из камеры, строишься вдоль стены, внутрь заходят легавые, что-то смотрят, постукивают, затем выходят и приглашают зайти обратно. Единственным отличием было то, что на карантине тебя просили футболку снять для проверки на наличие ссадин и синяков. А так все. Заходим в хату, время девять утра, свет падает с улицы сквозь решетку, лампочка над головой продолжает тускло гореть.

В дневное время большинство спало. Но мне спать было негде. Как и еще троим пацанам. Один из них предложил сыграть в нарды.

– Но я не умею, – ответил я.

– Сейчас научим, – разложил он доску игральную на трамвай (так называли лавку, приваренную к столу). – Есть нарды длинные, есть короткие. Но большинство предпочитает длинные.

– Давай тогда в длинные.

– Давай тогда в длинные, – повторил он себе под нос. – Меня, кстати, Антон зовут.

– А меня Диман.

– Значит, Диман, по тяжелой ты, да?

– Похоже на то.

– Соболезную. Ты какими будешь? Белыми или черными?

– Давай белыми.

Я внимательно следил за тем, как Антон раскладывал свои фишки. Потом проделывал тоже самое.

– Самое главное в игре – обозначить проезд, – сказал он. – На что играть будете, сколько сигарет или рублей партия…

– А просто так нельзя?

– Нет, – улыбнулся Антоха. – Просто так точно нельзя. В тюрьме – просто – это жопа, а так – это хуй. Так что нигде не вздумай ляпнуть подобное. Иначе можно свою жопу проиграть.

– А как тогда?

– Играть можно без интереса. В таком случае партия ничего не стоит.

Я кивнул. Антон протянул мне кубики.

– Бросай первый.

Я бросил.

– Шесть пять. Вот, смотри. С головы можно только одну брать…Иди до конца…

По кормяку неожиданно стукнули.

– Парейко? – прозвучал женский голос.

Я вскочил, будто услышал зов со свободы и подбежал вплотную к двери. Кормяк открылся снаружи, я высунул в него голову и увидел ее. Вику. Она закрыла ладонью рот.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

Я не знал, что ответить. Вика смотрела на меня с болью. Ее глаза дрожали, губы стали тонкими до предела.

– Я…так…получилось, Вик…

– Прекрати, – зашипела она. – Веди себя по-мужски. Ты уже здесь, тебе нужно взять себя в руки.

Я кивнул. Затем спросил:

– Ты здесь работаешь?

– Да. Бумажки разношу, знаешь. Так, по мелочи.

– Понятно.

Вика глядела на меня долго, потом наклонилась.

– Может передать надо на свободу что-то? Напиши, я через десять минут подойду, заберу. Хорошо?

– Хорошо.

Я засунул обратно голову. Сердце тряслось, колотилось. Я начал шарить в своем пакете, отыскивая тетрадь и ручку. На меня словно напал паралич.

– Ты ее знаешь? – спросил Антоха.

Я не слышал его.

– Эй, але, я с кем разговариваю?

– А, да, что? – выронил я ручку и стал искать ее под шконарем.

– Я говорю: ты знаешь ее?

– Да. Она училась на класс постарше. Мы хорошо общались.

Паата завошкался. Следом спросил из-под одеяла:

– С кем ты там хорошо общался, блондин?

– Да с девушкой с одной. Мы в школе одной учились.

Услыхав мой ответ, Паата вскочил из-под одеяла, протер глаза и посмотрел на меня вопросительно.

– Это которая сейчас кормяк открывала? – полюбопытствовал он.

– Ну, да.

– И что ты собираешься делать?

– Ничего. Напишу просто родным, чтобы не переживали – она сегодня же передаст.

– Подожди, подожди, – грузин замешкался, принахмурился, встал, умылся, открыл широко глаза и вытер лицо полотенцем, которым я вчера голову кровавую протирал. – А ты ее это…ну, того?

Он похлопал ладонью по кулаку, намекая на интимную связь.

– Не, – категорически мотнул головой я. – Мы просто общались. Как друзья.

Паата махнул рукой в мою сторону, будто разочаровываясь. Затем упал к себе на матрас, подстелив плед тигровый, попросил Антоху что-то достать. Антоха полез под шконарь соседний, я стоял, застыв от неопределенности грубой, держа в руке листочек и ручку. Мой соперник по нардам вылез довольно быстро, в запястье сжимая какой-то пакет целлофановый. Паата его развернул, посмотрел внимательно содержимое, затем встал и пошел к урагану. Я спросил у Антохи взглядом: «Что происходит?» Он постучал по предплечью указательным пальцем, вынудив меня лишь нахмуриться от незнания обозначения данного жеста. В хате стояла полная тишина. Паата взял ложку, насыпал на нее что-то, затем вытащил зажигалку из кармана шорт своих, зажег ее и стал нагревать содержимое в ложке. Подозвал Антоху, тот поднес пакет, вынул оттуда шприц и поглотил им жидкую нагретую смесь. Только после этого мне удалось осознать, что грузин этот – наркоман. А удар по предплечью указательным пальцем означал, что он будет колоться. Так и случилось. Антоха во всем ему помогал.

– Вот здесь держи крепче, – попросил его Паата, вставляя иголку в вену.

Антоха сжимал ему руку, имитируя жгут. Через две минуты процесс прекратился. Паата взглянул на меня глазами широкими, параллельно почесывая то руку, то ногу, то грудь свою волосатую.

– Ты ничего не пиши ей, слышишь? – сказал он, прикусив губу верхнюю. – Пусть она лучше телефончик тебе принесет аккуратненько.

Я взволновался.

– Как она его принесет? Их же, наверняка, обыскивают.

Паата замотал головой недовольно. Затем сложил вместе сначала указательные, а после большие пальцы, вытянув их так, что они образовали собой карточную масть «Пики».

– Вот тут вот пусть пронесет. Небольшую, чтобы дискомфорта шибкого не доставлять ей. Угу?

От растерянности я снова выронил ручку. Поднял. Посмотрел на Паату, в надежде, что он передумает. Но тот был настроен решительно.

– Да в пизде своей пусть притащит простой хотя бы! – повысил он голос, увидев, что я никак не реагирую на его предложение. – Понял, блондин? Поговори с ней там ласково, скажи, что выглядит потрясающе. Че ты, бля, с дамами не общался на воле?

– Да общался, почему.

– Ну вот и пообщайся. Там делов то. Как раз благо от тебя исходить начнет, может и вопрос твой барыжный уладим. Отдупляешь?

Я кивнул. Очевидно, что последний вопрос был синонимом: «Понимаешь?». Сердце мое ходуном заходило. Как я могу Вику просить о таком? Это ведь аморально, да и общались мы не так хорошо. Она ведь пошла мне навстречу, согласилась передать записку родным и близким. А я что? Вот так возьму и воспользуюсь ее добротой для того, чтобы грузин этот уделанный мог позвонить? Нет. Я так не могу.

– Эй, блондин, там кормяк открыли! – прикрикнул Паата.

Я развернулся. Шагами хромыми, заплывшим зрением дошел до него. Присел. Взглянул на Вику печально. Молча смотрел на нее секунд десять, вдыхал запах ее духов, думал о том, что сказать.

– Ты чего? – спросила она испуганно. Сделала короткую паузу, затем шепотом проронила: – Может тебя в камеру другую перевести?

– Не надо, – отвечал я, облизнув губы, стараясь волю эмоциям не давать. – Просто передай, что у меня все хорошо. Что я скоро выйду. Кате передай, что я прошу у нее прощения. Мне очень жаль…

– Вика? – окликнул ее кто-то на коридоре.

Она бросила взор в ту сторону, кивнула и обратилась ко мне.

– Я поняла. Я все передам. Давай, держись. Если что, я буду периодически подходить, хорошо?

– Хорошо.

Я убрал голову. Вика захлопнула маленькое окошко в двери. Я смотрел на него, не желая назад поворачиваться. Не желая говорить с Паатой, не желая здесь находиться. Перед глазами всплыла картина, как мы с Настей шагаем по тротуару за две недели до моего задержания, молчим и держимся за руки.

– А у вас точно все нормально будет, Дим? – любопытствует она невзначай. – Просто вы чем-то секретным таким занимаетесь. Последствий никаких не будет плохих?

– Не, Насть. Можешь не переживать. Все будет хорошо.

– Ну, ладно. А то я волнуюсь, вдруг вы во что-то ввязались…

И она ведь как в воду глядела. Мама говорила, что женщина беду чувствует. Похоже, что это не выдумки…

Кто-то хлопнул меня по плечу. Я посмотрел наверх. Там Антоха.

– Ты долго здесь сидеть будешь? – спросил он. – Пойдем дальше играть.

Я встал, неспешно приблизился к урагану, присел на трамвай. Паата лежал у себя, занавешавшись простынями и, вероятно, ловил приход. Ему сейчас явно было не до меня. И тем более не до Вики. В душе я немного обрадовался. Но в то же время понимал, что вечером разговор неизбежен.

С Антохой мы сыграли несколько партий. За последней я даже услышал его похвалу. Потом он сказал, что игра – это воровская идея. Она должна быть. Должен формироваться общак, должны уделяться деньги и на Воров.

– А Вор – это тот, кто ворует что-то? – спросил я.

Антоха скривился.

– Нет. Сейчас это просто статус. Лидер преступного мира, – ответил он. – Им стать не так просто. У тебя должна быть безупречная репутация. Ты должен быть с детства просто кристально чистым преступником и при этом постоянно поддерживать воровскую идею.

– То есть играть?

– Нет. Воровская идея не только в игре. Сегодня вечером зачитаем уклад. Ты сам все поймешь.

Я посидел, поразмыслил, вспомнил десантника на ивс.

– А что такое АУЕ? – спросил я.

– Арестанский уклад един. Ну или: Арестанское уркаганское единство.

– Арестантское…

– Да. Арестантом тоже зовется не каждый. Есть арестанты, а есть арестованные. Первым не чужда воровская идея, они стараются проявить себя, чем-то занять, а вторые тупо лежат на шконке, не делают нихера, короче их называют матрасом с глазами.

Я кивнул. Больше мне спрашивать ни о чем не хотелось. Антоха попросил меня подождать, слазил под ту же шконку, из-под которой недавно доставал героин, вылез с какой-то бумажкой, развернул и показал мне. Там была куча закрашенных клеточек с номерами камер на нескольких этажах. Антоха объяснил мне, что это глобус (карта тюрьмы). На ней обозначены черные и красные хаты, трасса (методы сообщения (по мокрой, по воздуху, по пауку)) и, конечно, расположение мусорских кабинетов, а также холодных камер.

– Здесь написано: «Дырпродол». Что это? – спросил я.

Антоха заулыбался.

– Там бабы сидят. С ними трасса есть. Но не со всеми. Так что, если захочешь с девочкой какой-нибудь пообщаться, можно организовать. Сходишь потом на долину, гусю шею сломаешь и дальше сидеть.

Впервые за сутки, я рассмеялся. Парень Антоха был молодой. Говорил мне обо всем искренне, без корыстных намерений. В процессе нашего диалога я узнал, что сидит он за кражу ювелирных изделий из «585 пробы». Жил на Гоголя, работал в кальянной. В школе плохо учился. Самому двадцать два.

– А я уже было подумал, что в центре города у всех все нормально, – произнес я. – Сам всю жизнь бежал из района спального, чтобы не угодить не во что. А прибежал куда-то совсем не туда.

Антоха понимающе закивал, заварил чаю, рассказал о том, что у него, ко всему прочему, еще и квартиру какой-то мошенник пытается отобрать. Вроде как микрозаймы у него были, взяли у него тысяч пятьдесят, затем он там что-то переоформил, да так, что на деле пятьдесят тысяч оказались взятыми под загол недвижимости под процент дикий. Стал являться в нетрезвом виде, угрожать, что заберет через суд квартиру и еще штраф припишет. В общем, дела так себе. Как на свободе, так и в тюрьме.

– Примирения сторон однозначно уже не будет, – сказал Антоха, отпивая глоток чая крепкого. – Поэтому в лагерь по любому поеду. Года на три.

За разговором душевным мы посмотрели с ним телевизор. По «Пятнице» шла передача «Орел и Решка». Мы побывали в Египте, Алжире, Испании. Жанна Бадоева (ведущая передачи) с неукротимым энтузиазмом мне объясняла, что у тореро (тот, что быка укрощает с платочком красным) бывают привлекающие быка ткани и других оттенков. Якобы, животное данное, цветов вовсе не различает, а красным платок пошел от того, чтобы кровь на нем не было видно. Короче, познавательным для меня денек вышел.

К вечеру все поднимались. Поднимался и гул. Голова начинала болеть зверски, от выкуренных сигарет помещение моментально застилал туман белый. Только Паата не просыпался. Все лежал у себя занавешанный, лишь посапывал изредка. Малой, как только встал и умылся, подошел ко мне и сказал, что вчера звонили с двенашки (это лагерь такой), за меня интересовался какой-то лысый, батей моим представился.

– Лысый че, в натуре твой батя? – с серьезным видом, слегка изумленным, спросил Малой.

Уголки моих губ беззаботно вниз обратились. Лысый. Паша ведь тоже лысый. Может, надо так?

– Да нет. Просто отчим, – ответил я.

– Не родной в смысле?

– Ну да.

Малой почесал затылок. Потом сказал:

– Ну, все равно. Звонил, переживал за тебя. Интересовался, как встретили, как ты себя чухаешь…В общем, я сказал, что в порядке ты.

– Спасибо, – добавил я тихо.

В хате надо мной угорать после звонка перестали. Ерунды не болтали, а если что-то и объясняли, то с видом нарочито серьезным.

Еще до того, как Паата проснулся, мне объяснили, что в хате у нас трасса осуществляется через кабуры. Влево, вправо и вниз. Внизу второходы сидели. К ним кабура была чуть поменьше. Показали, как выглядит бумага о том, что в хату меня с карантина подняли.

– Курсовка это, – сказал один из ребят, посадив меня рядом за ураган и выводя на листочке буквы. – Начинается со слов: Жизнь Ворам!!! Воровское подчеркивается двумя линиями, людское одной. Гадское, блядское – волнистой.

– Гадское, блядское?

– Да. Гады – это те, кто судьбу людскую ломает. А бляди – те, кто в разрез с воровским идет. Понял?

Я мало что понял. Но все равно почему-то кивнул. Кивок для меня стал каким-то условным рефлексом. Все эти вещи, которые мне объясняли (или доводили, как пацаны выражались) были мне безразличны. Я думал только о том, что там, на свободе, что-то решат, кому-то заплатят, но освободят меня, чего бы это не стоило. Ведь в нашей стране все покупается, все продается. Я столько раз это слышал, видел по телевизору. А тут всего лишь надо выпустить под залог. Просто в первый раз времени недостаточно было, чтобы все порешать. А сейчас достаточно. Наверное. Я сидел, слушал, смотрел, а сам краем глаза поглядывал в сторону Пааты. Ведь телефон только у него был.

– А вот здесь, – продолжал парень показывать мне курсовку. – Пишешь: «Желаю всем крепкого сибирского здоровья, кавказского долголетия, фарту. С уважением к вам братва хаты 143». И все. Сейчас вся тюрьма узнает, что ты к нам заехал. Тут твои фамилия, имя, отчество, прицеп…

– Прицеп?

– Да. Это погремуха, погоняло. В общем, как дразнят тебя в мире преступном.

– И как меня дразнят?

– Я написал: Блондин. Паата тебя так вчера называл. Вот я и решил, что у тебя погремуха такая. А че не так? На свободе по-другому дразнили?

– На свободе Жора.

– Жора?

Я кивнул.

– Почему Жора?

– Ну… – стал я задумываться над тем, как лучше сейчас это предоставить. – Когда-то у Ноггано трек вышел: «Ебаный насос, Жора, где ты был?»

– Помню, помню, – рассмеялся мой собеседник. – И че?

– Да ниче. Просто стали так называть в ту пору. Ну и прилипло как-то.

– Прилипло как-то, – повторил он, широко улыбаясь. – Ладно. Будешь теперь Блондином. Так что привыкай.

В процессе всех этих вечерних ознакомлений, я узнал, что на трассе существует еще поисковка (бумага, с целью найти какого-то арестанта), обращение (его отправляет смотрящий или положенец) и прогон (бумага от Воров).

– Положенец – это тот, кто в ответе за что-либо, – пояснили мне. – В данном случае – за тюрьмой. Также он может быть за лагерем, за городом…Да и, самое главное – положенца может поставить только Вор.

– А смотрящего?

– Смотрящий – этот тоже человек компетентный. Смотрящие в основном бывают за хатами, за этажами…у нас вот, например, Паата за хатой в ответе.

– Это я уже понял.

Толстый подсел поближе. Затем обратился ко мне.

– Все вот эти бумаги, которые Казак тебе перечислил – это бумаги общего характера. Они зачитываются вслух. Так, чтобы вся хата их слышала.

– Понял, – ответил я.

А еще мне объяснили подробно, что кулак в тюрьме не канает. Рукоприкладство среди порядочного люда является неприемлемой вещью и никакие вопросы подобным методом не решаются.

– Хуй тоже сняли с вооружения, – подметил Малой, улыбаясь.

Я застыл в недопонимании. Толстый это заметил, после чего мгновенно внес ясность в мой природный системный процессор.

– Раньше хуй тоже был видом наказания определенным. Проиграл в карты – могли и выебать. А сейчас все. Дипломатия.

Я проглотил ком, ощутив неловкость. Ребята балдели, туман в камере становился все более беспросветным. По телевизору началась «Тнт комедия», в стены стали стучать все активнее, народ играл в нарды, рассказывал анекдоты.

– Короче, – с акцентом говорил один из нерусских. – Собирают пацана в школу. Первый класс, все дела. Бабушка там дает напутствие мол: «Девочек за косички не дергай, учись хорошо, на одни пятерки. Мама говорит: «Не балуйся там, с учителями не огрызайся, старайся садиться поближе.» Отец стоит в стороне, допивает свой чай и молчит. Мать ему: «Ну а ты чего молчишь? Хоть бы сказал чего сыну то своему! Он все-таки у тебя в первый класс идет! Отец сделал лицо недовольным, потом произнес: «Щас выйдем, я пойду его провожать до школы, да все скажу!» Мать кивнула, бабушка тоже. Выходят отец с сыном на улицу, идут мимо дома соседнего. Навстречу им девушка в юбке короткой, красоты неземной. Они проводили вместе ее взглядом, отец слюну с губы убирая, промолвил: «Вот видел сынок? Запомни! Таких ебут только отличники!»

Все рассмеялись так громко, что немедленно заглушили звук телевизора, а у Пааты занавеска его закачалась. Я даже немного обрадовался. Он отодвинул простынь, встал, зашел на долину, сказал:

– Не ешьте.

А дальше последовал залп.

После него прошло еще много времени: Паата достал телефон, позвонил кому-то, долго обсуждал что-то на своем языке, следом, прервавшись на пару минут, подытожил, что я не на хуй не способен, после того, как я рассказал ему о том, что Вика не согласилась. Но останавливаться на этом Паата не стал и сказал, что сейчас же в котел (хата, где сидят те, кто занимается делами – человек за игрой, за этажом, иногда положенец) шуманет и поднимет вопрос касаемо меня и моей делюги.

– Алло, Руся?…Гаумарджоба!…Ага…ага…Это, слушай, у меня тут одного с карантина подняли…Да, барыгу…

После слово «барыга» Паата неожиданно в лице поменялся.

– Тебя как зовут? – не отрываясь от телефона, спросил у меня он.

Я ответил:

– Дима.

– Ну, да, Дима…Парейко…Понял…Понял…Сейчас дам.

Паата протянул телефон мне с лицом негодующим.

– На, разговаривай.

Я прислонил теплый гаджет к уху.

– Алло?

– Диман, ты?

– Я.

– Это Руся. Мне тут батя твой набирал. Сказал, чтобы я приглядел за тобой. У тебя все нормально? Этот грузин-протыколог тебя на деньги не грузит?

Я смотрел на Паату с лицом серьезным.

– Нет, – ответил я. – Все нормально.

– Ну, смотри. Если ты и вправду по дурости своей залетел, желаю тебе скорейшего освобождения из этих стен убогих. А так, бате привет.

– Хорошо, я передам.

– Ну все, обнял. Давай мне этого нарк-вэйдера недоделанного.

Я передал трубку Паате. Они поговорили с Русей еще минут пять. Затем Паата предложил мне домой позвонить. Я взял телефон, пацаны показали мне место, занавешенное простынями, чтобы мусора в глазок не спалили. Место это переговорной будкой они называли. Сказали, в случае чего в стену шуметь два раза и скидывать трубку туда. Я кивнул, залез туда. Набрал маму. Сейчас я уже был полон решимости.

– Мам, привет, можешь перезвонить?

– Конечно, Дим. Сейчас.

Я окончил вызов. Не прошло и пяти секунд, как пришел входящий.

– Мааам…

– Дим…как ты там? У тебя все хорошо?

– Да, мам, – сдерживая ком, произнес я. – Спасибо за передачу.

– Да прекрати! Ты там не голодный?

– Нет. Ты же колбасы мне прислала, голубцов, тушенки…

– У тебя есть еще? Не закончилось?

– Нееет, – врал я, потому что из еды оставалось только пол палки. – Еще полно, мам. Спасибо.

– Да прекрати, я сказала!

– Хорошо.

– Подожди секунду, сына. Паша тут хочет поговорить с тобой.

– Давай.

В динамике скрежет, звуки гласные.

– Алло, Димон, ты?

– Да.

– Ну как там у тебя? Все нормально?

– Да вроде ничего. Звонили, интересовались за меня.

– Ну это, я немножечко тут попросил, чтобы тебя не давать в обиду. Никто ведь ниче там от тебя не требует?

– Нет, Паш, все нормально, – говорил я, набираясь уверенности.

Паша вздохнул.

– Ты там это…про личную жизнь заводить разговоров не вздумай. Баба, она только для этого дела понял? Если кто будет спрашивать: «Титьки не титьки там целовал?» Говори: «Не твое дело!» Понял?

– Понял, Паш.

– Ну все, Диман. Давай. Не падай духом, а падай брюхом. Все, а то мать твоя трубку у меня вырывает.

Послышался звонкий смех. Я вдохновился. Мама сказала:

– Ты давай там…это…если что сразу говори. Я скоро приеду еще привезу продуктов, понял? Не молчи только, хорошо?

Она произносила все с нареканием. Но с добрым таким, материнским.

– Хорошо, мам.

– Денег надо закинуть? А то я потратила там денежек чьих-то.

– Ну, закинь рублей пятьдесят. Я еще Насте наберу.

– Хорошо, сына. Сейчас все закину. Давай, я люблю тебя.

– Я тебя тоже, мам.

Однако Насте дозвониться не удалось. Я отдал телефон следующему звонящему, набрав ее номер перед этим раз десять. Но длинные гудки вырезали на сердце моем многоточие. Я морщился от боли душевной, вытягивал губы. Атмосфера в камере от тошноты сантиментов моих становилось мерзкой, запах дыма все более едким, а свет – противно-подъездным. Я сел покушать. Залил «Ролтон» своей кипятком, накрошил туда колбасы остатки. Накрыл крышкой, чтобы пар водяной никуда не делся. Под жопой холодно стало. Я спросил у Толстого: «Что подложить сюда можно?» Он молча подал мне кусок одеяла, я свернул его раза в три и уселся. Так-то лучше. Не хватало еще геморрой на этом железном трамвае себе заработать.

– Эй, Блондин? – лежа под шконкой, выкрикнул мою погремуху Казак. – Иди сюда! Тут с тобой пацаны хотят познакомиться.

Сам он немедленно вылез и пригласил меня лечь за место него. В голове невольно возникла мысль, что все это с какой-то иронией происходит. Знакомства в тюрьме пока приносят мне мало радости. Опять спросят, за че приехал. Барыга, барыга, барыга…

– Ну ты чего завис? – толкнул меня в плечо Толстый. – Лезь давай. Негоже порядочному люду игнорировать других мужиков. Игнорация – плохая птица, на хуй быстро садится.

На лице Толстого сверкала улыбка. Саркастичная до усеру. Я полез под шконарь, располагаясь на тонком мешке картофельном. Кабура и вправду была большая. Круглая, диаметром сантиметров пятнадцать. В ней виднелась голова чья-то. Ясно были видны лишь глаза голубые. Остальное в тени.