Текст книги "Девочка с самокатом"

– 6-

Эмбер уже почти забирается под одеяло, когда в дверь её комнаты осторожно стучат.

Несколько секунд она раздумывает, открывать или нет (в пользу «нет» говорит слабая возможность того, что, быть может, что-то случилось или она кому-то очень сильно нужна, в пользу «да» – свет, который она ещё не погасила и который тонкой полоской выбивается в коридор из-под двери). Стук повторяется.

– Отставить панику, – слышит она голос Дженни из-за двери. – Это всего лишь я, никаких журналистов, Роджеров или живых мертвецов.

Эмбер понятия не имеет, почему для Дженни Роджер значится в этом ряду, а с журналистами ещё не общалась (сегодня, точнее уже вчера, они общались только с победителями заездов, хотя Лилит вскользь обронила, что скоро они придут знакомиться и с остальными), и знакомые интонации делают своё дело: она тихонько смеётся.

– Привет, – мягко говорит она, открывая дверь.

– Хватит спать, – отвечает ей Дженни.

Эмбер только пожимает плечами.

– Ещё даже не начинала.

На какое-то мгновение ей кажется, что фраза звучит почти как упрёк и Дженни может обидеться, но Дженни не обижается. Она опирается рукой о косяк и чуть наклоняется – так, что светлые волосы соскальзывают из-за спины вперёд, на ключицы, касаются кончиками очередной кружевной майки, на этот раз почти неприлично короткой. Кроме этой кружевной майки на Дженни грубая вязаная накидка и узкие блестящие штаны, и Эмбер понятия не имеет, у какого торговца можно было такое найти, потому что никогда прежде не видела ничего подобного ни у поставщиков, ни на прилавке. То же самое касается и алых ботинок на каблуке, которыми заканчиваются худые ноги.

– Там внизу, – сообщает Дженни, – намечается вечеринка. Пойдём?

У Эмбер нет никакого желания снова переодеваться из пижамы (хотя вообще-то это просто старая футболка Эндрю, а не пижама) в одежду, предназначенную для того, чтобы ходить в ней вне комнаты. Разграничивать мир таким образом – её жизненно важная необходимость, и дело только наполовину в том, что в джинсах спать неудобно. Другая причина – то, что в «домашней» одежде вне дома она чувствует себя неудобно, даже если это точно такая же футболка.

Она оглядывается назад, туда, где на кресле валяются другие футболки, и другие шорты, и другие джинсы, и всё остальное, и Дженни, конечно, замечает её нерешительность.

Оторвавшись от косяка, она делает шаг вперёд, юркой змейкой проскальзывает мимо Эмбер и закрывает за собой дверь.

– Отрицательный ответ не принимается, – серьёзно говорит она. – Мне больше не с кем там разговаривать.

Нервным движением Дженни убирает волосы за уши (косточки на её запястьях торчат острыми треугольниками) и кивает на кресло.

– Вперёд, одевайся.

Обычно Эмбер совсем не нравится, когда ею командуют, но с Дженни всё по-другому. Это не привычные недовольные окрики матери, и не иногда покровительственный (и тогда раздражающий) тон Хавьера, и даже не доброжелательные подсказки Лилит. Слова Дженни звучат скорее как шутка, потому что Эмбер прекрасно понимает: она может сказать нет, это её право и никто не обидится, она может сказать нет и остаться у себя в комнате…

Она может сказать нет, но почему-то не говорит.

Отвернувшись, Эмбер надевает шорты (после плотных джинсов, надёжно защищавших её от укусов живых мертвецов, оставить ноги практически голыми – настоящее удовольствие), а потом стягивает спальную футболку и берётся взамен за другую, тоже – как у Дженни, – короткую (пусть и не настолько), неровно обрезанную по краю, уже успевшую чуть закататься. Яркий рисунок на груди – цветы и олени – успел немного облупиться ещё до того, как майка попала к Эмбер, но это неважно. Важно то, что в ней легко и уютно, что её воротник не впивается в шею (скорее, напротив, сползает на одно плечо, почему-то чаще на правое), что она не жмёт в боках и не режет под мышками.

Она ловит взгляд Дженни, когда оборачивается. Необычный, сияющий взгляд, хотя, может быть, дело в освещении – лампочка в комнате начинает подмигивать и, наверное, скоро перегорит, как и в ванной.

– Я готова, – говорит Эмбер.

– Тогда идём.

Дженни протягивает ей руку и улыбается.

Столовая, в которую они спускаются, сейчас на столовую совсем не похожа. «Можно было бы и в холле, – шепчет Дженни Эмбер на ухо, – но зачем нужен холл, если тут больше места – нужно только отодвинуть столы». Столы действительно отодвинуты к стенам, но они не пустуют: несколько человек (среди них – Фредди, так удивившая всех своей победой и лошадью, особенно лошадью) сидят за столами. Остальные безостановочно перемещаются по залу, что-то говорят, смеются, обнимают друг друга.

Здесь довольно шумно, но это совсем не такой шум, как гул толпы на трибунах. Он тише и громче одновременно: тише – потому что его производят всего лишь около двух десятков человек, и громче – потому что эти люди ближе, они прямо здесь, в тех же четырёх стенах, что и Эмбер…

Дженни ведёт её к группе продавленных кресел (Эмбер видит их впервые, наверное, они притащены кем-то из люксов). Упав в одно из них, Дженни с наслаждением вытягивает ноги, упирается пятками в пол, устало поводит плечами…

Джонни появляется буквально через секунду. Улыбнувшись Эмбер, он опускается на подлокотник кресла сестры и, отведя её волосы, принимается массировать плечи. В неровном свете они кажутся совсем не похожими, но вместе с тем их родственная связь ощущается интуитивно. Дженни и Джонни – одна семья, это ясно любому.

Забравшись в соседнее кресло с ногами, Эмбер обводит взглядом собравшихся.

– Калани нет, – говорит Дженни, будто прочитав её мысли. – Наверное, ещё читает Давиду сказки. Мальчишка поздно ложится.

Джонни замирает (его пальцы сжимаются на плечах Дженни) и усмехается.

– Вспомни себя в его возрасте. Пиналась, как чёрт, и не давала мне спать.

Обернувшись к нему, Дженни несколько секунд смотрит брату в глаза (серьёзно, таким взглядом испепеляют), а потом корчит гримасу, которая, наверное, должна означать что-то вроде «а сам-то». Джонни довольно смеётся и легко шлёпает сестру по руке, ерошит ей волосы (гримаса Дженни моментально меняется на «я убью тебя») и спокойно, уютно обнимает за плечи.

Дженни откидывается на него и прикрывает глаза.

– Хорошо, когда есть, о ком позаботиться, – осторожно говорит Эмбер.

На самом деле, она не очень понимает, кого именно имеет в виду – Калани и Давида (или Калани и Калеи, к примеру, потому что очевидно – Калани так возится с мальчиком не только потому что любит детей, но и потому что безумно скучает по младшей сестрёнке), или Дженни и Джонни, или кого-то ещё.

Кого-то ещё, но точно не себя. У неё никого нет.

Чуть позже, когда Джонни уходит за выпивкой, Дженни наклоняется к ней. Разговор давно идёт на другую тему и по другой волне, но что-то заставляет Дженни вернуться к вопросам заботы.

– У меня была собака, – говорит она и на секунду прикусывает губу. – Его звали Ренли. Мы часто играли: я бросала что-нибудь, а он искал. Он был такой огромный и неуклюжий, и больше всего мне нравилось бросать собственное кольцо. Знаешь, было забавно смотреть, как он пытается поднять его с земли, и не уронить, и не потерять. Он упорно искал. Даже если кольцо заваливалось куда-то, мог искать его несколько дней, но всегда приносил.

Эмбер смотрит на неё и чувствует, как желудок смерзается в ледяной ком. Не нужно уметь предсказывать будущее, чтобы понимать: эта история закончится плохо.

– А потом… – Дженни поднимает руку и замолкает. На тонких, длинных пальцах с фиолетовыми ногтями (лак слегка облупился) нет никаких колец. Ни одного. Эмбер задыхается от боли. – Ну, ты понимаешь.

Да, она понимает.

Ты заботишься о ком-то, привязываешься к кому-то, а потом остаёшься ни с чем.

Она понимает, но вместе с тем – совершенно не знает, что на это можно сказать и как на это можно отреагировать, так что вместо того, чтобы продолжать разговор о боли и одиночестве, говорит о другом.

– Тебе их не жалко? – спрашивает Эмбер.

Дженни смотрит на неё почти так же, как она сама недавно смотрела на Лиссу.

– Кого именно? – уточняет она. – Потому что в зависимости от настроения мне порой бывает жалко даже тех, кого жалеть совершенно точно не стоит.

Это так похоже на Дженни. Ну, если, конечно, на основании проведённого вместе времени Эмбер имеет хоть какое-то право на то, чтобы судить, что похоже на Дженни, а что – не особо.

– Живых мертвецов.

– О. – Широкие, слишком тёмные по сравнению с волосами брови Дженни сходятся в одну точку на переносице, вишнёвые губы вытягиваются трубочкой. – Я не думала об этом, – признаётся она. – Но, знаешь, может быть, здесь и сейчас они делают что-то полезное.

Эмбер поднимает брови.

– Здесь и сейчас?

– Да. – Дженни кивает и тут же кривится в усмешке. – Ладно, подловила, не здесь, потому что рядом с нами нет зомби, это же вечеринка, и не сейчас, потому что я не знаю, чем они сейчас заняты, хотя, может быть, тоже веселятся где-нибудь у себя, на стадионе. Я имею в виду эти гонки. Ты ведь про гонки спрашиваешь, верно?

– Про гонки.

Конечно. Потому что в обычной жизни всё ясно и так: их вроде как жалко, потому что это с каждым может случиться, и вроде как всё равно, пока это не случается с близкими, и немного страшно, а ещё – дико злит, потому что… ну, в самом деле, как цивилизация могла докатиться до такого дерьма…

О, будь здесь Хавьер, он бы ответил на этот вопрос.

Дженни тихо вздыхает.

– Смотри, – говорит она, – тут почти у всех куча проблем. И каждый раз, когда мы выходим на трассу, мы становимся чуть ближе к тому, чтобы эти проблемы решить. Кэт ушла из дома, Фредди не на что содержать свою лошадь, у Люка долги. Но им платят деньги за то, чтобы они вышли на стадион, вытянули жребий и прошли от старта до финиша. И нет, мне не жалко живых мертвецов. Будь я одной из них, будь я гниющим трупом с отстающим от костей мясом, я предпочла бы трясти своей плотью именно здесь, на стадионе, а не где-нибудь в лесах или заброшенных деревнях. Это всё равно что жизнь после смерти, ужасно отстойная жизнь после смерти, но помочь Фредди заработать денег для бедной лошадки – в тысячу раз лучше, чем пугать каких-нибудь заплутавших горожан на окраине. Рай и ад, понимаешь?

Это довольно сомнительная концепция рая, как думает Эмбер, но вместе с тем – самая похожая на правду из всех, о каких она только слышала. Это довольно сомнительная концепция рая, но обдумать её досконально у Эмбер не получается. Возвращается Джонни.

В руках у него – бутылка и пара бокалов.

Когда он наклоняется, чтобы поставить свою ношу на тумбочку между креслами, Дженни тянется к нему и ловким движением пальцев забирается в нагрудный карман рубашки, чтобы достать оттуда плоскую фляжку.

Джонни смотрит на неё с укоризной.

– Это мой стратегический запас.

В ответ Дженни только задорно трясёт головой, мол, не желаю ничего слышать.

– Ладно, – Джонни поворачивается к Эмбер, – но на девочку с самокатом могу я сегодня рассчитывать?

Он зажимает бутылку между ладоней, осторожно берётся за крышку, медленно и с опаской начинает выкручивать… Эмбер смотрит на его пальцы – жилистые, узловатые, с тонкой каёмкой грязи под ногтями – но видит на их месте другие. Болезненные, покрытые ссадинами, дрожащие от нетерпения.

К горлу подкатывает комок.

– Я буду чай, – говорит она тихо.

Не нужно смотреть по сторонам, чтобы знать: многие из участников гонок пьяны уже сейчас. Стефан, например, слишком молод, чтобы выпить три бокала шампанского и не захмелеть, а кое-кто наверняка уже пьёт не третий и даже не пятый. Жизнь после конца света не похожа на постоянное развлечение, и если ты хочешь сохранить человеческий облик, ты не пьёшь – во всяком случае, не каждый день. А чем реже ты пьёшь, тем проще тебе захмелеть, и именно здесь, в этой нехитрой истине кроется секрет звучащих здесь и сейчас сбивчивых голосов и неестественно громкого смеха.

Причина, по которой Эмбер слышит в этом смехе и смех своей матери, тоже понятна.

Она поднимается со своего кресла, не обращая внимания на притворно разочарованный вздох Джонни, и идёт туда, где – все знают – хранятся простые эмалированные кружки для любителей попить в перерывах между едой. Там же стоит и одинокий чайник с облупившейся на боку краской. Проще шмякнуть его на газовую плиту, чем тратить энергию на электрический (если во всей гостинице вышибет пробки, вряд ли кто-то захочет чайку).

Простые действия успокаивают и отвлекают. Эмбер наливает в чайник воды, включает подачу газа, чиркает спичкой. Спиной ко всем, она ждёт, пока вода закипит, и отчего-то чувствует себя напряжённой.

Когда в столовую входит Вик, напряжение только усиливается. Он не один, следом идут Калани и Лисса – и да, по мнению Эмбер, Калани совершенно точно нечего делать рядом с её бывшим другом (слишком хороший и слишком плохой, эти полюса вообще не должны соприкасаться, это начало и конец спектра), но, видимо, по мнению самого Калани, ему есть что делать рядом с Лиссой – та обвивается вокруг него, словно плющ.

Зелёный и ядовитый. Платье у Лиссы на этот раз и правда зелёное, а что до яда… В улыбке его хватит на пятерых. Она обводит столовую взглядом победительницы, очевидно, гордясь тем, что рядом с ней одновременно Калани и Вик, а ведь круче них здесь нет никого, проверено и доказано, завидуйте молча, но её сверкающий взгляд чуть угасает, когда становится ясно: все присутствующие заняты собственным весельем, на новоприбывших не смотрит никто.

Даже Эмбер отводит глаза.

Мелкие пузырьки поднимаются со дна и разбиваются о поверхность. Нужно дождаться, пока они станут большими, а потом дать им ещё чуть-чуть покипеть. Она тянется за жестяной банкой с заваркой – и почти роняет её, когда прямо над ухом раздаётся холодное:

– Правильно.

Это голос Вика.

– Что? – Она оборачивается. Пальцы впиваются в жестянку так крепко, что начинают болеть.

Вик стоит совсем рядом – Эмбер не может не смотреть на маленькую родинку на его левой щеке, возле уголка рта, почти такую же, как у неё самой, они ещё смеялись, что разлучённые в детстве брат и сестра, только кожа разного цвета.

Вик стоит совсем рядом – Эмбер может пересчитать все трещинки на губах, и все ресницы, и каждую льдинку в глазах.

– Правильно, что ты делаешь себе чай, – поясняет он с мерзкой ухмылкой. – Пить-то тебе нельзя. Дурная наследственность.

Он говорит что-то ещё, что-то про матерей-алкоголичек и их ущербных детей, а потом за его спиной возникает хмурый Калани, его смуглые пальцы грубо комкают футболку на остром плече Вика, но Эмбер больше не смотрит и даже не слушает. Единственное, чего ей хочется, это развернуться, взять чайник голой ладонью за раскалённую ручку (плевать!) и перевернуть Вику на голову.

Единственное, что удерживает её от этого, – обеспокоенный взгляд Дженни, который она каким-то чудом умудряется поймать через весь зал.

– Я надеюсь, – медленно говорит Эмбер, глядя Вику прямо в глаза, – твоя нынешняя подружка не шарится по помойкам.

Это конец света, точнее, это мир после конца света, так что, на самом деле, в том, чтобы шариться по помойкам, нет ничего криминального. Ко всей их ситуации, ко всей прошлой истории куда больше подошло бы «надеюсь, твоя подружка не ворует чужую одежду» (да, воруют многие, но брать чужое по-прежнему плохо), вот только воровство Вика вряд ли заденет, а упоминание о помойках – должно.

Наверное, это чертовски низко, но разве Эмбер не имеет права бить его бывшего друга его же оружием? Почему она должна обязательно подставлять правую щёку? Или левую? Она не помнит, как было в той книге.

Эмбер отворачивается от Вика и, открыв жестянку, насыпает немного заварки в самую большую кружку, а потом отключает газ и, накинув на раскалённую ручку посеревшее от времени полотенце, снимает чайник, чтобы добавить в кружку воды. Она делает всё это быстро, уверенно, и руки у неё не трясутся.

Руки у неё начинают трястись, когда она добирается до кресел и пытается поставить свою кружку на тумбочку.

– Что случилось? – в голос спрашивают Дженни и Джонни.

У Эмбер с трудом, но всё-таки получается ничего не пролить. Она снова усаживается в своё кресло, возится в нём, пытаясь забиться дальше и глубже, чтобы прижаться к спинке и оказаться под защитой двух подлокотников. Колени нужно подтянуть к груди, руками обхватить их, чай – пусть остынет.

Она несколько секунд гипнотизирует собственные колени (редкие тёмные волоски на тёмной же коже выглядят забавным узором, интересно, почему она раньше не замечала), прежде чем отвечает:

– Он оскорбил мою мать. – Звучит горько и отчего-то неправильно, нужно бы исправиться, но у Джонни получается опередить.

– Козёл, – выплёвывает он.

Воздух свистит у неё в горле, когда она вдыхает и выдыхает. Да, Вик – козёл, и можно оставить это слово висеть, как непреложную истину, а можно пойти до конца и рассказать до конца.

– Он сказал только правду.

Каждое слово даётся Эмбер с трудом.

Дженни замирает, не донеся фляжку до рта.

– И что это за правда?

Эмбер выпрямляется в кресле. Ноги – опустить обратно на пол, руки – сложить на коленях, зажмуриться на пару секунд, решиться – и произнести:

– Моя мать – алкоголичка. Всё плохо. Вик сказал, я права, что пью чай, иначе могу закончить так, как она.

– Вик – козёл, – шипит Дженни, повторяя за братом.

Эмбер не спорит. Всё правда. Всё вообще очень просто, если смотреть на голые факты и озвучивать одни очевидные истины. Вик – козёл, её мать – алкоголичка, она сама – правильно делает, что пьёт только чай.

– Поступай как знаешь, конечно, – слышит она голос Джонни, – но это только твоя жизнь. Твоя, а не твоей матери, и не Вика тем более, и он уж точно не вправе указывать. И то, что у твоей матери проблемы с алкоголем, не означает, что ты должна сидеть на минералке до старости.

У неё получается улыбнуться.

– Это не минералка, а чай.

Джонни пожимает плечами (в этом движении они с Дженни абсолютно, потрясающе одинаковы), и Эмбер неожиданно замечает, что у него на рубашке нет ни единой пуговицы. Оторвать их – проще простого, и чаще всего, если одна покидает своё привычное место, то следом за ней пропадает и вторая, такой вот пуговичный закон, но все почему-то стремятся пришить их обратно – какие попало, а вот Джонни, похоже, плевать.

– Эй, – отвлекает её Дженни, опуская руку ей на колено, – не парься. Может быть, у Вика в контракте просто прописано быть мудаком.

– Тогда я тоже хочу такой же контракт, – отвечает Эмбер, одновременно задерживая дыхание, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться.

Дженни фыркает, пытаясь сдержать смешок, и, перегнувшись через тумбочку, одной рукой обнимает Эмбер за шею, а второй опрокидывает половину фляжки ей в чай. Коньяк – понимает Эмбер по запаху.

– Не получится, – шепчет Дженни ей в ухо, светлые волосы щекочут шею и лезут в глаза. – Ты для этого дерьма слишком добрая.

Эмбер представляет, как крушит живых мертвецов самокатом.

Эмбер вспоминает, как крушила живых мертвецов самокатом.

– Я не… – начинает было она, но Дженни не даёт ей договорить.

Отстранившись, она салютует ей фляжкой.

– За тебя.

– 7-

На жеребьёвке Эмбер понимает, что вечеринка оказалась пророческой. Ничего слишком страшного, просто кто с кем пересекался, тот с тем и выходит на старт. Дженни – предсказуемо с Джонни, Калани с Лиссой (и Эмбер готова поспорить, на трассе она стала бы не обвиваться вокруг него, а прямо сразу душить – ну, при условии, что у них была бы общая трасса), а Эмбер – с Виком.

Она шагает по стадиону, и её немного трясёт, но совершенно точно не от рёва трибун.

Вик идёт чуть впереди.

Его спина, обтянутая джинсовой курткой, напряжена, затянутые в перчатки руки сжаты в кулаки. Походка пружинит.

Вместе с ними сегодня на гонку выходят Нина и Джулиан, Эмбер успела запомнить их имена. Нина – милая и весёлая, у неё короткие пушистые волосы, облепившие голову рыжими кудряшками, этакий одуванчик, а ещё у неё круглые полные руки и крепкие полные ноги, и уютная складочка на животе – там, где футболка заправлена в джинсы. Грязные джинсы и грубые ботинки не вяжутся с её светлой улыбкой, и точно так же с её светлой улыбкой не вяжутся и сами гонки, но Эмбер не хочет думать о противоположностях.

А вот Джулиану гонки даже идут. Самодовольный, лоснящийся, он утверждает, что с детства хотел стать спортсменом, вот только незадача – опоздал на несколько десятков лет, поэтому собирается наверстать где-нибудь здесь. Он хочет денег и славы, и Эмбер не совсем понимает, зачем, но кто она такая, чтобы его осуждать. Для неё гораздо важнее разобраться с собой, вот только это ещё и сложнее.

Сегодня они – не первые, кто появляется на стадионе. И даже не вторые. До них уже прошло два заезда, и на этот раз Эмбер не придётся сходить с ума от беспокойства в душной комнатке для финалистов, потому что все, чья судьба её волнует, закончили свою гонку раньше неё. Калани уже, может быть, первый – а может быть, второй или третий, – и Дженни с Джонни уже празднуют победу – или снова удивляются тому, что их обскакал кто-то на лошади. Хотя нет, не на лошади точно, потому что Фредди выйдет на трассу только в четвёртом заезде.

Сама Эмбер в третьем.

Выходить на трассу сегодня сложнее. Она одновременно и предвкушает тот момент, когда все чувства обострятся, а летящий в лицо ветер станет не просто ветром, но символом свободы и силы, и боится его. Теперь, когда она уже знает, чего ожидать, пустые глаза и оскалённые рты сами по себе возникают перед глазами. Да, пожалуй, Дженни права: если ты всё равно уже зомби, то быть здесь и помочь кому-то решить жизненные проблемы – всё-таки лучше, чем с жутким рычанием бродить по просёлочным дорогам, пугая и даже кусая других, тех, кто ещё жив, но в этом всё равно есть что-то странное.

Когда-то и они были живыми. Чьими-то сёстрами и братьями, чьими-то детьми и родителями, друзьями, наставниками, любовниками, врагами… Мечтали и ждали, пытались выжить, ели солдатскую тушёнку прямо из жестяной банки, остервенело крутили антенну телевизора, чтобы поймать наконец-то единственный, с перерывами транслирующийся канал и наверняка тут же обругать работающих там репортёров. Искали подержанные вещи себе по размеру, пришивали на рубашки разнокалиберные пуговицы или отрывали их все, как и Джонни, комкали смятые бумажки разных валют и достоинств, пытались – для интереса – вспомнить, каким был курс доллара, когда всё изменилось. Читали помятые книжки или разводили ими огонь, жили честно или бродили от дома к дому с мачете в руках, хранили культуру своих предков или считали, что теперь всё бессмысленно.

Мать Эмбер считала, что теперь всё бессмысленно. У неё были дрожащие белые пальцы и одна-единственная богиня – бутылка, она не носила ни крестов, ни красных ниток вокруг запястья, которые Эмбер часто видела на других. Она не мигая смотрела светлыми глазами в сеточке набухших капилляров, и синие мешки у неё под глазами казались тёмными, но не настолько тёмными, как кожа у Эмбер.

Кем был отец Эмбер, мать не говорила. Ни разу. Может быть, у него между ключицами болтался деревянный крестик распятия, может быть – разноцветные бусы. Может быть, его руки были покрыты причудливыми татуировками, может быть, его волосы курчавились в дреды (и ему не приходилось каждый месяц подстригать их ржавыми ножницами, чтобы не лезли в глаза, достаточно было просто стянуть на затылке). Может быть, он, в отличие от Эмбер, помнил свои корни до сто пятого поколения; может быть, по его венам бежало раскалённое солнце Ямайки; может быть, он пережил Апокалипсис, потому что курил траву и смеялся. Может быть что угодно.

Может быть, он умер ещё до того, как она появилась на свет. Или, может быть, он стоит сейчас на трибунах, смотрит вниз и понятия не имеет, что его дочь вытягивает жребий, по какой дорожке ей ехать.

Вторая.

Шагая к воротам, Эмбер точно понимает одно: правды она никогда не узнает. Встречаться с матерью не входит в её планы на дальнейшую жизнь – это неожиданное открытие, осознание, которое приходит здесь и сейчас, совершенно спокойное, абсолютно определённое, а драматического узнавания друг друга по какой-нибудь выдающейся детали («твой отец оставил тебе вот этот браслет или хотя бы вот это родимое пятно необычной формы») никогда не случится, потому что выдающихся деталей на такой случай у Эмбер не припасено.

Она выдыхает, хватаясь за руль самоката.

Улучив момент, Лилит отделяется от группы организаторов (со стартовым пистолетом, кстати, стоит совсем другой человек) и кладёт тёплую ладонь ей на плечо – сквозь футболку и жилетку Эмбер ощущает лёгкую дрожь.

– Удачи, – говорит Лилит, и голос у неё тоже почему-то дрожит.

Эмбер кивает:

– Я справлюсь.

Она не оглядывается и не вслушивается в шаги, пытаясь понять, подходит ли Лилит точно так же ко всем остальным и делают ли что-то подобное другие организаторы. Наверняка у каждого из них есть свой любимчик, кто-то, кого они самостоятельно привели в здание бывшей гостиницы, но она об этом не думает. Просто смотрит вперёд и ждёт, когда ворота разъедутся, а потом, когда между ними только-только появляется пока ещё узкая щель, резко отталкивается и устремляется вперёд.

Вместо ветра ей бьёт в лицо пустота.

Пусто везде, куда она только может дотянуться взглядом. Нет, здесь, конечно, есть и заграждения из металлической сетки, и куски арматуры, и выдранные с мясом фрагменты стен, и даже тележки с погнутыми колёсами… Здесь есть всё, только нет живых мертвецов.

– И это паршиво, – подсказывает самой себе Эмбер.

Гоночная трасса – это не короткая дорога от Городка до аптеки, на которой может не оказаться ни одного живого мертвеца (и даже, скорее всего, не окажется). Гоночное трасса – это место, где живые мертвецы окажутся обязательно, для того она и создана, так что если их не видно первые несколько метров… И первые, и вторые, и третьи.

Эмбер теряет счёт тому, сколько раз успевает оттолкнуться правой ногой.

Губчатая обшивка руля становится мокрой от пота.

Небо кажется слишком ярким, серые стены – слишком серыми, а трибуны – слишком тихими, и во всём этом Эмбер чудится какой-то подвох. Она почти спотыкается, когда замечает растекающееся по дорожке пятно насыщенно-бордового цвета.

То есть почему «почти». Она действительно спотыкается, неловко заваливается вперёд, рискуя пропахать носом щербатый асфальт на дорожке. Руки всё ещё держатся за руль, поэтому их дёргает, выворачивает, нога неуклюже и больно ударяется о переднее колесо, и Эмбер требуется несколько суматошных секунд для того, чтобы выпрямиться, выровняться, перехватить самокат по-нормальному – и оглядеться, конечно же, оглядеться.

Здесь по-прежнему безопасно.

Ну, насколько вообще может быть безопасно там, где не так давно кого-то убили. Сожрали. Разорвали на куски. Или просто покалечили, пожалуйста, пусть будет просто покалечили, пусть тот, кто проходил эту трассу до неё, просто запнулся, упал и расцарапал коленку. Ладно?

Эмбер смотрит на кровавое пятно, чувствует тяжёлый запах, который ни с чем нельзя перепутать, и вспоминает дрожащую ладонь Лилит у себя на плече.

Весь мир сужается до размеров одного – окровавленного – куска на асфальте, и она не сразу замечает, что прямо позади этого мира стоит тёмный мотороллер. Или, скорее, прадедушка мотороллера. Пра-пра-прадедушка. Его круглая передняя фара разбита, похожее на клюв крыло над передним колесом – покрыто бахромой облупившейся краски, колёса на грубой резине кажутся слишком огромными, руль – прямой как палка, поджарые бока отливают ржавчиной на солнце. Волоча за собой самокат, Эмбер подходит ближе. Она старается не наступить в кровавую лужу, вообще на неё не смотреть и не думать, в частности – не думать о том, кому этот древний мотороллер принадлежал.

У неё почти получается.

В прошлом заезде на трассе валялся велосипед. Хороший, добротный велосипед, и Эмбер отлично помнит, как им объясняли: можете воспользоваться всем, что найдёте. И она надеется, честно надеется, что мотороллер – из той же серии, что и велосипед, можно воспользоваться, если найдёшь и захочешь, вот только кровь немного выбивается из этой картины.

Эмбер совершенно точно не хочет знать, чья эта кровь, но вместе с тем радуется, что перед ней не мотоцикл и тем более не мотоцикл с люлькой. Ей чертовски стыдно за эту радость, и всё-таки.

Время тянется, как резиновое, когда она осматривает мотороллер со всех сторон, пытается проверить его на предмет бензина и способности двигаться. Двигатель тихо взрыкивает, и с этого момента время несётся как сумасшедшее: если зомби слышат какой-нибудь звук, они несутся в сторону звука. Эмбер быстро складывает свой самокат, наспех закручивая болты предохранителя, устраивает его на багажнике мотороллера, перехватывая болтавшейся там толстой верёвкой, и садится в неудобное, скрипучее седло, похожее на брусок, обтянутый кожей.

Её расчёт прост, как каша, которой их кормят на завтрак. Если до сих пор ей не встретилось ни одного мертвеца, значит, все они ещё ждут впереди. И, несмотря на то, что своего бывшего хозяина мотороллер не спас, она всё равно должна попытаться. Может быть, она уже потеряла бесконечное количество драгоценных секунд или даже минут – Эмбер честно не знает, как долго смотрела сначала на блестящую кровь, потом на облезшие бока и удивительно прямой руль, – но это не важно. Она согласилась участвовать в этих гонках не потому, что хотела быть первой. Она согласилась участвовать в этих гонках, потому что ей было нечего делать.

И конкретно сейчас ей просто хочется остаться в живых.

Она кое-как разбирается с педалями и рычагами. Мотор, расположившийся между её ступней, снова рычит, руль приходится удерживать с силой, но с первых же метров становится ясно: скорость, которую может развить это доисторическое чудовище, самокату не снилась. И шум, который он производит, тоже не снился, но на шум уже наплевать, несмотря на то, что зомби чаще всего реагируют именно на него и, видимо, совсем скоро рванут ей навстречу. После трёх поворотов, в каждый из которых тяжеленный мотороллер входит с трудом, до финиша остаётся не так уж и много. И, судя по пустоте вокруг, все зомби именно там. Эмбер всё равно с ними встретится, и тут уже шуми не шуми.

Ветер бьёт ей в лицо, выворачивая ноздри и губы, сносит слёзы к вискам. Ей не помешали бы очки, такие спортивные, на пол-лица, с плотной резиновой подкладкой, которые она видела лишь на картинках, потому что в реальной жизни даже обычные, круглые, в самой простой оправе стоят столько же, сколько еда на три дня. Но сейчас ей не нужно платить за еду, сейчас ей самой неплохо платят за каждую гонку, и Кристофер недавно обмолвился, что скоро их выведут из гостиницы – в рейд по магазинам, где они смогут купить всё необходимое.