Текст книги "Депрессия. Торг. Писательство"

Булочник махал газетой, угрожая то ли небесам, то ли сломанному будущему. Дверь хлопнула, но затем он снова появился на пороге.

– Вот, ребятки, возьмите! Эта последняя. – Он протянул пачку печенья. – Когда вы еще такое попробуете? Это с Рондокорта! Больше не будет.

Губы у него превратились в перевернувшуюся подкову, коробочка с полосатой ленточкой задрожала в руках.

Все из-за моста.

Ясный к печенью не притронулся. Засобирался к брошенному дому на краю Фисе, где они познакомились с Юльтой. Маму тогда забрали в больницу, и Юльта поняла, что, если останется с отцом наедине, отправится туда же. Говорили, что в том доме живут прожорливые туманные сгустки, которые высасывают жизнь. Но лучше уж они, подумала Юльта, чем отец.

Дверь была заперта, и вовсе не ключом. Юльта распознала тонкие нити узора на замке: кто-то закрыл дверь силой. А потом этот кто-то высунул лохматую голову в окно, перепугав Юльту до смерти.

– Ты помнишь, как мы познакомились? – Юльта сбавила ход.

– Конечно, не отставай!

– А ты помнишь, как ты сплел костер прямо на полу? Было так тепло, но огонь ничего не сжигал, его можно было руками потрогать.

Они тогда всю ночь просидели у костра: оранжевые блики и черные тени плясали на лице Ясного. Он плел костры еще восемь недель, а потом перестал. Юльта никогда не спрашивала, почему от волшебных костров они перешли к простой печке. Ответ очевиден: всю силу он стал проигрывать.

– А мы с мамой будем шарфы продавать! – поделилась Юльта, едва поспевая за другом. – Но самый первый я свяжу тебе. Какого цвета?

– Красного.

– Здорово! Будет красный обязательно. Красный, как паприка, или красный, как вишня?

– Как вино.

– А… значит, красный, как вино. А я вот на булочника посмотрела, и мне мысль такая пришла в голову: накупим с мамой у него леденцов и будем отправлять в подарок к каждому заказу! Как думаешь? Здорово же?

Юльта врезалась в спину Ясного.

– Что случилось?!

Мимо проехала гробовозка. Ясный почернел, и синяк его под глазом почернел, и глаза, прежде голубые.

– Это бабушка Тайфуна. Вчера к ним заходил.

Юльта знала: уже несколько лет бабушка мучилась от последствий туманной лихорадки. Неужели нельзя было сделать запас лекарства?

– Всем плевать на всех. Может, и правильно, что мост разрушили! Пусть наш чертов фрагмент с гнилыми людьми доживает свое и не заражает остальной мир! – Ясный пнул валявшийся на дороге огрызок. – Никому здесь ничего не нужно! Мост рухнул, и ничего не поменялось. Все только хуже!

Юльта потянула его за рукав.

– А у нас папа суетится, разбирает погреб с винами. На днях говорил с ресторанчиком у часовни, будет туда вина поставлять. И вроде как мы сегодня должны поужинать дома… втроем…

У Тайфуна умерла бабушка, а у Юльты первый раз случился семейный ужин.

Мечты о Фрайкопе сменились на «можно и шарфы», сезонный пирог в булочной сменился с малинового на тыквенный, а того, кто разрушил жизнь Фисе, так и не нашли.

– Передатчики силы не могут проверить больше сорока человек в сутки. Очень много нагрузки. – Юльта вслух зачитывала отрывок из газеты. – «Одно знаем точно: проверять в первую очередь стоит политических мигрантов и детей».

– Почему детей? – равнодушно переспросил Ясный.

Он снова стал плести костры прямо на полу брошенного дома. Юльта подцепила пальцем огненный лепесток и потянула на себя: не костер, а произведение искусства! Вот лепесток цвета вина, а вот – цвета календулы, и тыквенный, и клюквенный! Вкусный костер, или же Юльта голодная.

– Тот, кто взорвал мост, сплел узор криво и не убрал за собой остатки тлеющих плетений. Действовал непрофессионально! Мигранты не знают, что на Фисе заклинания сгорают не сразу, что часть плетения еще какое-то время догорает. А ребенок… мог просто испугаться и забыть об этом. Я уверена, это кто-то из мигрантов. Точно тебе говорю! Ни у одного несовершеннолетнего не будет столько силы. Сколько мы с тобой на одного Пылюгу копили!

Юльта поднялась и отряхнулась от кошачьей пыли:

– Пусть он у тебя останется сегодня. А мне домой пора.

В дверях ее остановил Ясный:

– Юльта! Папка тебя не бил с тех пор?

– Нет!

Больше он ничего не спрашивал, щелкнул пальцами и спрятал Пылюгу в карман. Ему отчаянно не хватало шарфа цвета вина! И Юльта поспешила домой, чтобы вернуться к вязанию. Получалось не так чтобы хорошо, но… разве получается что-то хорошо, когда делаешь это впервые?

Утренние газеты дотлевали в урнах; иные, смятые кем-то от бессилия и злобы, летели по дороге. Главная улица Фисе опустела: закрыты аптеки, местные лавочки, кафе, даже журнальный киоск. Несчастный Фисе, живущий только за счет других фрагментов! Заметил ли мир этот рухнувший мост?

А Юльта – эгоистка! Столько людей потеряли работу, весь фрагмент в оцепенении, а она надела юбку-тюльпан, словно на улице какой-нибудь праздник. Сегодня мама приготовит острый суп на ужин. И они его будут есть втроем! И ведь втроем они уже съели картофельные ладки, грибной пирог, куриный рулет, квашеные яблоки, выпили чай с малиной, с облепихой и чабрецом, разделили на троих восемь плиток фрайкопского шоколада! А больше и не осталось. И к черту шоколад! Сегодня – острый суп из местных овощей!

Навстречу проехала очередная гробовозка…

Острый суп… острый суп из местных овощей! И к черту шоколад!

Сделалось зябко.

Слишком часто газеты горят красным поминальным огнем, слишком тихо на улицах. И людям так нужен тот, кто превратил их жизнь в пепел. Чтобы вылить на него всю свою боль.

Юльта уже ходила на проверку к Передатчикам. Они попросили ее сплести узор разрушения. Она не знала как, пришлось выучить и старательно изобразить его перед комиссией. Узор не совпал с клочками тех, что обнаружили на месте взрыва, но получился отменный! Ее даже похвалили.

У комиссии, конечно, уже были подозреваемые. Про одного даже говорили, что он беглец с Рондокорта.

Скорее всего, его и осудят. Выжгут, и больше никогда ни одна идея не посетит его поврежденный мозг.

С одной стороны, правильно!

С другой, если бы не этот отчаянный, папа бы однажды все-таки убил маму…

А сейчас… сейчас Юльта бежит домой, чтобы вместе съесть острый суп. Взять в руки спицы и теплую шерсть цвета вина и вязать, вязать, вязать весь остаток вечера. Вместе с мамой делать это «цок-цок-цок».

И говорить о том, что зима будет холодная и людям непременно будут нужны теплые шарфы, а к ним леденцы с шалфеем в придачу. А наутро встретиться с Ясным. Это ли не счастье?

А на Фисе все обязательно наладится!

Юльта забежала домой, впопыхах нацепила куртку на крючок, торопливо натерла руки оставшимся кусочком мыла.

Летом они с Ясным починят крышу. Вот он и костры снова стал разжигать! Может, и на крышу силы хватит. А если нет, так он своими руками ее сделает, как всегда и все. Хотя Ясный вообще никогда не применяет силу в быту, все сам. Оно и понятно: ему выдают мало.

На кухне мамы не было: наверное, в саду собирает зелень к ужину, а плита почему-то включена; суп закипал, крышка дрожала.

Если подкопить больше силы, они с Ясным смогут и Пылюгу увеличить до размера нормальной кошки. И аллергию вылечить!

Юльта схватила тряпку и протерла стол. Три тарелки, три ложки, три чашки.

А еще Юльта выучит, как вырастить зуб. И у Ясного снова будет прежняя улыбка! Он ведь никогда-никогда ни на что не тратит силу, а уж на зуб тем более не потратит. Он самый экономный человек на всем Фисе.

На Пылюгу едва хватило: это он сплел ему лапы и хвост, все остальное – Юльта.

Бедный Ясный! Даже костры не жег, чтобы Пылюгу сделать.

Юльта остановилась.

И после Пылюги костры не жег. Только сейчас начал…

Тряпка повисла в руке.

Отец зашел на кухню, и по нему сразу стало понятно: доброго не жди.

– Где шаталась? – От него разило кислым вином, вся рубашка в каплях. Разбрызгал, пока открывал одну бутылку за другой в поисках хорошего. Но хорошего вина он уже давно не делал.

– Я с Ясным гуляла… – Юльта ответила машинально, а сама обвела взглядом кухню.

Стул валялся, а она и не заметила. Штора оборвана. Пряжа на полу.

– А мама где?

– А тоже где-нибудь шатается! Как и ты! С каким-нибудь Ясным! – отец пошатнулся, оперся о дверной косяк.

Юльта так и стояла с тряпкой в руке, ноги отяжелели, язык обмяк – вот что делает страх.

– Такая же шлендра!

Юльта знает, что будет дальше. Он толкнет ее. Если Юльта удержится на ногах, отец разозлится, так что надо падать с первого раза. Он схватит за волосы и поднимет. Бросит в стену. Надо после сразу упасть, чтобы он видел: бросил сильно! Наступит ногой на руку. Надо закричать – достаточно слышно для отца, но недостаточно для соседей. Схватит за шею, прижмет лицом к своему ботинку. Будет вести беседу. На всё – «да» и «прости, папочка». В голосе должно быть раскаяние, но не должно быть раздражающей истерики. Финальная стадия – приказ отца: «Ложись на живот!».

Юльта тысячу раз пробовала убегать, умолять, торговаться – бесполезно! Проще лечь и ждать, пока он стянет ремень и отлупит.

А она будет убегать далеко в мысли о Фрайкопе и тайком плести сеточку силы, тонкую, обезболивающую. Главное, чтобы он ее не заметил. А если сил не хватит, можно напрячь мышцы до предела: так папины удары легче пережить.

– Эти сволочи, поганая забегаловка у часовни, – они не взяли мои вина! – Отец медленно подошел к плите, медленно взял в руки прихватку. Юльта поняла: надо бежать.

– Шлендра!

Кастрюля слетела.

Брызги на стенах, занавесках. Раздавленные томаты под ботинками отца. И недовязанный шарф Ясного в луже супа на полу.

Юльта навсегда запомнила запах разлитого по полу острого супа. Все должно было пойти по плану, к которому она уже была готова: падать, подниматься, падать, ложиться на живот и просить прощения. Но вспомнилось марево за окном, хрустящие осколки посуды и слова Ясного: «Он подарил вам настоящее». Не было больше у Юльты спасательного круга – мечты о Фрайкопе. Осталось лишь настоящее, вот оно: разлитый суп, готовый к нападению отец и она в юбке-тюльпане, с тряпкой в руках и запасом силы.

– Потому что фисийские вина худшие в мире. А твои – хуже фисийских.

Отец замер, словно костью подавился или только что услышал взрыв моста. Но это не мост взорвался. Это Юльта решила прожить настоящее по-другому.

Его отбросило ударной волной в стену. Обмяк, скатился на пол. Там должна была быть Юльта. Теперь – он.

Применить узор разрушения в собственном доме – никогда бы не подумала.

Лопались банки с соленьями, летела посуда из шкафа, крошилась, резала лицо отца, руки, закрывающие это лицо. В погребе взрывались одна за другой проклятые бутылки. Осыпались зеркала в гостиной и в коридоре, трескались оконные стекла.

На губах отца то ли вино, то ли кровь. Уже не важно. Силы у Юльты не осталось, но ей уже было все равно, словно она больше не человек, а зверь.

– Никогда больше не смей бить ни меня, ни маму. Иначе я тебя убью.

Не шутила. За настоящее надо бороться, а если надо, вырывать его зубами, ногтями, с кровью, с мясом, чтобы никогда не жалеть…

Она много раз будет вспоминать этот поворотный момент. Отец мог бы сломать ее, но ничего не сделал. Только потом Юльта поняла, в чем была между ними разница, и вовсе не в силе. Просто он хотел ее побить, чтобы вылить боль, а она готова была его убить, чтобы больше боли не чувствовать.

За настоящее. За маму.

А мама стояла в дверях, одетая в пальто не по погоде, с пакетом, полным леденцов с шалфеем.

Казалось бы, до счастья рукой подать. Она купила леденцы для их с Юльтой дела. Но нет… конфеты высыпались на пол. Мама подбежала к лежащему на полу отцу и расплакалась, пытаясь утереть с его губ кровь… или вино.

Юльта ушла. Мама не хотела бороться за свое настоящее, или же оно ей нравилось таким. Раз – и мост рухнул!

Ноги сами несли ее к брошенному дому. Ветер дул в лицо, Юльта обмоталась недовязанным шарфом цвета вина, который прихватила из дома. Единственная вещь ее по праву. И пряжу сама купила, и спицы.

– Юльта! – На другом конце улицы ее заметил Тайфун и побежал навстречу. – Ты Ясного не видела?

– Иду к нему!

– Тогда передай, что Рябой готов отдать ему долг. Пусть приходит вечером в «Горбатого пса»!

Хорошая новость.

– Передам, конечно! Неужели и ему кто-то что-то должен?

– Да ему всегда все должны! – махнул рукой Тайфун. – В прялки ему равных нет.

Что-то словно спицей кольнуло в легкое, слева, Юльта едва сделала вдох.

– Он что… не проигрывает в прялки?

– Никогда! – с гордостью ответил Тайфун, будто это его заслуга.

– Значит, в другие игры проигрывает?

– Он в другие и не играет!

Выдох. Вдох.

– На что играет?

– На силу, конечно! Ну ты и подруга! А как, ты думаешь, он тебе кота сделал?

Вдох. Выдох.

– …

– Ну ты чего? – Тайфун безуспешно чиркал зажигалкой, прикрывая сигарету от ветра. – Ты думала, это все легко? Кота тебе, костры жечь вечерами красивые с этими лепестками ягодными! В общем, оно все ясно. Влюбился, и никакие монеты ему не нужны, только на силу играет. Вы девчонки такие, вам все сказки подавай, чудеса всякие.

– Он ничего на меня не тратил… – едва ворочая языком, ответила Юльта.

Тайфун закатил глаза.

– Скажешь, и кота тебе не сплел? Я его сам видел! У твоих ног все терся, мелкий, пыльный!

– Он только лапы и хвост сделал!

– Бред! А костры каждый вечер? А все эти диковинные побрякушки в брошенном доме? Сладкий виноград для твоего отца? Пряжа с запахом карамели? А поющие бусы? – Тайфун отчего-то разозлился.

– Какие бусы? Не было у меня никогда никаких бус! А поющих тем более! – Сделалось горько, и зачем только Ясный так врал Тайфуну. – Он вообще ни на что не тратил свою силу! – Эта фраза вырвалась сама собой, чуть раньше, чем Юльта поняла, что допустила ошибку.

Такие допускаешь лишь раз. А потом всю жизнь пустыми вечерами слушаешь хруст осколков.

– Куда же можно было потратить такое количество силы?.. Три раза в неделю обыгрывать всех в прялки. Восемь месяцев… И не сплести даже бусы… – Тайфун двумя пальцами затушил сигарету.

Юльта все поняла. Только стояли рядом, и между ними уже пропасть. Словно Тайфун – это Фисе, а Юльта – Фрайкоп, и между ними только что рухнул мост.

– У меня бабушка умерла, потому что ей не хватило лекарств… – Тайфун бросил окурок на землю, отмерив обратный отсчет.

Он бросился в Палату. А Юльта – к брошенному дому. Сколько у нее времени? Минут двадцать?

Они же хотели вместе бежать на Фрайкоп! Нужно было подождать два года… всего лишь два года.

Мокрый песок бил в щиколотки, ноги скользили по влажной траве. Еще немного, и Фисе получит отмщение!

Ясный заваривал крепкий черный, когда Юльта с размаху открыла дверь.

– Беги! Беги! Пожалуйста! Я не знаю куда! Я не знаю!

Она кричала, рыдала, тянула его за свитер, но Ясный сразу понял: бежать некуда.

Сколько у них? Минут десять?

– Юльта. Настоящее. – Он спокойно отставил кружку чая и крепко обнял Юльту.

– Зачем ты? Зачем? Ну зачем…

Поставь сейчас хоть сто отцов с сотней ремней в руках – ей не будет так больно.

– Чтобы твой папка смог продавать свои вина.

– Ты такой идиот! Ты угробил жизнь целого фрагмента!

– Чтобы твой папка смог продавать вина и был занят делом.

Передатчики, целых трое, явились так тихо, заряженные силой, будто пришли за опасным преступником, а не за четырнадцатилетним мальчишкой. Он, конечно, не сопротивлялся. Он давно перестал говорить, что мост рухнул к лучшему.

Юльта стояла мгновение в тишине брошенного дома. Осколков на полу не было, что же тогда так дребезжало, хрустело, ломалось?

Мгновение, и рванула на улицу, туда, где Ясного уже сажали в машину, и что есть силы закричала. Так, чтобы он услышал, так, чтобы услышали и на Фрайкопе, и на Рондокорте, и во всем мире:

– Ресторанчик у часовни закупил у папы вина! Каждый вечер мы ужинаем втроем! И с тех пор папа ни разу меня не ударил! Ни разу, Ясный! Ни разу!

Шарф цвета вина валялся в песке, Пылюга точил о него когти и ничего не понимал. Счастливый!

Мост рухнул.

И все, на что она надеялась, это то, что те двадцать минут, пока Ясного везли до Палаты, он знал, что навсегда изменил ее жизнь.

Конечно, к лучшему.

«Если можешь не писать – не пиши»
Андрей Миллер
Эссе

Может показаться, что заголовок полностью раскрывает суть этого эссе. Это не совсем верно. Хотя… Если уже на этом этапе вы подумали – «я вполне могу не писать, потому и не буду этим заниматься», то кто я такой, чтобы вас удерживать?

Теперь, когда несколько человек покинуло зал, продолжим нашу беседу.

Есть два вопроса, которые чаще всего задают писателю. Это «откуда вы берете идеи» (по наивности люди полагают, что все дело именно в идеях и умение их находить прежде всего отличает писателя) и «как вы начали писать». Оба вопроса мы ниже затронем, и даже, не побоюсь этого слова, некоторым образом исследуем. Что уж там! Мы используем их для необходимого комментария.

Но сначала я хочу обратить ваше внимание на ловушку второго вопроса. Спрашивая писателя (хоть меня или вас: для простоты представим, будто речь идет обо мне) о том, как тот начал писать, вопрошающий рассчитывает услышать крутую историю.

Возможно, он думает: вот сейчас я умолкну, неторопливо раскурю трубку, подойду к окну. Буду долго смотреть на город сквозь дождь, пуская дым колечками. А потом вдруг начну: «Тем холодным, туманным летом я волею судеб оказался в доме у озера, затерянного в швейцарских Альпах…».

Или так: «Во время злополучного кругосветного круиза морская болезнь обрекла меня на жалкое одиночество в каюте без балкона, где я и набросал пару-тройку дурных рассказов, стремясь побороть скуку. Как сейчас помню, тот единственный из них, что вскоре оказался опубликован в парижском эмигрантском журнале, был начат у берегов Кабо-Верде и назывался…».

Или хотя бы: «Все началось из-за женщины…».

Надежда услышать что-либо подобное может показать наивной, однако и определенный смысл в ней есть. Такие обыватели, не связанные с литературой, подсознательно чувствуют одну вещь – увы, совершенно не очевидную многим начинающим писателям (а ведь должно быть наоборот).

Тем, кто разочаровывается ответами вроде «я что-то писал с детства», «просто однажды решил попробовать» и так далее, кажется: нечто обязано подтолкнуть автора к творчеству. Должно быть нечто особенное, что это творчество питает. Удивительно, но эти люди не ошибаются.

Бенуа Сокаль, автор мало кому в России известных комиксов и весьма знаменитой игры Syberia, объяснял разницу между изобразительным и нарративным искусством так: «Рисовать вы можете с детства, а писать – только с 25 лет». Конечно, как буквально любой удачный афоризм на тему творчества, это – некоторая гипербола, но она продолжает вести нас к сути простой вроде бы мысли, которая была озвучена еще в заглавии.

«Если можешь не писать – не пиши»

Писать может каждый. Если верить Википедии, уровень грамотности в России составляет 99,7 %. То есть девяносто девять россиян из ста ходили в среднюю школу. А неотъемлемой частью школьного курса русского языка и литературы является написание изложений и сочинений.

Следовательно, практически все имеют опыт создания текста в ходе некоего творческого процесса. У кого-то получалось лучше, у кого-то – хуже, но способность хоть что-то написать почти каждый в школе доказал.

Поэтому меня удивляют вопросы вроде «как начать писать». Да так же, как это делалось в детстве, – что изменилось? Ах, верно. Теперь над душой не стоит строгая учительница, ультимативно требующая изложить в письменном виде, как вы провели лето и что хотел сказать вам автор родом из XIX века.

Получается, большинство прекрасно может не писать, если никто не заставляет.

И речь не только о людях, которые писателями так и не стали. От коллег по цеху, в том числе куда более опытных и известных, нежели я, много раз доводилось слышать жалобы на творческий кризис. Мол: не знаю, о чем писать. Или: пишу, но что-то все не клеится. Или «боюсь чистого листа». Или что-то вроде «пишу, но как-то мало, за год получился один рассказик на три с половиной странички».

И звучит это всегда как-то горько. Иногда кажется, что столкнувшийся с творческим кризисом как бы извиняется перед аудиторией. Иногда очевидно, что он искренне опечален. Но почему? Разве случилось что-то плохое?

Наоборот.

Это же прекрасно: он может не писать. По крайней мере – прямо сейчас.

Значит, настало в жизни время для чего-то более полезного и занимательного. Для карьеры, для построения бизнеса, для жен и любимых (желательно, чтобы они не встречались), детей и всего прочего. Литература в наше время – точно не лучший способ стать богатым и знаменитым, если вы того желаете. Скорее всего, литература ничего осязаемого вам особенно не принесет. Так чего ради тратить отпущенное время жизни на нее?

Другой вопрос – если не писать вы не можете.

Этому могут быть разные причины. То, что называют графоманией в медицинском смысле (а не как повелось в русскоязычных окололитературных кругах) – еще не худший вариант. Ведь такие ментальные расстройства хотя бы лечатся.

Однажды, гугля биографию какого-то писателя, я обнаружил категорию статей «Писатели, совершившие самоубийство». Оценив размеры списка, я пришел к неутешительному выводу: Эрнест Хемингуэй или Хантер Стоктон Томпсон – это скорее правило, чем исключение.

Не в том смысле, что всякого писателя ничего хорошего не ждет и финал его будет довольно печален. Я хочу сказать, что счастливые люди редко успешны в творчестве. И творчество счастливых людей сравнительно редко интересно большой аудитории. То, что делает невозможным «не писать» («не рисовать», «не исполнять музыку», «не играть роли») – обычно что-то плохое. Или очень плохое. Или того хуже.

Вот как раз тут становится ясно, в чем был не совсем прав Бенуа Сокаль. Вспомним, скажем, великого поэта Артюра Рембо.

С одной стороны, он не то что не начал писать после двадцать пятого года: он еще лет на пять раньше это дело, по сути, забросил. Вероятно, решив, что теперь может не писать – пусть Камю язвил на тему его «духовного самоубийства» (кстати, совпадение?) и капитуляции перед материализмом. Но с другой, нам важно обратить внимание – короткая (скорее к счастью, чем к сожалению) жизнь Рембо была сколь трагичной, столь и насыщенной.

Дело, конечно, не в достижении двадцатипятилетнего возраста. Дело в накоплении багажа, который больше не позволяет человеку не писать: так из нормального человека, адекватно вписывающегося в общество, и получается писатель.

А накапливаться он может с разной скоростью. В разные периоды жизни. Сам по себе этот багаж тоже может быть очень разным. Хоть экзистенциально-гомосексуальный путь саморазрушения Рембо, хоть военный опыт Хэмингуэя или тяжкий поиск себя у Хантера Стоктона Томпсона, хоть порождающие мистицизм беды в головах Гоголя и Лавкрафта или вынуждающие сражаться с Империей схожие беды Филипа Киндреда Дика. Да хоть банальный алкоголизм Стивена Кинга, породивший главного монстра в «Сиянии». Возможны любые варианты.

Я думаю, что для каждого писателя важно понять, по какой именно причине он не может не писать. Почему?

Потому что сознательный автор рано или поздно должен перестать работать по наитию. И всякого рода драматургические пособия не будут удовлетворять его тягу совершенствоваться вечно. Рано или поздно потребуется разобраться в собственном творческом методе. Понять, каким образом вы создаете произведения, – это позволит раскрыть, выражаясь техническим языком, недокументированные возможности вашего творчества.

А раз творчество исходит из внутреннего конфликта (иначе вы наверняка можете не писать – и знаете, как в таком случае следует поступить), имеющего некий корень – то от этого корня и надо начинать исследование себя как автора.

Я, хоть пробовал писать с детства, всерьез делать это начал только в тридцать лет. Как нетрудно догадаться, причиной тому стало осознание: не писать я больше не могу. Пришло оно ко мне совершенно внезапно, хотя комплекс жизненных причин как раз был совершенно ясен – в этом, конечно, повезло. Разумеется, в полном соответствии со сказанным выше, из-за наличия этого комплекса жизненных причин я, выражаясь мягко, не был счастливым человеком.

Исправила ли это литература? Сделала ли она меня счастливее? Не особенно, так что начинающим авторам я подобного обещать тоже не буду. Я по-прежнему не могу не писать, а иначе тотчас прекратил бы заниматься этим.

Однажды я читал интервью музыканта, имя которого забыл. Он без особой горечи рассказывал о том, как из-за тяжелой болезни лишился возможности играть, а потом научился делать это заново – потому что не заниматься музыкой не мог. Хотя ни руки, ни мозг музицировать уже, казалось бы, не позволяли. В определенный момент интервью он заявил, что «не видит ничего плохого в страдании».

Пожалуй, это естественный для творческого человека взгляд на вещи. Конечно, можно быть Джеральдом Дарреллом, увлекательнейшим образом описывающим счастливое детство на греческом острове и веселые путешествия в поисках милых животных. Впрочем, даже у него образы счастливого детства обрываются на мировой войне, сама книга написана во время тяжелой болезни, да и возникает вопрос – так ли счастлив был человек, зачем-то мотавшийся по всему свету?

Даже с ним не все так просто. А вы говорите – Лавкрафт, Хемингуэй. Не говорите? Ну, думаете.

Может показаться, что я объясняю довольно очевидные вещи. Ведь еще в детстве, на тех самых уроках литературы, у нас перед глазами все смешалось в доме Облонских. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Именно по этой причине счастливый автор вряд ли будет очень интересен – и потому же, конечно, вполне может не писать. А также не рисовать и не исполнять музыку.

На самом деле, увы, вещи эти вовсе не очевидны. Существует огромное количество литературы, которую вполне можно было не создавать. И кстати, это совсем не значит, что таковая литература плоха. А равно и наоборот: то, что вы не писать не можете, абсолютно не гарантирует, что писать вы тут же начнете хорошо. Скорее всего, не начнете. Скорее всего, хорошо получится очень и очень не сразу. Очень возможно, что для этого потребуется разобраться в вопросе, который я упоминал выше: насчет корней вашего творчества.

Наверное, речь тут не о хороших или плохих книгах. Речь именно о нужных и… не очень нужных. Как минимум. А создавать нужные книги могут только люди, которые лишены возможности не писать. Если книга не нужна самому автору примерно так же, как воздух, вода и пища, – на мой взгляд, достаточно наивно ожидать, что большую потребность в ней испытывает читатель.

Искусство – вообще отнюдь не вещь первой необходимости, и уж если заниматься им, то лишь в безвыходной ситуации. Особенно когда мы говорим о литературе. Рисунки люди создавали еще на стенах пещер в каменном веке, но когда они дошли до письменности? А тем более – до такого праздного ее применения?

Если можешь не писать – не пиши. Если не можешь не писать – разберись почему. Это гораздо важнее, чем рассуждать о нюансах стиля и правилах драматургии. Другой вопрос, что приемам драматургии можно научить, а по части стиля всегда найдутся ориентиры.

С тем же, о чем говорил выше я… тут остается процитировать комэска Титаренко из всем известного советского фильма – гораздо более серьезного, чем по его шутливо-музыкальному тону кажется. Бывают, знаете ли, моменты – когда человеку никто не может помочь.

Только сам.