Текст книги "Простая услуга"

Я забеременела Майлзом случайно. Но так у всех, правда? Думаю, это произошло после свадьбы, которая оказалась гораздо романтичнее, чем наша.

Мы с Дэвисом зарегистрировали брак в здании городского совета, в обеденный перерыв Дэвиса. Его ассистенты, Ивэн и Анита, были свидетелями, а потом мы отправились обедать в лучшую пельменную китайского квартала. Дэвис соображал в подобных вещах: где водятся лучшие пельмени.

Мы были очень довольны собой и тем, как стильно и клево мы поженились – так импровизированно и небрежно, словно это ничего не значит. Просто еще один день. А очень скоро после этого Ивэн и Анита устроили грандиозную шикарную свадьбу в округе Датчесс. С беседкой, увитой белыми розами, на холмистом лугу, спускающемся к реке Гудзон.

Свадьба была столь великолепна, что у меня появилось чувство, будто меня одурачили. Будто мы сами себя одурачили, не придав значения чему-то, чему стоило бы придать значение. Интересно, чувствовал ли Дэвис то же самое? Но даже если у него и были похожие сожаления, он высмеивал меня, если я его спрашивала. Я против воли завистливо поглядывала на стол, заваленный свадебными подарками. Мы с Дэвисом только и получили, что чек на тысячу долларов от матери Дэвиса. Хотя если бы нам надарили столько всего, Дэвис настоял бы на том, чтобы вернуть подарки. Он захотел бы выбрать вещи, больше соответствующие его вкусу.

Мы оба напились на свадьбе, и у нас был лучший секс за все время нашего знакомства. Я почти уверена, что мы зачали Майлза в ту ночь – больше чтобы доказать, что мы на шаг впереди новоиспеченной четы, чем потому, что хотели ребенка.

Как же я ошибалась, не желая ребенка всей душой! Я влюбилась в Майлза, как только он появился на свет. Дэвис тоже. Как будто мы все втроем до безумия полюбили друг друга.

Вскоре после этого Дэвис перевез нас в Коннектикут и работал в основном дома, кроме тех случаев, когда у него бывали встречи в Нью-Йорке или когда он выезжал на объекты в другой точке страны. Он отремонтировал наш дом и спроектировал великолепную, полную света пристройку. Дом был почти закончен – весь, за исключением чердака в старой части, – когда Дэвис и мой брат погибли в автокатастрофе.

Шон совсем не такой, как Дэвис. Шон темный и высокий, сильный и мускулистый. Дэвис был светловолосой жердью. Но иногда, когда я вхожу на кухню, а Шон стоит у окна, долю секунды мне кажется, что это Дэвис. И я счастлива его видеть. А потом, осознав, что это Шон, я становлюсь еще счастливее. Нравится вам это или нет, но таковы факты.

Разумеется, есть и некоторые… сомнения. Сомнения насчет Шона, сомнения, которые я бы никогда не доверила другому человеческому существу. Мысли о том, кто он, что ему известно об исчезновении Эмили – и знает ли он что-нибудь, чего не говорит.

Я спрашиваю себя, бывают ли у влюбленных женщин сомнения. У меня никогда не было сомнений насчет Дэвиса, я была влюблена в него или говорила себе, что влюблена. Я знаю, что иные женщины влюбляются в осужденных убийц, но я не из таких. У меня есть сын, которого надо защищать. Я не дура. И совершенно разумно спрашивать себя, имеется ли хоть малейшая вероятность того, что Шон имеет отношение к исчезновению Эмили.

Я держу лицо в блоге, перед полицией, перед всем миром, но я имею гордость быть не настолько “влюбленной женщиной”, чтобы не присматриваться к Шону повнимательнее; я позволяю себе спрашивать, не выглядят ли иные мелочи, которые он делает бессознательно… подозрительными. Когда мы говорим об Эмили, я изучаю его лицо, ища признаки раздражения, негодования или вины – чего-то, что подкрепит мои сомнения. Но даже когда он рассказывал мне о ее проблемах – алкоголизме, таблеточной зависимости, напряженных отношениях с родителями, – в его лице и голосе не было ничего, кроме сожаления о том, что она ушла.

То, что моя бдительность выдала красный (ладно, оранжевый) уровень известию о том, что в случае смерти Эмили Шон получит по страховке два миллиона долларов, – это просто здравый смысл. Но едва закончив телефонный разговор со страховой компанией, Шон ответил на все мои вопросы. Не похоже было, что он тянет время, чтобы сочинить какую-нибудь правдоподобную историю. Естественность и простота, с какими он изложил ситуацию, выглядели вполне убедительно. Его компания предложила опцию страхования жизни служащему и его супруге за дополнительные несколько долларов в месяц, удерживаемые ежемесячно из зарплаты (весьма приличной) Шона. Удерживаемая сумма была слишком мала, чтобы иметь хоть какое-то значение. Так что он поставил “галочку” в графе “максимум” и тут же забыл про все это дело.

Я не верю, что Шон сделал что-то плохое. Я продолжаю искать что-то, что выбивалось бы из общего рисунка, детали, кажущиеся бессмысленными. Но ничто не указывает, что он лжет или что-то скрывает. А как человек, которому случалось лгать и скрывать кое-что, я иногда льщу себя мыслью, что неплохо умею определять признаки и симптомы.

В любом случае точное знание здесь ни при чем. В конце концов, тут ничего нельзя сказать наверняка. Невозможно объяснить, почему ты уверена в том или этом. Но ты уверена. Ты это ощущаешь солнечным сплетением. Я знаю, что Шон невиновен, настолько, насколько я когда-либо вообще что-либо знала. Вообще.

12
Блог Стефани
Режим ожидания

Привет!

Глядя на мою жизнь со стороны, можно подумать, что она очень похожа на мою жизнь до исчезновения Эмили. Минус наша дружба, разумеется, но множество элементов остались на месте. Мы с Майлзом, наш дом, его школа, этот блог. Наверное, вы уловили намек на то, что Ники и его папа стали занимать больше места в нашей жизни. Но ведь это естественно, учитывая, через что они сейчас проходят. Через что мы сейчас проходим.

Я еще раз хочу поблагодарить вас за ваши любовь и поддержку. Они очень много для меня значат. Судя по вашим сообщениям (и зная, как хорошо может быть развита интуиция у мам), могу сказать: вы знаете, что вся эта видимость нормальной жизни – не более чем пластырь на зияющей ране. Наши жизни изорваны, и склеить их невозможно. Изорваны исчезновением матери, жены, друга. Мы продолжаем скучать по ней и жить в надежде, что она жива.

Так что можно сказать, что мы в режиме ожидания, мы зависли в воздушном пространстве и ждем кого-то, кто решит, куда нам лететь и пообещает безопасное, хоть и не без турбулентности, приземление.

С Ники теперь нелегко. Он отказывается есть что-либо, кроме гуакамоле и чипсов, которые Эмили готовила ему, хотя и не при мне. Иногда сердито смотрит на меня. Говорит, что я не его мама, что он хочет свою маму. И хотя я все понимаю, это напрягает. Бедный малыш.

Все, что я могу, – это быть с ним и по мере сил помогать ему и его папе. Я могу только ценить время, когда я с Майлзом, и быть благодарной за драгоценный дар жизни, которую могут отнять в любой момент.

Продолжайте желать нам хорошего. Направляйте лучи своей любви на Ники. Не теряйте надежды и молитесь за Эмили, где бы она ни была.

Говоря бессмертными словами диккенсовского Малютки Тима, да осенит нас Господь своею милостью!

С любовью,

Стефани

13
Стефани

Однажды после обеда Шон позвонил и сказал:

– Слава богу, Стефани, ты дома. Я еду. Прямо сейчас.

Что-то в том, как он сказал “прямо сейчас”, заставило мое сердце гулко забиться. О’кей, вот и оно. Он хочет меня так же, как я его. Я это не придумала. Сейчас он скажет мне: я хочу быть с тобой.

– У меня новости, – объявил Шон.

По его голосу я поняла, что новости эти недобрые, и устыдилась торопливого вывода, к которому так поспешно пришла.

– Что за новости?

– Ужасные.

В окно я смотрела, как он выходит из машины – движения медленные, как у человека, придавленного тяжким бременем. Казалось, Шон постарел не на один год за те несколько часов, что я его не видела. Открыв дверь, я увидела, что глаза у него воспаленные, красные, а лицо пепельно-серое. Я бросилась обнять его, но это были не пугливые, медлительные, внушенные желанием объятия, как когда мы прощались после наших совместных вечеров. Это были объятия сопереживания, дружбы и – уже – скорби. Каким-то образом я поняла, что сейчас услышу.

– Ничего не говори, – сказала я. – Проходи. Садись. Давай я заварю тебе чай.

Шон сел на диван, а я пошла на кухню. Меня трясло, и я плеснула кипятком себе на запястье, но настолько распереживалась, что больно не было – только потом.

Шон отпил чая, покачал головой, поставил чашку и сказал:

– Сегодня звонили из полиции. Какие-то рыбаки из Северного Мичигана нашли сильно разложившееся тело. Его вынесло на берег недалеко от семейного домика Эмили. Видимо, тело в таком жутком состоянии, что они даже не попросили меня приехать на опознание. Сказали – нет смысла. Попросили прислать с федэксовским курьером зубную щетку и расческу Эмили – им придется опираться на тесты ДНК…

Шон зарыдал. В голосе звучали слезы, когда он выговорил:

– Я не думал, что будет так. Я был уверен, что она жива. Я был абсолютно уверен, что она собирается вернуться домой.

Что он имел в виду? Про что он не думал, что так не будет? Что он такого знал, о чем не говорил? Или он просто хотел сказать – я не думал, что Эмили умрет так трагически, такой молодой?

Полицейские считали, что Эмили утонула вскоре после своего исчезновения, хотя точную дату определить затруднялись. Да, и какие-то бродяги-туристы обнаружили арендованную машину в миле от домика в лесу. Никаких признаков борьбы. Она была жива, когда тонула. В домике обнаружились только два набора отпечатков пальцев. Один, по предположению полиции, принадлежал Эмили. Другой – Шону, что было вполне объяснимо: он провел там свой день рождения. (Копы сняли у него отпечатки пальцев вскоре после того, как исчезла Эмили, когда в первый раз вызвали его на допрос.)

Ни Шон, ни я не могли выразить словами, что чувствуем. У меня в ушах продолжал звучать голос Эмили, просящей приглядеть за Ники, пока их с Шоном не будет дома. Голос, просящий меня оказать простую услугу. Я понятия не имела, что думает Шон. Может, он вспоминал тот жаркий украденный уик-энд. Я сказала:

– Может быть, это не она… Может быть, это все чудовищная ошибка.

– Кольцо, – сказал Шон. – Они нашли кольцо. Кольцо моей матери, с сапфиром и бриллиантами. Оно осталось у нее на пальце, каким-то образом зацепилось…

И тут мы оба начали плакать. Обняли друг друга и зарыдали. Поодиночке и вместе.

14
Блог Стефани
Очень грустная новость

Мамы, привет!

У меня очень грустная новость. Полицейские Скво-Лейк штата Мичиган (где находится домик Эмили) обнаружили тело – как предполагают, Эмили. Из-за отсутствия видимых повреждений, признаков борьбы или насилия и потому что причиной смерти послужило утопление, полиция собирается объявить ее смерть самоубийством или несчастным случаем. Никто никогда не узнает, о чем думала Эмили, входя в озеро. Может, она слишком далеко заплыла, может…

Муж Эмили Шон уехал встретиться с полицией и чтобы привезти Эмили домой. Вероятно, из полиции звонили в Детройт, матери Эмили, но ее сиделка сказала, что лучше подождать, пока у старушки наступит один из ее “хороших дней”, чтобы сообщить ей плохую новость.

Мы часто забываем боль родов – и так же забывается боль горя и колоссальный объем работы, сопряженной со смертью. Но я прошла через эту боль: сначала мать, потом Дэвис и Крис. Крис помог мне пережить смерть матери. Он был рядом, он поддерживал меня. Но в основном я делала эту работу сама.

Сейчас я вспоминаю, какой была та молодая женщина и молодая мама, которой хватило сил и ресурсов сделать необходимое: позвонить кому нужно, подписать документы, принять решение о залежах личных вещей, которые человек накапливает за свою жизнь, пусть даже короткую. У меня здесь, в Коннектикуте, все еще хранятся вещи Дэвиса, кое-какие вещи Криса и куча маминого барахла в сарае.

Что делать с вещами Эмили? Слишком быстро приходится решать. А как же Ники? Мы с Шоном договорились, что Шон обо всем скажет сыну после завтрака в воскресенье, перед тем как отвезти его к Майлзу.

Если Ники захочет в этот день остаться дома с папой – отлично. А если он захочет, чтобы его отвлекли… Пусть поиграет с моим сыном, которого неподдельно печалит то, через что проходит его друг. В конце концов, Майлз прошел через смерть отца, даже если был тогда слишком мал, чтобы ее помнить. Мы с Шоном верим, что Майлз сумеет приободрить Ники. Хотя Майлзу всего пять, он тот, кто он есть. Хороший маленький человек.

Вскоре после того, как нам сообщили о смерти Эмили, Ники спрятался в шкафу, среди маминой одежды – мы с Шоном еле нашли его. Когда Шон обсудил это с психотерапевтом Ники, тот предложил нам понемногу убирать вещи Эмили из дома. (Надеюсь, вы простите мне излишнюю откровенность.) И если сделать надо было именно это, я предложила найти склад.

Шон был непреклонен. Он отказался избавиться хоть от одной вещи Эмили. Однажды, когда мы обсуждали это, он разнервничался и сказал: “Когда она вернется…”, а потом резко оборвал себя. Так я поняла, что он все еще отказывается принять факт ее смерти.

Я была только рада, что мне не придется брать на себя ужасный труд заниматься имуществом покойной. А отдавать полный шкаф Денниса Найлона в Армию спасения мне показалось неправильным. Я сама точно уж не смогла бы носить эту одежду. Помимо того, что я вешу фунтов на пятнадцать больше Эмили, а ростом немного ниже, ее одежда не в моем стиле. У меня было бы ощущение, что я явилась на маскарад – хрупкая мама-домоседка нарядилась карьеристкой, одетой в от-кутюр. К тому же какая-то часть тебя всегда думает: а что, если этот человек не умер? А если Эмили вернется и придет в ярость из-за того, что мы раздали всю ее чудесную одежду? Такие мысли вполне обычны, когда люди уходят, оставляя дверь незакрытой. Без сердечного прощания на смертном одре, без должных похорон.

Все это ужасно печально. Каждый раз, думая о своей подруге, я безутешно плачу. Шон, твердый и мужественный, старается не расклеиваться. Особенно перед Ники.

Неважно, к какому заключению пришли или не пришли власти. Мы глубоко убеждены, что смерть Эмили была несчастным случаем. Мы с Шоном не верим, что Эмили хотела покончить с собой. Мы знали ее. Она любила жизнь. Она любила своего мужа и своего сына. Она любила меня. Она никогда не приняла бы решение покинуть нас.

Конечно, ей нужна была передышка. Груз работы, брака и материнства так тяжко давил на нее, что, несмотря на выигранные в тяжелой борьбе годы (десятилетия!) воздержания, ее прежние демоны – проблемы с наркотиками, которые она так доблестно преодолела – явились снова. Эмили припасла таблеток, купила выпивку и отправилась в семейный домик, чтобы развеяться и провести пару дней в одиночестве. Такого я от нее не ожидала, но такое, тем не менее, возможно.

Полезла купаться. Заплыла слишком далеко. Не рассчитала сил. И утонула.

По словам Шона, Эмили была неплохим пловцом, но не более. А токсикологические отчеты показали наличие алкоголя, а также рецептурных болеутоляющих и транквилизаторов. Достаточно, чтобы ослабить способность человека оценивать возможные риски. Чтобы серьезно подкосить здравомыслие Эмили, которое было в ней одной из моих любимых черт.

Я молюсь, чтобы вы все поняли и не осуждали. Все мы слабы. Все мы можем немного сойти с ума и сделать что-то, чего не должны бы. Это могло случиться с любой из нас.

А это – один из тех трагических случаев, когда человек не навредил никому, кроме себя.

И нас. Мужа, сына и лучшей подруги.

Так будьте, прошу вас, снисходительны. Позвольте мне оплакать моего друга. Я знаю, что ваши любовь и молитвы – с нами. Заранее спасибо вам за сердечные слова поддержки и соболезнования.

С любовью,

Стефани

15
Стефани

Не помню, кто из нас – Шон или я – первым произнес это вслух. Несмотря на полицейский отчет, мы не считали, что Эмили покончила с собой. Я всей душой верила, что это не так, да и Шон, по-моему, тоже. А когда Ники подрастет и начнет кое-что понимать, пусть лучше думает, что Эмили погибла из-за несчастного случая, что она не самоубийца.

А если это несчастный случай, в чем мы были уверены, страховая компания должна выплатить Шону и Ники два миллиона долларов, которые она не платила бы, окажись смерть Эмили самоубийством, совершенным менее чем через два года после выдачи страхового полиса. Я нашла эту информацию в интернете и сказала Шону, но поняла, что он и так знает.

У меня возникло множество вопросов насчет Эмили. Они возникли бы у любого. И один из этих вопросов был связан с тем романом Патриции Хайсмит: красивая молодая женщина покончила с собой по причине, которую никто так и не выяснил.

Шону, мне, Ники с Майлзом было важно, по какой причине погибла Эмили и как. Но это детали. Самым главным было то, что Эмили ушла. И не вернулась.

Шон и Ники развеяли ее прах в рощице за домом. Вряд ли Ники понимал, что они делают. А Шон не облегчил ему понимания, сообщив, что они развеивают дух его мамы по ветру. Шон потом сказал мне, что Ники все спрашивал: “А где дух мамы? Где мама? И ветра никакого нет”.

Шон прочитал об этом ритуале на буддистском сайте. Я подумала, что ритуал действительно красивый, да и неожиданный для красивого, гипермаскулинного британского парня, который работает на Уолл-стрит. Наверное, подумала я, такая скрытая чувствительность была одной из черт, которые Эмили в нем любила. И эту черту полюбила в нем я.

Шон спросил, не хотим ли мы с Майлзом присутствовать, когда они станут развеивать прах Эмили. Мне бы хотелось, больше всего на свете, но я чувствовала, что для Ники будет лучше, если мы не придем. Может, я суеверная. А может, мне показалось неправильным присутствовать при развеивании праха женщины, в мужа которой я, кажется, влюблена.

Шон показал мне копию отчета о вскрытии. Велел обратить внимание на “результаты исследования”, где описывалось серьезное повреждение печени, предположительно от длительного злоупотребления алкоголем и опиатами. Не только рубцы, но и совсем недавние повреждения. Вероятно, это подтверждало вердикт коронера, но полицейские все-таки не могли ничего сказать наверняка.

Я сказала, что такое невозможно. Если бы Эмили пила запоем и кололась, один из нас наверняка был бы в курсе. Но Шон утверждал, что это более чем возможно. Когда он учился в университете, четверо его самых блестящих соучеников были тяжелыми торчками. Двое из них кончили курс лучшими в группе, с высшими баллами. И никто ни о чем не знал.

– Ты знал, – указала я.

– Я жил с ними в одной комнате. Меня, наверное, тянет к людям такого сорта.

Меня покоробило, когда я услышала об Эмили как о “людях такого сорта”. Но человеком какого сорта она была? Как можно знать человека так же хорошо, как (мне казалось) я знала Эмили, – и не знать про него главного? Иные добиваются успеха несмотря ни на что и вполне эффективно живут и работают, не отказываясь от своих привычек. Эмили выдерживала все. Профессиональные обязанности, ребенка, семью. Хорошо устроенную и даже (с виду) шикарную жизнь.

Я вспоминала каждую нашу с Эмили беседу, каждый день, проведенный с ней вместе. Чего я не разглядела в ней? Что она пыталась сказать мне – а я оказалась неспособна услышать?

Каким лучшим другом я была?

* * *

Первый же наш с Шоном секс напомнил мне, чего мне не хватало. Беспримесного, сумасшедшего наслаждения. Одна рука Шона обхватила мою грудь, пальцы другой поползли вверх по моему бедру. Он перевернул меня, чтобы целовать затылок и ниже, потом снова перевернул на спину, сунул голову мне между ног. Меня потрясло, насколько он хорош в постели, но чему я удивлялась? Наша кожа, наши тела – все ощущалось до последнего сантиметра, ничего не существовало, кроме напора ощущений – страсть и, да, любовь – кого-то, кто способен заставить тебя чувствовать подобное. Отчаянное желание кончить и отчаянное желание, чтобы этот секс длился до бесконечности.

Все это время я думала только о том, как мне хорошо. Но потом оно ко мне вернулось – все, что я забыла или выбросила из головы, когда жила с Дэвисом. Я осознала, на что согласилась, без чего собралась жить, от чего отказалась в обмен на удобный брак, респектабельное вдовство и жизнь, в которой я ставила потребности Майлза выше своих. Теперь я уже не хотела снова жить без этого удовольствия и радости. У меня есть потребности, у моего тела есть потребности, и не все они связаны с Майлзом. Секс с Шоном словно заставил меня вспомнить, что я человек.

Я постаралась забыть слова Эмили о том, что секс всегда был лучшей частью ее брака. Что по сравнению с ним все казалось менее важным. Что она могла мириться с отсутствием Шона, с его трудоголизмом, с изощренными оскорблениями, с его неспособностью ценить ее – лишь бы только он приходил домой и (ее словечко) трахал ее.

А больше всего я пыталась не думать, что почувствовала бы Эмили, если бы все узнала.

* * *

Странным образом наш роман начался из-за очередного срыва Ники.

Ники стал устраивать истерики, со слезами и визгом. На первый взгляд – на ровном месте. Но, конечно, не было никакого “на ровном месте”. У него умерла мама. И его слезы разбивали мне сердце.

Шон возил Ники к психотерапевту, который смотрел Майлза после смерти Дэвиса. Доктор Фельдман был таким же утешающе-целительным, как раньше. Но он не мог предложить ничего конкретного, кроме как быть терпеливыми и выжидать. Он сказал нам, что хотел бы видеть Ники раз в неделю, но Ники оказался ходить на осмотры, и доктор сказал, что лучше не форсировать события.

В ночь, когда мы с Шоном впервые занялись любовью, мы ужинали вместе у нас дома. Мы с Шоном и Майлзом ели стейки. Ники играл со своими гуакамоле и чипсами, сердито зачерпывая пюре из авокадо и запихивая чипсы в рот. Густая зеленая жижа капала у него с подбородка.

Внезапно Ники оттолкнул свою тарелку на середину стола и уставился на блюдо со стейками – порезанными, в лужице сока с примесью крови. Он сказал:

– Это моя мама. Это она. Ты убила ее и зажарила, – он свирепо глянул на меня, – и вы едите ее. Как в том фильме, я смотрел.

Меня больно резанули слова Ники, особенно после того, сколько я сделала для него, как я заботилась о нем. Я напомнила себе, что он маленький мальчик, потерявший маму, мальчик, страдающий от невообразимой боли. И действительно, это не имело отношения ко мне… или к моим (все еще подавляемым) чувствам к его папе.

– Какой фильм? – поинтересовался Шон.

Он не посмотрел на меня, чтобы увидеть, как я среагирую на обвинения Ники. В обычных обстоятельствах это бы меня тоже резануло. Но то, сколько внимания Шон уделял Ники, свидетельствовало о том, как глубоко – и инстинктивно – он беспокоится о своем сыне, и это заставило меня любить и уважать Шона еще больше.

– Мы с Майлзом смотрели кино по телевизору. Залезли в комнату и смотрели, пока его мама спала, – вызывающе объявил Ники, провоцируя меня возразить ему.

Мы с Шоном переглянулась, улыбаясь слегка, но обеспокоенно. Как будто эпизод с просмотром (предположительно запрещенного) фильма стер эпизод, в котором я убила и зажарила маму Ники.

– Что, попался? – сказала я Майлзу.

Майлз засмеялся.

Тогда Ники бросился на пол и завизжал, было похоже на припадок. Слава богу, у нас нет соседей. А если бы это происходило в городской квартире? Бедный Ники!

Сначала Шон держал его, потом я сменила его, пытаясь успокоить Ники. Но Ники не желал, чтобы я к нему прикасалась, он вывернулся из моих рук и кинулся к папе. Мы с Шоном не теряли терпения. Ни на секунду. Мы не сдавались. Как будто Ники был нашим общим ребенком, нашим сыном, и мы помогали друг другу сделать все, что в наших родительских силах. Я гладила руку Ники, Шон гладил его по головке, а Майлз пытался держать его за руку, при том что Ники порывался стукнуть отца кулачком в плечо.

– Милый, – сказала я Майлзу, – оставь Ники. Ему грустно.

Майлзу не следовало видеть все это, но выпроводить его из комнаты было как будто неправильно. И я разрешила ему посмотреть мультфильмы на моем айпэде, что стараюсь делать пореже.

Это оказалось выходом. Не бог весть каким, но выходом. Даже Ники немного успокоился. Когда я усадила Майлза в удобное кресло, старое кресло его папы, которое все еще стоит у меня, и включила ему мультики, я почувствовала, что Шон смотрит на меня и ему нравится то, что он видит. Меня странным образом возбуждало понимание того, что он восхищен моими мамскими умениями, но дело в том, что – учитывая мои чувства к Шону, и неважно, что я старалась их преодолеть, – меня возбуждало бы что угодно.

Ники выдохся и отключился на руках у Шона. Шон какое-то время держал его спящего, а потом отнес в детскую, уложил на низкую кровать и ласково подоткнул одеяло.

– Пора спать, – сказала я Майлзу.

– Еще полчасика.

– Спать. Мы устали. У Ники тяжелые времена.

– У нас у всех тяжелые времена, – заметил Майлз.

Мы с Шоном переглянулись, что означало: Майлз такой чудный ребенок!

Майлз был прав. Мы все устали, всем было тяжело. Истерика Ники расплавила все наши защитные слои, оставила нас нагими и беззащитными.

Я уложила Майлза в кровать и убедилась, что с мальчиками все в порядке. Потом мы с Шоном рухнули на диван, и Шон включил очередную серию “Во все тяжкие”. Мы перестали смотреть сериал после известия о смерти Эмили – категорически не хотелось насилия и мрака, – но недавно начали снова.

На наше счастье, это оказалась самая насыщенная сексом серия – наверное, романтическая линия сериала. Джесс Пинкман и его подружка влюбляются друг в друга. Почти романтическая комедия среди фасовки амфетамина, крови и убийств, только вот подружка Пинкмана – торчок.

Я сидела рядом с Шоном. Он приобнял меня. Я склонила голову ему на плечо.

Мы трепетали. Мы оба ощущали этот трепет, еще неясный, каждого из нас пробирала дрожь.

Мы начали целоваться. Он поцеловал меня в шею, потом поцеловал плечи, потом задрал мне футболку и стал целовать грудь.

Так вот все и началось.

* * *

На столько вопросов нам надо было бы ответить, столько вопросов задать. Но в те первые недели мы были так счастливы делать то, о чем мы (я, во всяком случае) так долго мечтали, что мы не задавали никаких вопросов, не связанных с сексом, и чувствовали себя прекрасно.

Мы соблюдали осторожность. Мальчики ни о чем не знали. Мы договорились, что делаем это, только когда мальчики в школе. Шон оставался ночевать реже, чем раньше. Знать, что он в доме, и не быть с ним, было пыткой.

У нас не было названия или слова для того, что мы делали. Мы не спрашивали, будет ли это последний раз или что дальше. Мы не спрашивали: а что Эмили? Не предаем ли мы ее память? Мы едва разговаривали. Несмотря на то, что в доме было пусто, мы старались не шуметь.

Волновало ли меня, что Шон думает об Эмили, когда он со мной? Нет, не волновало. Он не мог думать об Эмили. Я бы знала. Никто не идеален.

* * *

Теперь, ночью, одна в своей кровати, я не могу хорошо спать. Как только я ложусь, на меня наваливается такая тяжелая дрема, словно я под кайфом, но часа через три-четыре я просыпаюсь и лежу без сна, пока не рассветет и не придет пора поднимать Майлза (или Майлза и Ники) в школу.

В настоящем моменте есть что-то экстатическое – в моем романе с Шоном. Ну а будущее? Можем ли мы, все четверо, жить вместе, как семья?

Шон сможет вернуться в офис. Я стану возить мальчиков в школу и забирать их каждый день. Ники преодолеет свое горе. Все преодолевают, рано или поздно. Даже если боль не забывают, ее не ощущают каждую минуту.

Иногда я думаю, что это греховно и неправильно. Я подвергаю себя пытке. Я думаю: нам с Шоном надо остановиться. Но я точно знаю, что у меня плохо получается не делать то, что я хочу делать, особенно если это что-то подразумевает секс. К тому же кому от этого плохо?

Бог знает, что чувствует Шон. Ощущает ли он вину за то, что занимается любовью с лучшей подругой жены так скоро после смерти жены? Думает ли он: черт возьми, Эмили умерла. Она больше не знает, что я делаю, и ей это все равно. Или он делает это, чтобы вернуться к Эмили? Спрашивает себя, не покончила ли она с собой? Я много читала о самоубийстве и знаю, как часто оставшиеся в живых злятся на самоубийцу, приходят в ярость – и не могут ни принять, ни даже понять этого.

Мне тошно было бы думать, что Шон спит со мной потому, что злится на Эмили. Когда эта мысль прокрадывается ко мне в сознание, я изгоняю ее. В конце концов, нас ведь влекло друг к другу еще до того, как мы узнали о смерти Эмили.

И после этого я ощущаю себя виноватой еще больше.