Текст книги "Самая близкая Франция"

Мы зашли в один из баров и попробовали знаменитый бретонский алкогольный напиток Шушен. Он делается из гречневого мёда. Мед ферментируется в яблочном соке и получается вкусный ликёр, от которого немного кружится голова. Это еще ничего, старинный Шушен гораздо сильнее воздействовал на человека: если его смешать неправильно, то можно заснуть прямо на месте употребления выпивки. Или стать чрезмерно весёлым, пойти танцевать на площадь или купаться в фонтане.

Когда я снова вышла из бара на «Улицу жажды» передо мной открылась потрясающая картина. Посетители абсолютно всех баров «Улицы жажды» стояли под открытым небом, пили Шушен, яблочный Сидр или просто вино, разговаривали друг с другом. Людей было так много, что, казалось, вся Бретань, а то и вся Франция собрались здесь. Ощущение абсолютной свободы. Подходи к кому хочешь, разговаривай с кем хочешь! Беседы на нескольких языках – сначала о политике, а потом и о литературе и философии. Ренн собирает всех разговорчивых людей на своих улицах, а за ним следуют Нант, Динар и даже туристический Сан-Мало. Люди говорят, слова летят по воздуху прямо в океан. Их подхватывают корабли. И увозят в Англию или в Америку. Так голоса Франции разносятся по всему миру.

Амьен

Туман пересыпан мелким бисером дождя. Мы блуждаем по тусклому утреннему городу и ищем Амьенский собор. В густом тумане друг друга не видно, не то что собора. Неожиданно перед нами появляется какое-то бежевое облако. Изображение облаков проясняется, и на нём видны контуры собора, а затем становится контрастной каждая его чёрточка. Высокий фасад уходит в небо. Каждая деталь кропотливо вырезана, словно художник пытался показать, что из самого маленького камня можно выточить произведение искусства. Начинается рассвет, облака уходят, и собор становится глазурным. Осторожное объятье человека, с которым я познакомилась три часа назад…

Еще до переезда во Францию я впервые приехала туда на несколько месяцев, на стажировку. В Париж. В то время я абсолютно не видела ни прошлого, ни настоящего, только будущее. И парижская жизнь была, как переполненный вагон, набита различными ожиданиями, реальными и не очень. Безусловно, хотелось чего-то нового, в этом новом и был заключен весь смысл. В нашей группе было одиннадцать человек, но я ни с кем не хотела общаться: мне казалось, что так я точно пропущу что– то новое. Гуляла одна по Парижу в надежде, что город сам найдёт контакт со мной, что люди уж точно со мной заговорят.

В группе была ещё одна девочка, которая всегда гуляла одна. Звали ее Юля. Она недавно переехала в Москву из Астрахани, а потом уже из Москвы поехала в Париж.

Ей тоже, видимо, хотелось общаться с городом, открывать для себя странное живое существо под названием Париж. Светлые коротко стриженные волосы, ярко-голубые глаза, глядящие куда-то вовнутрь. В интернете ее называли «марсианкой». Не от мира сего.

Однажды она просто подошла ко мне и пригласила меня на концерт. Этот концерт проходил в каком-то парижском пригороде на севере. Я согласилась не раздумывая, даже не зная, какую музыку будут играть. Стажировка оказалось очень утомительной, хотелось взбодриться и скорее перемахнуть через бетонный забор будней. Не знала я и названия клуба. Просто поверила, что это будет интересно.

Пригород усеян мотоциклами и пластиковыми мешками с мусором. Задворки изящной парижской цивилизации. Мы идем по сужающимся переулкам и утыкаемся в облупленные ворота. Заходим во двор и видим странное здание, больше похожее на старую конюшню. Здесь и должен проходить концерт. В колодце внутреннего дворика видна серебряная монетка луны.

– Куда же мы пришли? Темно и никого нет… Может быть, лучше уйти отсюда? – пробормотала я.

– Расслабься. Все будет офигенно. Просто нужно подождать, – лазала моя неземная знакомая.

И точно – действие началось. В углу двора нарисовались две мужские фигуры. Один – крепкий, в армейских защитных бриджах и чёрной кофте. Бритая голова, пара татуировок и беспомощные серые глаза. Другой очень высокий, со всклокоченными волосами, большим носом и странной неровной челочкой.

– Вы здесь впервые? – спросил армеец.

– Да, вот пришли на концерт.

– Круто! Рад встрече! Я Сирилл. А это Джефф.

Сирилл и Джефф не имеют никакого отношения к армии. Они – самые обычные французские панки. Постоянно крутятся на каких-то концертах, пьют всякие взрывные алкогольные смеси, затягиваются сигаретами с травкой и сами сочиняют музыку. Джефф – гитарист в одной провокационной панк-группе.

Сразу нужно сказать, что в общении со французскими панками меня подстерегала масса сюрпризов. Я всегда думала, что панки – безголовые любители безвкусной музыки. Но французские панки меня поразили. Во-первых, своей вежливостью. В этом плане они изъясняются почти как тургеневские персонажи: «извините» да «позвольте пройти». Кроме того, панки обожают животных. В их «сквотах» или же ангарах, в которых они тусуются, собирается несчётное количество бездомных псов. При этом условия жизни панков оставляют желать лучшего, выживают на минимальную зарплату. Могли бы получать примерно такое же пособие по безработице, но большинство все равно работают. Кто в музыкальных группах, а кто и в более обыденных местах.

– Я преподаю информатику в компьютерном классе для детей, – поделился с нами Сирилл. Работа нравится, и совсем не мешает отрываться. Дети к моему внешнему виду привыкли. Я для них как мультяшный персонаж, супергерой.

А пока в переполненной бывшей конюшне начался странный концерт, куда мы с Юлей попали. На сцене выступает худой мужик в леопардовом костюме, с огромным панковским гребнем. Музыка просто оглушительная. Смесь трактора, дрели и народных французских песен. Но двигаться под нее приятно. Кажется, что все мы на продуктовой фабрике, и каждого из нас расфасовывают и заворачивают в красивую упаковку. Способность соображать пропала начисто. Зато тело полностью расслабилось.

Потом мы идём домой с концерта. С Сирилом. И вместо дома идем гулять. Сирилл рассказывает нам про свою маленькую квартирку в пригороде Парижа Аньер, про то какие все политики чёрствые и не заботятся об обычных людях. А еще он говорит, что десять лет встречался с девушкой, настоящей панкухой. Но расстался, потому что не смог разделить её страсти к тяжелым наркотикам. Было трудно, но смог. А потом мы едем в парижском ночном автобусе не знамо куда, с полупьяными людьми. Мне по очереди подмигивают шестеро арабов и один африканец, а Юля с Сириллом беспрерывно обнимаются. С этого дня они были вместе.

Как же нас занесло в Амьен? Это была идея Пьера, приятеля Джеффа. C Пьером мы познакомились на вечеринке в пригороде Парижа. В маленькой кухне, забитой старыми канистрами из-под каких-то воспламеняющихся жидкостей, грациозно припарковались два велосипеда. Рядом Пьер, немножко похожий на Элтона Джона, но с более солидным брюшком. В майке, испачканной известкой, в бриджах с большими карманами. Рядом с ним примостился долговязый Джефф. Прямо строители на отдыхе.

А жена у Пьера – красавица-филиппинка. Тихая и спокойная, она готовит восхитительные блинчики-немы с креветками. Их нужно есть, заворачивая в мятные листья. Жена Пьера плавно кружит между гостями, предлагая им различные азиатские блюда. А гостей много – человек 30. Меня поражает, что в одной квартирке собрались и четырнадцатилетние подростки, и люди в возрасте – за пятьдесят. Видимо, что-то всех объединяет.

Попивая коктейль Редд Булл с водкой, любимый напиток многих французов, Пьер делится со мной своими идеями по поводу всеобщего объединения.

– Представляешь себе, весь мир – это такая большая паутина. У каждого человека – своя нить, и в течение жизни эта нить соприкасается с другими. В конечном счёте, движение каждой нити влияет на всю систему. Жизнь каждого человека воздействует на жизни других людей, даже тех, которых он не знает. Например, если бы один талантливый изобретатель не изобрёл бы новую модель сверхмощных самолетов, мой дедушка не переехал бы в другой город работать на авиационном заводе и не познакомился бы с моей бабушкой.

– А что происходит, когда человек умирает? – спросила я.

– Его нить исчезает, но след от неё остаётся. Если бы все эти нити не переплелись, не появился бы на свет мой папа, не родился бы я. Я и есть след той нити, которыми они были. И еще много-много других людей.

И вот наконец мы в Амьене. С Сириллом, Джеффом и Пьером. Джефф с Пьером выступают на огромном фестивале панк-музыки. Фестиваль этот идет в течение трёх дней и безо всякого перерыва. То есть в любое время дня и ночи в местном сквоте выступает какая-либо панк– группа. Зрители ничуть не устают, ведь здесь есть возможность и отдохнуть, и поспать. Пол в темном концертном зале устлан пластиковыми стаканчиками и пустыми бутылками.

То, что я вижу около «сквота», меня поражает. Около огромного костра сидят настоящие панки. В кожаных жилетках, булавках, татуировках и с огромными гребнями на голове. Обсуждают ни много ни мало, произведения Оруэлла. Оказывается, они еще и начитанные.

Кто-то начинает играть на гитаре. Джефф предлагает закурить косяк. К нам подходит очень странный бородатый мужчина, обнимает по очереди меня и Юлю.

– Ты знаешь, этот парень – бездомный, живет на улице со своими собаками. Мы помогаем ему, как можем, – сказал мне Джефф.

– Первый раз в жизни обнималась с настоящим бомжом, – говорю я.

– Он не бомж, у нас нет такого. Ему просто пока негде жить. Но он всегда может переночевать в «сквоте». И даже помыться иногда.

К нам приближается незнакомый молодой человек. Тёмные волосы ёршиком и смешной веснушчатый нос.

Глаза цвета медового пряника. Начинает со мной говорить и не может остановиться. Все происходит естественно. Через час разговоров мы начинаем целоваться. Так и сидим на чьем-то продавленном диване около костра.

Его зовут Филипп. И в шесть утра он зовет меня посмотреть Амьенский собор. Мы идем по тихому городу с волнистыми мостовыми мимо маленьких домов. В одном из окон горит свет. Видимо, шесть утра – самое время для того, чтобы подумать.

Мы стоим около огромного собора и как будто упираемся в невидимую стену. Филипп шепчет мне какие-то взволнованные слова, говорит, что еще увидимся в Париже. Но я знаю, что Амьенский собор – это та преграда, которая не позволяет нити наших отношений тянуться дальше. И в розетке собора я вижу очертания той самой паутины, о которой говорил Пьер. Наши жизни все равно переплетены. Моя, Филиппа, Юли, Джеффа, Пьера и Сирилла. И тысячи наших взглядов остались на изрезанном фасаде Амьенского собора.

Альп-д-Юез

Первый раз горы во Франции я увидела на юге. Это были предгорья Альп, солнечные, размякшие и разомлевшие под привычным солнцем. Между горами светились гладкие изумруды озер. В одном из ущелий был натянут канат, по которому шустро сновали крошечные альпинисты. Наверное, им было немного страшно, но больше всего весело. Отдохнувшие, спокойные горы. Но это еще не настоящие Альпы.

Настоящие я увидела на горной дороге, ведущей от Гренобля, города на юго-востоке. Я всегда знала, что горы умеют расти, но не думала, что так быстро. По мере продвижения автобуса крошечные холмы увеличиваются, обрастают лесами и медленно покрываются сединой снега. Снежные горы – самые мудрые. Самые сильные и пугающие.

Автобус подъезжает к заснеженным пряничным домикам деревушки. Все входы и выходы залеплены снегом. И, в обрамлении рамки черного леса, видна освещённая горнолыжная трасса. С золотистым ожерельем фонарей и абсолютно отвесная. Неприступная для начинающего лыжника.

В этот раз снега было много, и кататься было легко. Я помню другие зимы, когда снег под лыжами превращается в лед, и они предательски скользят к пропасти. И зимы, когда лыжи проваливаются в жёлтом тумане, и где-то рядом находится промерзшая земля, которую нужно нащупать. Но ты не знаешь, под ногами она или над головой, потому что ты в клубке жёлтого марева.

А когда удача на твоей стороне – светлое небо постепенно нагревается и впитывает в себя солнечные лучи. Карандаши-лыжи легко чертят лини на белой горе. Наст покрывается золотистой пленкой от солнечного масляного тепла. Снег двигается все быстрее, поворачивая в такт лыжам, объезжая деревья. В такое время особенно остро ощущаешь, что тебе очень повезло получить этот день. Увидеть эту яркость, почувствовать скрипение лыж по трассе и влиться в ритм горной скорости. И вычеркнуть поблекшие и посеревшие дни из своего жизненного календаря.

В настоящие горы я попала благодаря папе. Он – альпинист со стажем. Ходил в самые сложные горные походы, в том числе не Кавказ. В одном из них, ранней весной, они с напарником сорвались со склона и пролетели вниз несколько сот метров. Напарник сломал ногу. У папы было сотрясение мозга, несколько трещин в позвоночнике, частично обморожены пальцы. Через год он более или менее восстановился. Но после этого папа в походы не ходил, хотя и очень хотел.

Прошло больше десяти лет. Папа начал кататься на лыжах на крошечной горке в Подмосковье. И заразил этой идеей меня. Для него было важно кататься, а ещё более важно – снова вернуться в горы. Почувствовать их заново. И понять, почему не удалось тогда. Исследовать их целиком, забраться на самые отдаленные трассы, прочесть заснеженную отвесную книгу от корки до корки.

А мне было всегда важно прочувствовать определенную трассу, проехать по ней несколько раз, понять, как прогибается под лыжами снег, как он пружинит или, наоборот, медленно скатывается по жесткой ледяной поверхности. Конечно, все лыжники любят мягкий, сухой снег. Он напоминает первый декабрьский снежный покров в Москве, когда тебе пять лет, и санки едут по чему– то ослепительно белому, как сахарная пудра. Но в горах очень часто бывает, что снег серый, мокрый и вязкий. Ноги тонут в нем, как в болоте. Разгребаешь липкую массу лыжами, погружаясь в мутную кашу. И боишься только того, что в какой-то момент перестанешь чувствовать опору и снег поглотит тебя.

А самая неприятная поверхность – тоненький слой колкого сахара – а под ним – гладкий леденец горки. Здесь очень важно выбрать правильный угол поворота, чтобы кант, железное остриё лыж, точно прошёл по льду, иначе неприятной встречи тела с горкой не миновать.

Один раз такая встреча чуть не стала трагедией. Мы с папой выбрали самую отдаленную трассу и решили по ней спуститься в нашу долину. Для папы её главным преимуществом стало то, что мы на ней еще не катались. «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». Для меня важным было то, что на трассе и на подъемнике никого не было. Правда, подъёмник был старый и противно скрипел, но это меня не насторожило.

Мы сели на металлические кресла, и железный трос потянул их вверх. Народу вокруг не было вообще. В какой-то момент я стала тревожиться из-за этого. Но, когда мы приехали наверх, все мои опасения рассеялись. Гладкая, нетронутая, ровная трасса, сухой снег, переливающийся на солнце. Странно, что на этой трассе никого нет…

Первая половина прошла отлично. Лыжи легко разрезали хрустящий снег, ноги чувствовали каждый поворот горы. Единственное что – горное ущелье, через которое мы ехали, становилось все более и более узким. Еще поворот и…перед нами практически отвесный склон, а на нем…только лёд и на этом льду огромные жесткие снежные бугры. У горнолыжников они называются могул. Я в потрясении остановилась в начале спуска. Свернуть назад – невозможно, объехать вне трассы – невозможно, так как это узкий коридор. Папа с некоторыми усилиями спустился вниз и ждал меня за следующим поворотом, а я стояла и не знала, что мне делать.

Ну же. Давай.

Первая лыжа со скрипом двинулась, за ней потянулась вторая. Они с сумасшедшим визгом проскользили по льду и уперлись в сугроб. Теперь надо было думать, как с этого сугроба съехать. И снова жуткий визг и следующий сугроб. Меня начала охватывать паника, ведь у меня был только один путь – на новый сугроб.

Давай. Еще немного.

Лыжи понеслись по отталкивающему льду, но до сугроба не дошли, сорвались. Я упала спиной на новый сугроб, причем очень неудачно. Ноги согнуты, спина лежит прямо на лыжах и вдавливает и в лёд. Любое движение ведет к тому, что тело, лишенное какой-либо опоры, скатывается с сугроба вниз головой и несется по отвесному склону вниз.

Не думать об этом.

Как ни странно, я успокоилась. Паника прошла, и я посмотрела в единственное место, которое могла разглядеть, не шевелясь. Это небо. Бездонное в своей прозрачности, с несколькими барашками облаков. И я вдруг вспомнила одну историю, которую рассказывал Толстой в своей книге «Пора понять». Ему снится сон, что он лежит на воздухе, в каком-то неземном измерении. И под его спиной находятся реи, которые держат тело на весу.

И, как только он начинает бояться и думать о земле, реи становятся все более и более слабыми, уже не поддерживают его. Но, как только он вспоминает про небо, реи оказываются крепкими и упругими.

Я лежала и смотрела, смотрела, смотрела в небо. И мне показалось, что снег подо мной стал более мягким.

– Всё в порядке? Вам помочь?

Я увидела над собой небольшую фигурку в ярко-жёлтой куртке. На ногах человека был нацеплен сноуборд. Каким чудом он оказался на этой заброшенной трассе?

– Все нормально. Помогите мне подняться, пожалуйста.

Сноубордист протянул мне руку, и вот я уже стою, опираясь на снег. Я поверила, что снег поддерживает меня. Так же, как и этот удивительный сноубордист, у которого я от растерянности даже не спросила, как его зовут…

Дальше я спускалась без проблем. На повороте увидела папу, который медленно пытался подняться ко мне, видимо, поняв, что что-то случилось. Но он, учитывая отвесность склона, был бы там минут через сорок.

Я поверила в то, что небо – это самое главное. И в то, что каждый человек появляется в твоей жизни не случайно. Как этот сноубордист в жёлтой куртке.

Когда в горах наступает вечер, люди уже не чувствуют себя первопроходцами. Горы им не подвластны, и они совсем перестают их понимать. Я выхожу из кукольного деревянного домика и оказываюсь окруженной огромной стеной. Сначала в темноте, отогнанной ярким светом фонарей, эту стену не видно. Но потом глаза привыкают и сквозь пелену фонарного света видны очертания чёрного леса. Лес почему-то парит в небе. Потом понимаешь, что это не лес, а огромная гора, густо заросшая лесом, как бурьяном. Темная громадина несётся ввысь. А небо, существует ли оно? Ну да, это там где звёзды.

Некоторые звёзды неподвижно висят на месте, а некоторые медленно и упорно двигаются в одном направлении. Причем постоянно мигают. Только потом я поняла, что это не звёзды, а ротраки – машины, которые разравнивают снег. Они могут подниматься даже по самому отвесному склону, ловко объезжая камни и деревья.

А внизу, в деревне, нет никакого движения. Сугробы по бокам от дороги подпирают дома и защищают их от назойливых прохожих. Улицы светятся прямо как на рождественской открытке. Все отдыхают перед ночным набегом на местные бары. В этот момент лучше всего удалиться от приторно-карамельного сияния. Сесть на ночной подъемник и подняться в горы.

Сверху деревушка кажется россыпью маленьких лучистых камушков в тёмной воде океана. А у подножия – ресторан. Хозяин с пушистыми усами, одетый в твидовый пиджак. Старая затёртая карта местности на стене, по-видимому, восемнадцатого века. В углу – деревянные лыжи. Ведь первые лыжники катались только на деревянных. А еще – фотографии конца девятнадцатого века. Почтенные дамы на несоразмерно длинных лыжах. Дамы осторожно приподнимают края платьев, чтобы они не мешали при спуске. А пейзажи – все те же. Горы мало меняются. Если вести отсчет по человеческому времени.

Играет альпийская гармошка. Меня окутывает кольцом тепло дома. А следующее кольцо – деревня, сияющая огнями, как новенькие бусы. И самое большое – кольцо гор. И именно в горах мне сейчас хочется оказаться. Погрузиться в пену снега, и залезть на самый верх.

Внутри просыпается что-то древнее. Я представляю себя в высоких сапогах, в плаще и с посохом в руках. Я взбираюсь наверх, не пропуская под собой ни один камень. Исследую горные тропы, ведущие в старинные лабиринты. И пою длинные протяжные песни на своем особенном, горском языке. Может быть, я никогда больше не увижу ни одного человека. Но горы способны рассказать мне о мире еще больше, чем люди.

В Альп-д-Юез есть одна трасса, которая, наверное, является одной из самых сложных в мире. Называется она Саррен. Протяженность этой трассы составляет 16 километров. И начинается она с почти отвесного спуска на повороте горы. Папа уже давно поглядывал на нее на карте.

– Слушай, может быть, не надо? – спросила я.

– Я не могу пропустить такую возможность. Если не попробую, потом все время буду жалеть.

Я ждала папу около часа. И вспоминала его забавные истории про горные походы. Как группа заплутала между двумя горами и не могла найти стоянку, находящуюся в пятидесяти метрах от них. Как на первой стоянке, еще в городе, папе подарили майку с надписью «Улыбайтесь, шеф любит идиотов», а местные дети стали выкрикивать её как лозунг всем проходящим мимо взрослым. Как на Памире ребята сварили чудесную настойку из трав и спирта, и потом долго прятались за соснами, изливая свое горе на ближайшие кусты.

Папа приехал в очень усталом и подавленном состоянии.

– Да, понимаешь, упал в начале трассы. И так неудачно, вбок, рядом с отвесным склоном. Чувствую, сейчас рухну вниз. Но вспомнил, как надо делать в горах. Воткнул сильно лыжную палку в снег. У альпинистов это называется «зарубиться». Раньше делал металлическими шипами – кошками. А теперь вот – палкой.

Папа говорил, а я вдруг подумала – и почему нас с ним несет в горы? Что мы здесь находим, кроме опасности? Стоит ли это того? Я подняла глаза и увидела горную вершину, светлую, сияющую, искрящуюся, как алмазное ожерелье. Украшение, оттеняющее красоту прозрачных облаков. И подумала, что, когда никого не станет, горы останутся. И останется небо. Они вместе в вечности.