Текст книги "Поход к двум водопадам"

Глава 3
Сквозняк и пианино

Бабушка встретила меня традиционно:

– Сразу тапочки надевай! Такой холод!

«Такой холод» был в доме всегда, и зимой и летом. Строго-настрого воспрещалось ходить без тапочек и открывать больше одного окна одновременно: бабушка ужасно боялась сквозняков. В детстве сквозняки представлялись мне невидимыми вредителями, которые прокрадывались в дом с одним-единственным желанием – кого-нибудь простудить. Кроме того, считалось, что они могут повредить «Элегию», наше старое пианино.

Бабушка была маленькая и полная, всегда в одном и том же домашнем халате. Он выцвел и покрылся катышками, но бабушке нравился. Убедившись, что я переобулась, она заскользила обратно в кухню и исчезла в душном запахе горохового супа, который застаивался в квартире, потому что из-за сквозняков бабушка редко проветривала.

Я заглянула к дедушке. Он сидел на диване, вытянув худые, распухшие от артрита ноги, и раскладывал пасьянс. За подлокотник цеплялась клювом его деревянная палочка. Дедушка был лысый, с белыми усами и аккуратной сединой по подбородку. Казалось, он предпочитал проводить время наедине с собой, смотреть спортивные передачи, перечитывать Достоевского. Но как же дед радовался, когда звонили старые знакомые или я заходила сыграть в шахматы или карты!

Я жила у них по будням, а на выходные меня забирали родители. Во всяком случае, старались забирать. Они работали в большом городе и жили не близко, на полпути между работой и Варламовом. Мама с папой нигде бы со мной не успевали, а у бабушки на меня были большие планы: музыкальная школа, кружки, походы в театр… Вот она и забрала меня к себе еще в первом классе.

А десять месяцев назад у меня родился брат Петя, и им стало совсем не до меня, так что и выходные я теперь проводила с бабушкой и дедом.

Петя и мама были неразлучны, он рос на ней, как яблоко на ветке. Мама постоянно на него отвлекалась и не запоминала ничего из того, что я ей говорила. Она и с папой вела себя точно так же, теперь они переговаривались в основном через Петю:

– Ну не плачь, Петенька, сейчас папа принесет тебе погремушку.

– Петя, спроси-ка у мамы, где папин синий галстук?

– Мы кушаем, нам некогда искать папин галстук. Пусть папа сам поищет, правда?

Вот такие разговоры. Так что про маму, папу и Петю тоже особо нечего написать. Они жили где-то там, сами по себе. Специально для Пети сделали в квартире красивый ремонт и светло-голубые стены. У родителей до сих пор приятно пахло новизной и деревом.

Перед ужином я успела немного поиграть. Черное пианино «Элегия» делило большую комнату с книжными шкафами. Одну полку занимало собрание сочинений Варламовой. В нашем городе в каждой семье была такая полка.

Я села за пианино и наиграла, что пришло в голову, в ре-миноре, моей любимой тональности. Пальцы сами нащупывали ее, словно других не существовало.

Музыкальная школа мне не нравилась, потому что приходилось играть чужие произведения. Ввели бы лучше уроки музыкального творчества. Но на композиторов учат только в консерватории, а до консерватории я бы недотянула.

Учительница сольфеджио иногда задавала сочинить пьеску, но гораздо чаще мы писали скучные диктанты. Если мне случалось что-то забыть или перепутать, она называла меня «бабой Верой». Почему-то изо всей группы только меня одну, так что я была рада, когда нам раздали аттестаты и отпустили на все четыре стороны. За полгода после выпуска я не сыграла по нотам ничего, только то, что сочиняла сама. Бабушку это расстраивало: она-то мечтала, что я буду вечерами играть Чайковского и петь романсы.

Недавно я взяла с полки Марину Цветаеву (мне стало интересно: все-таки наша улица названа в ее честь), открыла книгу на середине и услышала мелодию на фоне строк. Стихи не читались, а напевались, и я тут же села подбирать музыку.

Бабушка хвалила и удивлялась: «Это ты сама сочинила?» Я ответила, что сама, но в глубине души не была в этом до конца уверена. Казалось, кто-то спрятал звуки внутри стихотворения, а я лишь открыла его, как музыкальную шкатулку.

Может, это и было вдохновение. Оно казалось чем-то извне, какой-то искрой, случайно залетевшей в ухо. Но Ирина Борисовна говорила, что ничего случайного не бывает, и таблица элементов не могла присниться никому, кроме Менделеева, потому что именно он подготовил для нее наилучшую почву. Так что, наверное, вдохновение похоже на сквозняк – нужно открыть окно, чтобы тебя продуло.

Я наигрывала мелодию и рассказывала самой себе историю про пианино, по имени Элегия, которое мечтало сочинять музыку и страшно завидовало своему хозяину-композитору. Каждый день Элегия мучила его расспросами: как он придумывает мелодии, в чем его секрет? Композитор честно отвечал, что не знает, но Элегия ему не верила и считала, что композитору жалко поделиться с ней своим мастерством. В отместку она защемляла ему пальцы, фальшивила или делала так, что в самый ответственный момент западали клавиши. Однажды терпение композитора лопнуло, и он продал пианино соседскому мальчишке, который барабанил по клавишам так, что Элегия ужасно расстроилась и ни одному настройщику больше не удалось ей помочь.

В прихожей на столике зазвонил телефон, оборвав мои мысли. Бабушка поспешно схватила трубку:

– Алло! Алло!

Она всегда говорила «алло» два раза, как будто первое «алло» неминуемо улетало в какую-то телефонную пучину и ему никогда не достигнуть уха собеседника.

– А-а, привет! Хорошо. Верочка? Дома, да. Музицирует… – Бабушке так нравилось это слово, что она старалась произносить его как можно чаще. – Понятно… Ну ладно… Как Петенька? Вот молодец!

Что он сделал на этот раз? Перевернулся на живот? Или зуб отрастил? Впрочем, меня это не очень-то волновало.

Бабушка положила трубку и сказала нарочито весело:

– Так, где-то у меня были прянички!

Ясно, значит, мама звонила предупредить, что на выходные я опять останусь здесь.

В таких случаях бабушка быстро придумывала для меня «утешительный приз»: например, вместо горохового супа заказывала к ужину пиццу, нашу с дедушкой любимую, с грибами и ветчиной. Или доставала конфеты с пряниками.

Бабушка боялась, что меня травмирует отсутствие общения с родителями. Так и говорила нашей участковой врачихе (несмотря на бабушкину неустанную борьбу со сквозняками, я все-таки иногда простужалась): «У Верочки иммунитет слабенький. Мама с папой у нас занятые, редко мы с ними видимся. Я все переживаю, как бы это ее не травмировало».

«Но ведь бабушка сама меня у них забрала», – думала я. С другой стороны, они и не возражали, вот Петю родили. Может, еще и собаку заведут.

Участковая выписывала на кухне справку и советовала попить витамины. Витамины, наверное, и правда помогали, потому что я почти не обижалась на родителей. В этом я была похожа на дедушку: позвонят – хорошо, а нет – мне и одной нормально. Только бы они приходили в школу почаще, а не то там могли подумать, что я родителям вообще не нужна. На всех собраниях сидела бабушка, а мама с папой появлялись раз в год, в мае. Ольга Михайловна, наша классная, разговаривала с ними нехотя и свысока, каким-то обвинительным тоном. Но ведь они все-таки пришли – неужели нельзя повежливее? Мама робела, сутулилась, и мне хотелось увести ее подальше от О. М., например в буфет, и напоить чаем с булочкой.

Глава 4
Марина Ц.

В четверг на урок литературы к одиннадцатому классу я немного опоздала. О. М. задержала нас на биологии – показывала фильм о подростковой беременности. Лучше бы дала в качестве домашнего задания, для самостоятельного просмотра. В нашем классе такое было совершенно невозможно смотреть: мальчишки ржали, Троша комментировал гонку сперматозоидов, девочки морщились и брезгливо отворачивались. О. М. без конца шикала на мальчишек и говорила особо впечатлительным девочкам, что в естественных биологических процессах нет ничего противного. Но все без толку.

Порой мне казалось, что я единственный взрослый человек в этом детском саду. Особенно после того, как О. М. решила «для ясности» назвать сперматозоиды «живчиками».

А потом Русакова спросила: правда ли, что нельзя забеременеть во время месячных? О. М. сказала, что неправда, и велела Русаковой остаться после урока. Троша поинтересовался, можно ли ему тоже остаться, но О. М. ответила, что эта беседа только для девочек.

– Как же они без живчиков? – притворно испугался Троша.

Я с трудом выдержала до звонка. Ну почему я не в одиннадцатом?

Наконец О. М. нас выпустила, и я рванула к Ирине Борисовне.

Одиннадцатый на секунду отвлекся и сразу же вернулся к распечаткам стихов.

Сережа Фененко подмигнул мне обоими глазами. Изо всех, кого я знала, он один так забавно здоровался, и это простое приветствие проникало куда-то внутрь, как ветер в бухту, и поднимало волны.

Я прокралась за последнюю парту, стараясь не мешать. Заботливые старшеклассники тут же передали мне распечатку – привыкли, что я хожу к ним на уроки. С ними можно было не опасаться смешков, гримас и оскорблений, а спокойно слушать и обсуждать действительно интересные вещи.

У доски Лена Владимирова громко и с выражением читала:

 
Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.
 

Все замерли, слушая, как кабинет переполняется звонким Лениным голосом. Листок вздрагивал в ее руке, но слова не дрожали ничуть.

С Леной мы вместе ходили в школьный драмкружок и сейчас репетировали «Кентервильское привидение». Лена играла миссис Отис, я – Вирджинию, а Сереже Фененко достались две роли – лорда Кентервиля, нынешнего владельца замка, и, конечно, Кентервильского привидения.

Когда Лена закончила, у доски ее сменила Ира Полынина и стала бормотать биографию Марины Цветаевой. До меня доносились отдельные фразы, которые Ира по случайности произносила чуть громче: «воспитывалась отцом», «училась в Париже», «первый сборник»… Росла горстка безжизненных фактов, похожая на сушеную зелень, глядя на которую можно лишь догадываться, как выглядит настоящая. Ира читала таким скучным голосом, но класс, вместо того чтобы заняться своими делами, погрузился в цепкую тишину. А я смотрела на взъерошенный затылок Сережи Фененко.

«Я выйду замуж за того, кто угадает, какой мой любимый камень!» – решила когда-то Марина Ц. на отдыхе в Коктебеле. И вскоре молодой поэт Сергей Эфрон подарил ей сердоликовую бусину. Вернувшись в Москву, они тут же обвенчались.

«Сегодня репетиция!» – радостно подумала я, и наша с Сережей история тут же выстроилась у меня в голове. Встречались в школе, играли в одном спектакле, потом он поступил на актерское, уехал в большой город, она (то есть я) присоединилась позже. Вместе вернулись в родной городок, обосновались в уютном маленьком театре, она писала пьесы, он играл главные роли…

Ира закончила и с облегчением пошла на место, вытирая о юбку взмокшие от волнения ладони.

Ирина Борисовна предложила перейти к обсуждению стихов и попросила меня прочитать «Идешь, на меня похожий…», мое любимое.

Все обернулись. Я нерешительно поднялась. Лена поддержала меня улыбкой, Сережа снова подмигнул обоими глазами: мол, не бойся, все получится! Это меня всегда подбадривало, я даже забывала, что вообще-то боюсь публики. Тут главное – начать, произнести первую строчку – и страхи сами куда-то улетучиваются. Я представила, что, кроме Сережи, в классе никого не было, и начала. Сразу появилось это приятное ощущение, как будто ты немножко не в себе – уходишь в слова, в ритм, в какую-то призрачную реальность, куда попадают все актеры, писатели и музыканты.

Но слова кончились, дымка рассеялась, и я вернулась на урок. В классе уже вовсю обсуждали стихотворение.

Громче всех была Вера Смолиговец.

– Почему ее всегда так интересовала тема смерти? Тут она просто примеряет ее на себя, как какую-то одежду в магазине!

Я посмотрела на Сережу. Он кивнул мне одобрительно и присоединился к обсуждению. Я никогда не осмеливалась смотреть на него дольше нескольких секунд, и, почувствовав, что время истекло, отвела глаза.

Глава 5
В Кентервильском замке

После урока Сережа, я, Лена и Валя Дорофеева, которая играла экономку миссис Амни, заторопились на репетицию в кабинет географии. Ни своей аудитории, ни своего времени у драмкружка не было – занимались после уроков два раза в неделю там, где оказывалось свободно. Да и Вера Михайловна, которая вела кружок, была учительницей английского, а не приглашенным режиссером. Вот и выходило, что мои любимые уроки – театр и творчество – за настоящие уроки не считались.

Договариваться о том, чтобы нам выделили актовый зал, было долго и трудно. В администрации почему-то предпочитали держать его на замке и открывать только по особым случаям, вроде первого сентября или новогоднего концерта. Как ни старалась Вера Михайловна, заполучить ключи ей удавалось только для генеральной репетиции.

В кабинете нас уже дожидались Ярик (мистер Отис), Денис (Вашингтон) и удивительно похожие друг на друга Наташа и Софа (для роли близнецов они переоденутся мальчишками).

Недоставало только герцога Чеширского, жениха Вирджинии. Актеров не хватало, всем, кого мы ни спрашивали, неохота было репетировать после уроков, пусть даже по сценарию от герцога требовалось высказаться всего пару раз.

Я уговаривала Антона – с его ростом и заостренным лицом только герцогов и играть, – но он не соглашался: мол, времени нет. Но я знала, что на самом деле из-за астмы. Он ее очень стеснялся. От волнения приступ мог начаться прямо возле доски. Антон держался, продолжал выдавливать из себя слова, шумно захватывая воздух, и лишь когда дыхание переходило в один сплошной хрип, отворачивался и вынимал ингалятор как нечто постыдное.

Копанова это зрелище неизменно приводило в восторг. Он толкал локтем Костю или Стёпкина: «Смотри, смотри, у Дохлого припадок!» Троша наблюдал за Антоном, как в цирке, с пугающим блеском в глазах.

А может, Антон отказался по другой причине. Хотя вроде бы мы с ним дружили, но не вслух, а как-то мысленно, про себя. Или это мне только казалось?

В общем, герцога пришлось вычеркнуть из пьесы и я, то есть Вирджиния, осталась без жениха.

Едва переступив порог, Сережа изменился, словно оказался в свете прожектора на сцене, и тут же нашел применение огромной, во всю доску, карте мира:

– «А вот и знаменитый гобелен замка Кентервиль, сотканный вручную моей двоюродной бабкой, вдовствующей герцогиней Болтонской. Однажды, одеваясь к обеду, она вдруг почувствовала у себя на плечах костлявые руки и настолько испугалась, что с ней сделался нервный припадок. Не могу утаить от вас, мистер Отис, что привидение являлось и другим членам моей семьи…»

Мы репетировали «Привидение» всего второй раз, но Сережа уже знал свой текст наизусть.

Упитанный светлоголовый Ярик пробежался глазами по сценарию и, тоже войдя в роль, деловито сложил руки за спиной и прогулялся к доске. Придирчиво оглядев «гобелен», он сказал:

– «Милорд! Беру ваше привидение в придачу к обстановке».

В кабинет тихонько, словно опоздавшая ученица, проскользнула Вера Михайловна. У нее были пышные кудри темно-вишневого цвета и все еще тонкая фигура, хотя беременность уже стала заметной. Она ласковым шепотом поздоровалась, юркнула за первую парту и превратилась в слух. А я с сожалением подумала, что скоро она уйдет в декрет и больше не будет драмкружка.

Перешли к сцене с кровавым пятном на полу.

Совсем нестрашным, детским голосом Валя воскликнула:

– «Здесь пролита кровь!»

Валя была маленького роста, с чуть оттопыренными ушами, и выражением лица напоминала удивленную добродушную обезьянку. Конечно, ей нисколько не подходила роль чопорной и суеверной экономки, к тому же Валя плохо запоминала текст, но ей ужасно нравилось играть.

– «Сцену освещает вспышка молнии, раздается удар грома», – прочитала Вера Михайловна.

– Ба-бах! – прогрохотали Сережа и Ярик.

Валя аккуратно присела в обморок.

– Вот! Уже намного лучше! – похвалила ее Вера Михайловна. – Только падай увереннее! На сцене будет мягкое кресло – не ударишься.

Валя счастливо закивала.

Хотелось, чтобы репетиция никогда не заканчивалась, тянулась до тех пор, пока ночной сторож дядя Вадим, худощавый великан с седыми висками и медленной королевской походкой, не придет и не встанет в дверном проеме, намекая, что пора закругляться.

А вот моя любимая сцена: Сережа в роли призрака Кентервильского бродит по комнате и ностальгирует о своих триумфальных явлениях членам семьи в роли Графа без Головы и Монаха-вампира. Только на репетициях можно не таясь наблюдать за Сережей сколько угодно.

Все замирали, когда Сережа с глубоким тихим отчаянием и бездонными паузами произносил свои реплики: «Я не сплю триста лет… Целых триста лет!.. Я очень устал!»

Когда он говорил о Саде Смерти, то смотрел перед собой так, словно видел это таинственное место наяву. Он уводил, затягивал в свой призрачный мир, и все кругом наполнялось задумчивой тоской, чудились приятные запахи пыли, дождя и мокрых каменных стен замка. Казалось, если распахнуть сейчас дверь кабинета, вместо коридора с коричневым линолеумом за ней обнаружится холодная вересковая пустошь.

Как же не хотелось возвращаться назад, в кабинет географии! Но еще страшнее было думать о том, что это наш последний спектакль. Вера Михайловна уйдет, кружка не будет, а Сережа после выпуска уедет.

Глава 6
Записка

В понедельник мне не повезло: на литературе ко мне подсел Троша. Даже не потому, что собирался списывать или просто донимать, а потому, что любил перемещаться по классу. Так он держал нас в напряжении. Кроме неприкосновенных Русаковой и Щукиной, никто не чувствовал себя в безопасности, зная, что Троша в любой момент может расположиться по соседству. Порой он долго прогуливался между рядами, выбирая жертву. Конечно, девочки старались садиться парами, но Трошу это не волновало. Он вежливо просил уступить ему место, и все знали, что, если не уступят, превратятся в «тупорылую овцу».

В первом классе нас однажды посадили вместе, правда, тогда Троша еще не научился списывать и в одиночку доводить целый класс. На диктанте я случайно заглянула в его тетрадь: кривыми страшными буквами он старательно выводил слово «ЧЕСЫ».

Я вся сжалась от ужаса, но подсказывать побоялась: учительница внимательно за нами следила.

Вскоре ей понадобилось выйти, и я все-таки решилась, обрадовалась, что уберегу соседа по парте от неминуемой двойки. И быстро зашептала Троше в самое ухо: «„Часы“ через „а“, проверочное слово „час“!»

Троша посмотрел на меня с возмущением и взвизгнул: «Не подглядывай!», огородил тетрадь руками, как оборонительной стеной. «Чесы» он так и не исправил. И столько уверенности было в его голосе, что я смутилась, засомневалась, пригляделась внимательнее к своим «часам». Они вдруг показались мне каким-то странным, незнакомым словом. И я переправила их на «чесы».

Дома я спросила у бабушки, как правильно, и, услышав ответ, до ночи ревела в подушку. В голове то и дело вспыхивали Трошины ужасные каракули и ошибка, заразившая мою пятерочную тетрадь.

Учительница качала головой: «Ну что же ты, Вера, с правильного на неправильное? Зачем ты посмотрела в чужую работу?»

… – Ну что, Вер, готова? – ухмыльнулся Троша и по-партнерски похлопал меня по плечу. Его ладонь была тяжелая и твердая, как у каменной статуи.

Я решила не отвечать. Он положил острые локти, которые часто приставлял к чьей-нибудь шее, на парту и уточнил:

– Ничего же не задавали?

– «Песню о Соколе», – нехотя отозвалась я.

– Понятненько. – Он помолчал и спросил: – О чем там хоть?

– «Рожденный ползать – летать не может», – пробормотала я, чтобы он отвязался.

– Дэ-э-э, опять какая-то муть! – Троша изобразил страдание, схватил меня своими железными клешнями и стал трясти, приговаривая в такт: – Вера! Я замаялся уже!

Мальчишки сзади засмеялись, и Троша, получив дозу одобрения, отпустил меня. Но я знала, что ненадолго.

Наконец появилась Ирина Борисовна. Первые десять минут урока Троша, как всегда, вел себя спокойно: слушал про Горького и героический романтизм, что-то переспрашивал и внимательно кивал. В общем, демонстрировал интерес, чтобы не придирались потом, что он якобы ничего не делает на уроке.

Тем не менее с каждой минутой мне становилось все тревожнее: скоро эта игра ему надоест и он примется за меня.

Решив, что достаточно поучаствовал в изучении поэмы, Троша погрузился в телефон. Замечаний ему уже давно не делали – лишь бы молчал и не срывал урок. Он был как пороховая бочка, которую старались, по возможности, не трогать.

Когда и телефон ему надоел, он нагло выдрал из моей тетради листок и, хихикая, стал что-то корябать. Через минуту скомканная записка тюкнула меня в висок и упала на скрещенные колени. Троша и несколько мальчишек сдавленно хохотнули.

Троша потянулся за запиской:

– Ой, смотри, куда закатилась…

Я быстро схватила комок и зажала в кулаке.

– Читай, – шепнул Троша. – Это я тебе написал.

– Спасибо, не надо.

– Ну давай! – Мерзкая улыбочка дернула его губы.

– Мне неинтересно.

Он как будто обиделся:

– Да ничего там такого нет, вот ты… – И отвернулся.

Я знала, что нельзя поддаваться, это всё три детских завитка у него на лбу и честные голубые глаза, которым всегда удается тебя провести. Но внутри появилась какая-то заноза: а вдруг там и правда ничего такого? Может, он именно сегодня решил побыть нормальным? Ведь бывали такие дни, редко, но все же. И я развернула.

«Какого цвета у тебя трусики?»

Троша захрюкал от смеха. Костя и Дима прочитали записку через мое плечо и тоже принялись давиться хохотом, как макаронами в начальной школе. Они весь второй класс ели их на скорость да еще у Степкина отбирали.

Я смяла записку и страдальчески посмотрела на Ирину Борисовну. Хоть бы отсадила его куда-нибудь!

Видно было, что она волновалась – не из-за нее ли это, не скучно ли она рассказывает. Она не умела повышать голос и попросила с виноватой вежливостью:

– Троша, мальчики, не отвлекайтесь, пожалуйста, послушайте…

– Ага. – Троша посидел спокойно тридцать секунд и снова наклонился ко мне: – Пойдешь в кино?

– Нет.

– Почему?

– Почему? Даже не знаю!

– Нет, ну правда, почему? – Опять этот серьезный честный взгляд. И тут же: – Ну какого они у тебя цвета? Скажи, чо ты!

С каждым годом он становился все хуже, и когда казалось, что хуже уже некуда, он придумывал новую выходку. В третьем классе я носила зубную пластинку и после обеда бежала в туалет, чтобы незаметно промыть ее. А мальчишки во главе с Трошей врывались вслед за мной и вопили: «Смотрите, она челюсть вытаскивает!»

В четвертом классе я нравилась Коле Савельеву. Моя бабушка называла его «хорошим мальчиком». И я навсегда запомнила его как «Колю-Хорошего-Мальчика». Почему-то его всегда было ужасно жалко. Он носил очки и учился играть на скрипке. Мы однажды выступали дуэтом. Я аккомпанировала ему на фортепиано, и он так разволновался, что сбился, но я сумела подхватить и после этого очень собой гордилась. Малиновый от неловкости Коля с трудом довел партию до конца и в слезах бросился за кулисы.

Однажды Коля положил мне в шкафчик мандарин и записку: «Вера, если хочешь со мной дружить, позвони по этому телефону». Только подписаться забыл. А Троша отобрал у меня записку и пошел трясти всех мальчишек по очереди – выбивать признание. Все, конечно, отнекивались, а про Колю он почему-то и не подумал. Коля, видя, как мучают других из-за него, взял и признался.

Троша не стал его бить. Но очень громко над ним смеялся. Казалось, что он может даже убить этим смехом, если немного перестарается. Остальные тут же подключились как зараженные.

Коля съежился и торопливо вышел. Наверное, он опять плакал. Сидел под гулкой лестницей, спрятавшись между башнями стульев. Всю перемену люди бегали у него над головой, и никому не было дела до Савельева. И я тогда ничего не сказала, не пошла его утешать. Он признался на весь класс, а я испугалась. Трошиного смеха испугалась.

Троша не оставлял Колю в покое до конца года. То писал ему насмешливые любовные записки от моего имени, то подкладывал в шкафчик гнилые фрукты, лук, чеснок. Коля не выдерживал. Его прозвали Соплёй за то, что он часто плакал. Когда он шел в туалет, мальчишки гнались за ним и доводили до истерики.

В пятый класс мы пошли уже без Коли. Куда он делся, никто почему-то не спрашивал, а учителя не рассказывали. Исчез, и всё. У меня был его телефон из той записки, но я ему так и не позвонила. Испугалась, что все подумают, будто мне нравится Коля-Сопля.

Сгорбившись над своей тетрадкой, Троша срисовывал с обложки блокнота спортивную машину. До конца урока он не отрывался. У него с первого класса все тетради были с машинами, и ему никогда не надоедало их срисовывать.

Когда прозвенел звонок, Троша смял рисунок и точным броском отправил в мусорную корзину. Усмехнулся, глянул на меня: мол, заценила? И крикнул:

– Эй, Астмач, как насчет сразиться?

Антон устало дунул на челку – челка подлетела и снова опустилась на лоб.

– Троша, пожалуйста, нельзя ли обойтись без сражений? – забеспокоилась Ирина Борисовна.

– А урок-то закончился, Ирин Борисовна! Перемена!

Троша подошел к Антону и резко ударил кулаком в плечо. От боли Антон зашипел, всасывая воздух.

– Трофим! – возмущенно воскликнула Ирина Борисовна.

– Ой, извините, Ирин Борисовна, я случайно! Я же в шутку, я мимо целился! Ну промахнулся, с кем не бывает!

Костя и Дима ухмыльнулись. Русакова, Щукина и Зяблик как ни в чем не бывало отправились на следующий урок.

– Прости, Астмач, виноват. Болит?

– Отвали, – отозвался Антон, стискивая зубы.

Ирина Борисовна переводила беспомощный взгляд с одного на другого:

– Троша, пожалуйста!

– А что такое, Ирин Борисовна? Я же извинился. Астмач, ты простил меня? Прости, друг! – Троша протянул Антону руку.

Смешки в классе становились все более смелыми. Антон зажимал ушибленное плечо ладонью, как открытую рану, и протянутую руку игнорировал.

– Прекрати давать людям клички! У них есть имена, – чуть более решительно сказала Ирина Борисовна. Она понятия не имела, как ей быть. Впрочем, как и все мы.

– Антоха, – улыбнулся Троша, – не держи на меня зла!

Ирина Борисовна покачала головой. Троша зыркнул на нее, и удовольствие размазалось по его лицу. Он торжествовал, наслаждался своей игрой.

Все ждали реакции Антона. Он схватил рюкзак и, отпихнув Трошу плечом, вышел из класса.

– У-у-у! – Парни загудели ему вслед.

– Ну всё, идите, – устало сказала Ирина Борисовна и отвернулась к окну.

Троша прошествовал мимо меня и злорадно улыбнулся. По телу прокатилось неприятное покалывание. Он мне мстил – демонстрировал, что он сильнее и отказывать ему чревато.

– Ты это… подумай насчет кино.