Текст книги "Пожиратели"

Приближающаяся балка.

Раскрытый рот.

Поцелуй.

Пятно крови.

Висок…

Когда наступила очередь последней картинки, Ипсилон лишь мельком глянул на нее, перед тем как сорваться на бег – распластавшееся тело с залитой кровью головой.

На своей ладони он все еще чувствовал зубчики молнии.

Этот последний кадр, словно брошенный в стакан кубик льда, не разморозившийся, но заморозивший все остальное.

Я – лед.

Я – холод.

Зима в сентябре.

Выдыхаемый пар.

Снег на фонарях.

Похороненные жухлые прошлогодние листики.

То, что умерло нужно хоронить…

Ипсилон бежит, как никогда, быстро. Длинный двор размером с детскую площадку для игр.

Сколько бы он не вдыхал и не выдыхал – в носу так и остался кисловатый запах мочи.

Юноша ныряет в подъезд. На лестнице чуть было не падает, зацепившись ногой о железную ступеньку.

В дверном проеме спиной к выходу стоит его отец, потирая рукой поросшую кучерявыми белыми волосками спину. Ипсилон врезается в старика, болью желая привести себя в чувство. Вместе они падают на пол, разливая все, что было в чашке в руке жутко орущего мужчины.

– Твою же мать!

На шум из комнаты выбегает соседка. Причитая, она – как птичка, только без крыльев – прыгает вокруг человеческого комка, не зная, куда вклинить свой нос.

– Что же это такое, вставайте, дорогие! Поднимайтесь!

Старик с трудом находит точку опоры, поднимается на ноги.

Это был человек среднего роста с небольшим, появившимся с возрастом, животом. В память о прошлом он всегда носил растянутую матроску с грязными пятнами и старые штаны.

Когда-то давно Сергей хотел стать капитаном, но, встретив будущую жену, детская мечта отправилась в кругосветное путешествие сама по себе, а мужчина в это время поглаживал живот женщины, где созревал ничего не подозревающий мальчик.

И жизнь текла дальше, подобно тихому течению, меняясь незаметно, и незаметно меняя все окружающее. Кроме Сергея.

Долгими вечерами пока жена стирала пеленки или кормила сына, он сидел в одиночестве на кухне, вспоминая приятный прохладный ветерок на побережье. И за этими мыслями мужчина не замечал, как с каждым днем жене все труднее, как болезнь стремительно пожирает ее. А когда заметил – уже было поздно. Женщина погрузилась в долгий и безмятежный сон, в котором ей точно не снились застиранные пеленки и тазики с водой.

Чтобы хоть как-то прожить в коммуналке, Сергей находит весьма простую и не такую уж прибыльную работу, какую он мог бы найти – стал ремонтировать поломанные вещи у соседей, будь то чайник, утюг или плита.

Он сам точно не понял, где находилась эта отправная точка беспросветного пьянства: в зеленом горлышке, в первом горьком глотке, на ребристом стеклянном донышке или же в похмельном холодным утре – просто в какой-то день обнаружил себя с бутылкой в руке. А потом, на следующий – еще и еще. И с каждым глотком ветерок с побережья все меньше тревожил сознание, все меньше холодил залысины на голове.

Все, что бы ему не приносилось на починку, ломалось за считанные дни, но за неимением других мастеров соседи тащились к Сергею обратно. И так постоянно. Постоянно.

За спиной его шутливо называли поломанным трамваем, навечно так и оставшимся стоять на одной остановке, но кто именно дал это прозвище – попробуй, найди среди остальных пьяниц и бедняков. Трамвай вез много пассажиров.

– Ты чего тут бегаешь, а? – грозно рыкнул мужчина, отряхивая морщинистую руку от капелек воды.

Ипсилон промолчал. Тяжело дыша, он огляделся по сторонам, замечая потрескавшиеся стены, плесень на потолке и валявшегося в пьяном бреду соседа.

Еле сдерживая слезы, поднялся на ноги и трясущимися руками отряхнул брюки.

Соседка, со слишком мудрёным для ее глупого лица взглядом, попыталась разобраться в его чувствах, но не нашла ничего лучшего, чем решить, что сын пошел по стопам отца. Кивнув самой себе, она убежала по зеленому коридору на кухню, чтобы поделится свеженькими сплетнями.

Отец же, за секунду забыв о существовании сына, шатающейся походкой удаляется к своему спящему на полу другу и ложится рядышком.

Губы Ипсилона дрожат, из глаз вот-вот польются слезы, но если закричать здесь, отец побьет до кровавых синяков. Когда сын был маленький и плакал, он запирал его ванной, в полной темноте, частенько забывая. Ипсилон сидел, содрогаясь от каждого шороха, прислоняясь спиной к холодным трубам.

С того времени прошло достаточно лет, но эти воспоминания, кажется, будут свежи всегда.

Ипсилон выдыхает, вытирает рукавом нос и медленно стаскивает с ног ботинки. Пару раз из него вырывается тихий скулеж, но он умело прячет его за скрипом половиц. Далее, сворачивает по коридору направо, к самой дальней комнате, идет с выпрямленной спиной. Груз на плечах весом с тонну.

На кухне тихие женские голоса замолкают, чуть заслышав чьи-то шаги. Этот звук – едва уловимый писк мыши и шепот-шепот – Ипсилон ненавидит. Он проходит мимо ванной, мимо соседской комнаты, с недружелюбно приоткрытой дверью – красть там все равно нечего.

Собственная комната встречает его запахом устойчивого перегара и грязной одежды.

Только закрыв дверь и подперев ее с обратной стороны, Ипсилон дает волю слезам. Они ручьями стекают по щекам, шее, на грудь, не останавливаясь перед одеждой.

Что-то внутри умирало, словно зверь, словивший охотничью стрелу, лежа в кустах, содрогаясь от агоний.

Ипсилон выл, стонал, бил руками по груди, а головой – о дверь.

Гранатовая кровь, выступая на нежной коже, перемешивалась со слезами.

Руки рвали волосы. Не было лекарства, не было облегчения его ноше.

– М-мой конец, – шепчет, задыхаясь от боли.

В распахнутом настежь окне луна услужливо блистает серебристой оберткой. Глядя на нее, почему-то хочется плакать и выть в два раза сильнее, как драный пес у конуры. Ее черные кратеры, словно непроницаемый взгляд, обозревал всю Землю в поисках бог знает какой далекой земли. Она не разделяла ничье горе, всегда оставаясь молчаливым и незаинтересованным свидетелем.

Через некоторое время, когда слезы иссякли, а тело покрылось синяками и царапинами, Ипсилон подполз к подоконнику и выглянул на улицу.

По дороге, торопливо удаляясь все дальше от старой коммуналке, брел человек, и если бы он оглянулся назад – вот просто так, без причины – и посмотрел в темное окно на втором этаже, то точно бы увидел тот безумно молящий взгляд вытащить его отсюда, каким одарил незнакомую спину Ипсилон.

Хотя, на самом деле, человек бы увидел лишь еще одного жалкого жильца доходного дома.

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату ввалился отец, по-медвежьи неуклюже завалившись вперед, втянув голову плечи. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы осознать происходящее, и еще несколько – чтобы придумать, как на это отреагировать. В результате он не придумал ничего, кроме как, громко выругавшись, выйти в коридор.

Всю ночь Ипсилона терзала скорбь.

Ворочаясь в постели в поисках позы, в которой его внутренности не будет так сдавливать, юноша словно застрял в каюте корабля, тонущего в безлюдном океане.

Аналогично с крысами: если человек чувствует приближение неизбежного, он сам прыгает за борт.

Так провел он несколько дней, не двигаясь, не разминая затекшие конечности. От движения – даже самого незначительного – кишки лезли наружу.

По ночам комната промерзала, старые батареи тужились, кряхтели, пытаясь породить тепло рудиментарными органами.

На столе шуршали страницы пожелтевших учебников. Их голоса – это навечно не взрослеющий детский смех, не обремененный представлениями о совести, злорадстве, горести. Книги звали юношу мягко, но настойчиво. Однако чужой голос шептал на ухо увереннее, тверже.

Этот голос исходил из уже остывших губ, окрашенных свернувшейся кровью. Парень убит.

Умирая, он так и не отпустил ворот юношеской куртки. Он потащил вслед за собой – вниз, еще ниже и ниже – все то, чем был Ипсилон.

Внутри коммуналка выглядела не лучше, чем снаружи – старые обои во многих местах стерлись до бетона, на котором некоторые особо изобретательные личности в минуты особой задумчивости вырисовывали разнообразные узоры карандашным грифелем.

Длинный, крашеный в зеленый цвет коридор соединял все комнаты. В нем, над излюбленном местом сна пьяниц висела облупленная по краям икона в деревянной раме.

Глядя на царившее безобразие, лик святого чурался и собирал на себе серо-коричневую пыль, стремясь ослепнуть, но изредка какая-то старушка, безжалостная в своей святейшей вере, с кряхтением взбиралась на табурет и ладонью сметала на пол – часто на спящего знакомого – спасение святого.

В самом неожиданном месте располагалась кухня, захламленная грязной посудой, пустыми бутылками и инструментами, лежащими прямо на столе. Подобно упавшей карамельке, к ней целыми днями тянулась вереница из соседей, устраивающих вялотекущие споры насчет погоды, отсутствия горячей воды или недодачи по платежам.

Казалось, не вылезая, там сидела та соседка, выбежавшая на шум к Ипсилону и его отцу. В молодости у нее было достаточно красивое лицо, воспоминания о котором сохранились лишь на выцветших фотографиях в старом пыльном альбоме в шкафу. Сейчас же оно больше походило на сморщенное яблоко со следами гнили. Поистине, она всегда была этим яблоком, провисевшем всю жизнь на ветке, так и не дождавшимся своей руки и рта, и не догадавшись упасть на землю. Лишь вездесущий червь проедал в нем ходы, пристраиваясь рядом с горьковатыми семечками.

С ней жила уже взрослая дочь, унаследовавшая от сбежавшего мужа полноту и ничего особо не выражающий взгляд. Она давно «засиделась в девках», о чем любила поплакаться долгими темными вечерами, когда в кухню ошибочно заглядывал в поисках бутылки очередной сосед или забредала старая подруга.

– Я любила его больше жизни, я любила его так, как никогда не любила себя, – горевала, прижимая пухлые, покрытые родинками руки ко рту, женщина.

Нет нужды описывать отдельно всех представительниц слабого пола, потому как все равно никто не видел в них отдельных личностей.

Это были разведенные (или знавшие ласку только от случайных встречных) женщины, чьи материнские инстинкты возложили на алтарь собственной похоти мужчины. Они же похлопывали их по плечам, пододвигая тарелки ближе к раковине, когда из крана текла только ледяная вода.

И заведи вас сюда путь, вы бы не встретили дядей в каком-то другом состоянии, кроме как шатающейся походкой переходящих в другую комнату – они ни о чем не думали, им ничего не надо было.

Но был во всей этой массе один человек, поразивший бы вас ясностью и живостью своего ума, представься вам возможность с ним поговорить. Обычно он сидел в своей комнате, занятый чтением старых пожелтевших книг, в шорохе страниц которых можно было иногда расслышать предсмертный хрип написавших их авторов. У него одного стоял стеллаж с выставленными школьными грамотами и красным дипломом.

«Что мне с этим делать?», – бывало, озадаченно спрашивал себя мужчина, но только про себя, потому как вслух он отчаянно заикался на первом же слове. Не смотря на это, жильцы его очень уважали и обращались исключительно на «вы».

Звали человека Виталием Петровичем – ответственный квартиросъемщик.

С поразительной регулярностью он отказывался от протянутого стакана, от бессмысленной болтовни, чем оставался одной маленькой – в виду своего роста – загадкой для всех жильцов. Он редко выходил на улицу, довольствуясь денежными переводами взрослой, брошенной еще во младенчестве дочери.

Любопытство соседей росло с каждым годом, что ощущалось костями, и чего никак не мог понять – сколько бы времени не проводил в раздумьях – Виталий Петрович.

Он не имел привлекательной внешности – напротив, лицо чем-то походило на заячье, он не имел крупных сумм денег и любящей родни. От родителей его наспех оторвала жена и бросила, когда оказалось, что цитирование Ницше – это единственное, что он мог ей предложить.

Иногда в его маленькой голове что-то щелкало, он впопыхах собирал вещи, готовый убежать из коммуналки прочь. Каким-то шестым чувством, вероятно, жильцы это чувствовали и всеми силами – сознательно или нет – пытались его остановить.

Казалось, вот Виталий Петрович уже подбежал к двери, уже натянул ботинки, но тут из какой-то комнаты раздавался требовательный клич, и мужчина, тихо ругаясь, возвращался. И так – каждый раз.

Непонятная надежда загоралась в его глазах, когда закатные или рассветные лучи солнца целовали редкую мебель, рыжими и красными бликами отражаясь на стертой ткани, древесине. Он подставлял на свет руку, а кожу жгло огнем.

Пытаясь забыть о боли, Виталий хватал с полки книгу и читал, читал…

«В какой-то день, – говорил он. – я найду ответ на вопрос».

И шуршал сухими страницами, и забывался в чужих трудах.

Через неделю и пару дней после произошедшего Ипсилон вышел из своей комнаты.

С опухшим лицом и мешками под глазами юноша прошел в ванную, умылся, не поднимая глаз на зеркало, побрился и предстал перед соседями на кухне.

Те не обратили на него никакого внимания, и Ипсилон молча налил себе чаю в более-менее чистую чашку, схватил горсть черствого печенья и в одиночестве пристроился в уголке.

– Лена, слышала новость? – словно специально начала одна из женщин. – Тут, недалеко труп нашли.

– Слышала, – незаинтересованно ответила соседка под булькающий кашель в углу. – Пьяница какой-то. Головой ударился о балку и помер. Что еще ждать от этих… Эх…

– Я считаю… – подхватил один из собутыльников отца с желтыми кругами под глазами и длинным жирным носом. – Что раз уж пьешь – так надо по уму делать. Чувствуешь, что уже на ногах не стоишь, так приляг. А этот идиот пошел куда-то. Нет, считаю, он получил что искал.

Слова давались ему с трудом – язык заплетался, превращая «р» в «хгьгх» и принципиально не выговаривая «в». Хотя еще вчера Ипсилон слышал от него полную чувств речь и слышал глухой удар в грудь.

– Моя дочь хотела жить за границей больше, чем хотела, чтобы жил я, – так, кажется, он говорил.

– Ты что несешь такое? – возмутилась старуха у плиты. – Человек умер! Не тебе решать, получил он по заслугам или нет.

Ипсилон, сдерживая нарастающую дрожь, с удивлением заметил в ее руках тряпку. Да, она драила поверхность плиты – упорно сражалась с зарождением сталагмитом из жира и кусочков пищи.

– А кому еще? Мы, люди… – мужчина ударил рукой в грудь. – И решаем! Нина, не бог же будет решать.

«Я – абсолютно другой», – удовлетворенно решил юноша.

– Да ну тебя, – отмахнулась старуха, отбрасывая мыльную тряпку в сторону. – Чем бог тебе насолил? Эта молодежь сейчас ни во что не верит, вот и мрут, как мухи. Кто виноват? Кто сидеть теперь будет? Никто! Может, его кто-то убил? – Ипсилон закашлялся. – Как теперь найти-то?

– Чего разошлась-то, Нин? Так надо, чтобы кто-то сел? Сама, вон, скоро сядешь, сына-то каждый вечер бьешь.

– В бога не верят, значит, – задумчиво произнес сосед. – Я вам скажу: из-за того, что многие не верят в бога, мир стоит на краю, потому что никто ничего не боится.

К несчастью, на его размышления никто не обратил внимания.

– За дело бью! – спохватившись, что ляпнула что-то не то, старуха тихонько перевела тему. – Хорошо, что труп нашли, а то лежал бы там. Я каждый день через арку прохожу, еще не хватало, чтобы он там до зимы тух.

С ней солидарно согласились.

Ипсилон незаметно поискал глазами отца. Его нет, наверняка еще спит.

Нет, надо уходить отсюда, пока он себя не выдал. А выдать может все, что угодно – хотя бы отдушек запаха чужой крови, отпечаток зубчиков молнии.

– Пусть послужит примером для других глупцов, – вдруг встрял один из мужчин, не отошедший еще от ночной пьянки. – Выпивать нужно по уму, а, если его нет…

– То – не выпивать? – перебила старуха.

– Да не-е-е-т, тогда выпивай с тем, у кого он есть.

– Тьфу, ты!

Кто-то дернул пыльную занавеску в сторону, пуская в кухню свет.

Люди ощерились, потерли заслезившиеся глаза.

Ипсилон хотел видеть их всех по-рыбьи мутными, потому упрямо смотрел на свет, не моргая, не стирая выступившие слезы.

У многих не руки – рабочие клешни, с засохшей под ногтями и в складках кожи грязью. Они шершавые, как кошачьи языки, горячие от спирта в крови.

Юноша выскользнул с кухни. Прислонившись к стене, переливая остатки чая с одного бока чашки на другой, он подслушивал затихающую болтовню.

– Сон тут приснился, – чей-то печальный голос разбередил спокойствие в комнате. – Лежу я в кровати, и так воняет тухлятиной, что аж тошно. Даже когда проснулась, в носу запах стоял.

– Да это с кухни несло, опять не убрал за собой кто-то.

– А кто-то вообще убирает? – усмехнулся мужчина.

Женщина пробормотала что-то еще, но никто уже не расслышал.

Юноша тихо цыкнул, поставил чашку на пол и глянул в темный проем прихожей. Забытая им сумка с учебниками одиноко валялась в углу, забросанная пакетами. Он вытащил ее, надел на плечо, натянул ботинки. Свет не включал, привычно проделал все в темноте, не привлекая лишнего внимания.

Пошарив по карманам в поисках ключей, Ипсилон распахнул дверь, выдохнул и переступил через порог. Огромный зверь, ожидавший снаружи, дыхнул на него холодом, морозя уши и нос.

Когда дверь закрывалась, Ипсилон услышал голос старухи:

– Я так устала жить, так устала… Эти дети на улице… почему они хотят жить?

Может ли он после убийства выходить на улицу? Идти рядом с обычными людьми? Обычные люди разве могут кого-то убить? И что определяет в тебе – убийцу? Какая вина – косвенная или прямая – служит ориентиром на этом пути?

Холодно. Осень в этом году слишком холодная.

Сумка больно бьет по бедру – один из ее краев торчит, натянув ткань. После очередного такого удара юноша останавливается.

Нет.

Нет!

Нельзя ему выходить – и поворачивает обратно.

С той стороны, навстречу идет группа веселых ребят, с энтузиазмом обсуждающих какую-то чушь. Их лица показались Ипсилону смутно знакомыми – не они ли сидели рядом с парнем на «паре»?

Если увидят его, сразу узнают и сразу поймут, что он – убийца. Трудно не понять, трудно не увидеть, нет, просто невозможно не увидеть.

Ипсилон вновь поворачивается, ссутулившись, выставляя горб, идет вдвое быстрее к автобусной остановке. Под ее козырьком можно будет укрыться, переждать. Дождаться темноты и убежать домой.

Как ужасно!

И что из себя представляет жизнь?

Что она такое, если снять, выбросить один за другим все слои условностей общества? Что она такое?

Ипсилон вздрагивает, пугаясь взрыва смеха позади. Смех похож на петарды – забавно наблюдать со стороны, еще интереснее – кидать в прохожих.

Должен ли он теперь вести себя, как его соседи? Должен ли засыпать в куче мусора, избивать жену, воровать из соседних комнат припрятанные деньги? Должен ли подкарауливать школьниц в переулках, вытаскивать из карманов прохожих кошельки и телефоны? Пожалуй, смерть парня была не так уж и плоха.

Ипсилон вспомнил, как проходил в один из множества дней мимо лавочки с подвыпившими соседями. Они хохотали на всю улицу, обливая руки холодным пивом. Должен ли он теперь присмотреть себе место рядышком?

«Мои руки в крови, как теперь мне жить достойнее отца? Где справедливость? Я ненавижу этот мир, ненавижу этого парня. Зачем он полез ко мне? Хотел убить меня? Что ж, раз так, то мы оба мертвы…».

Когда появилась эта ненависть? Когда проклюнулось гнилое семя в мозгу, когда успело корнем проложить себе путь между серыми извилинами?

Из-за угла лениво выныривают двое милицейских. Ипсилон останавливается, не сводя с них испуганного взгляда. Вдруг они уже знают? Но если и нет – почему бы не прекратить свои мучения? Почему бы не прекратить?

Он уже делает шаг вперед, неуверенно-готовый закричать на всю улицу об убийстве, как ремешок на плече лопается, и сумка падает вниз. Все ее содержимое выпадает наружу: учебники, поломав козырьки, падают в лужи; ручки отскакивают от асфальта, отпрыгивая подальше; листы перьями опускаются на мерзлую землю.

Ипсилон садится на корточки, протягивает руки, а вынырнувшие из-за спины ребята толкают, наступая на книжки. Они тихо хохочут и не оборачиваются на поджавшего губы юношу.

– Нет, ни меня, ни этот мир не спасти, – шепчет он. Крошечный мир, ограниченный Ипсилоном.

Внезапное желание сдаться исчезает, стоит только дотронуться до испачкавшихся вещей.

Он – обычный студент, спешащий на занятия, живущий со своим отцом. И он так же – любитель успокаивающей лжи, лжи, всем нам так хорошо знакомой.

Юноша недовольно цыкает, поднимая ручки из холодной лужи двумя пальцами. На ее поверхности едва уловимо переливается пленка бензина. Молния на сумке разошлась, как пасть неведомого чудовища, освобождая проглоченных мальков.

Порой, это тяжело – жить, особенно думая об этом, пока униженным поднимаешь с земли свои вещи, но еще тяжелее – отбирать жизнь у других. Обычные прохожие не убивают людей.

Одна из тетрадок открывается прямо на руках, обнажая исписанные листы. Он бы ничего не заметил, он бы уже закрыл, но глаз зацепился за одно единственное слово на полях, выдавленное синей пастой: «ненавижу».

Ипсилон испуганно прижимает тетрадку к груди.

Его вина здесь. Квинтэссенция порочных мыслей. На всем отпечатки, но самый страшный отпечаток вины – в руках.

Наспех скомкав зеленую тетрадь, засунув ее в сумку, Ипсилон поднимается на ноги.

Поравнявшиеся милицейские окидывают его незаинтересованным взглядом, но незаинтересованным только на первый взгляд – наверняка за спиной не раз обернулись.

Только теперь он замечает, что у бордюра примостилась еще одна книга. Озадаченный, юноша подхватывает ее на руки и поворачивает к себе болотно-зеленой обложкой. Тиснеными, наполовину стертыми золотыми буквами выгравировано название – «Пожиратели».

– Откуда это? – выдыхает Ипсилон, за секунду забыв обо всем остальном.

– Вы хотите об этом поговорить? – удивился преподаватель. – Не самая интересная сторона данной темы. Обычно студенты просят информацию о…

– Почему? Вам так кажется?

– Нет, источник этой информации… – мужчина многозначительно улыбнулся. – У меня с собой. Я собирался отдать книгу на кафедру, но раз уж вас так заинтересовала религия…

Ипсилон пролистал пару желтых страниц. Расплывчатые черные древние боги снисходительно хмурились, затхлым книжным запахом приветствуя новое лицо.

– Чушь, полнейшая чушь, – пробормотал он.

А в это время черные, как мгла, мысли червями проедали его мозг.