Текст книги "Пожиратели,"

Дарья Миленькая

ПОЖИРАТЕЛИ

Аннотация

История про фанатика-убийцу и человека, послужившим «куколкой» для невидимых никому, кроме него, монстров-паразитов.

Также на этих страницах вы встретите старуху, священника, отца-алкоголика и языческого идола.

Главные герои убеждаются в том, что страх и безнадежность порождают религию. Но только один хочет остаться человеком, тогда как для другого – тесной земной оболочки уже мало…

…Они творили зло,

Хлопали в ладоши, бились оземь всем телом,

Рыдали пред чудовищем, что поработило их,

Их слезы лились дождем.

Лейнстерская книга

Глава 1. Девиант

В тот день с самого утра по небу ходили черные тучи. Огромные, тяжелые от скопившейся в них воды, они лениво передвигались по небосклону, как стадо подоенных коров по изъеденной язвами следов дороге. Люди настороженно поглядывали наверх, сжимая в руках зонтики, и торопливо спешили добраться до зданий, где им не будет угрожать внезапно начавшийся ливень.

За их мельтешащими туда-сюда телами задумчиво наблюдал Матвей, прервав свой монолог на середине и в тайне не решаясь его продолжить.

В глубоком кожаном кресле он сидел, утопая в мягкой бледно-коричневой обивке, прячась от пронизывающего взгляда собеседника.

Если люди на улице вглядятся в невысокое серое здание, прямо в окна, то в какой-то момент их взгляд пройдется по телу Матвея, но так и не зацепится за него, проскользнув точно по слепому пятну.

– Прошу, продолжайте, – в какой-то момент все-таки напомнил о своем существовании психолог. – Вы прервались на середине.

– Аа-м, – протянул Матвей. – Об этом сложно говорить.

– Но все равно придется. Кстати, это хорошая привычка – заставлять себя говорить о том, о чем сложно. Люди предпочитают отмолчаться, затаив обиду, уж лучше бы они не могли себя заткнуть. Возьмите себе на заметку, – облизнув колпачок ручки, посоветовал психолог.

Пропустив совет мимо ушей, Матвей, громко вздохнул и продолжил ранее начатый рассказ:

– Я их испугался, до ужаса испугался. Эти твари, я думаю, что-то вроде вируса или бактерий – они каким-то образом находят нас, может, по воздуху и начинают паразитировать, поэтому я назвал их паразитами. Как мерзкие черви или все то, что копошится сначала в земле, а потом – в тебе.

– Так, – кивнул седовласый мужчина.

Комната, в которой они сидели, оставалась мрачной даже при солнечном освещении и включенных светильниках с желтыми грушами лампочек. Вину на себя брали узорчатые темно-зеленые обои и цвета темного ореха мебель. Стол, шкафы и стулья, понурившись, стояли по углам, осознавая свой прокол, стараясь быть как можно незаметнее. Ни один день своего существования они не оправдывали этих ухищрений, как не оправдывали психолога его грамоты и дипломы. Он с рвением стирал с тоненьких рам под дерево пыль, и этим, в общем-то, все ограничивалось.

Федор Александрович полностью снимал с себя ответственность за декор, перекладывая ее, как ни странно, именно на несчастную мебель. И в течение дня, когда глаза уставали от монитора, он окидывал взглядом комнату, не упуская возможности с укором покачать головой и вздохнуть.

Он давно оживил все деревянные и пластмассовые шкафчики с выдвижными ящиками, причудливое нагромождение склеенных между собой коробочек для канцелярии, вешая на края зеленые и желтые скрепки или складывая стопки разноцветных стикеров.

Дома его ждала такая же, но по бытовому приевшаяся мебель, к которой мужчина относился точно к зазнобе-жене и потому не спешил по вечерам закрывать кабинет.

В дни, когда ясность мысли не покидала его, он брался за ручку и бумагу и описывал весь прожитый собою день – от самого утра и до последних секунд. И этими неумелыми мемуарами были завалены все шкафы и папки, смешавшись с информацией о клиентах и прочими документами.

Сидевшая в коридоре секретарша иной раз раздраженно цокала, находя в куче бумаг записи, но, не говоря ни слова, перекладывала их, аккуратно раскладывая по порядку.

Эта женщина с давних пор втайне заботилась о Федоре Александровиче, даже если ее забота сводилась лишь к этому. Но, по правде, ни одно ее действие, каким бы значимым оно не было, не привлекло бы внимание мужчины.

Вернемся же к Матвею, который, наконец, собрался с мыслями и выдал следующее:

– Не знаю, много ли их, и как все выглядят. Мой… целиком не показывался. Возможно, в это сложно поверить, черт, да, я уверен – в это невозможно поверить, но паразит пытается вылезти из моего рта! – воскликнул он. – Прямо из горла. И выглядит, как большой голубой глаз. Я, чувствуя в горле шевеление, открываю рот и вижу его где-то там, толчками пробирающегося выше. Отвратительно!

Федор Александрович скривился, но тут же спохватившись, недоверчиво произнес:

– Прямо так, изо рта?

– Да! Он ужасен, – Матвей сжал голову руками. Его взгляд все еще оставался обращенным к окну, хотя намного уместнее было бы взглянуть на собеседника. – Я не хочу больше этого ощущать!

– И что же делает этот паразит? – психолог в задумчивости пожевал ручку.

Он сидел в своем любимом кресле, сжимая в руках блокнотик. Иногда, когда клиенты увлекались своей историей или слезами, Федор Александрович, сам не замечая как, чуть отворачивался к тому же окну, и мысли – выпущенные попугайчики из клетки – садились на соседние деревья, на провода, хлопали крыльями над проходящими людьми.

– Понимаете, он пожирает меня, мое здоровье. На моих руках появляются странные вещи… – Матвей спешно оголил руки и протянул психологу, удостоившись лишь незаинтересованного взгляда и мысленного замечания по поводу нездоровой бледности кожи. – Мое время! Порой я не помню, что делал последний час или день. Вот что я делал? Только эта тварь знает.

«Ага, – подумал Федор Александрович. – Ну… это уже хоть что-то».

– Но другие паразиты, почему-то, летают просто рядом с людьми или ходят. Они рядом, но не в них, – задумчиво глядя на дрожащую руку, произнес Матвей.

– Простите, а что конкретно пугает – то, что вы их видите или то, что один из них в вас?

Матвей резко глянул на мужчину в кресле, пошевелив сухим языком во рту.

– Я… я не знаю, разве это так важно? Это совершенно не важно, главное, что они есть!

– То есть, если бы внутри вас не было этого, как вы сказали… Как вы его назвали?

– Паразита.

– Точно. Если бы паразита не было внутри – вам было бы не так страшно? – он вопрошающе уставился на клиента, сжимая и разжимая челюсть, заставляя ходить желваки. – Ну, вот вы говорите, что эти паразиты… – это слово сопровождал насмешливый хлопок губами, выстреливающий в комнату мелкие капельки слюны. – На других людях просто сидят или ходят рядом с ними, и только у вас с вашим паразитом такая тесная связь. Это заставляет задуматься. Что для вас паразит? Угроза, монстр или затаенная вина, обида?

– Вы думаете, они не настоящие? Галлюцинации? – сквозь плотно сжатые зубы враждебно выдавил Матвей. – А то, что они откусывают от людей прямо на ходу? Это что-то значит?

Федор Александрович примирительно выставил перед собой раскрытые ладони, не скрывая оголенного безымянного пальца.

Освобожденный от влажных тисков блокнотик не упустил возможности тут же соскользнуть в щелку между сомкнутыми коленями.

– Но люди не падают и не кричат от их укусов. Кровь фонтаном не бьет из их ран. Так, – остановил готово возразить клиента психолог, – ваша работа, как я понял, связана с творчеством?

– Да, – после небольшой паузы неохотно ответил мужчина. – Я рисую картины в одном из современных жанров искусства.

Психолог победоносно вскинул брови, словно найдя ответ на все вопросы.

– Нет, понимаете… – замялся мужчина. – Это никак не связано. По правде, я просто пачкаю краской холст, а моя сестра находит дураков, которые видят в этом какой-то смысл. Его там нет. Или перерисовываю чьи-то работы, меняя цвет и добавляя пару деталей от себя.

– Вы зарабатываете на жизнь мошенничеством? – с каким-то странным интересом спросил психолог.

Бог знает, что у него было на уме, однако человеком он был неверующим.

Тонкие губы Матвея дрогнули в улыбке.

Лицо его до сих пор сохранило юношеский отпечаток, хотя не так давно ему исполнилось двадцать четыре года.

Дело было в карих глазах, которые по-детски – наивно и без тайного умысла – смотрели на мир. Для этих глаз всегда было все просто, и эта-то простота отпугивала любящих вечно все усложнять девушек.

Однако в отличие от спешащих познать мир детей, Матвей с какой-то старческой скукой проживал свою жизнь, упрямо считая, что в ней не на что смотреть. Только одно могло его в этом разубедить, напомнить о том, что существует за пределами окон, городов и экранов гаджетов, но он так редко по-настоящему обращал на это внимание, что, как ему кажется, напрочь лишало зеркало власти над ним.

Матвей не искал проблем и приключений, живя в совершенно обычном ритме. Передавшееся от родителей чувство обыденности жизни с самого рождения отрезало все эмоции и затушило душевный огонь, который только-только начал разгораться. Именно поэтому внутри едва тлела потребность в поиске и обнажении, как обнажает искусный хирург органы и кости, разрезая кожу и жир, лезвием докапываясь до самой сути. Но суть всегда слишком мала, до нее не добраться скальпелем и не увидеть в микроскопе, суть сама по себе всегда прячется в каком-то другом месте, нежели там, где ее обычно ищут.

Вся его внешность находилась на той границе, разделяющей приторную смазливость и чрезмерную красоту, остановившись точно на грани. И он был бы по-настоящему красив, если бы не упомянутое спокойствие так не популярное у людей его возраста.

– Ну, нет… Нет, понимаете, за мою квартирку платит сестра, – выдохнул Матвей, виновато глянув на Федора Александровича. – Чтобы вы понимали, дураков не так много. Я люблю рисовать, но рисовать стоящую на столе чашку или букет цветов, а не выражать эмоции через мазки. Это глупо. Абстрактный экспрессионизм, если для вас это так важно… Хотя сестра говорит, что и минимализм у меня неплохо выходит.

Психолог неопределенно хмыкнул и почесал виски.

Он был суеверным человеком, но ровно настолько, насколько можно быть суеверным, при этом не испытывая силу тисков старых примет. В современном мире подобные пережитки прошлого уверенно уходят в тень, потому что требуется нечто новое.

Всегда требуется нечто новое.

Новое, новое, оно манящим светом подзывает нас вперед.

Новое!

Человек живет в промежутке между старым и новым, только на этом отрезке, и не дальше или позади существовать не может.

Так и Федор Александрович, отдавая дань новому, прощался с бабушкиными приметами и придумывал свои. К примеру, если с утра у него падала со стола декоративная чернильница – день обещал быть неудачным. Какая была связь между чернильницей и днем, мужчина точно объяснить не мог, но упорно настаивал.

На улице послышался грохот – с таким звуком разрываются надутые пуза облаков – и с неба полился вымученный ливень.

Двое мужчин одновременно перевели взгляд на окно, поймав первые кляксы разбитых капель дождя на стекле. В ноздрях воскрес знакомый запах тяжелого бархатистого озона, придушенный комнатным ароматом древесины.

– А… где состоялась ваша первая встреча?

– В церкви, но эта была не то чтобы встреча. Тогда я впервые почувствовал его в себе, меня затошнило, в глазах помутнело… Я абсолютно точно чувствовал, как он извивается в животе.

– Местечко необычное, не кажется?

Матвей неопределенно кивнул.

– Я… не знаю насколько уместно здесь об этом говорить…

– Если вы чувствуете в этом нужду – говорите.

– Я исповедовался, – Матвей смущенно сжал руки замком на груди. – Говорил о себе, о том, что меня тревожит. Спрашивал про бога. Вы знаете, я неверующий, вернее, не совсем верую. Для меня все это слишком странно… Такого в мире нет, разве я не прав? Словно сказка для взрослых. Нет, нет, не знаю… Не совсем верно сказал…

– Продолжайте, – подтолкнул Федор Александрович.

Сам он незаметно разминал затекшие ноги, поднимая ступни вверх, ближе к голени, и опуская вниз.

– Меня давно это беспокоит, я стараюсь не обращать внимания, но… Оно будто хочет этого. Меня спрашивали, что есть бог для меня. Что есть бог, что есть бог, а что есть я? Понимаете?

– Что есть я?

Матвей облокотился на колени.

– Вот именно.

Они смотрели друг на друга.

От Матвея исходило тяжелое подавляющее напряжение, он нервно покусывал губы, переводя взгляд с одно глаза психолога на другой.

Федор Александрович не мог с ним справиться, поспешно протараторил:

– И все же я настаиваю на том, что эти паразиты – плод вашей фантазии. Неспокойная обстановка вокруг, творческий поиск, возможно, неудовлетворенность своей жизнью, – психолог, забывшись, почесал кончиком ручки лоб, размазывая по коже синие чернила. – Это наша первая встреча, но…

Его перебил резкий скрип – Матвей поднялся на ноги, сдвинув с пола кресло.

– Я в здравом уме! Это вы… Почему вы просто не можете понять? – раздраженно выкрикнул он. – По-вашему, я бы пришел сюда сам, если хотя бы чуточку был не в себе? Эти твари шепчут, скалятся, они рычат и хихикают точно гиены. Их сердца стучат, о, можете мне поверить! Их сердца гулко стучат под ребрами!

– Частенько бывает…

– Чего вы ждете? Что они в вас заберутся? Съедят вас? Когда вы поймете, что это реальность – будет поздно! Реальность, реальность, что реальнее пищевой цепи? Или кошмаров по ночам, всех этих монстров под кроватями?

Матвей пулей вылетел из кабинета, напугав сонную секретаршу в коридоре.

Федор Александрович, недоумевая, так и остался сидеть в кресле, пока женщина с вопросом не заглянула в дверной проем.

– Чудно… – развел руками мужчина. – Паразиты какие-то мерещатся.

Но вечером, когда он сидел на кухне, а в окно ему заглядывали ночные сумерки, Федор Александрович вспомнил свой разговор с Матвеем и так, чтобы никто не заметил, перекрестился.

* * *

В аудитории воздуха буквально не хватало на всех.

Юноши и девушки сидели, не скрывая своего тяжелого дыхания, обмахивались чем придется. Не спасали ни открытые двери, ни распахнутые окна, в которые так и норовили залететь мухи и прочие, обладающие маленькими, противно жужжащими крыльями, твари.

Казалось, только один человек не замечал чудовищных условий и силы освобожденного сонного зелья, разбитого кем-то рассеянным перед занятием, иначе, как объяснить размеренный, но активный и живой голос преподавателя, достигающий даже последних парт и спрятанных под рукавами ушей.

Он нарочито медленно обхаживал вокруг своего стола, поскрипывая под ботинками половицами в раздражающем, постоянно сбивающимся ритме.

– … и вот тогда, как считается, они становятся едиными.

– Простите… – еле живым голосом спросил один из студентов. – Как вы к этому относитесь?

– Ну, не мне судить, молодой человек. Я далек от их идеалов, мне многое так и осталось непонятным. Это было очень давно, в эпоху то ли первого, то ли второго храма, сейчас уже не практикуется в том виде. Все сменилось на более гуманное – благовония, молитвы, свечи… Я бы сказал: все мельчает.

У края предпоследнего ряда послышался смешок. Он был отчетливо различим своей непохожестью на все остальные сонно-больные звуки, и в своем отличии пребывал в совершеннейшем одиночестве.

– Я вам там не мешаю? – преподаватель вытянулся в струнку, оглядывая студентов.

Но юноше, что сидел чуть ниже только что взорвавшегося ряда, не нужно было оборачиваться, чтобы понять кто там. Наоборот, он весь сжался, наклонился прямо к столу и вперил глаза в тетрадку. Потные руки прилипали к бумаге, а тонкие линии чернил растекались, когда он прижимал ладони к листку.

– Так, вот… – продолжил мужчина. – Жертвоприношения играли важную роль во всех религиях. И в христианстве известны жертвоприношения: человеческие и животное. Однако со временем они изменили свою начальную природу – вместо живых существ стали приносить подношения из дерева, тканей и тому подобное. Известна так называемая строительная жертва, при которой при постройке дома в яму закапывался нарочито убитый человек, что в последствие сменилось на обычное зерно или монету. Неплохая такая замена, да? Все шоу насмарку, – усмехнувшись в притихшей аудитории, преподаватель поспешно продолжил:

– А кто мне расскажет про римлян? Про их хитрость?

Повисла напряженная тишина.

– Никто? Хм… Знаете, если вы не слушаете лекции не по программе, тогда я просто избавлю себя от необходимости доставлять вам удовольствие ни к чему не готовиться.

Тут же послышался ленивый звук шуршания страниц.

– Ну… – неуверенно начал один из студентов. – Иногда римляне подменяли головы скота для жертвы на головки чеснока.

– Верно, а в Китае? – преподаватель оперся о стол, расслабленно почесал шею.

– Они вырезали из бумаги животных и другое… – смутился юноша. – То есть драгоценности, и сжигали вместо настоящих.

– Простите… – подняла руку студентка. – Мы говорим о замене жертвоприношения, а как вы думаете, может ли современный человек вернуться к тому, чтобы снова приносить в жертву человека?

– Хм… – задумался преподаватель. – Мы говорим об упрощении этого института с развитием общества: чем больше продвинулось развитие, тем меньше места обряду в мире. Сектанты, к примеру, долгое время приносили в жертву человека, однако и они претерпели изменения в пользу цивилизации…

– Но я спрашиваю…

– Я читал про один культ… – грубо перебил студент, поймав неодобрительный взгляд одногруппницы. – Который на протяжении своего существования подвергался многочисленным изменениям даже в корне. Правильно ли я понял вас, что вы считаете упрощение ритуалов их деградацией, которая впоследствии приведет к исчезновению?

– Да, конечно, останутся какие-то совсем далекие от первоначального обряда действия, но и они исчезнут. В Древней Руси строили множество церквей и храмов, сейчас от них осталась треть в лучшем случае. Кто из вас так часто ходит в церковь, что может мне сейчас по памяти рассказать ее убранство? Мы ставим свечи за здравие и упокой, а кто-нибудь знает, почему именно свечи? Зачем нам нужны свечи, какую роль они играют в обряде? В чем смысл крестить детей? Только лишь из-за того, что бабушка настаивает? Лет через двадцать – да, ставлю на двадцать – начнется активное упразднение и снос церквей. Современному миру не нужна устарелая религия, конечно, нам всем нужно во что-то верить, и нас учат верить в идею. Если уж и будут строить храмы – они все будут только ради идеи.

В голову юноше прилетел комок бумаги.

– Культ Ваала вам известен? – не дожидаясь ответа, студент продолжил. – Первоначально он был богом плодородия, но впоследствии своего распространения приобрел различные значения. Так вот, этот культ – представитель человеческого жертвоприношения, который не чурался сжигания живьем младенцев. У разных народов Ваал был и богом солнца, и грома, и подземного мира – очень много разных значений…

– Я несколько знаком с этой темой, – преподаватель одарил грозным взглядом шепчущуюся группку в углу. – Долгое время Ваалу поклонялись многие народы. С этим культом непрерывно вели войну, истребляя его почитателей, что в итоге свело его на нет. Постоянные преследования спровоцировали необходимость упрощения ритуалов – вместо кровавых гекатомб начали проводить мелкие жертвоприношения и так – все мельче и мельче. Данный культ в современном мире не существует. Что касается вашего вопроса… – мужчина перевел взгляд на девушку. – Думаю, что такое возникнуть не может. Если не считать сектантов, о которых я сейчас не хочу говорить, возрождение подобных действий не может произойти без вмешательства сторонних сил.

– Что за сторонние силы?

– Эй ты, горбатый, – позвал один из парней.

Юноша нехотя обернулся.

– Может, тебе за сектантами гоняться? Увидев такую рожу, они вмиг разбегутся.

– Или на горбе покатаешь.

– Если в мозг не вбить, что это единственный выход, – постучав себя по лбу, пояснил мужчина.

– А почему этот культ был так распространен?

– Вкратце, на маленькие поселения нападали воины, захватывали и убивали половину населения. Вот в этом и есть суть распространения. Люди тогда были другими. Что для нас сейчас недопустимо, то для них в порядке вещей. В этом есть неоспоримый плюс развития – мы с вами не занимаемся каннибализмом или ритуальными умерщвлениями людей. Я еще раз повторяю, все это – пережитки прошлого…

* * *

От воспоминаний мужчину отвлек непонятный скрежет и он, сонно зевнув, поднялся на ноги. Тщедушие его голоса раздразнило подвальную сырость:

– Когда все это было? – звукам предшествовал хлопок в глубине горла. – Я почти забыл. Ты тоже? Нет, конечно. Странное воспоминание.

Это был неприятный внешне человек.

Ему слегка перевалило за тридцать, о чем свидетельствовали пролегшие у глаз морщинки. Высокий, но нескладный как подросток, с сальными темными волосами до плеч. Голос, мелодичностью напоминавший поток реки, стремительно бегущий между высокими недоступными скалами, слишком часто для того, чтобы быть приятным, срывался на повизгивающий шепот. Глаза, нос и губы близко посажены, отчего лицо, кажется уменьшили и наспех прилепили. Единственное неопровержимое достоинство внешности – цвета чистейшего серебра глаза. И насколько было чистым это серебро, настолько и неясным взгляд его выражающий.

Он ходил по кругу, возвращаясь к одним и тем же мыслям, каждый раз доходя до отправной точки. Постоянно. Темнота подвала не допускала до своих тайн свет, пожирая на самых подступах.

– Нужно идти, – обратился мужчина то ли к самому себе, то ли еще к кому-то. – Отец скоро вернется.

Получив ответ, он, прекрасно ориентируясь в темноте, обогнул скелеты труб и подошел к ржавой подвальной двери, ведущей на выход.

Темнота была частым спутником, но в отличие от этой, к темноте в сознании человек не прислушивался.

Долго еще в пустом подвале можно было расслышать его шаги, пока он поднимался по старой железной лестнице наверх, а потом шел по коридору. Эти звуки смешивались со звуками внизу, с другими шагами, и в сыром мрачном подвале тишина не наступала никогда.

* * *

Первого сентября Матвей проснулся в семь утра.

На улице с улыбками на лицах возвращались в свою тюрьму школьники.

Они не могли ответить, в какой точно момент школа убила их желание учится, в какой обесценила въевшееся в мозг правило об уважение к старшим, и в какой – научила так искусно притворяться занятым обучением и внимательно слушающим, тогда как мысли либо летали где-то совсем далеко, либо даже не появлялись в голове.

Они отвечали глуповатыми улыбками на все возмущенные признания учителей в том, что нынешнее поколение совершенно ничем не интересуется, ничем не занимается и ничего не ценит. Искренне врали им же о забытой сделанной-несделанной домашней работе, тосковали о чем-то неоформленном, в одиночестве сидя за партой, и с этим же одиночеством уходили домой.

Они мечтали – пока еще могли мечтать – и ждали это желанное лето, как время, напоминающее им о том, что под одинаковой школьной формой, за обруганными родителями двойками у них есть что-то живое и требующее отдачи.

В четырнадцать и пятнадцать ты никак не можешь понять, почему тебя, вопрошающего и сотканного из хаоса – неважно, из какого хаоса – заставляют входить в давно принятую систему, ломая при этом не ее, а тебя. И ты мечтаешь, побыстрее закончив школу, взять хотя бы годик перерыва и пожить так, как должно на самом деле жить.

Но где-то в шестнадцать или в семнадцать, под воздействием созданных тобою условий, у тебя впервые появляются в голове взрослые мысли без ценности, ибо приходится привыкать к тому, что взрослое обычно не имеет цены, но требует. Так вот, эти мысли можно было бы еще закинуть привычно подальше в шкаф, если бы родители так усердно не заставляли в нем рыться.

Конечно, ты еще долго будешь отрицать и бросать, кидаться из крайности в крайность в поисках той подростковой безмятежности, будешь запутываться и распутываться.

Так вот, в какой же именно момент умирает эта безмятежность?

Но то, что разбудило Матвея, было далеко не связанным со школой.

Нет.

Это был звук. Странный звук, застрявший в ушах в виде барабанного боя. Он то отдалялся на задворки сознания, то отчетливо различался в ушной раковине, словно запутавшись в мелких волосках. Но где же его источник?

Комната, в которой Матвей спал, была небольшая. Ремонт в ней не делался очень давно, потому как, когда новый жилец въехал в квартирку – обои уже висели лохмотьями на стенах, а под потолком шли трещины.

Седая древность.

Однако при всем этом мужчина старался сохранять полный порядок во всем – у любой вещи в квартире было свое собственное, давно определенное место.

– Та-ак, – протянул Матвей, потирая лицо. – Что же мне сегодня надо сделать?

Словно отвечая на его вопрос, экран телефона засветился, показывая полученное СМС от нового заказчика Евгения Михайловича – сорокалетнего ценителя искусства.

Каким-то неведомым ветром его занесло в Москву, где он тут же попал в белесые – как волосы старика – нити в паутине Алены – старшей сестры Матвея. Наслушавшись про начинающего художника, он тут же изъявил желание оценить его работы, и сегодня у них должна была состояться встреча в кафе.

Раз в пару месяцев Алене удавалось провернуть подобные встречи, которые в большинстве своем заканчивались какой-то мелочной покупкой – натюрморта, абстракции, и в общем-то Матвея это утраивало.

В прошлом у него были попытки работы на официальных места с трудовой книжкой, но он так и не смог привыкнуть к ежедневной рутине: вставать по будильнику в шесть утра, завтракать, ехать на работу и выполнять никому не нужные поручения. В шесть утра ему не то, что собираться, ему жить не хотелось.

Он считал себя то ли слишком слабым, то ли слишком чувствительным – работа убивала чувство прекрасного. Ему предпочтительнее убивать чувство прекрасного с кисточкой в руках, не отрываясь от телевизора. Он не думал правильно ли это, или отчего все так, потому что эти мысли наводили на другие и так далее, а Матвею не хотелось так много думать и чувствовать.

Так жил он годы, уютно пристроившись на шее сестры.

После вчерашнего неудачного визита к психологу мужчине меньше всего хотелось с кем-то встречаться, но стоило только представить лицо Алены с пролегшей суровой морщинкой на лбу и ее недовольные лекции о бездействии – все нежелание куда-то пропадало.

А вот, вспоминая о враче, внутренности Матвея болезненно сжимались от обиды и еще какого-то странного чувства. Разве он похож на больного? На сумасшедшего?

Поднеся розовые ладони к лицу, и всмотревшись в причудливый узор переплетений линий, Матвей спросил:

– Ты сейчас здесь? Или спишь?

Мужчина вслушался в тишину, нарушаемую лишь надоедливым боем в ушах.

– Я вытравлю тебя из себя, только подожди. Вот увидишь.

В ладонях ничего не менялось, и, тяжело выдохнув налетевшую грусть, мужчина поднялся с кровати. Под руку попал пульт, сработавший точно и без промедления – черный экран телевизора разрезала звездочка изображения.

– Лучше бы ты так вечером работал, – усмехнулся Матвей, по привычке тут же уставившись в гипнотический прямоугольник.

Он смотрел на фундамент какого-то города, освобожденного археологами от забвения. Как сладко спалось этим камням под землей, и как недовольно они теперь расставались с въевшимся в трещины песком.

Матвей любил такие передачи, любил улыбающиеся лица и аккуратные, почти влюбленные пальцы, скользящие с кости на кость. В его квартирке частенько тишину нарушал четкий мужской голос, повествующий о племенах в Африке в тропических лесах, об огражденных сеткой под напряжением заповедниках. Эти передачи помогали хотя бы на время забыть о монстрах, что летают за окном, и о монстре внутри.

На самом деле, телевизор многим помогает забыть о том, что внутри.

Паразитов Матвей начал видеть еще в августе. Поначалу – неясными пятнами, но со временем – со все более четкими очертаниями. Они вызывали самый настоящий древний ужас, скручивающий кишки и сжимающий грудь. Они летали, ползали и ходили рядом с людьми, вгрызаясь в их кожу. Вырывали куски мяса прямо из плеч ничего не подозревающий прохожих, и единственным свидетелем всего этого был напуганный Матвей.

То, что спасало – непостоянное виденье тварей, иначе бы он давно сошел с ума. Они появлялись изредка, вспыхивали бенгальскими огнями и исчезали так же стремительно.

Проходя по коридору в ванную, мужчина попытался расслабиться.

Сейчас только утро, а у него внутри буря. Буря, не подвигающая на книжный героизм, а пугающая. Она заползала в самые потаенные уголки сознания, оскверняя все, что Матвей старался уберечь.

Но пока двигаются руки, ноги и не спится – паразит не управляет телом. Конечно, бывало, что Матвей вдруг оказывался в другой комнате, на улице, совершенно не помня, как это сделал, но он ведь возвращался. А пока ты спишь – только бог знает, что происходит с телом.

Ванная встретила выцветшим желтым кафелем, застывшей пенной сыростью в воздухе, молчаливым присутствием гнили – ее не видно, но ее чувствуешь. Строй шампуней, едкого жидкого мыла с отдаленным запахом черной смородины, пласт тюбика сине-белой зубной пасты – шеренгой приветствовали на ванном бортике, а сложенные друг на друга махровые полотенца сладковато-мокро пахли, точно шлепок веером по лицу.

Матвей никогда не открывал, если кто-то стучал в его дверь. И не потому, что это заведомо вестник проблем, а просто он ничего не слышал. И не видел. Про его квартиру номер пятнадцать жители дома ничего не знали, да и ничего не хотели узнать.

Равнодушие – это инфекционная болезнь, и распространяется она по трубам, по балконам и почтовым ящикам. Окажись Матвей и весь дом во времена черной смерти, языки очищающего пламени побежали бы по этажам, с криком и ором слизывая заразу.

Матвей протер тыльной стороной ладони покрытое муаровыми потеками зеркало, очищая небольшой участок перед глазами, и покрутил вентиль, пуская воду, которая возмущенно забулькала – точно в горле у астматика – по трубам, перед тем как выплеснуться в раковину. И, набрав полные ладони рыжеватой воды, мужчина умыл лицо, а потом – еще и еще, пока коже не стало холодно, а дыхание не начало замирать.

– Вытравлю, – прошептал он. – Вот увидишь.

На него вдруг накатила сильнейшая волна тошноты, и Матвей, издав утробный звук, сплюнул в раковину. Бой в ушах набрал мощь, и вот уже кто-то бил молотком по обнаженному мозгу и глазам изнутри.

Он облокотился на скрипучий стояк, закрыл лицо руками. Тошнота грозила в любой момент перейти в рвоту – Матвей уже чувствовал приближающийся горячий комок.

Мужчина дал себе пару секунд времени на передышку, затем провел пальцами по носу и щекам, переводя взгляд на зеркало.