Текст книги "Пожиратели,"

Вскочив на ноги, подбежав и взглянув в окно, Матвей увидел летнюю зелень, доживающую свои последние дни, мелкие полусухие лужи и прямоугольники серых, испещренных окнами, домов.

Облегченный вздох оставил на стекле влажный след, и мужчина улыбнулся.

Это был сон, а в снах реальность измеряется в миллиграммах.

И все было бы просто замечательно, если бы на кровати, спрятавшись в складках простыни, его не ждал конверт.

* * *

– Почти все по закону очищается кровью, да и без пролития крови нет прощения.

Имя этого человека застыло на губах матери вместе с последним вздохом.

Поначалу он еще мог вспомнить буквы, буквы в разброс, но с каждым годом, пока жизнь тащила его все дальше от душной комнаты покойницы, они одна за другой, выстроенные в цепочку, разлетались по сторонам, как бусины порванных бус. И, в конце концов, у него на руках осталась лишь дряхлая нитка.

Долго он жил без имени. Искал его на чужих губах, на губах отца, когда тот отрывался от бутылки, но ничего не находил. Чужие рты произносили чужие имена чужим голосом.

Шли года, шло время. Умерший язык для умершего человека.

Ипсилон, услышав ноющее мяуканье кошки, еще сильнее сжал ее горло.

– Чшшшш, – одними губами выдал он.

В этот раз в подвале было еще темнее. Ни что не сдерживало шорохи по углам, и крысы, злорадно попискивая, носились из стороны в сторону.

Ипсилон боялся и презирал их, но они были неотъемлемой частью того, что он принял в себе, а раз так – принять пришлось и облезшие хвосты, и красные глаза. Сегодня же они разошлись не на шутку, готовясь пожрать того, кто обычно съедал их. И в этом беспорядке они нашли настоящий, ничем не прикрытый хаос.

– Мне так жаль… – скулеж одет в шепот. – Так жаль, что я не могу провести все по правилам. Я глупец! Я не достоин, – и тут же беззвучно. – Кто достоин?

Он сделал пару шагов к бочке. По ногам бьются маленькие тела – Ипсилон брезгливо морщится.

Если принести свет, крысы тут же прячутся по углам, но и то, что нужно мужчине – тоже. На свету он и сам чувствует потребность спрятаться, забиться в угол.

– Я проделываю все раз за разом так, как запомнил тогда… Только вот мне не обмануть их. О, ты! – тихо воскликнул Ипсилон, вглядываясь в черноту над собой. Руками он нащупал шероховатую поверхность бочки. – Ты бы мог сжалиться и принять их! Я знаю, что это все – грязь, они грязные животные, а я даже не могу сжечь их… – чей-то едва уловимый голос щекочет волоски в ушах. – Нет! Нет! Не проси меня! Ты же помнишь, что было в прошлый раз, когда мы разожгли костер? – по телу мужчины прошлась волна. – Ни к чему нам лишние глаза и уши, мнения, которые придется опровергать перед отцом…

Где-то в глубине подвала зашумели трубы. Людям кажется, что в темноте – и особенно, в темноте под их домами – ничего нет живого. Но именно из мрака появилось все сущее, и именно туда оно и уходит.

Мужчина уловил тихий скулеж животного. Кошка совсем плоха – он не видит, но готов поклясться, что ее глаза начала застилась пелена. Спасительная пелена. Спасение.

– Как же мне еще поступать? Как? Я хочу, чтобы меня услышали, всю мою скорбь… Почему меня никто не слышит? Разве я недостаточно громко кричу? Разве я… – эхо разносится по сторонам, и Ипсилон испуганно замирает. Еще бы чуть-чуть…

На полу можно различить красные искры, похожие на звезды в ночном небе. Сейчас они мигают, призывая поскорее начать, а Ипсилон и не прекословит – он бережно укладывает кошку на ржавую поверхность бочки. На свету она вся покрыта засохшей кровью, но в темноте остается девственно чистой.

Какая ложь может сравниться с таким притягательно-удушливым балансированием?

Из-за движений из сумки выпадает баночка с солью, рассыпая содержимое. Ипсилон вздыхает и садится на корточки, вдыхая кисловатый запах мочи и шерсти. Его пальцы легонько касаются холодного пола в поисках баночки то тут, то там, задевая что-то теплое.

Соленый песок под пальцами почти не чувствуется – как пыль – всего-то четвертой части пачки такой пыли хватит, чтобы убить человека.

– Если бы отец не выбросил мой учебник – молитвы давно были бы услышаны, – горько произносит мужчина.

Жалость слизью заполнила его нутро. Нужно остановиться, иначе слезы начнут душить, и тогда ничего не получиться.

Ипсилон трясет головой, пытаясь выкинуть дурные мысли, но одна особо юркая слезинка все-таки успевает скатиться по щеке. Родившаяся в темноте, она так ярко сумела отразить всю печаль и все естество вокруг, что перестала принадлежать кому-то конкретному, прикоснувшись к настоящему явно и всецело, обрела то, к чему так долго и безуспешно стремился Ипсилон.

Длинные пальцы по щепотке собирают соль. Тихий шорох падающих крупиц ласкает слух, хоть и расслышать его дело непростое.

Закончив с этим, мужчина ставит баночку на край бочки и аккуратно, дабы ничего не задеть, вытаскивает из сумки хлебную лепешку.

Получёрствый мякиш пропитан ароматным сандаловым маслом – острым и приторным, но запах быстро выветривается из этого места, не утруждаясь – или, может, боясь? – задержаться здесь. На его благо сквозняки в подвале – обычное дело.

Прицелившись и размахнувшись, Ипсилон встает на носки и кидает подношение прямо в центр сгустка мрака. Тут же лепешку жадно разрывают на кусочки, хрипя и рыча на все лады.

Помедлив пару секунд, Ипсилон берется за последний предмет в сумке – нож. Руку неприятно холодит лезвие, при виде которого человек испуганно отдернулся, уколовшись душой, а все вокруг, наоборот, словно прильнуло поближе.

Прильнуло ближе, как это верно!

Иногда он чувствовал, будто кто-то на силу тянет его ближе, на силу заставляет нырять в эту темноту.

Перед началом мужчина приподнимает голову кошки и прислоняется к ней лбом. Липкая шерстка пристает к мокрому от пота лбу, в нос ударяет сальной запах, запах живого существа. Запах жизни.

– Мы станем с тобой едины, – шепчет ей прямо на ухо. – Познаем космос, вместе перенесемся ближе к Абсолюту. Не волнуйся, я проделывал это множество раз, а тебе придется испытать лишь однажды. В этом нет ничего страшного, – голос его срывается, обвиняя во лжи. – Просто нужно хорошенько постараться, чтобы пробиться в сам Абсолют.

Рука сжимает нож, и теплые струйки крови, вырвавшиеся из тихонько пискнувшей кошки, стекают к жадным шорохам.

Ипсилон едва успевает отскочить в сторону, когда тьма – жаркими, как языки огня, лапами – забирает к себе жертву.

Глядя на оставшиеся на лезвии круглые разводы крови, он произносит:

– А плоть жертвы достается силам зла.

Никто в доме не был сведущ в подобном знании. И никто не мог почувствовать колебания воздуха или услышать шум перебираемых костей, пока тьма тащила кошку в свою кормушку, но даже так, старик наверху, зашедший в свою комнату, вдруг ниоткуда почувствовал окативший холодной волной страх. Он удивленно хмыкнул, погладил через майку грудь и присел на край кровати.

В это время Ипсилон почему-то задумался: а скольких он уже носил в этот подвал? Но ответом стал лишь тихий хрусть костей.

* * *

В дверь настойчиво звонили.

Матвей нехотя вышел открывать, даже не накинув халат. Хотя не нужно думать, будто бы он был совсем безответственным – перед тем как покинуть спальню, он спрятал в ящик стола конверт.

Карий глаз на секунду прислонился к глазку и сразу отпрянул – за дверью нетерпеливо переминался с ноги на ногу заказчик.

– Вот черт, – одними губами произнес Матвей.

И тут же с улыбкой открыл дверь.

– Доброе утро, – недружелюбно буркнул заказчик, оглядев с ног до головы Матвея. – Только проснулся?

– Евгений Михайлович, какая приятная неожиданность, – соврал он.

– Что неожиданность – верю, – без приглашения пройдя в квартиру, сказал мужчина. Чтобы такое провернуть Матвею пришлось выдохнуть. – А вот то, что приятная – спорно. Уважаемый, а ты случайно не забыл о нашей встрече?

– Вот уж нет, – еще раз соврал Матвей, только сейчас заметив сдвинутые со своего места тапочки. – Я прекрасно помню.

– Да? Сомнительно, потому что мы договорились, что я приду к тебе ровно в десять утра. Сейчас уже десять пятнадцать, – Евгений Михайлович глянул на часы на руке. – Ты, я вижу, только встал.

Матвей сконфужено улыбнулся и пошутил:

– А вы, я вижу, опоздали, – и тут же пожалел.

– Ну, и местечко, – брезгливо оглядевшись, плюнул заказчик, стягивая с шеи шарф. Зачем он был нужен – непонятно, за окном светило солнце. – Сразу видно – обитель искусства.

Этому человеку едва перевалило за пятьдесят. В прошлом он достаточно долго занимал руководящий пост, но уволился из-за некоторых семейных проблем, а в частности – из-за переезда дочери. Ее каприз – переехать в Москву – рикошетом прошелся по всей семье, разрушив все, что так долго строил Евгений.

Радостных людей Москва встречает разочарованием, а что уж тут говорить об озлобленном на весь белый свет мужчине, у него сразу же пошло все наперекосяк. За семь лет жизни в новом городе он четыре раза увольнялся с работы, нигде не находя покоя и забирая этот покой у других.

По секрету, у одной из его напарниц даже случился нервный срыв. Причастен ли к этому Евгений Михайлович – неизвестно, но в своих мечтах долгое время мужчина представлял, что причастен.

И вот с недавних пор все начало налаживаться. Нашлась хорошая работа, где по знакомству он тут же устроился на руководящий пост и познакомился с некоторыми очень влиятельными людьми. Дабы поддерживать светские разговоры Евгений увлекся современным искусством, чем сильно озадачил свою жену, совсем далекую от подобного, и которую вовсе не прельщало проводить вечера в комнатах, увешанных непонятной мазней. Но тем не менее, эти вечера она так и проводила, долго в задумчивости разглядывая очередную новую покупку мужа, держа в руках побитую старую чашку с чаем. Напиток остывал, покрывался прозрачной пленкой, а женщина все не сводила глаз.

Ее задевало то, что муж разбирается в чем-то лучше нее, а то, что он разбирается – она поняла сразу. Но, по правде, она вообще ничего не поняла потому, что все эти работы оставались большой московской загадкой для Евгения Михайловича.

– Куда мне… кхм… пройти?

Матвей заискивающе подхватил заказчика под локоток и провел в спальню.

Ножевыми ударами вонзались в сердце любые мелочи, не лежащие на своих местах, за которые хватался взгляд – гонка за паразитами выбила из привычной колеи всю жизнь мужчины.

– Примеры работ мне, хочу оценить, что там и как, – неодобрительно взглянув на постель, запросил Евгений Михайлович.

Сам он присел на голубовато-ржавый стул в углу комнаты.

«С этого ракурса, – подумал Матвей, – было бы хорошо видно черное море, как лучшее место на берегу, а так – прямоугольник зернисто-зеленой листвы…».

– Сейчас, – мужчина быстро вытащил из стола папку со своими рисунками и эскизами, брезгливо – будто он мог укусить – задвинув в дальний угол конверт.

Заказчик мельком пролистнул все страницы, задержавшись на натюрмортах.

– Значит, так… – по-деловому начал он. – У моей жены скоро юбилей, и я хочу подарить ей портрет.

– Ее?

– Нет, свой. Чтобы не забывала. У меня есть фотография, – мужчина, кряхтя, распахнул пальто, нащупывая внутренний карман. – По фотографии же нарисуешь?

Матвей неопределенно кивнул. Портрет ему приходилось рисовать единожды – в детстве на уроке рисования. Что уж тут говорить, Алена подкинула непростую задачку.

– Послушайте, я не рисую портреты. Вы же видите: натюрморты, пейзажи, абстракции, но не портреты.

– Почему?

– Меня это не вдохновляет, – вспомнил заученную фразу Матвей.

Первым делом, чему он научился, начав работу художника – отказываться от работ, которые заведомо принесут множество проблем. Проблематичнее портрета трудно представить.

– Та-а-ак… – выдохнул Евгений Михайлович. За пару секунд его лицо побагровело. – Я не понял, ты художник, или кто?

– У меня другая специфика.

– У моей жены через неделю юбилей, – членораздельно, не сводя глаз с лица Матвея, повторил заказчик. Он был похож на бульдога, любителя затеять драку. Так, чтобы слюни и шерсть во все стороны. – И я хочу подарить ей портрет. Твоя сестра сказала, что ты рисуешь все, так что, вот, – фотография полетела на тумбу, но спорхнула с нее и приземлилась аккуратно к ногам мужчины. – У тебя три дня. Понял?

– Евгений…

– Все. Ты хочешь проблем? Хочешь возвращать деньги? Мне мороки – достаточно, а вот тебе…

Он встал и вальяжно направился к выходу.

Матвей растерянно крикнул вслед:

– Но три дня слишком мало, даже если бы я согласился! За этот срок ничего не успеть!

– Ты от меня все бегал-бегал, а у меня и без того дел навалом. Три дня, – погрозил пальцем.

На пару мгновений дверь вновь распахнулась, выпуская тучного мужчину, и захлопнулась.

Матвей понадеялся, что никто не стал свидетелем его слабины, и наклонился к полу, поднимая фотографию. С глянцевой поверхности, подмигивая уголками, на него грозно уставился лысеющий Евгений Михайлович в парадной военной форме.

– Какого черта? – выдохнул Матвей.

А Евгений Михайлович точно так же понадеявшись, что его здесь никто не видит, закурил на лестничной клетке дешевую сигарету. Пока клубы дыма рассеивались, пролетая над ступенями вверх и вниз, он с ностальгией вспоминал свой родной подъезд в маленьком городишке и вздыхал.

Ну кому, черт возьми, так сдалась эта Москва?

Глава 3

Из далекого детства Ипсилон особенно ярко помнил один случай.

Неособенный, незначительный, самый обычный.

И помнился по большей степени не он сам, а одолевающие в тот момент чувства. Сколько раз в день он прокручивался в голове то полностью, то отдельными фрагментами: звуком, брызгами воды, поднимающимися пузырьками воздуха, чешуйчатыми хвостами. Доходя до конца, начинаясь сначала – это могло запросто свести с ума.

Ипсилон часто любил разбивать витраж памяти на маленькие осколки, и когда захочется, поднимать и всматриваться в один. В запасе имелся осколок весь запачканный отпечатками пальцев, не успевающий остывать от тепла рук, и хранился, покрывшийся слоем пыли настолько, что даже мутного отражения не различить.

Так было легче.

Легче, когда память – это не целостная картинка с плотно прижатыми друг к другу краями, с застывшими одними и теми же разноцветными бликами, а горка отдельных кусочков, каждый раз складывающихся по-новому.

Мальчику от силы лет пять.

Дед стоит в очереди на кассу, а худощавый малец не отрывает глаз от большого – больше, чем он сам – аквариума с жирными карпами.

Они размеренно плавают туда-сюда, расслабленно открывая рот, глотая мутную воду. Их бока покрывают чешуйки, тускло блестящие на свету лампочки. Если приложить к стеклу теплую ладонь – она едва ли сможет посоревноваться в размере.

Живые. Огромные. Их сердца стучат. Их телам тесно. Мир ограничен стенами со всех сторон, ты в ловушке, а вокруг – мир людей. Они решают: когда ты спишь, когда ешь, когда умрешь. Твоя жизнь – бесконечная клетка.

Мальчик всматривается в распахнутые немигающие глаза, и ему чудится не страх, не злость, не равнодушие, а безнадежность. И вновь, и вновь, он сам будто плавает рядом с ними, ударяется о стекло, царапается о чужие бока, глотает грязную воду. С той стороны на него смотрит чудовище. Оно может уйти, повернуться, ты – нет.

Вот кто-то в синем фартуке поднимает крышку, опускает сачок…

Мальчик открывает рот, следит.

Одна рыба не успевает увильнуть в сторону, и ее тащат наверх. Она бьется о сетку, брызги летят во все стороны – падают на губы и щеки – рот жадно глотает сухой воздух.

Женщина скривившись, что-то бормочет.

Кажется, карп до последнего смотрит на мальчика, пока не скрывается за прилавком. Еще слышно, как он хлещет хвостом о стол, секунд через десять – громкий удар.

Мальчик пугается, и оставшиеся рыбы начинают биться о стекло. Сильно. Сильно. Кровь растворяется в воде. Хвосты выныривают на поверхность, и аквариум тонет в шуме.

Мальчик разворачивается, убегает, но он так и остается там. Долго, на улице, в квартире, забравшись с ногами на кровать – не важно – он все еще в том аквариуме, он все еще заперт в клетке.

После скорой смерти матери они с отцом переехали к деду, в старую коммунальную квартиру, находящуюся в одном из доходных домов.

Отец тут же запил, то ли пытаясь заглушить боль от потери, то ли по каким-то своим причинам, и очень скоро всем воспитанием Ипсилона стал заниматься дед.

Именно он научил его читать, писать, но не научил мужеству, о котором так много твердил сам, и не научил доброте. Он верил в особую значимость самостоятельности и потому воспитывал внука на свой лад, не даря тепла и ласки, но одаривая колкостями и подзатыльниками. Он поучал мамочек с колясками: «Растите детей самостоятельными!».

«Растите детей самостоятельными, они решительнее прыгают в пропасть и, возможно, безболезненнее преодолевают ее, тогда как не самостоятельные – на долгие годы растягивают этот прыжок, как заход в ледяной пруд. И когда они достигают самого дна – вы уже не в силах им помочь из-за возраста и сожравшего вас ожидания…», – твердил он каждому единственную понятую заезженную истину с особым старомодным самодовольством.

Только умирая, захлебываясь в кашле и выплевывая кровь цвета подмороженных ягод рябины на салфетки, старик, высоко задрав трясущуюся руку с неприятным запахом болезни, добавил: «Растите детей самостоятельными, но не одинокими».

Он так и умер с широко распахнутыми глазами осознанности собственной вины, замершими в одной точке, будто бы страшась перед концом взглянуть на свое оставленное миру детище.

И в укрытых веками глазами по живому застыл ужас, исказивший черты лица, когда на прощанье к холодной щеке прикоснулись детские теплые губы.

Словно проклятьем стало последнее восклицание деда. Ипсилон рос, с возрастом отощав до невозможности, согнувшись пополам под своим же весом, отрастив ломкие черные волосы.

Одиночество следовало за ним по пятам, жестокое одиночество, переродившееся в одну сплошную неприязнь и высокомерие.

Как гниль разъедала старую древесину, видавшую рассвет дома и его закат, так и разъедались от постоянного застоя люди, проживающие под одной крышей с Ипсилоном и его отцом.

Раньше в тех же самых комнатам шуршали пышные дамские юбки, на тех же местах сидели мужчины, утробно хохоча над какими-то шутками, и в тех же углах кокетничали молодые девушки, окутанные ароматом юности.

Ныне там пылились шкафы с хламом, горкой возвышались окурки от дешевых сигарет. И если уж кто-нибудь из соседей над чем-то и смеялся, это непременно было как-то связанно с низостью.

За годы жизни в коммуналке большинство из них спилось, несколько – повесилось, а остальные, успевшие вырваться из липкого омута, перебрались по другим квартирам.

Но некоторые остались или появились новые, утратив вид благонамеренных людей, вернувшись к древним порядкам и обычаям.

Наблюдая за ними – к своему собственному удивлению – Ипсилон с возрастом не приобрел ни одной вредной привычки, а, наоборот, стал ценить чистоту души.

Его воротило от одного только запаха, источавшегося изо ртов собутыльников отца (и самого отца), воротило от шума чашек и бесед женщин на кухне, где они обсуждали с женской настойчивостью и безжалостностью каждого жильца. Иногда он даже не мог заставить себя вдохнуть воздух в спальне, когда начинал ощущать постоянную сонливость или беспомощность. Ипсилон мыл руки сто раз на дню, носил рубашки с длинными рукавами, чем вызывал подозрения у соседей, и большую часть своего времени старался проводить в университете или библиотеке. У него так и не появились друзья, или хотя бы те, с кем можно поздороваться с утра, но ему это было и не нужно, потому что даже в группе или на лекциях он встречал точно таких же людей, какие жили с ним бок о бок. Он требовал от других глубину, подобную океану, в котором сокрыт мир – мир, как не гляди, с какой стороны не посмотри. Но встречал всегда лишь мутные лужи, поддёрнутые зеркальной пленкой.

Прохожие настороженно поглядывали на старое здание, стоявшее почти впритык к дороге, слово ощущали запах плесени и спиртного, хотя никто из них близко не подходил. Просто коммуналка и спиртное шли только в паре.

В будущем, если бы Матвей увидел это место – он сразу понял бы в чем дело и тут же не понял бы, потому что на целый километр вокруг коммуналки не летали паразиты, но их присутствие всецело ощущалось в каждом сантиметре стен.

Ипсилон решительно закрыл книгу. Нос тут же обдал приятный суховатый запах чернил и бумаги, губы дрогнули в улыбке. На сегодня он позанимался более чем достаточно, теперь нужно возвращаться домой.

Юноша сложил учебники в аккуратную стопку и отнес пожилой женщине-библиотекарше.

Взглядом его провожают читатели, чьи разумы еще не вернулись из теорем и анализов. Их пальцы оставляют следы на бумаге, размывая буквы, чтобы навсегда запечатлеться хоть где-то.

Оглядев напоследок аккуратные стеллажи книг, юноша выходит наружу.

После теплой атмосферы библиотеки и ее тишины, в первые минуты трудно подстроиться под шумную от машин и пешеходов улицу.

Смущаясь своей оголенности, он тут же сворачивает в переулок. Идет быстрыми размашистыми шагами – чтобы ненароком не встретить знакомого – мимо огражденной железной сеткой парковки.

Уже достаточно поздно, первые сумерки опускаются на землю, окрашивая все вокруг в асфальтово-серый цвет. Даже руки, на которые взглянул Ипсилон, чтобы посмотреть сколько времени. Даже лица проходящих мимо девушек, ненароком оглядевших юношу.

Темнота подступает, ее можно почувствовать спиной.

Где-то посреди гаражей, начинающихся сразу после парковки, слышен мужской смех. Крашеные в зеленый цвет железные коробки стоят почти что вплотную друг к другу, но между ними, порой, зазор достаточный, чтобы туда поместился человек.

Воображение рисует громилу с ножом в руке, готового вот-вот выпрыгнуть перед очередной жертвой. Не то чтобы было страшно, нет, Ипсилон проделывал этот путь – от библиотеки до дома – тысячу раз, но еще никогда не возвращался так поздно. Обычно первые сумерки настигали его уже на подступах к дому, сейчас же ему еще предстоит перейти дорогу, арку и двор.

Гравий хрустит под ногами.

Рядом проезжает машина, мигнув не понятно зачем фарами.

Ипсилон сворачивает за угол к дорожке мимо домов. Грязно-коричневые одинаковые здания возвышаются громадными валунами.

Из подъезда, сопровождаемая ненавязчивой мелодией, выходит старушка с коляской. Самой ей с трудом удается спуститься с крутой лестницы, а Ипсилон даже не порывается помочь – все равно откажется. Не зная зачем, он до последнего не отрывает от нее взгляд, глядя, как меняется от натуги лицо, пока она не скрылась из вида.

Внезапно в него врезается человек.

Юноша испуганно отскакивает в сторону, чуть не поскользнувшись на валяющейся стеклянной бутылке.

Незнакомец, так же шатаясь, отступает, подняв голову.

Выглядывающее из-под капюшона лицо Ипсилон узнает за секунды. Его не обмануло пьяное покачивание, его ничто не обмануло – это тот парень, который кидался в него бумажками на «паре».

Парень, кажется, тоже узнал, даже раскрыл рот, пытаясь выдавить из себя звук, хотя выдавил только тонкую струйку слюны, потянувшуюся к подбородку.

После пары секунд молчания Ипсилон ловко пролезает мимо, ускорив темп. Он сопит, украдкой оглянувшись на парня, который и шагу не может ступить дальше – тело тут же, марионеткой в неумелых руках кукловода, наклоняется вперед, вот-вот грозясь упасть на землю. У Ипсилона это не вызывает ни капли сочувствия, даже наоборот, заставляет с нехарактерной ехидностью сощуриться, отвернуться.

Наступающие сумерки не несут облегчения после дневной жары. Ипсилон расстегивает темно-коричневую куртку, в пальцах зажимает край футболки и тянет на себя. Мокрая кожа тут же благодарно покрывается мурашками. Впрочем, дело может быть и не в жаре – от страха частенько тело покрывает испарина.

Перейдя дорогу с активным потоком машин, летящих навстречу друг другу, врезающихся во что не попадя, юноша заметно успокаивается. Уже видна часть дома – окно на первом этаже, горящее негостеприимным желтым квадратом, и часть кирпичной стены. Уже чудится в носу запах заваренного чая. Осталось совсем немного. Под ногами привычная дорога, взгляд цепляется за давно надоевшие магазинчики с выцветшими вывесками и скособоченными дверями.

Нависший сверху бетон в арке грозится в любой момент рухнуть, но все проходящие под ним клянутся, что простоит он дольше, чем они проживут.

Ипсилон сморщился, когда в нос удрали запах мочи и мусора, скопившегося вдоль стен. Некогда здесь сделали попытку начать ремонт, о чем свидетельствовали закрепленные в некоторых местах стен балки, так навечно и оставленные торчать, царапая ржавыми краями невнимательных прохожих – люди охали или вздыхали, почесывали уколовшиеся места, с опаской отшагивали в сторону.

Юноша не любил это место. Пройдя вглубь всего пару шагов, шум с дороги или со двора преобразовывался в какой-то непонятный шипящий звук. И свет, даже в самые солнечные дни, внутрь арки почти не поступал, останавливаясь на самых подступах.

Ступая под темный свод, начинало казаться, будто ты выпал из мира и времени, остался в недосягаемом небытии.

Но, может, и хорошо, что существовало подобное место, дающее покой и крышу над головой тем, кто хотел бы ненадолго перестать существовать. Не потому ли иногда в арке засыпали пьяницы, бездомные или не дошедшие до чужих квартир потрепанные девушки. Они хотели хотя бы на одну ночь выпасть из не принимающего общества. Но это было их оправдание – Ипсилон неудосуживал себя поблажками.

Хруст мусора вырвался из-под ног гулким эхом. За спиной послышался звон стекла, и Ипсилон настороженно прислушался.

Почти в такт, но иногда ошибаясь, шагали чужие ноги, наступая и разламывая брошенные пластиковые коробки и пустые стаканчики.

Подстроившись под новый ритм, сердце юноши трусливо билось и, пульсируя, медленно замораживало конечности. Всем своим естеством Ипсилон стремился быстрее вперед – бежать на свет – а ноги прирастали к земле.

Ему чудится – кто-то занес нож над спиной, прицелил красную точку к затылку, замахнулся для броска. От этих видений бросало в дрожь, как бросают кусок мяса в кипящую воду. Аналогично с ним Ипсилона кидало в разные стороны, подвергая тряске каждую молекулу, но при этом не двигая с места.

Он уже лежал на земле обессиленный, с кисловатым привкусом земли во рту, когда его нагнал преследователь и положил руку на плечо.

Еще долго, после, долгими ночами и холодными днями юноша будет думать, почему тогда не смог убежать, почему остановился. Но, как и большинство человеческих размышлений, этот вопрос останется без удовлетворительного ответа – не смог, и все тут.

– Эй, ты, я тебя узнал, – еле ворочая языком, выдохнул парень. Даже спиной ощущалась его дикая качка.

Ипсилон сглотнул, на миг переставая слышать, что происходит вокруг.

– Это же ты… с… сегодня к с-с-сатанистам…

Сильной рукой парень разворачивает худого длинного юношу к себе и долго всматривается в лицо, фокусируя взгляд. Силуэт его подсвечен серыми сумерками, а две неясные искры контуром обозначают глаза.

– Точно, это твоя рожа. Ну… не молчи.

Но Ипсилон молчит. В голове – пустота, ни одной мысли.

– Ох, как же мне… – парень резко сгибается пополам, прижимая руки к животу, и делает пару шагов назад. Ноги подворачиваются, с трудом удерживая в равновесии тело.

В сердце загорается надежда – вдруг он упадет, не справится, вдруг мозг сдастся. Он не раз видел, как это бывает, порой, очень вовремя, когда отец, с занесенным для удара ремнем, падал на пол, разбивая губы и нос, или соседи, бросаясь друга на друга с кулаками, тут же засыпали в обнимку.

Но чуда не происходит, и парень, вновь обретя над собой контроль, в два шага преодолевает расстояние, обдав лицо юноши зловонием. Тот в свою очередь вытягивается в струнку, готовую порваться от натуги в любой момент.

– Ты… уродец, понимаешь, меня постоянно тошнит… к-когда я тебя вижу. Меня рвет от тебя.

Юноша молчит, вперив взгляд в одну точку – очертания шатающегося парня видятся смутно, как через стекло.

В любой момент кто-то может нырнуть в арку и увидеть их. В любой момент может появиться, не дождавшись жертвы у гаражей, громила с ножом в руке. В любой момент любой прохожий может зайти сюда. Так почему же никто не заходит?

– Я бы реально хо… хотел тебя убить, – безжалостно шепчет парень.

Его слова, как удары молоточком судьи – решающие, безоговорочные.

Губы Ипсилона дергаются, опуская уголки вниз. Он уже готов заплакать, зарыдать, закричать, сделать хоть что-то, чтобы выпустить из себя пар. Он готов взорваться бомбой и забрызгать собой все вокруг.

Парень с силой цепляется за куртку и трясет. Вместе с ней трясется все, даже сам Ипсилон, даже земля. Он что-то говорит невнятно, плюясь слюной. Какие-то бессвязные обвинения, злость, раздражение.

Почему пьяные такие злые?

Потому что разум отключается, отдавая власть эмоциям, затаенным обидам?

Все, что до этого человек проглатывал, выплескивается наружу кулаками. Все, что было внутри – все на поверхность.

Парня заносит вбок, чтобы не упасть ему приходится схватиться за край балки, как за перила.

– Ладно, если что… послушай, извини… за сегодня. Пере… переборщили, – тут же из него вырывается все, что было в желудке. Часть мерзости попадает на его ботинки и на ботинки Ипсилона. Рвота так оглушительна, что арку полностью заполняют плещущиеся звуки и стоны.

– Как мне… плохо.

Желудок Ипсилона в ответ судорожно сжимается. Непроизвольно на лице проявляется гримаса отвращения.

– Бесит учеба, – от парня вдове сильнее разит алкоголем. – Только ради Леры… хожу… – он подходит все ближе и ближе, принося с собой устойчивое амбре рвоты. – Как долго все это терпеть?

Как долго все это терпеть?

Безысходно, будто бы это его прижали к стене, парень толкает Ипсилона. Всей его силы едва ли хватает, чтобы сдвинуть окоченевшее тело, зато сам он отступает на два шага.

Непонятно, что стало для Ипсилона последней каплей – очередной рвотный позыв, просигналившая на дороге машина, блеснувший луч фар – что из этого? Или… что-то из того, что происходило внутри?

Когда парень разогнулся, и на его щеках застыли скупые слезы, Ипсилон разозлился.

– Кто ты такой, а? – с нажимом спрашивает парень и кидается вперед.

Юноша выставляет руку перед собой. Ладонь ударяется о цепочку молнии, отпечатывая зубчики на холодной коже.

Парня отбрасывает назад, к стене. Он издает какой-то странный рычащий звук и порывается для новой атаки.

Нога ступает в лужицу рвоты, и ботинок скользит, занося все тело вбок.

Руки взметнулись в воздух, как немой вопль о помощи, и тут же опустились вниз.

Ипсилон во все глаза смотрит, и полет отпечатывается в сознании отдельными картинками, как на фотоаппарате: вот перекошенное лицо парня, брызги из-под ног, тело, опускающееся, словно на кровать…