Текст книги "Как жить с французом"

И только тут до меня дошел весь ужас ситуации: оказывается, до этого момента принцессе было совсем не очевидно, почему придется дать отказ отцу-растлителю. Просто она была в смятении из-за его внезапной сентиментальной атаки после долгих лет, в течение которых он беспричинно гнал ее от себя.

Но фея-крестная непреклонна. Она придумывает жестокий, но безотказный план – попросить у короля шкуру осла, экскременты которого обеспечивают государственную казну. На это король точно не пойдет, а если вдруг пойдет, тогда выхода нет – придется бежать из королевства.

Я закусила губу. Все дети в этот момент уже совершенно точно рыдают крокодильими слезами. Пускай уж лучше девушка согласится на инцестуальный брак.

Принцессе тоже жалко осла. Ведь сколько она себя помнит, он какал рубинами и страшно ее забавлял. Да и замуж за отца она выйти совсем не против. Но крестная сказала: «Не положено». Девушка таки просит у отца накидку из шкуры национального достояния. Рыдает, но просит. Король вне себя от гнева, но соглашается. Потому что бес в ребро скребет его так сильно, что он готов оставить государство без единственного источника дохода. Ночью принцесса просыпается и видит перед собой голову убиенного животного… ну и шкуру под ней. Маленькие зрители бьются в истерике. Принцесса тоже рыдает, потому что ей теперь придется уйти из замка, где она выросла, где жарко топят и купают ей ножки в золотой ванночке, бросить отца, за которого она почти собралась замуж, и мечты стать королевой. Но крестная сказала: «Надо!» – а принцесса, как видно из фильма, склонна безоговорочно слушаться старших. И вот она, утирая слезы, накидывает на себя ослиную шкуру… НАКИДЫВАЕТ НА СЕБЯ ОСЛИНУЮ ШКУРУ и бежит из родного дома в соседнее королевство. Новый наряд ей, видно, так нравится, что она не вылезает из него ни днем ни ночью, однако принц этого королевства подглядывает за ней в волшебное зеркало и заболевает от любви. Спасти его может только пирог, испеченный замарашкой в ослиной шкуре, о чем он сообщает перепуганным родителям. Королева намекает на антисанитарию, король настаивает, что заказанный пирог наследник престола будет пробовать только в присутствии придворного врача. Принцесса, не снимая ослиной шкуры, принимается за готовку – впервые в жизни, потому что, чем дуршлаг отличается от терки, ей подсказывает волшебная поваренная книга. Ослиные копытца волочатся по кухонному столу, ниспадают в миску с тестом, придавая будущему пирогу крепкий деревенский аромат.

Присутствие придворного лекаря на дегустации оказывается нелишним: принц едва не ломает зубы о золотое кольцо, коварно подложенное туда Ослиной шкурой. Зуб спасают, но мозг наследника уже необратимо поврежден. Как иначе объяснить, что вместо того, чтобы дать гонцу разнарядку доставить во дворец «девушку, которая носит ослиную шкуру» (она там в королевстве живая достопримечательность, едва ли не туристы с ней фотографируются), он устраивает примерку кольца всем женщинам королевства? Примерка кольца – это поистине эпическая сцена: демократически настроенный принц настоял, чтобы на смотринах присутствовали все без исключения подданные женского пола, включая старух, малолетних детей, нищенок, юродивых и не способных самостоятельно передвигаться.

Короче, принц нашел свою возлюбленную под ослиной шкурой. Играют свадьбу. В разгар пиршества во двор прекрасного барочного замка влетает… ВЕРТОЛЕТ. Я не шучу: натуральный серый вертолет гражданского пользования, без розовых лопастей и позолоченной вязи на стеклах, как будто только что с военно-воздушных учений спасательной бригады. Оттуда выходят король-отец и фея-крестная. Отец расцеловывает блудную дочь, а фея, видя ее тревожное выражение лица, успокаивает: «Не волнуйся, дорогая, он больше не хочет на тебе жениться. Он уже женился – на мне».

Все счастливо улыбаются, занавес, дети идут пить какао.

Я выключила телевизор и долго сидела неподвижно с широко раскрытыми глазами. Час дня – самое время выйти поприветствовать город. Но можно ли без пневматического оружия выходить в город, чьи жители выросли на подобном кино?

* * *

Когда, пройдя триста метров по улице, вы встречаете босоногого буддистского монаха, длиннобородого старика в белоснежных одеждах, женщину, у которой из носа торчит трубка, а к поясу пристегнут аппарат искусственного дыхания, девушку в сари, девушку в пижаме и группу негритянок в ярких, пышных платьях и чалмах, вы чувствуете себя в своей тарелке? Я чувствовала себя посетителем музея естествознания. Для остальных прохожих было в порядке вещей по дороге на работу пересечься с вождем африканского племени в парадной тунике и с обвешанной плюшевыми игрушками японкой фетишисткой – никто даже не поворачивал головы в их стороны. Моя же голова крутилась в разные стороны и иногда проворачивалась вокруг своей оси. Каждый встреченный человек был готовым персонажем для повести. Пройдя мимо террасы кафе, можно было набрать сюжетов на увесистый сборник. Вот, например, эта молодая парочка. Я уже и афишу вижу: драма, в ролях Гийом Канэ, Марийон Котийяр и Одри Тату. Он встречается с ее лучшей подругой, но их тянет друг к другу, они ничего не могут и не хотят с этим поделать, потому что фильмов про морально возвышающую дружбу во французском кинематографе гораздо меньше, чем про разрушающую и нездоровую любовь. В конце Марийон Котийяр срывается с моста. А эта пара в возрасте – соседи по лестничной площадке, оба вдовцы. Однажды они столкнулись у лифта, он вдохнул запах ее «Шанель № 5», а она – безымянного лавандового одеколона, и они одновременно подумали, почему бы не попытаться построить что-то новое на склоне лет; но призраки прошлого здорово досаждают им – почившие супруги не желают делить их с другими даже после смерти. Мистический триллер.

А этой барышне сегодня не повезло: ей не продлили контракт стажера в издательстве, и теперь, похоже, придется возвращаться к родителям в Лотарингию, ведь срок оплаты аренды ее двадцатиметровой студии истекает через неделю, и это последние триста евро, что у нее остались. Смятение чувств она запивает капучино и закусывает эклером. Начало романтической комедии.

Ноги подустали, и я очень кстати набрела на тенистый парк. Расположившись на парапете фонтана, подставила нос солнышку. И вдруг в этот нос стал просачиваться ни с чем не перепутываемый аромат марихуаны. Я приоткрыла глаз: рядом устроилась приличного вида школьница старших классов и самозабвенно смолила косяк. Не успела я закрыть глаз и подумать про нее гадости, как над ухом раздался приятный звонкий голосок: «Извините, вам не мешает дым?» Это было очень трогательно. Как если бы воры, грабящие пивной ларек у меня под окном ночью, поднялись бы на второй этаж и вежливо спросили, не беспокоит ли меня шум разбивающегося стекла. «А то если что, мы можем перенести работы на другое время!» – «Нет-нет, все в порядке, я потерплю». – «Мы можем предложить вам фирменные беруши». – «Спасибо, мне действительно не сильно мешает. Если вы будете долбить поритмичнее, то это даже может сойти за Шопена». – «Мы постараемся, мадемуазель. В любом случае мы постараемся управиться как можно скорее, чтобы у вас было еще несколько часов тихого утреннего сна». – «Очень любезно с вашей стороны». И они вернутся к разграблению ларька.

Я покачала головой: «Нет, не мешает». И от умиления добавила: «Это даже приятно».

Париж стерпит все. Хочешь спать на траве – спи, хочешь ходить босиком – валяй, хочешь жить в чемодане – располагайся, никто тебе слова не скажет. Здесь живут люди всех цветов кожи. Одни соблюдают рамадан, другие вставляют золотые зубы на место здоровых, третьи ходят в чалмах и юбках эпохи дядюшки Тома, четвертые в жару преют в деловых костюмах. Все разные, и никто друг другу не мешает.

* * *

Автор блестящих травелогов Джером Клапка Джером в рассказе о путешествии троих закадычных друзей на велосипедах по Германии – незаслуженно менее известном, чем их путешествие в лодке по Темзе, – подробно, аж на шести страницах, объясняет, почему он не будет вдаваться в описания природы, дикой или городской, так любимые романистами. В эру пароходов и фотоаппаратов английский классик считал этот жанр таким же бесполезным, как красочное описание блюд, которые подавались к обеду, – попыткой подменить зрение другими чувствами. Джером бесконечно прав. Каждый школьник знает, что нет ничего скучнее, чем описания природы, которыми злоупотребляют классики литературы. Описание городов, которые постепенно вытеснили леса и поля из хронотопа повествований, по сути то же самое. «Один муравейник как две капли воды похож на другой. Везде много дорожек – одни узкие, другие широкие, и по ним бестолково снуют насекомые: одни куда-то спешат, другие останавливаются перекинуться словом с приятелем. Одни волокут тяжести, другие греются на солнышке. В закромах хранятся припасы, в бесчисленных кельях насекомые спят, едят, любят, а рядом, в уголке, покоятся их белые косточки. Эта норка побольше, эта поменьше. Это гнездышко на камнях, это – на песке. Этот домик построен лишь вчера, а этому чуть ли не сто лет – говорят, он появился еще до того, как ласточки налетели, – а там кто его знает?»[10]10
  Джером Клапка Джером. Трое на четырех колесах.


[Закрыть]

Поэтому я вырезала отсюда лирические зарисовки про «студенческий дух Латинского квартала», «величие собора Нотр-Дам» и «буржуазный шарм Марэ». Нет лучшего способа прослыть самонадеянным идиотом, чем попытаться описать Париж русскому человеку. Для русских людей этот «муравейник» стоит особняком от всех других. О нем говорят с придыханием, будто улицы там вымощены круассанами и романтику разливают на заказ, как пиво. И все его отчего-то знают как свои пять пальцев.

Чтобы объяснить магию Парижа, достаточно описать одно среднестатистическое кафе. Скорее всего, под полосатым красно-черным навесом, на котором золотой вязью выписано примитивное название вроде «Улитка» или «У Франсуазы». Столики и стульчики, будто маленькие упрямые бойцы бессловесной мебельной армии, оккупируют каждый свободный метр тротуара вокруг него. Иногда после одиннадцати вечера они отступают и стройными шеренгами стоят за витриной, готовые к утренней атаке. А самые упорные и ночью не сдают своих позиций: для надежности они скрепляются цепями и спят стоя, как боевые лошади.

Кафе в Париже – это совсем не то, что кафе у нас. Они никогда и не претендовали на то, чтобы кормить людей. Об этом издалека сигнализируют столики, на которых нет места тарелке – на нем помещается только «повод для беседы»: чашка кофе или бокал аперитива и блюдечко с фисташками. Очищенная от условностей, беседа льется легко и непринужденно; под локтями появляются круги от новых бокалов; уличный гул ближе к вечеру звучит как музыка, под нее мимо столика проносятся люди – идеи для повестей и романов.

В кафе не собираются специально, а забегают на минуточку, чтобы, задумавшись, просидеть целый день. Именно в кафе происходит то, что называется парижской жизнью: под лампами-радиаторами знакомятся и расстаются, целуются и выясняют отношения, встречаются с друзьями, пишут эсэмэски, работают, греются, обмывают покупки с подругами, читают, мечтают, заполняют формуляры на биржу труда, переписывают конспекты, рисуют и пишут песни. Кажется, что тут нет никакой интимности: крошечные столики-таблетки плотно придвинуты друг к другу, при неосторожном движении соседа-незнакомца можно задеть плечом или коленкой. Но это видимость. На самом деле парижское кафе волшебным образом поделено на десяток замкнутых микрокосмов, и жители одного редко входят в контакт с жителями другого, разве только к взаимному удовольствию…

Однажды, несколько лет спустя, в очереди в общественный туалет я встретила русских «автобусных туристов»: они колесили по Европе группой из шестидесяти человек, останавливаясь в примечательных столицах на один день. Узнав, что я живу в Париже, они с дикими глазами прижали меня к стенке кабинки и спросили, куда бы им поскорее пойти, чтобы не растрачивать драгоценные часы на второстепенные монументы. Вариантов было три – Эйфелева башня, Лувр или Нотр-Дам. Я замялась. Мне правда очень хотелось им помочь. Они ждали от меня, парижанки с опытом, вердикта, какая из трех обязательных достопримечательностей самая парижская. Но я-то знала, что настоящего Парижа в этих местах не больше, чем Москвы в Мавзолее.

Чтобы добраться до панорамной площадки Эйфелевой башни, надо отстоять несколько часов в очередях у каждого из двух лифтов, дыша в затылок потному немцу, ощущая в подреберье объектив фотоаппарата японца и стесняясь громогласного соотечественника, который прессингует всю многонациональную компанию могучим пивным пузом.

Идти в Лувр на пару часов так же бессмысленно, как пытаться попробовать все блюда из многостраничного меню ресторана «Тарас Бульба» за полчаса. В голове получится неудобоваримый винегрет из импрессионистов, греческих статуй, египетских папирусов, икон и мраморных саркофагов, который сознание злобно исторгнет из себя той же ночью. Поспешное запихивание в себя прекрасного точно не утолит культурный голод «автобусного туриста». Во-первых, потому что этот тип туриста обладает счастливой способностью не замечать собственного культурного голода – он часто вообще не осознает истинных потребностей своего разума в прекрасном, а потому легко перебарщивает. Во-вторых, даже если осознание обделенности вдруг придет к нему во время долгого перегона между Ригой и Краковом, то погоня за недополученным искусством в большинстве случаев сведется к марафонскому забегу в сторону Джоконды. По сторонам будут мелькать какие-то яркие пятна, напротив них будут стоять какие-то потерявшиеся люди – «автобусный турист» будет снисходительно думать о заблудившихся эстетах. Вообще-то у него доброе сердце, и если бы в придачу к этому было немного времени, он крикнул бы: «Ребята, за мной! Я знаю, где висит эта Мона Лиза!» Но сейчас, впрочем как и всегда, «автобусный турист» в цейтноте и думает только о том, чтобы напротив Джоконды не было очереди. Тогда он успеет заскочить в египетский зал.

Если бы у меня был только один день, чтобы посмотреть Париж, я бы провела его в перебежках от кафе к кафе на бульваре Сен-Жермен. Но говорить об этом «автобусным туристам» было опасно: они бы сочли это издевательством и привезли в родной город байку про зазнавшихся перебежчиков, которые вконец обленились от европейской стабильности и эмоционально очерствели от близости Эйфелевой башни. Поэтому я сглотнула и выпалила: «Собор Парижской Богоматери». Это меньшее из зол. Там, конечно, нет горбатых карликов и поющих эсмеральд, которых они ожидают увидеть. Зато, если повезет, можно попасть на мессу – какая-никакая, а все-таки песня.

* * *

Британский колумнист А. А. Гилл, прославившийся остросоциальной ресторанной критикой и неполиткорректными очерками о чужих странах, говорил, что для сохранения свежести восприятия никогда не надо задерживаться в исследуемом месте дольше недели. Потом у тебя появляются любимые кофейни, шапочные знакомые, заведенный распорядок, и ты уже не можешь оценивать это место критически. Привыкая к чему-то, ты начинаешь это любить. На четвертый день пребывания в Париже я стала заводить будильник на девять двадцать, чтобы успеть на очередной эпизод подросткового сериала, окончания которого все равно не увижу. В отпуске разжижение мозга происходит неожиданно – и вот он уже благодарен за то, что с него сняли ответственность за планирование дня. Меня поглотила прелестная парижская рутина. Утро начиналось разнообразием сыров, тостами с «Нутеллой». Полдень заставал меня в кафе за первой чашкой эспрессо с круассаном, покрывающим штаны слоем тонких золотистых лепестков. Поздний ланч заключался в огромном салате «Нисуаз». Салат во французском кафе напоминает набор «Сделай сам»: вам приносят миску, в которую свалены, но не перемешаны ингредиенты, и комплект из солонки, перечницы и бутылки оливкового масла. Мотивируется это, как, впрочем, и многие несуразности французского сервиса, уважением к свободе волеизъявления клиента. Мол, все мы разные, кто-то любит посолонее, кто-то поострее – на всех не угодишь. Концепт свободы тут важнее всего – вкуса, скорости, здравого смысла. Ничто не может перевесить свободу на чаше весов в сознании французского гражданина. А свобода, как джокер, бьет все остальные человеческие ценности. Причем понимается эта свобода чрезвычайно широко, часто в ущерб себе и окружающим. Если хозяин кафе вышел покурить на террасу и единственные сидящие там клиенты – дама с ребенком – попросили его не дымить в их сторону, он безразлично ответит, что он свободен курить на собственной террасе, пока это еще не запрещено законом, – и немедленно лишится клиентов. Если человек ляжет спать поперек тротуара, никому не придет в голову беспокоить его просьбами перелечь в менее оживленное место: граждане будут аккуратно переступать через храпящее тело, уважая право человека на отдых. При таком подходе разве можно рассчитывать получить салат, который кто-то придумал и, не дай бог, еще и заправил вместо тебя! Ведь это равносильно сомнению в том, что ты способен ответственно распорядиться своей свободой. У парижских поваров и официантов богатейший арсенал средств, чтобы заставить клиента почувствовать себя пустым местом, но такая форма оскорбления – в разряде запрещенных.

Безынициативный подход к сложносоставным блюдам еще раз подтвердил мою мысль, что роль заведений общепита в Париже совершенно иная, нежели в Москве, – не в угоду желудку, а в поисках настроения сюда забредают клиенты. В некоторых кафе-ресторанах даже отсутствует меню: на вопрос «А что у вас есть?» официант отвечает: «А чего вам хочется?» Так что говорить об авторском прочтении кулинарных догм в парижских кафе не приходится.

Зато по вечерам я присутствовала при апофеозе авторской кухни. На ужин Гийом готовил какое-нибудь неизвестное мне французское блюдо из неизвестных мне французских ингредиентов. После истории с цикорием я перестала задаваться вопросами перевода и бездумно, но с удовольствием проглатывала новые слова – poireau, rhubarbe, tapenade, quinoa – вместе с тем, что они, собственно, обозначали. Кулинарный девиз Гийома – «Я умею читать – следовательно, умею готовить». На книжных полках в его комнате кроме словарей, экономических справочников и путеводителей имелась коллекция красочных кулинарных книжек, напечатанных на глянцевой бумаге с множеством слюновыделительных иллюстраций. Правда, их он использовал больше для вдохновения, чем для того, чтобы справиться о пропорциях, толщине нарезки или времени варки. На кухне он импровизировал, и главным секретом успешных импровизаций была, как я поняла через несколько вечеров, изрядная доза ликера «Гранд-Марнье», добавленная в сковороду за минуту до готовности.

* * *

Тем вечером хеппи-аур, или «счастливый час» – время, когда бары продают пиво и коктейли в полцены, – затянулся из-за свежей кайпириньи и плавно перерос в не менее счастливый, хотя и куда более затратный час ужина. Гийом не торопился расставаться с бокалом, а между тем мы были далеки от дома на критические миллилитры желудочного сока. В баре играла кубинская музыка, в полумраке Гийом выглядел привлекательнее обычного, и ужин в ресторане казался самым естественным развитием событий. Мы заказали по увесистому блюду фахитас и умяли их под рассказы о том, кто в какой самодеятельности был замечен в школьные годы. Сытые и довольные, мы откинулись на спинки кресел, Гийом принялся нежно играть моими пальцами и между делом попросил у официантки счет. Вечер обещал быть томным, и мы оба думали, как бы поскорей добраться до дома, но уже не для того, чтобы поужинать. Кожаный конвертик с чеком не замедлил появиться на столе, и Гийом быстро развернул его, не переставая другой рукой многообещающе массировать мне ладонь.

– У тебя найдется ровно двадцать три евро? Я бы тогда расплатился карточкой.

Мои пальцы в момент потеряли гибкость и теплоту. Предстоящий романтический вечер разбился вдребезги. К этому так же невозможно привыкнуть, как к обливанию холодной водой. Я отвернулась, чтобы достать деньги из кошелька. Оправдания кончились. Все благовидные причины, по которым он не платил за меня до сих пор, оказались плодом моего разогретого воображения. Нет, он просто принципиально не собирался платить за девушку в ресторане. Ни за чужую, ни за свою. Ни через день после знакомства, ни через полгода. Только в исключительных случаях, которые анонсируются специальным приглашением. Мне стало горько и противно оттого, что Гийом продолжал гладить меня по плечу и бросать томные взгляды.

Мы вышли из кафе и двинулись по направлению к дому в молчании. Осознание того, что мы не пара, выстраивалось в моей голове, словно Вавилонская башня в режиме перемотки «вперед». Он не хочет или не готов. Он не смотрит на меня в умилении, не восхищается моим интеллектом, не ценит моего образования, не понимает моего юмора. Он не знает старых советских фильмов и не читает скучных, но дисциплинирующих классических книг. Он не снимает с себя пальто, чтобы укрыть меня от дождя. С ним я должна заботиться о себе сама. А я не хочу или не готова.

Мой шаг все замедлялся и замедлялся, как будто распоясавшиеся мысли забивались в мозжечок и мешали ему регулировать движения. Я с трудом передвигала ноги вдоль Арсенального канала, едва волокла их по набережной Рапэ и, наконец, встала как вкопанная посередине моста Аустерлиц. Ступни словно приросли к тротуару. Похоже, я не смогу пошевелиться, пока не расставлю все точки над i.

– Послушай, я так больше не могу. Это не по мне.

Гийом непонимающе взглянул на меня.

– Ну, вот сейчас в ресторане… Мне трудно говорить на эту тему, я ведь тоже за равенство прав… и все такое. Я вообще работяга – с пятнадцати лет на гонорарах… Но я никогда не платила за себя, когда куда-то выходила со своим парнем. Даже кошелек не брала, потому что он покупал мне жетоны на метро. Знаю, у вас так не принято, эмансипация, бла-бла, но… у нас принято по-другому.

Я все время об этом думаю, и это отравляет мне существование.

– Ты хочешь, чтобы я платил за тебя в ресторане? – коротко уточнил Гийом.

– Да нет же! – всплеснула руками я, проклиная его не испорченный чтением галантных романов ум. – Я хочу, чтобы ты хотел платить за меня в ресторане, и не только в ресторане, но и везде и всегда, когда я с тобой. Это же так естественно для мужчины – стремиться обеспечить свою женщину всем необходимым, разве нет?

– «Я хочу, чтобы ты хотел…» – задумчиво повторил он.

Мой мозжечок между тем продолжал избавляться от засорявших его мыслей, и ко мне постепенно возвращались возможности жестикуляции.

– Я старалась пересмотреть свои взгляды (ладони к глазам). Но безуспешно (горестное качание головой). В конце концов, у тебя русская девушка, ты тоже мог бы постараться подстроиться под ее ход мыслей (руки к небу)!

– Но ты же никогда об этом не говорила, – растерянно вставил Гийом.

Я замерла с поднятыми руками и с озадаченным выражением лица. Действительно, я же никогда не рассказывала о своих переживаниях, считая, что он все понимает и продолжает поступать так из какого-то глупого принципа. «Хорошо» и «плохо», казалось, так ясно расставлены, что невозможно их спутать. И вдруг выясняется, что о существовании этих «хорошо» и «плохо» Гийом просто не имел понятия.

– О’кей, я тебе скажу сейчас… – Я опустила руки: они нужны были для назидательного трясения пальчиком. – Мужчина должен платить за девушку в ресторане, кино, в отпуске… и где они там еще бывают вместе.

– То есть платит мужчина везде и всегда?

– Ну, в общем… да… – на мгновение замешкалась я, понимая, что ни логики, ни справедливости в этом нет. – Наверно, это звучит странно, но у нас в стране так принято.

– Действительно, очень странно. У вас что, женщины не работают?

– Работают! Еще как работают! – Я ткнула себя в грудь. – Тут дело не в платежеспособности, а в проявлении заботы. Не понимаешь?

– Я понимаю, что у вас есть такой обычай. А на что женщина тратит зарплату?

– На всю остальную жизнь, когда она не с мужчиной.

– А конкретней?

– Трат хоть отбавляй! – взорвалась я и начала загибать пальцы: – Квартплата, транспорт, одежда-обувь-косметика, салоны красоты, врачи, бензин, если она водит машину, продукты… Хотя вообще-то за продуктами тоже должен ходить мужчина, потому что их тяжело таскать.

Я нахмурилась, пытаясь вспомнить, что я упустила, потому что трат у женщины в моем раскладе оказывалось не так уж и много. Лицо Гийома выражало сосредоточенность и желание понять. Казалось, он в этот момент калькулирует, во сколько русскому мужчине обходится право иметь женщину, и вспоминает все, что слышал о нашем демографическом кризисе.

– А если у мужчины нет денег?

«Нет денег – нет бабы», – злобно ответила я про себя. Что за проклятый антропологический интерес! Ну уже скажи, что тебя такое положение вещей не устраивает, и разойдемся по-хорошему!

– У мужчины всегда найдутся деньги на то, чтобы пригласить понравившуюся женщину в кафе! – заявила я вслух.

– Угу. Хорошо, я над этим подумаю. Пойдем?

«Я над этим подумаю…»?! Это все, что он может сказать? Где же рассуждения о равенстве прав и обязанностей, после которых я могла бы констатировать нашу ментальную дисгармонию, пожать плечами и предложить остаться друзьями – друзьям не возбраняется делить счет пополам? Сценарий был прост и очевиден. А он просто положил мне руку на плечо и сказал: «Хорошо, я над этим подумаю». Обескураженная, я пошла вперед, увлекаемая его рукой.

* * *

Бзыыыынь! Дротик вонзился в самое яблочко.

– Вау! – воскликнула я и захлопала в ладоши. – Ты, похоже, часто здесь бываешь.

– Да, здесь пинта стоит всего три евро, – без ужимок ответил Гийом.

Мы играли в дартс в квартале Бют-о-Кай, и это был наш последний вечер. Настроение у меня было чудесное, ведь завтра я наконец отогреюсь у батареи, приму ванну, вскипячу воду в чайнике, а не в эмалированной кастрюльке, и сяду – СЯДУ! – на кухне смотреть телевизор. Я и не обманывалась никогда насчет своей привязанности к комфорту.

Гийом, похоже, тоже не страдал от предстоящей разлуки: он поражал центр мишени уже в шестой раз за сорок минут. Мужчины за соседним столиком бросали на него нетерпеливые взгляды и ворчали все громче. Наконец Гийом вернул дротики бармену, обменяв их на две пинты пива. Сев за столик, он уставился на бокал и ушел в глубокую медитацию. Я уже по третьему разу читала внизу подвешенного на стене экрана бегущую строку со спортивными новостями за неделю, когда он вдруг сказал:

– Я не хочу, чтобы ты уезжала.

– Я тоже не хочу, – вздохнула я в ответ, соврав только наполовину.

«Финал Евролиги по баскетболу решено провести в Мадриде…»

– Сколько еще будет продолжаться такая кочевая жизнь?

Я пожала плечами. Для меня это было в порядке вещей. «Моника Селеш объявила о завершении карьеры в большом теннисе».

– Мне тоже тяжело, но что же мы можем сделать? – Вопрос был риторическим.

«Допинговый скандал с велосипедистами на Пекинской Олимпиаде набирает обороты».

– Ты… ты могла бы попробовать переехать в Париж, например.

Я опустила глаза от экрана:

– В Париж? Зачем? Там у меня работа, друзья, дом… Вся жизнь!

– А я в твоей жизни какое место занимаю?

Я накрыла его ладонь своей и улыбнулась:

– Важное. Но это скорее вопрос к тебе: какое место ты хочешь занимать в моей жизни?

– Я не знаю. Понимаешь, не знаю! – вдруг крикнул он и ударил по столу так, что пиво расплескалось. – Я хочу, чтобы у нас были нормальные отношения, чтобы мы планировали отпуск, чтобы я точно знал, когда тебя снова увижу, а не так, что каждый раз мы прощаемся словно навсегда.

– Я тоже этого хочу! Мы и так уже полгода проводим вместе каждую свободную неделю, это, честно говоря, влетает мне в копеечку!

– Если бы ты жила в Париже, не пришлось бы столько тратить на перелеты.

Нет, ну это уже возмутительно. Как мы здесь оказались? Он склоняет меня оставить всю мою налаженную московскую жизнь, друзей, работу и квартиру площадью девяносто квадратных метров со стеклопакетами и центральным отоплением и переехать на свой страх и риск поближе к нему, чтобы он меньше скучал и имел гарантированный секс несколько раз в неделю?! Моя карьера развивается многообещающе, мой банковский счет начал приносить дивиденды, мои перспективы блестящи, да и в настоящий момент моя жизнь у многих вызывает зависть. И он всерьез рассчитывает, что я брошу все это к его ногам?

– Гийом, давай серьезно. Чтобы переехать, нужны причины более основательные, чем «я так хочу». Я многого добилась. Если я перееду, все эти достижения придется зачеркнуть и выбросить, потому что здесь они ничегошеньки не стоят.

– Ты могла бы попытаться найти работу здесь.

– Какую?! Продавщицей в «Монопри»?

– Почему сразу продавщицей? Нашей стране тоже требуются квалифицированные кадры.

– И что я буду делать, интересно? Писать во французские газеты про «жё не манж па си жур»? Как ты себе это представляешь?

– Но если ты будешь жить здесь, ты быстро освоишь французский, он станет тебе как родной! – фантазировал Гийом.

Я покачала головой:

– Нам в газету писал один итальянец, племянник шефа. Он тоже был уверен, что прекрасно владеет русским. И так, за пинтой пива, он и вправду прекрасно им владел. Но даже по заголовкам его текстов было видно, что их писал старательный иностранец. Мы с литературным редактором плясали от радости, когда он объявил, что у него родился сын и он уходит в отпуск по уходу за ребенком. Мы мечтали, чтобы его жена рожала и рожала без остановки и этот отпуск продолжался вечно. В общем, знать язык совсем не то же самое что выучить. Нужно чувствовать ноту каждого слова, ощущать историю, стоящую за ним, его этимологию, его культурные коннотации…

Все лекторы факультета журналистики хором заговорили моими устами.

– Мало того, что журналу, решившемуся нанять меня, придется тратиться на отдельного редактора, который бы приводил мои тексты в человеческий вид, чистил неизбежные ошибки и перестраивал корявые фразы – даже если я буду писать непогрешимо с орфографически-пунктуационной точки зрения, мои тексты обречены получаться вялыми, пресными, стилистически неинтересными. Так что нет, работать по специальности тут не получится. Если вдруг представить, что я перееду, то я буду целиком зависеть от тебя, понимаешь?

Я нагнулась, чтобы заглянуть ему в глаза, – так низко он опустил голову.

– Понимаешь?

Он еле заметно кивнул.

– Ну вот. Разве я могу тебя так обременять?

Он молчал. Где-то в глубине души я ждала пылких заверений, что если я перееду, то ни в чем не буду нуждаться. Но он молчал. И чтобы не расстраиваться, я снова принялась думать о том, какие достижения цивилизации сулит мне завтрашний день.