Текст книги "Число Приапа"

– Уйди, уйди! – закричал старый антиквар. – Дай мне спокойно умереть – и пусть меня закопают за мои деньги, а не свезут в крематорий за счет государства!

– Выставка ювелирных изделий Фаберже! – пытался перекричать его Хмельницкий. – Фаберже жил в Риге! Тут жили его работники! Рига – родина Фаберже! Это такой пиар!

– Уйди, уйди, ты меня в гроб загонишь своими проектами! Сколько ты мне должен за каталог Цирулиса?! Давай я заплачу из своего кармана, чтобы грузчики втащили эти жуткие картинки обратно на чердак!

Тоня выскочила из комнаты. Смеялась она уже в торговом зале.

Хмельницкий года два назад прославился тем, что открыл самородка. На чердаке старого дома, образчика пресловутого рижского югендстиля, новые хозяева обнаружили коробки с акварелями. Акварели были мрачны и, если выстроить их в ряд, даже фантасмагоричны: в основном на них стояли и сидели голые женщины в чулках, а чулки были раскрашены разноцветными ромбиками. Женщин пробовали сосчитать – дошли до пяти сотен и бросили.

Попробовали докопаться, чьи это художества. Обнаружили давно скончавшегося безумца, который лет в сорок засел безвылазно дома и не меньше двадцати лет рисовал этих самых женщин, одну другой мрачнее. По тональности и общему настрою он был прямой предшественник тех выпускников Академии художеств, которых ненавидел Хинценберг. Но среди людей творческих считалось хорошим тоном хвалить трагизм, тоску и безысходность. Это и навело Хмельницкого на мысль: если сделать покойному самородку рекламу, то он станет курицей, несущей золотые яйца. Главное – ввести его в культурный оборот, сделать модным, чтобы ни один коллекционер, ни один галерейщик не считал себя профессионалом, если у него не было хотя бы десятка акварелей Яниса Цирулиса.

Эпопея с Цирулисом начиналась великолепно: пресс-конференции, телевидение, выставки в Академии художеств и в Художественном музее, издание здоровенного каталога на лучшей бумаге, какая только нашлась в Финляндии. Но сумрачный гений самородка покупатели не оценили. Из сотни картин, а одни рамы чего стоили, было куплено восемь; из тысячи экземпляров каталога – то ли одиннадцать, то ли двенадцать, и еще штук сорок Хмельницкий раздарил нужным людям. Сейчас часть этих работ все еще висела в «Вольдемаре», и Хинценберг грозился выставить их на улицу, чтобы зря место не занимали.

В торговом зале стояло несколько стульев – настоящих венских, с гнутыми спинками. Тоня села и еще раз позвонила Виркавсу. Он не отозвался, зато объявился Саша.

– Он выбрал ту, где лодки и рыбаки. Говорит – Мишук рыбалку любит, так что будет в кассу. Нужно приготовить документы. Он в конце недели летит в Москву на банкет и возьмет с собой рыбаков… Да! Рама!

– Так они же в приличной раме.

– В приличной? Она уже совсем облезлая. Помнишь, ты говорила, у вас мастер есть? Позвони ему, пожалуйста. Пусть сделает раму, как в Лувре, новенькую, блестящую, со всеми этими завитушками. Может, у него готовая найдется. Давай, выручай! Отправим моего Петракея в Москву – тогда я на три дня выпадаю из бизнеса. И мы куда-нибудь поедем. А?

– Поедем, – согласилась Тоня, предположив, что жених забыл про обещанный визит к матери, и не желая ему напоминать.

Хотя в двадцать шесть лет уже вроде положено быть замужем, но унижаться ради кольца на пальчике она не станет.

Телефоны резчиков по дереву, поставлявших «Вольдемару» рамы, у нее были. Она позвонила своему фавориту, очень толковому парню, которого обучил ремеслу дед-профессионал, продиктовала размеры картины. И точно – у него имелись рамы на продажу. Нужно было съездить и подобрать ту, что во вкусе Петракея, чтобы резьба была в стиле «варварская роскошь» и позолота – ослепительная. Мастер отлично знал свой контингент…

Когда и это было сделано, Тоня опять позвонила Виркавсу, но уже не на мобильный, а на городской телефон.

– Господин Виркавс не может взять трубку. Кто звонит? – спросил незнакомый голос. Его латышское произношение было кошмарным.

– Передайте ему, что это Антонина, – сказала несколько удивленная Тоня. – Пусть он сам мне перезвонит или господину Хинценбергу.

– Антонина, а дальше?

– Вы, собственно, кто?

– Я, собственно, следователь Полищук.

– Что случилось? – Тоня перешла на русский, предположив, что по-латышски следователь запутается и ничего толком не объяснит.

– Случилось то, что на Виркавса напали, – сообщил Полищук. – И унесли его мобильник. Может быть, у вас есть телефоны его жены и детей?

– Телефон жены есть… Я скину его эсэмэской… То есть какая эсэмэска?.. Погодите, попробую его найти и продиктовать вам…

Тоня была не в ладах с техникой. Иногда ей удавалось, говоря по мобильнику, вытащить на его экран список телефонов, но чаще – нет.

В конце концов она отключилась, нашла номера людей, которые могли быть связаны с Виркавсом, переписала их на бумажку и перезвонила.

– Спасибо, – сказал Полищук.

И тут Тоня вместо того, чтобы вежливо распрощаться и положить трубку, спросила:

– А как он там? Господин Виркавс?

Судя по тому, что к телефону подходил полицейский, Виркавс при нападении пострадал.

– Плохо, – сказал Полищук. – Очень плохо. То есть совсем плохо.

– О господи! Ведь я час назад с ним говорила! – воскликнула Тоня. – Он меня китайским чаем угощал!..

– Вы были у него? – быстро спросил Полищук.

Тут Тоня поняла, что полиция уже вцепилась в нее тигриными когтями.

– Ну как – была? На пять минут заехала по делу…

– Во сколько?

– В четыре.

– Вы где сейчас?

– Я на Блауманя… – Тоня сказала чистую правду, а зачем – неизвестно.

– Вы можете приехать? Прямо сейчас?

– Нет!

– Лучше бы приехать.

– Не вижу необходимости, – Тоня решила выдержать характер.

– Антонина, необходимость есть. Вы – последняя, кто видел Виркавса живым.

Глава третья

Курляндия, 1658 год

Кнаге соврал фон Нейланду, что должен покрыть три картины особым лаком, что этот лак сохнет долго, что все это время работы должны быть под его присмотром, и на этом основании попросил для своих занятий угол клети, уже наполовину занятой мешками с мукой и зерном. Он собирался просить барона запретить дворне даже заглядывать в эту клеть, чтобы не повредить сохнущие картины. Кнаге полагал, что за три дня снимет копии. Но фон Нейланд затребовал работы к себе и продержал их в спальне те самые три дня, которые Кнаге хотел потратить с пользой для кошелька.

На третью ночь случилось довольно странное событие.

Мартин-Иероним красавцем себя не считал, но и уродом – тоже. Для скотницы фон Нейланда он был чем-то вроде господина. А вот для сестры корчмаря – голодранцем, и с этим приходилось считаться. Красивая скотница позволила уговорить себя, а далеко не такая красивая Матильда – нет.

– Ну и черт с тобой, – думал Кнаге, глядя с холма, как Матильда с ведерком спешит к большому хлеву фон Нейланда, где по уговору берет молоко.

На холме он, укрывшись в кустах, черкал углем по холсту, чтобы к моменту, когда можно будет приступить к копиям, хоть что-то было сделано. Вспоминая скотницу, он улыбался: девка оказалась горячей и умела кое-что такое, что городским потаскушкам даже не снилось.

В чуланчике, ворочаясь и устраиваясь поудобнее, он опять вспомнил те проказы и с вспоминанием уснул.

Сон был удивительно правдоподобным – Кнаге прямо-таки ощущал жар, идущий от молодого тела. В какой-то миг жар сделался опасным – к нему прибавилась тяжесть. Кнаге проснулся и понял, что он в чуланчике не один.

– Молчи, во имя Господа… – прошептал женский голос. – Молчи, умоляю тебя…

Кнаге при всем желании не смог бы ничего сказать, разве что прохрипеть: у него от ужаса и неожиданности пересохло горло.

– Ты славный парень, ты ведь не откажешь мне в маленькой просьбе? – шептала женщина. – В совсем маленькой просьбе, это ведь тебе ничего не будет стоить, почти ничего… Только молчи… Я закрыла дверцу, но все равно молчи…

Вдруг до Кнаге дошло: она говорит по-немецки. И говорит без труда. Выходит, это либо почтенная фрейлен фон Нейланд, либо Анна-Маргарита фон Боссе, либо красавица Мария-Сусанна. В чулане было так темно, шепот так искажал голос, что Кнаге не сразу нашел способ опознать женщину. А способ меж тем был – и простейший.

Фрейлен фон Нейланд была худощава, фигуру такого качества художник сравнил бы с хорошо оструганной доской. Фрау фон Боссе, напротив, была пухленькой. И Мария-Сусанна – как раз такая, чтобы позировать для танцующей Саломеи. Кнаге извернулся, протянул руку и обхватил незримую даму за талию.

– Что ты делаешь… – прошептала она. И это было совсем загадочно – если ночью женщина ложится рядом с мужчиной, то она скорее должна была бы спросить: отчего ты бездействуешь?

С талией случилась неувязка – дама явилась в тесно зашнурованном корсете, который даже Анне-Маргарите придавал девичью стройность.

– Простите, фрау… – шепотом ответил Кнаге. – Тут так мало места… Чем могу вам служить?

– О, это совсем маленькая услуга, совсем крошечная. Для такого мастера, как ты, это даже не услуга – это шалость…

– Ого… – выдохнул Кнаге.

Теперь ему было смертельно любопытно, кому из дам среди ночи понадобилась шалость. Талии в корсетах у всех были одинаковы, но грудь…

– Ах! – вскрикнула гостья.

Теперь Кнаге знал точно – это Анна-Маргарита.

– Пусть фрау молчит, ради бога, – призвал он, теснее прижимая к себе даму.

– Ах, ах, как ты тороплив…

Но причины медлить у Кнаге не было. У дамы, как выяснилось пять минут спустя, тоже.

Некоторое время спустя объятие разомкнулось.

Кнаге, приходя в себя, усмехался тому, что дама знатного происхождения в аристократизме своем доходит до предела, занимаясь любовью в туго натянутом тяжелом платье поверх зашнурованного корсета.

– А теперь скажи – ты можешь сделать мне маленький подарочек? – спросила Анна-Маргарита.

– Я небогат, то есть чтобы сделать подарок, достойный фрау…

– Нет, тебе не придется ничего покупать. Ты ведь живописец…

Кнаге ужаснулся. После изгнания из усадьбы фон Брейткопфа он зарекся даже думать о дамских портретах.

– Я мастер по пейзажам, по натюрмортам, – соврал он. – Могу красиво изобразить усадьбу или озеро, или корабли в море…

– Нет, корабли не нужны. Ты ведь не откажешь мне в маленькой, совсем маленькой просьбе?

– Как я могу отказать фрау?

– Дядюшка заказал тебе три картины с видами окрестностей?

– Да, они сейчас у него, но он вернет их мне, чтобы я покрыл их лаком.

– Это очень хорошо, – сказала Анна-Маргарита. – Сними, будь любезен, копии с этих трех картин. Пусть это будут как можно более точные копии, ты понимаешь?

– Понимаю… – прошептал ошарашенный Кнаге. – Но беда в том, что у меня кончились холсты и мне придется посылать за ними…

– Тебе нужны плотные холсты обычной ширины?

– Да, фрау. Но их еще нужно грунтовать. То есть мазать смесью клея, белил и воды, чтобы масло не впитывалось в ткань и краски не просачивались на оборотную сторону, от чего лицевая страдает…

– Это уже твоя забота. Холсты тебе тайно принесут. А ты сделаешь мне этот маленький подарочек в знак любви и признательности, милый Мартин-Иероним, и я буду каждый день вспоминать о тебе… – заворковала Анна-Маргарита голоском двенадцатилетней избалованной девочки.

Теперь Кнаге все понял.

– Будь ты неладна… – проворчал он вслед сбежавшей даме, когда дверь чулана беззвучно закрылась.

У Анны-Маргариты, жившей на дядюшкином содержании, либо не было своих денег, либо она их попросту пожалела. Холсты были, а денег не было!

Кнаге решил сгоряча не делать для нее никаких копий. Не расскажет же она дядюшке правду. Но потом одумался. В живописи блудливая фрау не смыслит, но устроить пакость может. Допустим, обвинить живописца в краже и подбросить ему в дорожный мешок какие-нибудь грошовые сережки.

Утром фон Нейланд позвал к себе Кнаге.

Живописец пришел в спальню, но барона вызвали к старосте, ждавшему на крыльце с какими-то неотложными заботами. Кнаге остался в спальне один и сразу подошел к тому старинному портрету. Он очень хотел понять, как давно умерший художник добивался такой тонкой игры света и тени.

Он чуть ли не носим уткнулся в холст, изучая легчайшие мазки. Сперва казалось, что картина была прописана до самого тонкого волоска и возня с ней заняла по меньшей мере год. Потом Кнаге, не имевший возможности тратить год на картину, пусть даже в результате должен был получиться шедевр, понял: все, кажется, гораздо проще. Одним слоем написаны все густые и мощные пятна, вторым – пресловутые волоски и всякие мелочи, поверх них – еще слой поправок.

Потом его внимание привлекла тень на носу, он вгляделся и обнаружил, что слоев было не два и не три. Густо было написано все светлое, а тень поверх высохшей краски положена какая-то прозрачная. Ему самому это иногда удавалось.

Кнаге представил себе того художника за мольбертом. В первые сеансы он покрыл краской все полотно густо, но без теней. Просто закрасил рисунок, получив плоское лицо и едва намеченные складки ткани. Потом выждал два-три дня и взялся наносить тени, контуры которых изначально были на холсте…

Тут живописца взяло сомнение. Тот, давно умерший, мог действовать двояко. Первый слой, на котором только тени левой стороны, самые простые, написать смаху, простояв у мольберта по меньшей мере четыре часа, а потом занимался отделкой мелочей примерно так же, как сам Кнаге. Или же сперва написать почти плоский портрет, покрывая толстые слои другими толстыми слоями по высохшей краске…

Тут Кнаге задумался – выходит, полутона для толстых слоев покойник разводил раз в три дня и не ошибался в цвете? И все время держал в голове, где на самом деле должна быть тень, чтобы точно положить ее в предпоследний день работы?

Вошел фон Нейланд. Кнаге с неохотой повернулся к нему. Он мог бы еще два часа молча стоять перед изумительным портретом, загадывая тебе все новые загадки.

– Да, – сказал барон. – Ты прав…

И не нужно было ничего объяснять, они поняли друг друга. Видать, фон Нейланд сам в молодости учился рисованию и понимал, что значит для живописца возможность такого долгого и вдумчивого созерцания. Или же был просто догадлив от природы.

Собственные произведения Кнаге на подрамниках стояли у стены. Фон Нейланд посмотрел на них, усмехнулся. Это не было издевкой над жалкими достижениями мазилы. Скорее барон безмолвно говорил: для начала неплохо, но пора тебе, парень, взяться за ум и осесть там, где ты сможешь работать основательно.

– Что прикажет милостивый господин? – спросил Кнаге.

– Бери картины, неси в клеть, мажь их лаком. Только вид из окна нужно доделать.

Он, нагнувшись, показал пальцем на «приапа».

– Вот тут, маленькими буквами, прямыми, как на римских древностях, написать «EDBCIC». Можно не очень четко – как это бывает на старых замшелых памятниках. И тогда уж сверху – лак. Понял?

– Понял, милостивый господин.

– Вот, чтобы не перепутал, – барон дал Кнаге заранее приготовленную крошечную бумажку с загадочными буквами, написанным не причудливым немецким, а старым римским способом. – Сделаешь, получишь вознаграждение – и сразу в дорогу.

Кнаге представил себе, как будет впопыхах мастерить шесть копий, и тяжко вздохнул.

Зато барон как-то особенно хитро усмехнулся.

Три холста от фон Альшванга Кнаге до поры прятал в кустах. Три холста от Анны-Маргариты подбросили ему в чулан, под тюфяк. Даже если малевать кое-как – и то уйдет немалое время. Да еще вопрос – где грунтовать и малевать? Куда спрятаться в чужой усадьбе с шестью холстами?

Кнаге отозвал в сторонку фон Альшванга и попросил помощи.

Тот даже не сразу понял, о чем речь, какая такая грунтовка. Кнаге растолковал ему, сколько времени сохнут холсты, и преподал кое-какие иные мудрости своего ремесла. Фон Альшванг задумался.

– В клети это делать нельзя, – сказал он, – туда постоянно что-то приносят и три распяленных холста девки увидят…

Кнаге чуть было не брякнул «шесть».

– Они, конечно, не поймут, что это такое, но будут болтать, что господин что-то странное затеял с холстами, дойдет до Яна, будь он неладен, а Ян тут же донесет любезному дядюшке… – фон Альшванг поморщился. – Вот что. Бери все, что тебе нужно, и отправляйся на мельницу. Я пошлю сказать мельнику, чтобы он пустил тебя в сарай.

– Благодарю милостивого господина, – Кнаге низко поклонился.

– Но торопись. Время неспокойное. Тебе и самому лучше поскорее сделать это дело и убраться прочь из Курляндии, – посоветовал баронов племянник. – Дело идет к войне…

Рига, наши дни

Тоня была девушкой благоразумной. Она поехала к Белому озеру сперва автобусом, поскольку на автобус у нее был проездной, а на Югле вышла и поймала такси.

В поселке было неспокойно. У распахнутых ворот особняка Виркавса стояли люди, строили домыслы – как мог проникнуть на территорию убийца. Охранник у шлагбаума чужих мужчин и незнакомых пешеходов не впускал. Получалось, что со стороны озера. Но на берегу играли дети, сидели смотревшие за ними бабушки, никто постороннего не видел. Уж что-то, а посторонняя личность сразу была бы замечена.

Как убийца покинул поселок, уже все поняли. Он просто и незатейливо уехал на джипе Виркавса. Охранник, увидев знакомую машину, поднял шлагбаум, не приглядываясь к водителю. Джип уже был объявлен в розыск, но если убийца не потащился сдуру через всю Ригу, а помчался козьими тропами куда-нибудь в сторону Вангажи, и оттуда – в болотистую Сейскую волость, то машина уже давно и хорошо спрятана где-нибудь на дальнем хуторе, где ее и разберут на запчасти.

В особняке уже собрались жена и дети Виркавса. Тоня совершенно не хотела с ними встречаться. Она позвонила Полищуку, и он вышел к ней в холл.

– Что это было? – спросила Тоня.

– Задушили.

Тоне трудно было вообразить, каким должен быть убийца, чтобы справиться со здоровенным Виркавсом. И задавать вопросы ей совсем расхотелось.

– Это произошло во дворе. Точнее, на пороге гаража, – объяснил Полищук. – С улицы не видно, мешают кусты, но если стоять вплотную к воротам – то, пожалуй, было бы видно. Когда вы уехали?

– Он собирался выезжать сразу за нами… – пытаясь вычислить время, начала Тоня.

– Вы никого не видели у забора? У ворот?

– Никого…

Тоня расстроилась – ей было жаль неопытного коллекционера, который всегда хорошо платил за консультации и угощал неожиданными лакомствами.

– Допустим. Потом преступник вошел в дом через гараж, – продолжал Полищук. – Его интересовали дорогие вещи и картины. Скажите, у Виркавса действительно было там, в коридоре, что-то ценное?

– Я ему находила интересные работы, кое-что сороковых годов, кое-что – пятидесятых, то есть картины, недавно попавшие в разряд антиквариата, – сказала Тоня. – Из ценных – у него был хороший эскиз Бакста, костюм арлекина, эскиз Серебряковой…

– Пойдем, посмотрим, что пропало в коридоре. Может быть, убийца приходил за конкретными картинами. Тогда это – под заказ.

Галерея оказалась нетронутой.

– А эти три гвоздя? – спросил Полищук.

– Тут были три работы тридцатых годов, неплохие, но на любителя. Виркавс обменял их на одну, предположительно – семнадцатого века.

– Ого! И где она?

– В гостиной.

Но в гостиной собралась осиротевшая семья, только что приехала супружеская пара – дальние родственники. Входить было неудобно. Тоня приоткрыла дверь, быстро заглянула, обвела взглядом помещение и отступила в холл.

– Ну, что?

– Она висела над диваном.

– А сейчас не висит?

– Нет… кажется… – Тоня полезла в сумочку за другими очками.

– «Кажется» или точно?

– Кажется, точно.

Полищук хмыкнул и достал блокнот.

– Что за картина, кто автор? – строго спросил он.

– Неподписная. То есть автора нет… То есть он, конечно есть, но это неизвестный автор… – Тоня и так чувствовала себя неловко, а голос, которым полагается вести допрос злодея, ее смутил окончательно.

– И что там нарисовано?

– Какой-то кошмар. Две женщины, полураздетые, на фоне сельского пейзажа, и впридачу «приап».

– Кто? Как вы сказали?

Тоня покраснела.

– Фигура такая каменная, очень неприличная… Но не в ней дело! Это все просто мазня! В семнадцатом веке тоже была мазня. То, что она сохранилась, не делает ее гениальной. Виркавсу… то есть покойному Виркавсу… то есть, когда он был жив, эта мазня вдруг понравилась. Он плохо разбирался в живописи, он просто хотел вложить в нее деньги, – объяснила Тоня. – А этот пейзаж с тетками – его самостоятельное приобретение… значит, такой у него был вкус…

– Но если пейзаж унесли – значит, он дорогой. Может, это заказная кража, – предположил Полищук. – У кого-то еще в наших краях плохой вкус.

– Да, наверное…

– Давно Виркавс купил этих теток? В смысле – много народу знало, что он приобрел картину семнадцатого века?

– Трудно сказать – он вообще был скрытным, но картинами мог похвастаться.

– Может, работа все-таки была ценной?

– С точки зрения искусствоведа – нет, – отрубила Тоня. – Вся ее ценность в том, что она старая.

– А откуда родом эта картина? Художник – кто? Француз, голландец, немец? Может, испанец?

Тоня задумалась.

– По-моему, один из тех мазил, которые в прошлом заменяли фотоаппараты. Жил в маленьком городишке, был единственным мазилой в округе, все ему заказывали фамильные портреты и даже не подозревали, какой это халтурщик… Вкусы у людей были примитивными, сравнивать – не с чем, вы понимаете…

– Понимаю.

– А сам пейзаж… Я бы сказала, что пейзаж – здешний. То есть Германия или Польша, или Прибалтика, что-то такое. Не южный, не французский. Мельница на заднем плане. Лес вдали, дорога. И с композицией у мазилы проблемы – эту мельницу бы ближе к центру сдвинуть, сесть с мольбертом чуть иначе, и поворот дороги тоже! – ядовито заметила Тоня. – То есть как ни крути, а полотно – бездарное.

– Наверное, преступник решил – раз висит в гостиной, то ценности неимоверной, – Полищук усмехнулся. – Ну, бог с ним, с полотном. Вы потом сделаете это… рисунок, что ли… А опознать его сможете?

– Второго такого я в жизни своей не видела – и надеюсь, что больше не… увижу…

Пауза объяснялась просто – наконец Тоня вспомнила про кулдигскую копию.

Прежде чем рассказывать о ней, следовало посоветоваться с Хинценбергом. Мало ли какие планы созрели в его лысой голове? А одну вещь Тоня знала твердо: если работаешь в одной команде с серьезными людьми, то болтай поменьше. Первым делом нужно было мчаться к старому антиквару, который, насколько Тоня знала, совершил в жизни только одну ошибку – связался с Хмельницким. Хинценберг мог испортить молодому эксперту репутацию навеки…

– Хорошо. Начнем с другого конца, – предложил Полищук. – Откуда взялась эта картина? У кого покойник ее выменял?

Тоня подумала: это ему сможет сказать и вдова, когда немного придет в себя. Так что скрывать – нелепо.

– Он переписывался с каким-то коллекционером из Канады. Картину привез курьер – в Канаду он повез три латвийские работы, а обратно – эту. Неплохие работы, тридцатых годов…

– Как зовут канадца – знаете?

– Кажется… вспомнила! Батлер. Ральф Батлер.

– Все-то вам кажется… – недовольно сказал Полищук. – Это его настоящее имя?

– То есть как?!

– Просто. Живет в Канаде человек. Интересуется местными художниками тридцатых годов. А в коллекции у него – пейзаж, пусть и плохой, но вроде бы тоже здешней работы – если я вас правильно понял. Угадайте с трех раз – что это за ностальгический коллекционер?

– Столько не живут.

– Живут.

И Тоня, и Полищук имели в виду старика, по происхождению – латыша, который в годы Второй мировой воевал на стороне нацистов, почему и был вынужден в сорок четвертом удирать без оглядки, прихватив награбленное. Такой гипотетический старик мог быть, допустим, двадцать пятого или чуть раньше, года рождения – значит, ему под девяносто. Почему бы и нет – климат в Канаде здоровый, медицина качественная…

– Если у него и есть другое имя, я про это ничего не знаю, – сказала Тоня. – Может, госпожа Виркава знает?

– Это было бы логично – так могло бы объясниться их знакомство… – задумчиво ответил Полищук.

– А они не могли познакомиться просто в Интернете?

– Попробую выяснить. Итак – вы последняя видели живым покойника.

Тоню от этих слов даже передернуло.

– Вы приехали к нему в связи с коллекцией? – невозмутимо продолжал Полищук.

– В связи с подсветкой. Он по моему совету сделал у себя верхнюю и нижнюю подсветку для картин, я хотела убедиться, что там все в порядке. Потом мы пили китайский чай… – Тоня замолчала, припоминая, как там получилось с чаем. Саша отказался, Виркавс принес две чашки – они, кажется, так и остались на журнальном столике…

– Потом?

– Ему кто-то позвонил, хотел с ним встретиться. Виркавс отказал, очень резко. Я впервые слышала, чтобы он так с кем-то говорил. Потом он как-то вдруг собрался уезжать. Вот и все. Я уехала, он остался, но он уже был готов уезжать… ему осталось вывести машину из гаража…

Тоня понимала, что нужно рассказать про Сашу: все-таки он тоже – свидетель последних минут жизни Виркавса. Но как-то так само собой обходилось без Саши, Полищук не догадался спросить, на чем Тоня уехала из поселка, и она промолчала.

– Отчего Виркавс не подвез вас? – спросил Полищук.

– Ну… Он не предложил, – честно призналась Тоня. Больше всего на свете она сейчас хотела в «Вольдемар», к Хинценбергу, чтобы все ему рассказать – и сбросить с души камень. Хинценберг умный, как он скажет – так она и будет делать. Главное – не поссориться с ним, остальное – неважно, и Виркавса с того света все равно не вернешь.

– Кто бы это мог ему звонить? – Полищук смотрел на Тоню очень внимательно.

– Откуда мне знать? Но не деловой партнер. С ними он так никогда не разговаривает. Этот человек сразу сказал Виркавсу что-то неприятное, и он завелся…

– Ни словечка не расслышали?

– Нет.

Полищук еще два раза попытался узнать про Батлера и про загадочный звонок. Но Тоня рассказала все, что знала. Следователю пришлось отпустить ее, и он даже был так любезен, что нашел ей попутную машину – его коллега возвращался в город.

Теперь Тоня не экономила сантимы. Ее довезли до Тейки, а оттуда она взяла такси и ворвалась в «Вольдемар» в последнюю минуту – старый антиквар уже собирался уходить.

– Что мы имеем с птицы гусь? – спросил Хинценберг. – Мы имеем похищение работы, которая не так проста, как показалась мне, старому маразматику. Деточка, ты современная леди, садись за компьютер и ищи по всей Канаде коллекционера Ральфа Батлера.

Через четверть часа Тоня доложила – Ральфов Батлеров никак не меньше тысячи, коллекционеров среди них не обнаружено. То есть это псевдоним для контактов в Интернете – других вариантов на ум не приходит.

– Надо найти курьера, – сказал антиквар.

– Да – а как? Его телефон остался в мобильнике у Виркавса, наверное, а мобильник унесли. И в почтовик к Виркавсу меня никто не пустит – с его ноутбуком уже работают сыщики… Ой, я, кажется, знаю!

– Что ты знаешь, деточка?

– Этот курьер вез не только картины, но еще породистых кошек. Оцелотов?..

– Ничего себе породистая кошка! Деточка, сними с полки вон ту книжечку, только осторожно, не урони… она весит не меньше килограмма… А теперь поищи там оцелота.

– Это же леопард… – глядя на картинку, растерянно сказала Тоня.

– Вот именно. Вряд ли такую зверюгу впустили в самолет.

– Но Виркавс сказал – породистые кошки.

– Может, не оцелот? Может, что-то другое? Похожее? – предположил Хинценберг.

– Я позвоню Кристинке, она помешана на кошках. У нее их штук пять или шесть, – в голосе Тони было недоумение пополам с легким презрением. Она не понимала, как можно держать в собственном доме такой вонючий зверинец. Видимо, кошки были виноваты, что Кристинка в двадцать четыре года еще не вышла замуж – так считала Тоня, забыв про свои двадцать шесть.

– Звони, деточка, – сказал Хинценберг. – Мне тоже интересно.

– Может, оцикет? – спросила Кристинка. – Есть такая порода! Они пятнистые, как маленькие леопарды. У нас их пока не разводят, но что привезли котят из Канады – это похоже на правду. Я узнаю…

– Спроси ее – как она думает, кому понадобились эти котята? – подсказал Хинценберг, а Тоня повторила вопрос.

– У нас в субботу выставка на Кипсале, я могу спросить. Мы там будем с Келли и Кертисом.

– С кем?

– Это мои бриташки. Братик и сестричка.

– А ты бы, деточка, сходила со своим мальчиком на кошачью выставку, – посоветовал Хинценберг, когда Тоня простилась с Кристиной. – На месте бы все и разузнала. Кстати… ты Саше пока ничего не говори. Вообще ничего. Скажи – работа пока побудет у меня, я ее кое-кому покажу. Он ведь хороший мальчик, он будет беспокоиться. Скажи – мы кулдигскую даму не обидим. Потом, может быть, даже возьмем у нее этот неприличный пейзаж. И больше ничего не говори.

Это был приказ.

Тоня все понимала. Хитрый старый антиквар сообразил, что картина – с подозрительной и любопытной историей. Даже если это дурная копия работы не менее скверной, но имеющей занятную биографию, ее судьба может сложиться очень даже неплохо. Главное – узнать, что такое прислал Батлер Виркавсу в обмен на два приличных пейзажа и один натюрморт тридцатых годов.

И догадаться, какие тайны скрывает надпись на «приапе»…

– Деточка, почему ты не носишь золота? – вдруг спросил Хинценберг.

– Наверное, потому, что у меня его нет.

– Я смотрю, у тебя серебряные колечки. Это для маленьких девочек, а ты уже скоро будешь замужней дамой. Дай-ка я сделаю тебе подарочек. Вот, принесли сегодня, велел Ирене взять, как чувствовал – пригодится. Совсем маленький изумрудик, но очень симпатичный. И пусть с моей легкой руки у тебя дома золото не переводится!

Своим подарком антиквар сильно озадачил эксперта.

У Тони было обостренное чувство художественного вкуса. Серебряные кольца, цепочка с медальоном (увы, пустым) и браслет были тщательно подобраны. А к золоту придется подбирать новые украшения, причем дорогие. И не носить кольцо нельзя – Хинценберг обидится.

– Ты можешь купить к изумруду что-нибудь нефритовое, – посоветовал антиквар. – Да что тебя учить, ты умница. Если бы еще Саша уговорил тебя носить юбки! У тебя такие замечательные ножки, прямо фарфоровые! А ты носишь эти страшные штаны. Хочешь, дам тебе пару тысяч в кредит, чтобы ты оделась солидно? Ты все-таки представляешь «Вольдемар. Мало ли куда ехать придется? А что, полицейские тебя спрашивали про «Вольдемар»?

– Почему они должны были спрашивать?

Тоня рассказала, как объяснила свой визит к Виркавсу.

– Это очень хорошо, деточка. Умница! А этот следователь, как его?..

– Полищук.

– Что он за человек?

– Ну, обычный человек… Никакой, – определила Полищука Тоня.

– Каких он лет?

– Ему за тридцать. Может быть, уже сорок. Лицо обычное, глаза… глаза глубоко посажены… что еще? Рост – как у Саши.

– Совсем не произвел впечатления? – усмехнулся Хинценберг.

– Мне было не до впечатлений, господин Хинценберг.

– Еще бы. Не каждый день клиента убивают. Ну-ка, что у него там в галерее? После похорон можно будет потолковать с вдовой, найти покупателей, если ей это добро не требуется, а деньги нужны. Садись, записывай…