Текст книги "Наблюдательный отряд"

– Да…

– И что, совсем не к кому прибиться? Совсем никого нет?

– Племянник есть. Но его в Сибирь укатали. А без вины, совсем без вины! Там и пропадет! – воскликнул Ротман. – Может, уже и пропал…

Лабрюйер насторожился.

– Как это – совсем без вины? Так не бывает!

– За деньги все бывает, господин Гроссмайстер! Заплатили свидетелям, и – крышка моему Фрицу! А у нас – откуда деньги? Все, все подстроили! И Фрица в Сибирь погнали!

– Давно это было?

– Шесть лет назад, герр Гроссмайстер, шесть лет. Я думал, при нем жизнь доживать буду. Он меня жалел…

– Он из вашего воровского сословия?

– Не совсем. Так, помогал иногда, надежный был, умел молчать… Сын моего братца, герр Гроссмайстер… покойного брата сын… а свидетелям заплатили!..

– Рассказывай.

– Да это все из-за бунтовщиков…

– Из тебя каждое слово клещами нужно тянуть? – рассердился Лабрюйер.

– Да все равно – без толку…

– Рассказывай.

– Что – рассказывай?..

– Про племянника.

– Все равно ему уже ничем не поможешь. Сгинул в Сибири…

Такой увлекательный разговор продолжался еще с четверть часа и порядком надоел Лабрюйеру.

– Ну, вот что, Ротман. Надумаешь рассказать правду – ищи меня в фотографическом заведении напротив «Франкфурта-на-Майне», на Александровской, знаешь?

– Знаю.

– А сейчас мне жаль время на тебя тратить. Уговариваю тебя, как солдат девку. Будь здоров.

С тем Лабрюйер и ушел с Матвеевского рынка.

По его мнению, Ротману было нечего рассказать – про племянника сбрехнул, чтобы разжалобить доброго господина Гроссмайстера. И все это оказалось обычной рождественской благотворительностью – кто-то вон в богадельню корзину калачей везет, а бывший полицейский инспектор Гроссмайстер бывшего вора обедом покормил, авось когда-нибудь на небесах зачтется.

Теперь следовало подумать о задании Енисеева. Он был прав – что-то могут знать бывшие полицейские. Но и неправ одновременно – вряд ли бы при Кошко отправили на скамью подсудимых заведомо невиновного человека. Скорее всего, это случилось уже после того, как Кошко переехал в Санкт-Петербург. После его отъезда в Риге и окрестностях были такие беспорядки, что полиция их еще долго расхлебывала. 1905 год – беда всей империи…

Начать Лабрюйер решил с давнего приятеля – Ивана Панкратова, который был теперь многим известен как Кузьмич. Этот агент был надежным помощником Аркадия Францевича и продержался в сыскной полиции чуть ли не до пятидесяти лет, потом решил, что хватит с него безумных приключений, и нанялся в гостиницу «Петербург», что на Замковой площади, – смотреть за порядком. Потом он неожиданно получил наследство от тетки, которую давно уже считал покойницей, а она чуть ли не до девяноста прожила. Деньги он не пропил, а приобрел несколько квартир в доме на Конюшенной улице и стал содержателем меблированных комнат – на старости лет очень подходящее занятие.

Встал вопрос: чем поздравить старика с Рождеством? Не конфеты же ему дарить. Он, конечно, старик крепкий и выпить не дурак, но бутылка шнапса – не очень-то рождественский подарок.

Лабрюйер пошел советоваться к госпоже Круминь, а она предложила испечь луковый пирог с беконом. С этим пирогом, уложенным на изготовленную из плотного картона тарелку и увязанным в большую салфетку, Лабрюйер и отправился по Александровской в ту часть города, которую называли Старой Ригой. Прогулка была приятной, а предвкушение пирога со стаканчиком шнапса грело душу.

Кузьмич был занят делом – выдворял из комнаты на третьем этаже жильца, не заплатившего за три месяца.

Жилец был еще молод, но уже плешив, жалок на вид, имущества у него набралось – всего-то два чемодана, большой и маленький. Но он хорохорился:

– Вы еще об этом пожалеете! Вы еще гордиться будете, что такой человек, как я, изволил в вашем свинарнике проживать!

– Какой такой человек? – заинтересовался Лабрюйер.

– Вам не понять!

– И все же?

– Я изобрел!.. Нет, все равно не поймете!

– Вечный двигатель, – подсказал Лабрюйер.

– По-вашему, я похож на сумасшедшего? Когда мое изобретение будет признано, о!.. О, тогда!..

Странный жилец схватил со стола какие-то исчерканные карандашом и чернилами бумажки.

– О, тогда! – повторил он. – Вам станет стыдно, ничтожные людишки! Я – Собаньский, а вы кто?

– Побудьте с ним, Александр Иванович, а я за орманом схожу, – мрачно попросил Панкратов. – Гривенник заплачу, чтобы куда-нибудь этого пана увез подальше. Одно разорение с этими чудаками из захолустья.

– Вам станет стыдно! Я опередил прогресс! А вы кто? – вопросил пан Собаньский, но Панкратов не ответил – он уже вышел из комнатенки.

– Откуда вы? – спросил Лабрюйер.

– Из Люцина, – признался изобретатель. – А отчего вы спрашиваете? Вы хотите украсть мое изобретение?

– Не говорите глупостей.

Большое сомнение вызвала у Лабрюйера фамилия «Собаньский». Чудак не очень-то был похож на поляка, не тот имел выговор – или перенял еврейское произношение, ведь Люцин, если вдуматься, – еврейское местечко.

Изобретатель, глядя на Лабрюйера с большим подозрением, собрал свои драгоценные бумажки в стопку, поместил в старую зеленую папку, а папку – в чемоданчик.

Панкратову повезло – ормана он изловил возле реформатской церкви и сам вынес на улицу большой чемодан. Пан Собаньский, не прощаясь и высоко задрав нос, вышел из комнаты, а через минуту вернулся Панкратов.

– Я сговорился – его к Александровскому мосту отвезут, а дальше – как знает. Идем ко мне, вниз.

– Раздувай самовар, Кузьмич, заедим твое горе вкуснейшим пирогом.

– Вот дурень…

– Кто?

– Да этот мой чудак. Вон, чертеж забыл.

В спешке пан Собаньский уронил лист плотной бумаги, и тот залетел под кровать. Панкратов поднял и уставился на чертеж, как баран на новые ворота:

– Батюшки мои, это что за чудо?!

И впрямь, бывший жилец старательно изобразил сущее чудо – корпус, как у лодки, два крыла, как у самолета-биплана, но впридачу два гребных колеса, как у тех пароходиков, что бегают по Двине. И, для полноты картины, на носу странного судна четырехлопастный винт.

– Все ясно, непризнанный механический гений, – сказал Лабрюйер. – Жаль времени, потраченного на это художество. Может, еще вернется. Так ты вздуваешь самовар, Кузьмич?

Четверть часа спустя они сидели за столом визави и ели ароматный пирог, прихлебывая из фаянсовых кружек горячий чай.

– Я к тебе с таким вопросом, Кузьмич, что даже и не знаю, как приступиться, – сказал Лабрюйер. – Ты в полиции целую вечность, начинал мальчишкой-рассыльным, так?

– Так. Еще при покойном государе Александре Николаиче, царствие ему небесное.

– Во всяких переделках побывал…

– Так, так, побывал…

– Всякое ворье и жулье ловил…

– Ох, всякое… А нельзя ли прямо?

– Прямо? Ну, ладно, попытаюсь. Не было ли такого, Кузьмич, что вроде и за руку вора схватили, и каторга ему грозит, а потом вдруг – р-раз! И судят за его безобразия совсем другого человека? Или же – распутывали какое-то дело, а дело от рижских сыщиков вдруг забрали в Петербург или в Москву, хотя только и оставалось, что подлеца в тюрьму препроводить?

– А на что вам, господин Гроссмайстер?

– А вот на что – ведь человека, который в свое время кары избежал, могут потом шантажировать.

– И очень даже просто… Было дельце, было – но я тогда уже из сыскной полиции ушел, а лишь подрабатывал по внешнему наблюдению иногда… Это надо Лемана спрашивать, Петера Лемана. Я его недавно встречал, недавно… батюшки, на Пасху, ничего себе недавно…

– Кузьмич, а ведь и я его недавно встречал! Нет, не на Пасху, летом…

– Без Гаврилы не обойтись!

Гаврила служил одно время в филерах, раза три уходил из полиции и опять возвращался, а завершил свою карьеру в должности церковного сторожа. Но до него еще поди доберись – он поселился на штранде, в Дуббельне, при Владимирском храме, а кто зимой станет ездить на штранд? Поезда вряд ли ходят, разве что ормана нанять?

Но Гаврила был напарником Лемана и мог знать его адрес.

Решили совершить вылазку на штранд с утра – мало удовольствия странствовать в потемках.

Вернувшись в свое фотографическое заведение, Лабрюйер обнаружил там наблюдательный отряд почти в полном составе – Горностая, Барсука, Росомаху и Хоря.

– Садись, Леопард, – сказал Барсук. – Мы тут насчет итальянцев совещаемся.

Лабрюйер посмотрел на Хоря.

– Что, затеяли всем отрядом брать уроки бельканте? – спросил он.

– Ты обещал двум хорошеньким барышням поискать для них живого итальянца, чтобы поучил их произношению, – напомнил Горностай-Енисеев. – Как это ни смешно, а поиски итальянца для нас очень важны. И девицы со своими глупостями пришлись очень кстати. Тебе нужно подружиться с ними Леопард. Даже поухаживать за ними… Хорь, не сопи! Скоро тебе на смену пришлют человека, тогда Росомаха уедет, а ты будешь за него. В своем изначальном образе, как тебя Бог создал, в штанах и даже с усами, если успеешь отрастить.

– На что нам итальянец? – прямо задал вопрос Лабрюйер.

– Пришло сообщение. Как будто нам мало Эвиденцбюро – есть подозрение, что в Риге вертится вокруг заводов еще и итальянский агент. Недостает лишь эскимосов и папуасов… – ответил Енисеев. – Вот, ломаем головы, как до него добраться.

– Никак, если он хорошо говорит по-немецки, – сразу отрубил Лабрюйер. – Он же не станет валяться на скамейках в парке, как натуральный лаццарони, исполняя баркаролы и канцонетты. Скорее всего, если при нем заговорят по-итальянски, он сделает вид, будто ни слова не понимает.

– Или же, наоборот, изобразит нам классического итальянца с черными усами и склонностью к изящным искусствам.

– Есть и третья возможность, – вмешался Барсук. – Итальянцы наняли человека, не похожего на брюнета с черными усами. Допустим, белобрысого шведа или голландца.

– Шведку или голландку, – добавил Росомаха. – Опять у нас русская народная сказка: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– Завтра я искать итальянца не стану, потому что с утра уезжаю в Дуббельн, – предупредил Лабрюйер. – Кажись, напал на след…

– Чей?

– Человека, который избежал скамьи подсудимых, хотя должен был бы на ней сидеть. Ведь именно это от меня требовалось?

По физиономии Енисеева Лабрюйер видел, что возможна стычка, и решил не уступать. Тем более, что на него смотрят Хорь, Барсук и Росомаха.

Енисееву явно хотелось отправить Лабрюйера по следу воображаемого итальянца, но и он видел, что Леопард готов сопротивляться. Поскольку наблюдательный отряд формально возглавлял Хорь, Енисеев не стал спорить и навязывать свое мнение.

– Барсук, ты с утра пораньше найди Мартина, чтобы Леопард на нем поехал, – сказал он.

Орман Мартин Скуя раза два или три возил Енисеева, получил хорошие чаевые, и они поладили. Это был здоровенный детина, по сведениям – большой драчун, так что при необходимости мог и защитить Лабрюйера. Экипаж у него был новый, на резиновых шинах, с крытым верхом, с ковровой полстью – укрывать ноги седокам, для запряжки он держал двух лошадей, сильного выносливого мерина и довольно резвую кобылу.

– Будет сделано, – ответил Барсук.

Глава вторая

Зима на штранде – время тишины и пустоты. Немногие местные жители ходят по воскресеньям в церкви, а во Владимирской их можно было бы сосчитать на пальцах одной руки. Два раза в месяц приезжает батюшка с причтом, служит, исповедует и причащает. Тем важнее содержать сторожа – слишком велик соблазн утащить из пустого храма серебряную богослужебную утварь.

Гаврила жил в сторожке, устроившись там, как в раю: он с осени припасал дрова и шишки для растопки – целыми мешками. Уж чего-чего, а шишек на штранде хватало. На дворе, во избежание пожара, стояли бидоны с керосином, необходимым для лампы. Раз в неделю Гаврила брал санки и шел к соседям-рыбакам, оттуда привозил ковригу хлеба, молоко и масло, копченую рыбу, а чай, мед, сало, крупы и картошку запасал сам. Гаврила был грамотен, покупал у домовладельцев за гроши оставленные дачниками книги и газеты, читал их в полное свое удовольствие – прихлебывая горячий чаек, закусывая ломтем хлеба с салом.

Дорога от «Рижской фотографии господина Лабрюйера» до Владимирского храма в Дуббельне – немногим более двадцати верст, и Лабрюйер вместо элегантного пальто, в котором только на Александровской щеголять, надел тулуп, одолженный у дворника Круминя, и обул валенки. Панкратов, приглашенный на эту прогулку, тоже был в тулупе и валенках. Чуть ли не три часа по морозцу ехать – это учитывать надо!

Конечно, можно было и автомобиль нанять. Но поездка на бричке зимой – это особая радость, это наслаждение красотой пейзажа, чего автомобиль не позволяет.

Лабрюйер и Панкратов обнаружили Гаврилу возле сарая – он колол дрова и был очень этим занятием доволен. А еще больше был доволен давними знакомцами, которые привезли угощение – двухфунтовую сахарную голову в синей бумаге и круг колбасы.

– Где живет Петер Леман, я знаю, – сказал Гаврила. – Он при дочке, внуков нянчит. После той истории… Да ты ж помнишь, Кузьмич! Ему дали понять: не заткнешь свою поганую пасть, тебя не тронем, а доченьке и внукам достанется…

– Так что за история? – нетерпеливо спросил Лабрюйер.

Гаврила замялся.

– Говори уж, раз начал! – прикрикнул на него Панкратов.

– Пусть он сам расскажет, если захочет.

– А где его искать?

– Я же говорю – при дочке состоит. Доченька хорошо вышла замуж, совсем молоденькая была, а хватило ума – не за голодранца, а за почтенного человека. У него уже внуки были, когда он в эту историю ввязался. Потом подал в отставку, все связи с полицией не то что оборвал, а как топором обрубил.

– Искать-то где?

– В Агенсберге. Так на углу Капсюльной и Голубейной, поди. Там люди подолгу живут, все своих соседей знают. Место тихое, там у дочки с мужем свой дом, сами живут и квартиры сдают. Ну, и он там скучает…

– Скучает? – удивился Лабрюйер.

– Так он же молодой совсем, ему и шестидесяти нет! – ответил семидесятилетний Гаврила. – Ему бы делом заниматься, а не внукам носы утирать. Я ему говорил – ты хоть в сторожа наймись, что ли, на людях будешь. Нет – не хочет, от всех спрятался. Стыдно ему, вот что.

Напившись у Гаврилы чаю, Панкратов запросился домой, но Лабрюйеру взбрело в голову выйти на пляж, подышать морским воздухом.

Дачный поселок Дуббельн стоял на узком перешейке между берегом залива и петлей, которую делала река, Курляндская Аа, по дороге к морю. От бело-голубой церкви до пляжа было с полверсты.

Он прошел эти полверсты пешком, взрывая снег валенками и полами тулупа. Он поднялся на невысокую дюну и увидел замерзший залив – огромное пустое пространство. Между ровным белым пляжем и ровным сероватым заливом вдоль берега шла полоса кривых ледяных глыб. И – все. И – долгожданная тишина. Ни одной живой души – только лед, снег, сосны и Лабрюйер.

Это было необходимо – чтобы привести в порядок мысли. Им следовало прекратить суету и течь неспешно, правильно, чтобы одно вытекало из другого, а не прыгало поперек другого.

Следовало понять: то, что привязывает его к Наташе Иртенской, – любовь? Или он вляпался в увлечение, вроде летнего интереса к Валентине Селецкой?

Валентина была просто женщина, чья молодость на исходе, женщина-артистка, которой уже необходимо надежное мужское плечо. Можно держать пари на тысячу рублей, что она, уехав из Риги, вскоре совершила еще одну попытку – и еще один мужчина показался ей сильным и надежным.

Ну и Бог ей в помощь…

А Наташа – женщина, которой владеют сильные чувства. И она ошибается, но не так, как Валентина. Валентина ничего не сделает сгоряча. А Наташа сгоряча объяснилась в любви человеку, которого совершенно не знает. Что это такое было?..

Он вспомнил их последнюю встречу на Магнусхольме. Она была уверена, что погибнет в эту ночь, и, Господи, чего она тогда наговорила!..

А он ведь поверил. И ждал от нее хоть весточки. А весточки все не было, только Енисеев как-то обмолвился, что госпожа Иртенская с сыном в Подмосковье. Надо было спросить о ней, но Лабрюйер не мог, он бы не выдержал ехидного енисеевского прищура, с него бы сталось и с разворота в ухо заехать.

Так что ждать приветов и поклонов от госпожи Иртенской, похоже, не стоит. Следует успокоиться. Чтобы пейзаж души был, как этот зимний пейзаж, что перед глазами: застывшее море до горизонта, ледяной простор, серое небо, белый снег…

Он повернулся и пошел прочь от чересчур холодного пейзажа.

Оказалось, Панкратов и Мартин Скуя ждут неподалеку.

– Едем в Агенсберг, – сказал Лабрюйер. – Будем искать Лемана.

Дом, где бывший полицейский агент Петер Леман нянчил внуков, был почтенным каменным трехэтажным зданием, что в Задвинье пока было редкостью. Строились, конечно, дома на новый лад, шестиэтажные и украшенные лепниной, но – ближе к реке и мосту, ближе к крытому рынку. На Капсюльной улице пока что стояли деревянные двухэтажные домишки.

Этот дом, судя по всему, имел два выхода – на улицу и во двор. Панкратов остался караулить парадное крыльцо, а Лабрюйер распахнул калитку.

Во дворе сидел сторож – большой черный пес, привязанный к будке длинной веревкой. Он яростно облаял незваных гостей. Лабрюйер остановился у калитки, ожидая, пока на лай выглянет кто-то из хозяев.

Из дверей черного хода появился мальчишка лет двенадцати, в ученической шинельке и фуражке.

– Уходите, это частное владение! – крикнул он, не распознав под тулупом и меховой шапкой человека, с которым стоит обращаться повежливее.

– Скажи деду, что пришел господин Гроссмайстер, – ответил Лабрюйер.

– Деда нет дома.

– Он дома, но не хочет принимать гостей. Скажи ему – пусть немедленно выйдет! – перекрикивая пса, заорал Лабрюйер.

Мальчишка скрылся.

Несколько минут спустя на пороге появился сильно постаревший Леман. Первой приметой старости были довольно длинные волосы – жидкие седые пряди вдоль щек. Мужчина, отрастивший такое, словно расписывался в своем бессилии и нежелании жить, он полностью принадлежал своей старости и смирился с этим. Затем – седая щетина на щеках и усы, также седые, потерявшие всякий пристойный вид. А ведь Лабрюйер помнил Лемана щеголеватым моложавым мужчиной в котелке и модных ботинках, с изящными, красиво подкрученными усиками.

– Тихо, Кранцис! Господин Гроссмайстер, я давно отошел от дел, я даже разовых поручений не выполняю. Я хочу тихо дожить те годы, что мне еще отпущены Всевышним, – сказал бывший агент.

– Леман, мне нужен всего лишь ваш совет.

– Я больше не даю никаких советов.

– Всего несколько слов. По одному давнему делу, восьмилетней давности. Дело было сомнительное, вы его сразу вспомните.

– Оставьте меня в покое, господин Гроссмайстер.

Тут Лабрюйер наконец понял, в чем его ошибка.

– Леман, я больше не служу в полиции! И не собираюсь туда возвращаться. Я ищу вас по частному поручению. В полиции никто не узнает, что мы встречались и разговаривали. Поклянусь чем хотите!

Старый агент спустился на две ступеньки. Лабрюйер удивился было – как же быстро Леман нажил горб. Потом вспомнил – такую сутулость он всегда хорошо изображал, когда переодевался для выполнения задания.

– Леман, вы же помните, почему я ушел из сыскной полиции. И вы прекрасно знаете, что я пил, как сапожник… как целый батальон сапожников! С полицией у меня теперь ничего общего. Я нашел вас, потому что вы можете помочь, и я вам заплачу. Нужны подробности, которых, кроме вас…

– Господин Гроссмайстер, я никаких советов давать не буду. И я очень вас прошу… прошу, понимаете? Забудьте сюда дорогу! Вас не должны тут видеть! Вы хороший человек, господин Гроссмайстер, но не приходите больше!

– Хорошо, Леман, я больше не приду. Прощайте.

С тем Лабрюйер и отступил за калитку.

Разговор получился странный, ясно было одно – Леман здорово напуган. А вот чем напуган – это вопрос… Той ли давней историей, о которой говорили Панкратов и Гаврила?

Лабрюйер полез в бричку, где ждал его Панкратов.

– Вот что, Кузьмич. Леман совсем человеческий вид потерял, разговаривать не захотел. Давай выкладывай, что ты знаешь о той истории.

– Да мало что знаю. Там, видно, какие-то большие господа были замешаны. Вы, Александр Иванович, помните, как в Московском форштадте, у пристани, под причалом, подняли тело девчонки?

– Вроде нет… Наверно, я тогда уже ушел из полиции.

– Девчоночка, лет тринадцати, в чем мать родила… Горло перерезано… Вспомнить – жуть берет. По розыску вышло, что девчонка рано в б…дское ремесло пошла. Откуда взялась – непонятно, опознала ее одна проститутка, и она же подсказала, где девчоночка по вечерам околачивалась. Имя назвала, сказала – вроде то ли из Режицы, то ли из Люцина, в общем, из тех краев, сбежала из дому. А кому и для чего понадобилось ее убивать – непонятно. Несколько матросиков к делу притянули, сторожей, что при спикерах состоят…

Спикерами Панкратов на рижский лад называл большие кирпичные амбары на двинском берегу.

– И без толку?

– Грузчика одного обвинили. На суде как-то все так связно получилось, что грузчика упекли…

– По свидетельству проститутки?

– А что она, не человек, что ли? Трезвая пришла, чистенькая, говорила толково, чего ж ей не поверить? А Леман как раз и не поверил. У него две внучки уже были, старшенькая – ненамного моложе, он над внучками трясся прямо.

– Когда ж он женился?

– Совсем смолоду женился, и не на девке, а на брюхе, – усмехнулся Панкратов. – Успел, потрудился! Дочку они родили. Ту, что потом хорошо замуж вышла, дома вот этого хозяйку.

– Поехали! Я завезу тебя, Кузьмич, на Конюшенную, а ты мне по дороге все расскажешь.

Зимой двинский лед был весь исчерчен колеями, иная дорога наискосок, от Ильгюциема до Московского форштадта, была даже елочками для красоты обтыкана. Пока пересекали реку, Панкратов рассказал про другое дело – от первого оно отличалось тем, что тело нашли на чердаке заброшенного дома весной, а сколько оно там пролежало – неизвестно, так что – и концы в воду, и судить некого.

– Московский форштадт? – уточнил Лабрюйер.

– Где ж еще… Вечно там всякие безобразия, вы же помните. А вот третье дело… Да вы непременно про него в газетах читали.

– Точно! – воскликнул Лабрюйер.

– Вот в третьем наш Леман, кажется, и того… отступил…

История была похожая – убитая девочка, тело поднято на Кипенгольме, на Лоцманской улице, в кустах за чьим-то огородом. Девочка непростая, приехала в Ригу с гувернанткой, погостить у родственников, и пропала. И в Москве у нее родня, да еще какая! Леман, еще когда девочка пропала, взял след, и на сей раз не случилось проститутки, которая трезвой пришла в полицию и наговорила на девочку всякого. Зато пропала гувернантка. И дальше было непонятное…

Вроде бы Леман где-то отыскал эту гувернантку, но куда она после того девалась – неизвестно. Вроде бы чуть ли не за руку схватил человека, который собрался эту гувернантку убивать. С Леманом был напарник, молодой агент Митин, так тот – погиб, и о его смерти Леман рассказал подозрительно кратко: – вот только что был жив, отошел за угол, и потом – лежит за углом с перерезанным горлом…

– Что его запугали, понятно. И что он знает, кто убийца, тоже понятно, – сказал Лабрюйер. – И что молчанием платит за жизнь внуков, понятно. И что убийца имеет возможность в любую минуту стремительно напасть и убить детишек, – понятно… А осудили, помнится, какого-то студентишку. Его рыбаки ночью видели неподалеку от места, где подняли тело.

– Да, адвокат еще доказывал, что парень не в своем уме. С ним особо и не спорили – спятил так спятил, главное – пойман и осужден. Так-то, господин Гроссмайстер. И Леман показал на того студента и чуть ли не на следующий день ушел из полиции. Но мы все тогда Леману поверили – опознал парнишку, какие могут быть разговоры? А потом стал я думать, думал, думал… И так, и сяк это дело вертел в голове. Гувернантку-то ведь не нашли, жива или нет – непонятно. И на суде как-то так обошли это дело с гувернанткой… Зря мы к Гавриле ездили! Если Леман не хочет говорить – и не заговорит.

– Сам вижу.

Лабрюйер замолчал. У него в голове начал выстраиваться план действий.

– Убийца-то, значит, еще в Риге… – пробормотал он.

Панкратов покивал.

Мартин Скуя волей-неволей слышал этот разговор.

– Если господа позволят сказать… – осторожно начал он.

– Говори, братец, – разрешил Лабрюйер.

– У меня тут поблизости теща живет. Наверняка все про соседей знает.

– А ты с тещей ладишь? – спросил сообразительный Панкратов.

– Когда как. Но могу к ней заехать ради праздника, взять жену, детей – и в гости.

– Это ты хорошо придумал.

– Теще подарок надо бы, давно она от нас ничего не видала…

– Намек понял, – ответил ему Лабрюйер. – Держи полтинник. Купи ей два фунтовых творожных штолена с цукатами…

Это лакомство недавно принес в фотографическое заведение Хорь, и оно всем понравилось. Как и большинство немецкого рождественского печева, оно могло храниться долго, хоть до Пасхи.

В «Рижской фотографии господина Лабрюйера» опять было шумно – дворник Круминь вколачивал в стенку гвозди для хитрой конструкции с кронштейном, собственного изобретения, которой следовало удерживать от падения елку, а Хорь, стоя рядом, давал смехотворные советы, от которых Ян и Пича чуть за животы от хохота не хватались.

Ян, красивый восемнадцатилетний парень, с утра бегал, разнося заказанные карточки, а теперь, переодевшись в приличный костюм, был готов обслуживать клиентов. Костюм ему купили в складчину – десять рублей дали родители, другие десять – Лабрюйер в счет будущих заслуг. Кроме того, Ян начал отращивать усы, и Енисеев, чьи великолепные усищи, неслыханной густоты, у многих вызывали зависть, подарил ему особую щеточку для расчесывания и укладки, а также усатин под названием «Перу», реклама обещала, что за три недели на пустом месте от этого усатина вырастет целый лес. Это был царский подарок – флакон стоил целых полтора рубля. Но Енисеева, видимо, развлекала суета вокруг Яновой растительности на физиономии.

Пича все собирался залить во флакончик усатина чего-нибудь неподходящего, но госпожа Круминь, догадавшись о такой диверсии, заранее пригрозила своему младшенькому розгами.

Сама она сидела за столиком, как важная дама, в новой юбке и новом жакете, и изучала альбомы с фотографиями, критикуя неудачные прически и умиляясь мордочкам детишек.

Словом, в фотографическом заведении царил патриархальный рай, можно сказать – истинно немецкий рай, в котором все улыбчивы и доброжелательны, в меру сентиментальны и деловиты.

К Лабрюйеру поспешили навстречу, освободили его от тулупа и шапки, а валенки он снял уже во внутренних помещениях заведения. Там он обнаружил Енисеева с Барсуком, которые только что явились, но вошли не через салон, а с черного хода.

– Не знаю, тот ли след я взял, но на что-то подходящее наткнулся, – сказал Лабрюйер. – Кончится это тем, что я раскрою кучу давно позабытых дел, но нужного человека так и не найду.

– Найдешь, – твердо ответил Енисеев. – Я тебя знаю. Ты только с виду такой праведный бюргер. А когда припечет, хватка у тебя леопардовая.

– Может, обойдемся без комплиментов? – почуяв в голосе боевого товарища неистребимое ехидство, спросил Лабрюйер.

– Но ты пробуй и другие варианты. Нам нужен человек, который вертится вокруг «Феникса», «Мотора» или даже резиновой фабрики братьев Фрейзингер. Да, брат Аякс, шины для велосипедов и автомобилей – тоже такой товар, что армии требуется.

На следующий день Лабрюйер пешком, для моциона, отправился в Московский форштадт. Это был именно моцион, без размышлений о маршруте: Лабрюйер вышел на Мельничную улицу и прошагал целых две версты, все прямо да прямо, и вот ноги сами принесли его к тому месту, где в Мельничную упиралась Смоленская улица, не так давно названная Пушкинской. Новое название пока не прижилось – мало кто из форштадских жителей знал, какой такой Пушкин, а город Смоленск был всем известен.

На углу рядом с постовой будкой стояла скамейка. При виде этой скамейки всякий первым делом подумал бы о слоне, которого она должна выдержать. Но скамейку городские власти (видимо, по предложению покойного градоначальника Армитстеда, любившего интересные затеи) поставили для одного-единственного человека. Это был будочник Андрей, настоящий великан с пудовыми кулачищами. Служить он начал в незапамятные времена, а теперь сделался не просто огромен, но еще и толст.

Андрея все звали именно так – вряд ли кто из форштадских береговых рабочих, складских грузчиков и жулья знал его фамилию, но вот с кулаками познакомились многие. Если вдруг посреди недели затевалась драка (субботние и воскресные драки были чуть ли не узаконенным развлечением здешних мастеровых), бабы тут же принимались вопить: «Бегите за Андреем!» Его находили на скамье, откуда он созерцал реку, он преспокойно шествовал к тому кабаку, у дверей которого безобразничали, и раскидывал драчунов, как щенят. А в субботу и воскресенье он сам шел в места, которые считал подозрительными и многообещающими.

Этот-то ветеран и был нужен Лабрюйеру.

. – Я с вопросами пришел, об одном давнем деле, – сказал он. – Ты ведь помнишь, как под причалом нашли убитую девочку, с перерезанным горлом?

– Как не помнить… Беленькая такая, косы длинные…

– И одна проститутка заявила, что девочка тем же ремеслом промышляла, просто рано созрела. Что по вечерам они чуть ли не вместе ходили, знакомились с матросами, со струговщиками.

– Да-а… – протянул Андрей. – Была такая Грунька-проныра, помню. Была…

– А куда подевалась?

– А куда они все деваются? – философски спросил Андрей. – Подцепила французскую хворобу, одного наградила, другого, мужики узнали, поколотили…

– Так она померла?

– А черт ее знает. Грунька, может, хворобу и не подцепила, да только ее раза два били, и за дело били, без зубов осталась. Ну и кому она такая нужна? Про это, может, Нюшка-селедка знает, вот они как раз вместе ходили.

– А с девочкой она, значит, не ходила?

– Черт ее разберет. Если девчонка и точно б…дью заделалась, то не тут, у спикеров, гуляла, а где-то еще. Тут бы я ее заметил. Может, у Андреевой гавани промышляла. Может, вовсе на Кипенхольме. Но не на Канавной – там богатые бордели, оттуда бы ее в тычки прогнали, потому – хозяйки лицензию покупают, кому охота из-за малолетки без лицензии остаться? Жалко девку. Попала бы в хорошие руки – под венец бы пошла, детишек бы нарожала.

– А в каком году это было?

– Еще до бунта. Так что, спросить Нюшку, что ли? Она теперь в кабаке у Прохорова судомойкой.

– Спроси, сделай такую милость.

Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер оставил там записку для Енисеева: требовался запрос, не пропадала ли где в близких к Лифляндской губернии городах лет около десяти назад девочка лет двенадцати-тринадцати, светловолосая, с длинными косами. И потом он пошел к городскому театру, где было одно из мест сбора орманов, известное всему городу. Ждали они также седоков возле Дома Черноголовых, у Тукумского и Двинского вокзалов.