Текст книги "Наблюдательный отряд"

Потом пришел Енисеев. Лабрюйер даже не сразу узнал его – контрразведчик добавил к своим великолепным усам еще и подходящую по цвету бороду.

– Это ты, брат Аякс, еще Росомаху не видел! Он тоже при бороде, – обрадовал Енисеев. – Изображает лицо духовного звания, так молодые дамочки подбегают, благословения просят. Ну-ка, пусть меня сейчас сфотографируют. Хоть на старости лет буду картинки показывать и хвастать, какой был добропорядочный.

– Никаких карточек, – строго сказал Хорь.

– Печально, фрейлен. Это чем запахло?

– Это Пича с черного хода обед нам в судках принес.

– Батюшки-светы, я же забыл пообедать…

Когда Енисеев отворил двери, ведущую в служебные помещения, все стало ясно – запах действительно был ядреный. Пича принес сосиски с тушеной капустой.

– За столом – никаких деловых разговоров, – распорядился Хорь.

– Боишься испортить аппетит? Ну, ладно, ладно! Как начальство велит – так и будет, – не в силах отказаться от вечного своего ехидства, ответил Енисеев.

– Хорь прав. Если начнем толковать о покойниках, точно кусок в горло не полезет, – проворчал Лабрюйер.

В четыре, стоило пробить настенным часам, раздался телефонный звонок. Потребовали господина Гроссмайстера.

– Я слушаю, – ответил Лабрюйер.

– С вами по вашей просьбе будет говорить госпожа Урманцева. Но просьба не затягивать разговор, – строго сказал мужчина, очевидно – кто-то из персонала полицейского участка.

– Разумеется.

Несколько секунд Лабрюйер слушал отдаленный скрежет и перестук. Наконец прозвучало нерешительное:

– Добрый день.

Говорила женщина, причем, видимо, немолодая.

– Добрый день, Анна Григорьевна. Я – Александр Иванович Гроссмайстер.

– Мне сказали, что вы хотите… что вам нужно… простите…

Дыхание незримой женщины стало прерывистым. Лабрюйер понял – заплакала.

– Сударыня, сударыня, может быть, нам лучше поговорить в другое время?

– Нет, нет, сейчас, простите меня… простите, ради бога… моя девочка… Минутку, всего минутку…

Там, за тысячу верст от Риги, кто-то принес женщине стакан с водой, невнятно бубнил – успокаивал как умел. Прошло минуты три по меньшей мере, Лабрюйер терпеливо ждал, не отнимая трубки от уха.

– Простите, Александр Иванович, – наконец сказала женщина. – Я уже могу говорить. Мне сказали – вы полагаете, будто мою Машеньку убил не тот, кого судили?

– Да, я так полагаю. Виноват другой человек. Не тот студент, которого врачи признали невменяемым и пожизненно заперли в больнице на Александровских высотах…

– Где?

– Это – место, где в Риге содержат умалишенных. Там и вменяемый может ума лишиться. Сударыня, я могу задавать вам вопросы?

– Да, конечно, задавайте.

– С девочкой была гувернантка.

– Я же не могла отправить ее одну.

– Гувернантка исчезла вместе с девочкой. Мне нашли бумаги по этому делу. Они обе исчезли двадцатого мая, а двадцать пятого девочку нашли. Гувернантка же больше не появлялась.

– Да, я это знаю.

– Действительно – не появлялась? Не пыталась с вами встретиться? Не писала вам?

Женщина ответила не сразу.

– Нет, встретиться не пыталась…

Лабрюйер отметил эту паузу, сделал зарубочку в памяти и продолжал:

– Есть предположение, будто бы преступник действовал в сговоре с гувернанткой, и она вывела девочку из дома…

– Нет, нет! Что вы такое говорите! Этого быть не могло!

– Почему же не могло? Гувернантка – особа небогатая, ей могли хорошо заплатить.

– Нет, она бы не сделала этого! Совершенно невозможно!

– Почему, сударыня?

– Потому что она… она сестра моей Машеньки…

– Как такое возможно? – Лабрюйер был в полнейшем изумлении.

– Возможно. Я вышла замуж совсем молодой, мой покойный супруг был старше меня на пятнадцать лет. Вы знаете, многие мужчины до свадьбы ведут совершенно ужасный образ жизни. Не все так порядочны, как покойный Викентий Иванович. Он через год после свадьбы рассказал мне про свою внебрачную дочь. Он был в связи с гувернанткой своей младшей сестры, немочкой из Ревеля. Жениться на ней он не мог, но содействовал ее браку с очень приличным человеком, также немцем, жившим в Саратове. То есть эта женщина поселилась там, где о ней никто ничего не знал. Муж помогал деньгами, оплатил образование своей дочери. А потом там, в Саратове, случилось поветрие, вся семья погибла, кроме Амелии, она осталась совсем одна. Он узнал об этом, сказал мне, я видела – он переживает. Я тогда сказала: нашей Машеньке нужна гувернантка, давай возьмем девушку в дом, потом найдется жених, это будет по-христиански. Она образованная, знает немецкий и французский, хорошо воспитана, ее учили музыке, тут она будет под присмотром… и, в общем… вот так мы решили…

– Эта Амелия знала, что Маша – ее сестра?

– Да, знала. Потому и говорю – она не могла предать, не могла продать!.. – выкрикнула госпожа Урманцева. – Она так привязалась к Машеньке! Не смейте думать о ней плохо!

– Что, если и она погибла? – осторожно спросил Лабрюйер.

– Это вполне может быть, – подумав, ответила госпожа Урманцева.

– То есть, если бы она осталась жива, она бы непременно приехала к вам?

– Да, да, приехала бы. Куда же ей еще ехать?

– Действительно… Госпожа Урманцева, вы сообщили очень важные сведения. Поверьте, я сделаю все возможное…

– Да, да, я вам верю! Может быть, нужны деньги? Я имею средства! Я хотела бы употребить их на поиск убийцы!

– Анна Григорьевна, если потребуется – вам телефонируют. Не беспокойтесь, я понимаю ваше желание и при необходимости прямо обращусь к вам.

– Да хранит вас Господь! Я буду молиться за вас!

– С Божьей помощью мы в этом деле разберемся, – серьезно ответил Лабрюйер.

Тем разговор, в сущности, и кончился.

– Ну, что, Леопард? – спросил Енисеев, слушавший через отводную трубку.

– Врет. Гувернантка ей писала. И хотел бы я знать, что именно. Послушай, мне нужны сведения об этой Анне Григорьевне. Я понимаю, что после смерти дочери можно запереться в усадьбе бог весть на сколько лет. Но вдруг она куда-то выезжала, вдруг нанимала частного агента. Ее прошлое, словом, все, что удастся собрать.

– Ну, какое может быть прошлое у провинциальной дворяночки? Хорошо, я дам задание… – Енисеев пристально посмотрел на Лабрюйера. – Ты что-то учуял?

– Когда мне врут, я думаю: от меня хотят скрыть именно то, что мне было бы необходимо. Если госпожа Урманцева в переписке с гувернанткой, то, может быть, гувернантка и могла бы указать на убийцу. То, что дама сей факт скрывает, очень подозрительно. И заставляет усомниться в высоких моральных качествах сей дамы.

– А не собираешься ли ты зря потрать казенные деньги? – спросил Енисеев. – Кучу времени изведешь, а это окажется всего лишь старый развратник, не имеющий никакого отношения к военным заказам.

– Я это допускаю, – подумав, признался Лабрюйер. – Но я уже стал искать злодеев девятьсот пятого года. Есть у меня один человечек, который мог бы дать любопытные сведения.

– Это хорошо. Двигайся в этом направлении. А я, так и быть, затребую досье на госпожу Урманцеву, раз тебе этого хочется.

– Больше всего на свете мне хочется уехать куда-нибудь в Марсель, – признался Лабрюйер, – и сидеть там на набережной, греться на солнышке и вообще ни о чем не думать.

– Мне тоже.

Но вместо марсельской набережной Лабрюйер отправился на Конюшенную улицу, и не теплое французское солнышко, а холодная прибалтийская метель ожидала его в этом путешествии.

Панкратов впустил его не сразу – сперва сквозь дверь задал вопросы о их совместном боевом прошлом. Потом, отворив, извинился – голос-то подделать несложно.

– Ты правильно поступил, – сказал ему Лабрюйер. – Ну, какие новости?

– Вроде никаких.

– Может, поживешь пока у родни?

Покидать свой дом Панкратов отказался наотрез, и Лабрюйер ушел.

Наутро Лабрюйер отправился завтракать в кондитерскую. Он заранее приготовил полтину для своей осведомительницы. И она действительно заслужила эту полтину.

Ротман проживал вместе с двумя такими же обездоленными на Соколиной улице, в подвале. От завода «Феникс» дом отделяла железная дорога, и фрау из кондитерской дала точные приметы. Поселиться там им удалось по простой причине: раньше дом стоял довольно далеко от кладбища, но оно росло, росло и чуть ли не вплотную к забору приблизилось. А кому охота любоваться в окошко на ряды крестов? Поэтому жилье в доме было дешевое, а в подвал хозяин пустил вообще бесплатно – чтобы там жили, по крайней мере, люди, ему известные и безобидные, а не обнаружилось в один прекрасный день пристанище головорезов.

Выходя из дома, Лабрюйер подумал, а надо ли брать с собой револьвер. Ходить с оружием в кондитерскую – как будто странно. Однако он помнил, как Хорь, когда речь зашла о Ротмане, сказал ему:

– Револьвер возьми, Леопард.

Лабрюйер и сам сталкивался с необъяснимыми случаями интуиции. Так что оружие он зарядил и взял. До нужного ему дома было около двух верст, и он решил взять ормана. Шансов встретить Ротмана в подвале было маловато, но Лабрюйер заготовил записку: «Ротман, загляни к тому человеку, который тебя на Рождество колбасой угощал».

Дом был двухэтажный, деревянный, входов два – с улицы и с торца, а вход в подвал – со двора, хотя трудно назвать ничем не огороженное пространство двором. Забор, видимо, когда-то был, но его снесли, и не осталось преграды между домом и кладбищем. Щелястая, наклонно устроенная дверь подвала имела петли для замка, но самого замка не имела.

В подвале было пусто – одни кучи тряпья да старые перины, несколько ящиков, заменявших мебель, и, возможно, крысы. Ради такого имущества не стоило запирать дверь. Однако там было куда теплее, чем на улице.

Лабрюйер несколько раз позвал Ротмана – тот не отозвался. Тогда Лабрюйер выбрался по крутой лестнице с почти прогнившими ступеньками и решил посмотреть, что делается в окрестностях. Его заинтересовало кладбище.

В такое время года, в метелицу, да еще с утра, мало кто ходит навестить дорогих покойников, все могилы – в снегу, разве что явятся землекопы – расчистят площадку и выроют яму гробового размера. Но для чего бы гробокопателям шастать к заснеженным могилам, от которых до двери в подвал – два не два, а шагов всего лишь с три десятка? Ямы глубиной чуть ли не в аршин, запорошенные снегом, могли быть только человечьими следами. И никак не оставленными жителем подвала – они до двери не доходили.

Кто-то со стороны кладбища приблизился к подвалу и ушел обратно.

Хорь не мог знать, что Лабрюйер увидит эти следы, но опасность учуял.

Кто-то день или два назад подходил к дому, но зачем?

Лабрюйер внимательно рассмотрел ту стенку дома, что смотрела на кладбище. Окна были расположены в ряд, но одно выбивалось из общего строя. Оно и размером было меньше прочих. Лабрюйер понял, что это лестничное окно между этажами. Недолго думая, он обежал дом и рванул на себя входную дверь.

Лестница оказалась крутой и грязной. Лабрюйер поднялся к окну. Перед ним был кладбищенский пейзаж, бело-серый, с черными силуэтами деревьев и крестами. Пейзаж наводил на возвышенные мысли: а хорошо бы застрелиться и упокоиться в этой белизне, в этом несокрушимом молчании. Но Лабрюйеру было не до того – он вышел на охоту.

Следы, насколько он видел, шли со стороны улицы Мирной. Складывалось впечатление, что неизвестный противник что-то на кладбище искал. Он не просто обходил белые холмики, из которых торчали кресты, деревянные и каменные, он двигался по дуге. Лабрюйер подумал, что неплохо бы забраться на крышу, чтобы сверху лучше разглядеть следы и понять тактику противника. Он хотел убедиться, что в центре окружности, которую протоптал противник, именно дом, где поселился Ротман, а возможно, и дверь подвала.

Нужно было предупредить Ротмана и спрятать старика от греха подальше хотя бы в какой-нибудь богадельне. Но пойдет ли он в богадельню, где наверняка строгие правила и куча всяких запретов?

Где днем искать Ротмана, Лабрюйер не знал. Он присел на подоконнике и задумался, глядя на пейзаж. Тишина и белизна завораживали его – как недавно на берегу залива. А кресты – ну, что кресты? Дело житейское…

Время текло, душа сливалась с пейзажем. Душе была необходима пустота – выкинув все лишнее, можно поместить в себя необходимое. А это необходимое – чувство к Наташе Иртенской? Или их странные отношения – обоюдоострая ошибка? Любить нужно женщину, которую понимаешь, а Лабрюйер Наташу не понимал. Даже если бы она ему написала, как ходила к «Мюру и Мерилизу» выбирать себе шляпку – это было бы правильнее, женщина и должна думать о шляпках. Но исповедь?.. Этак, чего доброго, ляжешь с ней в постель, а она там вдруг заговорит о том, как в покойного мужа из револьвера стреляла…

Рассудок ерничал, рассудок шуточками отбивался от души, а душа была в испуге – как же теперь быть с женщиной, которую хотелось бы назвать своей единственной, но боязно, которую хотелось обнимать и целовать – но нужно ли ей это?.. Любовь мужчины куда проще, чем любовь женщины, – это Лабрюйеру и бывшая невеста Юлиана говорила, не желавшая близости прежде венчания. Она же толковала, что женщине все эти постельные шалости на самом деле не очень нужны, во всяком случае – приличной образованной женщине. А Наташа ведь любила мужа, сына ему родила, значит, то, чего не хотела тогда Юлиана, ей хоть немного нравилось? Или терпела во имя любви, как собиралась терпеть Юлиана? Вот и разбирайся!

Лабрюйер опять попытался сочинить хотя бы начало ответного письма. Вдруг он понял, что оно должно быть таким: «Милая Наташенька!..» Женщину, которая рассказывает невесть что, нужно прежде всего успокоить. «Милая Наташенька», а что дальше?

И тут на кладбище появился человек.

Сперва Лабрюйер решил, что это какой-то кладбищенский служитель. Кто другой бы бродил тут с лопатами? Потом он вгляделся и понял свою ошибку. Одна из лопат были широкая фанерная, обитая жестью, – для снега. Но другая – вовсе даже не лопата, а, кажется, грабли. Зачем зимой на кладбище грабли – догадаться несложно. Затевается какая-то гадость, и человек хочет уничтожить следы. Значит, именно этот человек Лабрюйеру и нужен.

Человек подошел, ступая в собственные следы, совсем близко к дому и разгреб снег у крайнего надгробия. Уложив лопату и грабли, он закидал их снегом и двинулся назад. И эти его действия тоже не нуждались в пространных объяснениях.

Значит, нужно было понять, кто этот злоумышленник с граблями. Пойти за ним, выяснить, где живет, запомнить физиономию. Физиономия, кстати, приметная – такие впалые щеки, такое узкое лицо, как будто обтянули череп бледной кожей. Лабрюйер мог спорить на золотой червонец, что под шапкой (такие меховые шапки с ушами носят даже не здешние латыши, а, кажется, финны) у незнакомца – очень редкие и темные, почти черные волосы. Рост… рост, сдается, немалый – девять вершков, насколько это вообще можно определить у человека, который передвигается по колено в снегу.

Он направлялся в сторону улицы Мирной, хотя – кто его разберет, там было и несколько мелких улочек. Лабрюйер задумался – как устроить засаду. Скорее всего, этот «череп» явится поздно вечером, когда подвальные жители угомонятся. Чем он их собрался порешить – одному Богу ведомо. Вернее, нужен-то ему явно лишь один труп – ротмановский, но будет очень удивительно, если он оставит свидетелей.

Лабрюйер сбежал с лестницы, выскочил из дома, выглянул из-за угла. За сугробами была видна разве что шапка «черепа». И тут он остановился – противник-то был в высоких сапогах, которым снег не страшен, а Лабрюйер – в ботинках. Правда, в теплых хороших ботинках, но это уличная обувь почтенного бюргера, предназначенная для хождения по тротуарам, а не по сугробам.

Но им уже владел азарт.

Лабрюйер перебежал к дровяному сараю, от сарая – к остаткам забора; обнаружил тропку, что вела к соседнему домишке, протоптанную, видимо, женщинами, бегавшими друг к дружке то за солью, то за угольком – печку растопить. Вдруг обнаружилось, что у кладбища есть забор. То ли часть его, что перед обиталищем Ротмана, разобрали, то ли, наоборот, его начали строить начиная от Мирной. Хочешь не хочешь – а приходилось вторгаться на кладбище.

По колено в снегу Лабрюйер шагал недолго – скоро набрел на усыпанную хвоей дорожку. Совсем недавно тут кого-то хоронили, и провожающие покойника в последний путь примяли снег. Сколько можно было, он шел по дорожке, уже почти параллельно с «черепом».

И тут «череп» обернулся.

Человек, чьи намерения чисты, не кинулся бы от случайного прохожего, забредшего на кладбище, наутек. А этот – побежал. Но побежал причудливо, зигзагами, озираясь, подпрыгивая и словно бы дразня.

Таиться уже не имело смысла – побежал и Лабрюйер, крича:

– Стой! Стой! Полиция!

Его спасло чудо – он на мгновение упустил из вида «черепа», чуть замедлил бег и успел увидеть разверзшуюся прямо под ногами яму. Песчаные холмики по обе ее стороны и лежащие на них длинные доски присыпало снегом, на бегу трудно было сообразить, что там – свежевыкопанная могила, ждущая своего покойника.

Лабрюйер бросился боком в сугроб и тем спасся.

Лежа, он выдернул из-за пазухи револьвер.

Человека, который пытался заманить его в могилу, откуда сам не выберешься, а потом, возможно, обрушить на него несколько пудов песка, следовало задержать, причем любыми способами.

Лабрюйер приподнялся на левом локте и выцелил беглеца. Тот, видно, сообразил, что ловушка не сработала, и утекал во весь дух. Лабрюйер понимал, что нужно бить по ногам, понимал также, что особой надежды попасть нет, и все же выстрелил.

Как раз в этот миг беглец поскользнулся, упал на одно колено, и пуля сбила с него шапку.

Оказалось, он тоже был вооружен. Но опыта стрельбы явно не имел – или же стрелял из чужого полусломанного револьвера: пуля ушла аршина на полтора правее цели. Второй выстрел был немного удачнее.

Лабрюйер перекатился по снегу, выстрелил еще раз, и тут раздались крики. Наконец появилась похоронная процессия!

«Череп» кинулся в одну сторону, Лабрюйер – в другую.

Теперь нужно было позаботиться о спасении Ротмана.

Лабрюйер вернулся к дому, но подходить не стал – заметил за грязными стеклами окон второго этажа людей. Кажется, это были женщины, и они таращились из темноты довольно долго – еще бы, не каждый день на кладбище стрельба! Так что пришлось чуть не полчаса торчать за углом сарая, а ноги уже основательно замерзли.

Когда жители дома, не дождавшись продолжения, занялись своими делами, Лабрюйер откопал руками лопату и грабли, перепрятал их – зарыл у стены сарая, потом произвел раскопки в карманах пальто и нашел огрызок карандаша. В записке, адресованной Ротману, он приписал: «Здесь больше не ночуй, за тобой охотятся, приходи немедленно». Теперь оставалось придумать, куда бы сунуть эту записку, чтобы она уж наверняка попала в руки старому воришке. Подумав, Лабрюйер прикрепил бумажку к двери погреба, там, где ржавые петли. Человек, пожелавший отворить эту дверь, просто обязан заметить записку. Потом Лабрюйер как бы пошел прочь, к Александровской, но сделал круг и вернулся с другой стороны. Он еще постоял за сарайным углом, но «череп» не появился. Похоже, он не на шутку испугался. И тогда только Лабрюйер собрался уходить.

Он почистил пальто, отряхнул от снега шапку и вдруг вспомнил – финская шапка «черепа» должна валяться на кладбище, а это – улика! Надо поискать ее, а если треклятый «череп» тоже за ней придет – тем лучше!

Похороны еще не завершились, и Лабрюйер мог спокойно подойти к людям, с пасмурным видом окружавшим могилу. Он прикинул, куда могла улететь шапка, постоял немного с самой траурной физиономией, убедился, что «черепа» поблизости нет, и, когда все стали разбредаться, подобрал улику. Пристроившись к участникам похорон, вместе с ними он покинул кладбище. Теперь следовало во весь дух нестись домой – чтобы не прицепилась простуда.

Очень бы удивилась родня покойника, увидев, что солидный господин, пришедший отдать ему последний долг, идет по Александровской и смеется. А это Лабрюйера насмешила вполне разумная мысль: ну, сейчас будет что доложить Енисееву, взят еще один след, и пусть чертов Горностай наконец угомонится!

Самому Лабрюйеру больше хотелось изловить маньяка.

Маньяк – это человек не в своем уме, так привык думать Лабрюйер. Сумасшедшие часто бывают изумительно хитры, и вот маньяк, на совести которого немало погубленных душ, ходит на службу, пользуется уважением товарищей и начальства, может статься, женат и обожает супругу. Он вполне может оказаться видной персоной на «Фениксе», «Моторе», «Руссо-Балте», «Унионе».

В пользу версии о маньяке говорят два убийства. Хорошо, что хоть одно тело удалось найти, а бедный Леман явится на свет ближе к весне. Это вечное горе – как весна, так из сугробов вылезают покойники, и хорошо еще, если их удается опознать.

А что говорит в пользу версии о свидетеле, которого где-то отыскал Ротман?

Этим свидетелем может оказаться такой же убогий, каков он сам. Да и вопрос: свидетеля чего он обнаружил? Может, и вовсе – случайно отыскал человека, способного подтвердить алиби его несчастного племянника? Но что тогда означает попытка убрать Ротмана? Он рисковал напасть на след? Он уже напал на след? И если «череп» – злодей, отправивший Фрица Ротмана на каторгу, а сам ставший почтенным и богатым горожанином, то почему он лично гоняется за бедным воришкой, а не заплатит деньги человеку, способному избавить от Ротмана без особых затруднений? Не может же быть, что «череп» и есть тот, кого наняли! Как-то больно нелепо он себя ведет для наемного убийцы.

Вся эта куча вопросов одолевала Лабрюйера по дороге домой.

Вскипятив на спиртовке воду, он приготовил себе кофе, к кофе – малую стопочку коньяка, для сугреву, и вдруг понял, что неплохо бы заодно и поесть. В мешочке за окном была копченая треска, в другом мешочке – хлеб, в масленка на подоконнике – масло, что еще нужно одинокому мужчине средних лет для полного счастья?

Усмехнувшись этой мысли, он тут же все испортил – слово «счастье» потянуло за собой имя «Наташа». Надо же ответить на письмо!

Злясь на себя и на весь белый свет, Лабрюйер достал бумагу и чернильницу, посмотрел, какое перышко вставлено в ручку, понял, что таким погнутым даме писать нельзя – оно даже самый лучший почерк, с правильными нажимами и волосяными линиями, погубит. Он нашел коробочку с новыми перьями, уселся за столом, придумал отличную первую фразу: «Наташенька, я был счастлив получить твое письмо». Без всяких унылых обращений – еще только не хватало начать со слов «Милостивая государыня!».

И тут оказалось, что чернила в чернильнице высохли.

Лабрюйер сделал бутерброды, поел, насладился горячим кофе и хорошим коньяком. Потом он оделся и вышел из дома.

На Гертрудинской была мастерская скорняка Шнеерзона. Старый Абрам Шнеерзон знал о меховых шапках решительно все – Лабрюйер подозревал, что на вопрос, в какой шапке Моисей водил евреев по пустыне, скорняк тут же ответит, изобразив на бумаге каракулевый «пирожок».

– У нас таких не делают, – сказал Шнеерзон, изучив улику. – Хорошая, дорогая вещь. Хотите такую же?

– Нет, я хочу понять, откуда она взялась.

– Неужели на улице нашли?

– На кладбище, – честно ответил Лабрюйер.

– Оставьте мне ее, я посмотрю. Очень, очень хорошая шапка для холодной погоды! Господин Гроссмайстер, вы вернулись в полицию?

– Считайте, что вернулся, – ответил Лабрюйер, не объяснять же старику про наблюдательный отряд.

– Это хорошо, это очень хорошо. Работа в полиции вам подходит.

Лабрюйер усмехнулся – Шнеерзон помнил его молодым и бойким агентом, который как-то чуть не двое суток просидел в мастерской у витрины, наблюдая на дверьми пятиэтажного дома напротив. Тогда скорняк, заинтересовавшись, подкармливал его, приносил домашние пирожки и чай.

Внук Шнеерзона сбегал за орманом, и Лабрюйер поехал на Конюшенную к Панкратову.

Тот, как оказалось, переселился из своей квартирки в комнату, оставленную изобретателем. Там окно было расположено удачнее – чтобы обозревать всю улицу.

– И самовар мой тут, могу хорошим чаем напоить, – похвастался Панкратов.

– Что, нет охотников эту комнатушку снять?

– Она мне пока что самому нужна.

– Ставь самовар, Кузьмич, а я пока свои похождения расскажу. Помнишь Ротмана?

– Как не помнить! Неужто помер?

– Хуже того – жив, но такой жизни врагу не пожелаешь.

Узнав, в каком состоянии Лабрюйер обнаружил старика, Панкратов даже затосковал.

– Надо ж! Есть Бог на небесах – по делам вору и мука, а все ж жалко дурака. Погодите, Александр Иваныч, я на стол, как полагается, накрою, у меня тут столько всякой дребедени…

– «Рижский вестник» читаешь?

– Да почитываю, слежу за делом Раутенфельда, любопытно – точно ли спятил или прикидывается… – Панкратов сгреб со стола стопку газет и с удивлением уставился на то, что обнаружилось под ними.

– Надо ж, а я и вовсе забыл. Чудак-то мой за чертежом не вернулся, – сказал Кузьмич. – Трудился над ним, трудился – и даже не вспомнил. А ведь картина, художество!

Чертеж странного аппарата, то ли аэроплана, то ли лодки, был выполнен отменно.

– Странно, что не пришел.

– Вот и я о том же.

– Дай-ка ты мне этот шедевр, – вдруг попросил Лабрюйер. – Покажу его кое-кому.

Потом он и сам не мог понять, какого беса вздумал, будто Енисееву, успешно притворявшемуся чертежником, будет интересен невозможный летательный аппарат.

– Да забирайте, мне эта механика ни к чему. Дайте-ка я в газетку заверну.

За чаем они потолковали о двух убийствах в Агенсберге.

– О том, что я ищу Груньку-проныру, точно знала Нюшка-селедка, – сказал Лабрюйер. – Но вот что любопытно – если Нюшка-селедка знала, кому рассказать о моем розыске, то отчего же она служит судомойкой? Отчего не выпросит у того человека хоть немного денег, чтобы жить получше?

– Так, может, потому и жива, что денег не просит.

– А предупредила ради христианской любви к ближнему?

– За такое грех не попросить.

– Надо бы эту Нюшку-селедку допросить, да построже.

– Она всякие виды видывала, не проболтается.

– А сколько ей, как ты думаешь, лет?

– За сорок, поди.

– В такие годы бабы еще любовников заводят…

– Вот про это нужно Андрея спрашивать. Он запросто узнает. Да кому она нужна, беззубая?

– Коту, может?

«Котами» звали молодых парней, бывших на содержании у пожилых проституток. Нюшка-селедка вполне могла тратить заработанные деньги на небрезгливого парнишку из Московского форштадта.

– Боязно тебя туда посылать, Кузьмич. Я поговорю в управлении. Может, порекомендуют подходящего агента.

– А я сам порекомендую. Сенька Мякишев, он за два дома от меня поселился. Парнишка из провинции, страх как хочет служить в полиции. Он бы за небольшие деньги походил, поузнавал.

– Хм… Договаривайся!