Текст книги "Праздник тайфуна"

Иные толкователи говорят: жена Лота пожалела оставленные вещи – дом, одежду, нетронутый пирог на кухне. Вспомнила о материальном в тот миг, когда перво-наперво следовало думать о духовном. Да, и это верно. Третьи говорят: жена Лота не смогла спастись, потому что она – это тоже Содом. Женщина невинна, но в ее душе любовь к родному городу, семя Содома, которое произрастет на новом месте и выстроит еще один Содом. Верно. И это верно. Я читал и все больше убеждался – отцы церкви так просто, так верно толкуют, но тут есть что-то еще. Пусть она ослушалась, пусть вспомнила о любимом платье или первом одеяльце дочери, пусть несла в себе боль любви к родному городу. Но ведь она невинна. Невинна. За что Бог покарал ее?

В Библии есть простые слова, а есть сложные. Слова про жену Лота – простые.

Мы забываем, что чтобы понять их, мало верить в Бога. Нужно верить Богу. Доверять. Любить! В Библии есть сложные слова, есть простые. Это – простые. Бог сказал жене Лота «не оборачивайся», чтобы уберечь ее. Посмотри на вспышку света – и ослепнешь. Содом будет уничтожен божественной мощью. «Нельзя смотреть, – говорит ей Бог. – Ослепнешь». Бог дает Лоту и жене его, и дочерям спасение. Это протянутая рука, это подаренная жизнь. Бегите. Не оборачивайтесь. Берегите себя. Пожалуйста, берегите себя. Знает ли жена Лота, на что идет, кидая последний взгляд на Содом? Да с первой минуты знает. Когда ангелы ступают на порог. Когда муж говорит ей: «Уйдем». Когда слышит голос Бога. Жена Лота оборачивается и обращается в соляной столб. Это не кара, это вес нашей свободы.

Слова Библии просты, когда любишь Бога. Ищите любовь в своих сердцах. Любовь к Богу, к людям, к тварям. К земной тверди и небу. Славьте Господа, ибо он благ.

Гао кивнул сам себе, обозначая конец проповеди. Прихожане встали и чистым хором затянули молитву, с каждым словом распеваясь все звонче. Молитву не нужно было петь, но привычка читать мантры так прочно укоренилась в народном голосе, что, даже зная правила, прихожане не могли отказать себе в древнем удовольствии волшебной песни. Фэй с третьей скамьи замечала, как Гао чуть хмурится, ругается про себя, что не может научить прихожан правильной молитве. Но его голос невольно следовал за мощью хора, изогнутые брови выравнивались, и в уголках губ появлялась улыбка. Обаятельное мальчишество христианского священника было не последней причиной аншлага на воскресных проповедях. Помощники раздавали небольшие брошюры постоянным прихожанам. Публика с задних рядов начала расходиться, а поклонники падре выстроились в очередь за приватной беседой.

Фэй терпеливо ждала возле массивных дверей храма. Крупные медные ручки на темном дереве отливали почти золотом от яркого солнечного света. Прихожане морщились, покидая прохладный полумрак церкви.

– Ты же не хочешь встать в очередь? – Ван Мин подул на очки и протер стекла тряпочкой.

Фэй впервые увидела Гао в восемнадцать. Церковь Святого Иосифа, которую они с родителями посещали последний десяток лет, закрылась на ремонт. Родители Фэй, воспользовавшись случаем, почувствовали себя освобожденными от воскресной рутины церковных посещений. В отличие от них, Фэй не собиралась отказывать себе в общении с Богом. Она стала прихожанкой церкви Святой Екатерины, расположенной чуть глубже в переулках концессии, неподалеку от буддийского квартала. В те годы Гао еще только помогал падре Франческо. Но когда старик улетел обратно в родную Санта Прасседе, Гао стал сам читать проповеди. Тридцатитрехлетний священник с легкостью выигрывал сравнение с университетскими лекторами не только трепетной глубиной тем, но и интеллигентным остроумием. Фэй сознавала, что половина общины ходит в их церковь ради лекций Гао. Спектаклей Гао.

Проповедей Гао.

– Я должна хотя бы поблагодарить. Это вежливость, Мин.

– Ну хорошо, – муж водрузил на нос круглые очки и неловко улыбнулся. – Я покурю на улице.

Фэй задержала взгляд на удаляющейся спине Ван Мина. Натянутая рубашка в полоску на чуть сгорбленных плечах.

– Ты осуждаешь его, Фэйфэй. Как не по-христиански.

Фэй подпрыгнула от близко прозвучавшего голоса. Гао улыбнулся с мягким упреком. Сам подошел к ней, к рядовой прихожанке.

– Я… – девушка растерялась. – Да, наверное. Но как можно оставаться глухим к Богу?

– Слушать Бога – такое же умение, как слушать музыку. Можно с легкостью разобрать симфонию, но так и не понять, о чем с тобой говорят. А можно с первой ноты впустить ее в свое сердце. Но как бы трудно тебе ни давалось такое искусство, главное – всегда продолжать слушать.

Гао серьезно взглянул на Фэй, внимавшую с такой детской сосредоточенностью, что косметически безупречные брови сошлись домиком. И подмигнул.

– Трагедия, что тебе приходится слушать Бога в таком неуклюжем исполнении.

– Падре! – фыркнула одураченная Фэй. – Тебя я бы слушала хоть до самого Страшного суда.

– Вот еще. Сначала межсеместровые сдай, а потом слушай меня до Страшного суда. Хоть до следующей сессии.

Фэй хотела что-то возразить, но заметила, как взгляд священника на секунду остановился на ее приоткрытых красных губах. Когда она первый раз пришла накрашенная в церковь, Гао еще не знал ее имени. В тот день он впервые проводил ее недоуменным взором. Фэй было стыдно, но шокирующее внутреннее удовольствие заполняло ее без остатка, поднимаясь от живота до диафрагмы, пугая, мешая дышать. Скорее бы Гао сделал ей замечание и навсегда запретил так делать – беспощадно, вслух, при всех. При муже.

Она не красила губы в университет. Только в церковь.

Ван Мин ждал на улице.

– Я в библиотеку, – строго сообщила Фэй. – Помнишь ту книжку, про которую я говорила?

Ван Мин поправил очки и неловко улыбнулся.

– Конечно. Я же сам ее тебе искал. Ты снова набрала учебников в сумку. Я понесу.

Фэй отдала мужу свою фирменную Longchamp, которую в Китае почему-то прозвали «мешком для пельменей».

– Хочешь, я поеду вместе с тобой? Сядем в библиотеке, помогу подготовиться к экзамену.

– Сегодня? Но папа говорил, что назначил тебе делать предложение для Сантори! Мин, для компании очень важен японский рынок. Лучше Сантори клиента не придумаешь.

– Я уже набросал проект. Осталось только его посчитать. Не волнуйся, это…

– Так считай и пошли сегодня же! Мин, милый, открою секрет – если ты возьмешь Сантори, папа сделает тебя начальником всего отдела. Это же очевидно!

Ван Мин сник. Фэй прикусила губу и тут же отпустила – след красной помады мог остаться на белизне зубов. Она отругала себя за резкость. Ван Мин с куда большим удовольствием углубился бы в ее конспекты по стилистике древнекитайского, чем считал проект по работе. Ему вообще не стоило уходить из университета. Но таким было условие отца – если неудачник хочет жениться на его дочери, то ему придется вылезти из своего академического болота – хотя бы даже с его помощью.

– Ну хорошо, – Ван Мин одобряюще улыбнулся, кажется, заметив самобичевание Фэй. – Тогда поеду в офис. Позволь только спросить тебя одну вещь: о чем повесть Чжан Айлин «Осторожно, вожделение»?

– О любви и революции, – отмахнулась Фэй, уверенная в очевидности такого ответа. – Про женщину, изменившую ради любви морали, долгу, идеалам. И наказание за эту измену.

Ее наименее любимый рассказ феминистки Чжан. Молодые актеры, основавшие подпольное революционное общество, задумывают убийство крупного и жестокого чиновника из предательского прояпонского правительства. Избранная на главную роль девочка заводит с ним роман, втирается в доверие и приводит его в нужное место, где друзья-революционеры готовятся вершить над ним казнь. Но чиновник оказывается слишком хорош в постели – дурочка влюбляется в него, и в последний момент шепчет ему «беги». Чем это заканчивается для девочки? Ее расстреливают, и он даже не оборачивается. Чем это заканчивается для чиновника? А у него все хорошо.

– Нет, любимая. Это рассказ о доверии. О том, как женщина, наплевав на доводы разума, начинает доверять мужчине. И как мужчина, не привыкший доверять людям, впервые этому учится. И сталкивается с предательством. И после этого предательства закрывает свое сердце навсегда.

– Интерпретации. – Фэй пожала плечами. – Не волнуйся за меня. Уж если мне достанется билет про Чжан Айлин, я сумею отстоять ответ.

Они зашли в лапшичную. Ван Мин аккуратно положил ее сумку на стол, а свой портфель кинул под скамейку. Он умудрялся выглядеть крайне нелепо даже в первоклассном костюме. Идеально сшитый по фигуре лучшими портными Гонконга, пиджак все равно сидел мешком. Толстая оправа очков и неопрятная челка, и детская улыбка… Фэй едва сдержала смешок. Когда-то ей нравилось в нем это.

– Будьте добры лапшу с креветками. Очень острую.

Прости, дорогой Ван Мин.

4

Тринадцать лет назад классная комната пахла мелом, собачьей шерстью и аллергической пыльцой – солнечным предвестием лета, но чихать в ней запрещалось. Располневшая Катерина Ивановна разрешала только слушать.

Четырнадцатилетняя Дуняша облизывала губы и морщилась от вкуса мела на языке, ждала пару минут и облизывала снова. Половое созревание, заметный недостаток кальция и голос располневшей Катерины, всегда выкарабкивающийся из поскрипывания в конце записи, как маленький черт из незакрытой двери преисподней, возбуждали смутное желание подавиться меловой пылью.

– Слышите? – загадочно поскрипывала Катерина Ивановна и обводила комнату взглядом. – Дуня, что вы слышите? Сколько ворон насчитали, Дуня? Вы думаете, вас никогда отсюда не отчислят? А вы что слышите, Тимур? Выньте жвачку изо рта, вы же не корова, коровы не изучают музыку в школе.

Дуняша облизала губы.

– Это гнев Электры, жаждущей отмщения. Страсть, вы слышите ее страсть? И царственность, величие, а почему, Арсений? Она дочь своего отца, дочь Агамемнона. Что случилось с Агамемноном, Дуня? Мы слушаем Штрауса, а не ворон, Дуня. Агамемнон убит, убит подлым Эгистом, любовником Клитемнестры. И для дочери Агамемнона не будет успокоения, пока она не отомстит за смерть отца. Вот эту ярость, вы ее слышите?

Дуняша подумала, что не прочь разгрызть маленький кусочек мела. В четырнадцать она уже знала, как поступать, когда это желание становится нестерпимым.

– Катерина Ивановна, можно выйти?

Располневшая Катерина поморщилась так, будто Дуняша, по меньшей мере, чихнула.

В коридоре она спокойно развернула лимонные леденцы и отправила в рот целую горсть слипшихся конфет. Плохо для зубов, но все же лучше, чем курить. В школе курили только неудачники, поэтому Дуняша не могла себе позволить такую роскошь.

Захвати она тетради по китайскому, можно было бы заняться прописью иероглифов в пустой рекреации. Дуняша с ума сходила от Японии и несколько лет убеждала родителей, что ей нужны уроки японского, но те и слышать не хотели о такой бесполезной трате времени. В ходе военных действий Дуня провалила один из школьных экзаменов, что заставило родителей признать необходимость альтернативного пути – на случай, если музыкальная карьера девочки случайно свернет не туда. Сошлись на китайском.

Дуняша была готова отыскать пустой класс и начать прописывать иероглифы мелом на доске, но что-то иное отвлекло ее внимание.

Пустые коридоры темнели и сужались к туалетам. Дуняша поднялась на этаж выше и свернула в левое крыло, как голодный студент на запах неизвестной столовой, неуверенно следуя шумному диктатору внутри своей головы, который голосом Катерины Ивановны скрипел ей: «Слушай».

Нюх вел Дуняшу к будущему.

Мимо масленого голоса толстого лектора, мимо струнников, мимо тишины, в самый конец коридора, в котором из-за затянувшегося ремонта никогда не проводили занятий. Фортепианная соната за плотно закрытой дверью звучала знакомо и не очень хорошо. Дуняша знала музыку – Кабалевский, третья соната, которую она разучивала три года назад, но так и не закончила, потому что подвернулось что-то поинтереснее. Она остановилась рядом и прислушалась, не решаясь открыть дверь. Она узнавала каждую ноту и не понимала, что с ними не так. Инструмент рождал неправильный звук.

Музыка резко оборвалась, и Дуняша чуть не подавилась собственным сердцем, зашедшимся с непристойной скоростью.

Ученица провела ладонью по двери, шершаво прокрашенной школьной голубой краской, малодушно допуская две возможности: в одной за фортепиано сидел не человек, в другой человек сидел не за фортепиано. Снисходительная любовь преподавателей, обескураживающее всех чувство музыки, надежды мамы, папы и российского искусства, если немного притянуть за уши. Дуня не могла угадать инструмент и боялась увидеть в проклятом классе подтверждение своим страхам – зеленого тролля, играющего на заросших мхом камнях, или покойницу, шлепающую саваном по воде. Тринадцать лет ее жизни уйдут на попытки объяснить себе, чем руководствовался Бог, подыгравший такому стечению обстоятельств? Лучше бы она вышла покурить за угол с троечниками-валторнистами. С тех пор Дуняша предпочитала курить перед тем, как открывать незнакомые двери. Но в полдень 18 апреля 2003 года в солнечном коридоре школы что-то потянуло ее зайти в закрытый на ремонт класс, хотя тревожное чувство подсказывало, что за дверью ее ожидает разочарование.

5

Фэйфэй выбежала из метро на станции «Храм тишины и спокойствия». С перекрестка виднелся край библиотеки университета Цзяотун – светло-серой и круглой, как Китай. Нужной книжки не оказалось в Интернете, а в библиотеке Фуданя хранился только один искореженный вандалами экземпляр – кто-то вымарал из учебника самые важные главы.

Библиотекарь отказалась пускать студентку конкурирующего вуза и выдала Фэй стопку бланков для заполнения: «Подайте заявку на регистрацию, дождитесь звонка от администрации, в течение недели вам позвонят и пригласят на оформление карточки постоянного посетителя».

– Мне нужно сейчас, – с терпеливой вежливостью возразила она. – Мы в Фудане сдаем научные работы до окончания межсеместровой аттестации.

Сотрудница фыркнула на английское слово, грузно вышла из-за стойки и велела ждать. Фэй нервно поглядывала на часы – библиотека закрывалась в четыре, а редкую книгу ни за что не разрешат вынести из читального зала. Она раздраженно достала конспекты с нелепым намерением учиться прямо здесь, назло библиотекарше. Белая записка выпала из тетрадки, завертевшись, как подхваченный ветром мотылек. Фэй подумала: пусть лежит. Пусть там лежит на полу, пусть ее топчут студенты, пусть волозят по грязи уборщицы. Но любопытство пересилило. «Кто-то набрал пару килограмм за выходные. У королевы синих чулок хороший аппетит?»

Фэй смяла бумажку и положила в карман. Сердце покалывало. Когда впервые она обнаружила у себя в сумке записку «уродина Ли Фэйфэй», ей было даже не на кого подумать – в кругу Фэй уже давно не осталось людей, которым она могла быть ненавистна. Но с тех пор записки стали подбрасывать каждую неделю. В пальто. В сумку. В университетские конспекты.

Иногда в них были оскорбления совсем личные, и Фэй понимала – это пишут ее самые близкие подруги. Ни одна из них не знала так много про жизнь Ли Фэйфэй. Но вместе они знали о ней почти все. Фэй поначалу плакала и хотела спросить в открытую: «Почему?» Но с каждой новой запиской решимость уходила. Как-то раз записка предположила – не будет ли всем лучше, если Фэй просто уйдет. Она подумала, что это про их дружбу, но потом поняла – это про сам факт ее существования.

Подошел администратор, чтобы забрать связку ключей. Его взгляд задержался на Фэй всего на несколько секунд. Но затем еще на несколько. Фэй решилась.

– Привет, – робко произнесла она. – Не пропустите?

– Пропуск забыли? – администратор понимающе улыбнулся.

– А?… Да, я… извините.

Мужчина подмигнул Фэй и приложил свою карточку к проходной. Студентка запуталась в железных шлагбаумах, покраснела, быстро сбежала в глубину книжных рядов, неловко пробормотав «спасибо» и обернувшись несколько раз. Проходя мимо зеркала, Фэй вспомнила: она же теперь красивая. Надо бы вести себя соответствующе.

Ее рука коснулась корешков, побежала вдоль рядов – образы злодеев в современной китайской прозе, бесы и демоны в рассказах XX века, традиция и революция – архетипы из народных суеверий в литературе нового времени. Пальцы замерли на истрепанном красном переплете. «Голодные духи на заре коммунизма. О чем не говорил Конфуций, о чем не говорил Лу Синь».

Вдруг кто-то оттолкнул тонкие пальцы Фэй и ловко вытянул корешок из плотного ряда книг.

– То, что нужно, – обрадовался высокий мальчик, повертев в руках книжку.

Длинная челка закрывала сбоку лицо, но Фэй похолодела от звука знакомого голоса. Так мало изменился.

– Извините, – прошелестела она. Проклятый робкий голос! – Извините! Эта книжка мне нужна.

– Ага, мне тоже, – парень не обернулся. – Девушка пишет какую-то курсовую по ней.

– Ну, в таком случае будем читать вместе.

– Чего? Тут? Прости, конфетка, я ее забираю.

– Это книга для читального зала. Ее нельзя забирать.

Парень мельком взглянул на Фэйфэй, не скрывая раздражения, – как на досадное недоразумение, вроде мухи или разлитого чая.

– Моя девушка пишет дома. Поэтому книжку я заберу. Не возникай – я ж верну. Может, еще успеешь почитать.

«Он не узнает меня?»

– Подождите. Тогда дайте мне отсканировать.

– Прости, – парень еще раз оглядел ее с ног до головы и эффектно откинул длинную челку. Эта стрижка вышла из моды, еще когда Фэй была в выпускном классе. – Очень долго. Я спешу.

Красный край обложки мелькнул и навсегда исчез в недрах рюкзака. Лю Бан подмигнул бывшей однокласснице, которую так и не узнал, и пошел домой, насвистывая популярную песенку «Я вернулся из странствий, чтобы взглянуть на тебя».

Фэйфэй дождалась, пока он выйдет, и бросилась вон. Теперь она красавица, а ничего не изменилось. Она все та же Груша Фэй. Девушка с трудом сдержала тошноту – приступ горько ополоснул гортань.

Ей удалось успокоиться только на подходе к Павильону Скрытых Дум. В парке не бывало людей, а Фэй знала эти дорожки наизусть. Это было лучше, чем домой. Дома могли оказаться родители или Ван Мин. Тот самый парень, за которого она вышла замуж, чтобы съехать от родителей. Жизнь не всегда поворачивается, как ты хочешь.

Фэй упала на колени в мокрую траву у пруда. Когда за садом ухаживала буддийская община, газоны стригли коротко, оставляя лысые дорожки, гладкие, как головы монахов. Фэй уговорила себя не плакать.

С той поры прошло, конечно, немало времени. Сама Фэй считала окончание школы днем величайшего освобождения, но на самом деле над ней перестали издеваться еще в старших классах. Колоссальное давление предстоящего «гаокао» для юных китайцев было решающим – думать о чем-то кроме важнейших экзаменов они просто не успевали. А те, кто не питал надежд на поступление в университет, в старшую школу не пошли – зачем бездарно тратить деньги, которых нет? С бывшей толстушкой, неловкой Грушей Фэй просто никто не дружил.

Фэй почувствовала что-то щекотное на колене. Острая травинка или камень в мокрой земле. Ей не хотелось отвлекаться от мыслей. Но щекотка перекинулась на руку.

По кисти вверх к локтю полз муравей. Крупные муравьи карабкались и по коленкам, заползая под края замшевых шорт. Особенно крупная особь полностью скрылась под тканью. Беременная.

Фэй с визгом вскочила на ноги, судорожно захлопала по ляжкам, скидывая насекомых. Крик разорвал тишину сада, но никто не пришел на помощь – за пределами ограды тревожный звук тонул в шуме оживленных магистралей.

На земле было и правда многовато насекомых – после холодной недели они внезапно очнулись, разбуженные по-летнему теплым дождем. Фэй видела их всех. Они заползали на ее пальцы в открытых сандалиях и ползли вверх. Девочка кинулась к каменному пирсу. Но в старом разрушенном камне муравьи давно проложили свои дорожки. Некоторые уже забрались по телу до груди, часть зацепилась за лифчик, часть поползла выше. Фэй на бегу била себя ладонями, но насекомых было все больше. Застилавшие взгляд слезы не давали разглядеть дорогу. Фэй упала и разбила коленку. Теперь они могут попасть в кровь. Они могут попасть в кровь, а единственный выход – вода. Только там их не будет. Но что, если она утонет?

Темная зеленая гладь воды таила в себе и более уродливых монстров. Фэй даже показалось, что она видит утопленника. Что-то крупное и красное подплывало прямо к поверхности. Фэй показалось, что она видит свое лицо.

Оно с плеском вынырнуло.

В пруду плавало не меньше пятидесяти карасей.

Фэйфэй закусила губу, стараясь дышать через нос. Легкие сжались, а сердце раздулось, нездоровым стуком заполняя грудную клетку.

Щелчком сбила пару муравьишек с разбитой коленки. Внимательно оглядела кожу и каменный пирс. Неподвижность успокаивала. Фэй рассмеялась, размазывая слезы по щекам. Смех перешел в кашель и оборвался.

Врачи, как ни странно, считали ее психику крепкой – под давлением родителей диагностировали тяжелую депрессию, неврозы, панические атаки. Но настоящих лекарств не выписывали. Лучше бы выписали. Из фильмов Фэй знала, что если выпить сразу много – можно тихо и без боли заснуть. Раньше мысль о боли мешала. Но теперь Фэй часто вспоминала присказку детских врачей: «Это как укус комара – раз поболит, и пройдет». Вся ее жизнь – как бесконечно долгий укус комара. Когда уже пройдет?

В такие минуты ей помогала молитва, но сейчас она позабыла все слова – все псалмы, все христианские песни распадались на отдельные слова и не желали собираться в цельные полотна. В голове крутился детский стишок: «Луна закатилась, вороны кричат, морозным инеем стянуто небо. Клены возле реки, огни рыбаков, тоска вместо сна. Монастырь Ханьшань за городскими стенами бьет в колокола – приветствует одинокую лодку».

Третий класс, все по очереди читают учителю литературы. Фэй заикается на месте «Монастырь Ханьшань». Почему именно эти строчки?

Фэй помнила много моментов, когда ей хотелось умереть в школе. Когда ее сочинение прочитали вслух и смеялись над ним. Когда все разделились на пары, а ей одной не хватило. Когда мальчики во главе с Лю Баном кидали в нее бумажки с надписью «Груша-толстушка» и какими-то рисунками, иногда непристойными. Но страшнее всего был тот самый день, когда Лю Бан скинул ей в портфель муравьев. Их было много, больше чем Фэй видела за всю свою жизнь. Кажется, их собирали всем классом. Груша Фэй открыла портфель, запустила туда руку и почувствовала что-то странное.

А потом началась щекотка.

Фэйфэй всхлипнула, но быстро одернула себя. Сколько можно выплакивать одни и те же слезы? Она не обижалась на них ни за приобретенную фобию, ни за раннее знакомство с паническими атаками, ни за комплексы по поводу внешности. Но почему они не любили ее? Все, как один, не любили? Психолог ей говорил: это простые дети из бедных семей, вы раздражали их своим богатством, а полнота делала вас удобной мишенью. Фэй все это понимала, но в глубине души не могла не задаваться вопросом – а вдруг она действительно была нехороша? Неинтересна, неумна, ничтожна. Даже не очень смешна. Вдруг она по какой-то объективной причине не вызывала в них любви? Ведь бывают люди, в которых есть что-то отталкивающее? Может, и в ней это было?

Даже самые жестокие дети не могут ненавидеть просто так.

Фэй опустила руку в холодный пруд. Красные караси ускользнули – расплылись в разные стороны, точно водные круги от брошенного камня. Правда ли, что, поймав красного карася, обретаешь счастье?

Фэй не поймала.

Телефон завибрировал.

Бэй: Ты тиха в последнее время. Все хорошо?

Что она могла написать?

Фиона: Нет, Бэй. Все уже не бывает хорошо. Счастье – иллюзия, такая упоительная, что хочется обманывать себя бесконечно. Но стоит один раз открыть глаза – и обман больше не возвращается. Ты была права. Всегда права.

Фэй выключила телефон.

Она подняла руку и посмотрела сквозь пальцы на тусклое шанхайское солнце. Зеленоватая вода из пруда тонкой струйкой стекла вниз к сгибу локтя, намочив ткань блузки. Девушка запустила сухую руку в сумку в поисках бумажных платков. Книжка, толстая тетрадь с конспектом, косметичка, тонкий планшет. Пальцы наткнулись на непонятный предмет. Странная форма, прохладное на ощупь дерево, металлическая выпуклость на гладкой поверхности. Круглые шарики – четки. Фэй вздрогнула, точно холодная вода из пруда по руке затекла в душу.

Вынула четки на свет.

У Фэй не получалось говорить с матерью. С детства все шло не так. Мать раздражалась от глупостей разговорчивого ребенка, но каждый раз, когда приходили взрослые гости, расцветала и много шутила. Маленькая Фэйфэй надеялась, что с возрастом она поумнеет и маме станет с ней интересно. С отцом было проще. Папа Фэй, конечно, был слишком занят, чтобы уделять ей много времени, но всякий раз, когда он бывал дома, Фэй чувствовала себя принцессой. Он часто ночевал на работе и уезжал в долгие командировки. Это было даже хорошо – чем реже они с мамой его видели, тем счастливее становилась их семья от этих встреч. Фэй казалось так. Потому что когда папа заболел и провел дома неделю, они с мамой только и делали, что ругались. Пару раз даже досталось Фэй – хотя она всегда считала, что они с папой сообщники против мамы с няней. Фэй узнала, что отец может быть требовательным и раздражительным, может критиковать ее за лень и капризы. Фэй поругалась с девочкой из класса флейты, и ей не хотелось идти на урок – тем более в тот день вела нелюбимая преподавательница. Конечно, она не могла сказать об этом матери. Обычно Фэй ушла бы из дома с портфелем и прогуляла бы урок в буддийском храме возле музыкальной школы. Но в тот раз ей зачем-то понадобилось одобрение папы. Ей и в голову не пришло, что он может не поддержать ее. Отец разозлился и повысил голос на Фэй – первый раз в своей и ее жизни.

Фэй так испугалась, что не осмелилась тайно прогулять урок в парке. Выдувая что-то совсем не похожее на музыку в деревянную дудку, Фэй думала: ее никто не полюбит такой, какая она есть. Никто и никогда. Значит, надо быть лучше. Надо быть совсем другой.

Громкий хруст веток отвлек взрослую Фэйфэй. Кошка запуталась в зарослях. Толстая серая Цао Мао, вопреки всем законам кошачьей жизни, была почти ровесницей двадцатилетней Фэй.

Фэй пришла в голову странная мысль: если четки будут с ней, то умирать не страшно. Это все равно что держать за руку любимого человека. Сравнение вышло глупое: она никогда в жизни не держала за руку любимого человека.

Сейчас, когда дыхание затруднено мнимой астмой, стоит только войти в пруд, и легкие не справятся. Зеленая вода начнет заливаться в горло, и через несколько коротких болезненных минут все пройдет. Как комарик. Укусит – и больше никогда не будет больно.

Деревянный крест с четками появился у Фэй в пятилетнем возрасте. Она никогда не прикасалась к нему и делала все, чтобы он затерялся в вещах – но не была готова потерять его навсегда. Фэй никак не могла вспомнить ту церковь, где взяла его. В Шанхае храмов было немного, и взрослая Фэй обошла все – но их убранство не вызывало отклика в памяти.

Фэй помнила, как оказалась на улице одна. Лил сильный дождь, все лавки по дороге позакрывались. Козырьки зданий не защищали от ливня. Продрогшая Фэй увидела свет в небольшом здании с крестом на треугольной крыше. Огонек пробивался сквозь цветной витраж, как в сказке. Фэй, тогда еще только научившаяся читать мантры для Амитофу, даже не понимала, что это за дом. Но она постучала в приоткрытую дверь, и ей открыли. В маленьком помещении оказалось много пустых скамей и только один хозяин – взрослый мужчина в красивом черном наряде, тоже словно из сказки. Он взял Фэй за руку и усадил на скамейку. Фэй робко осматривала невероятные расписанные стены, подвижные, словно в кино, оживленные динамичными скачками пламени. Падре вернулся с полотенцем и, посадив Фэй к себе на колени, вытер ей волосы. Руки священника пахли неизвестным ей маслом – от которого становилось спокойно и светло на душе. Фэй нравилось, но потом она почувствовала что-то странное. Щекотное, забавное ощущение поднялось из глубины живота. Плакать было стыдно – она знала, что это расстроит священника. Но стоило ей тихонечко вдохнуть, и слезы сами потекли по щекам. Да так сильно, что уже через минуту Фэй рыдала в голос. Растерянный падре осторожно погладил ее по голове, но Фэйфэй уже душил неукротимый плач. Она дернулась от успокаивающей руки, захотела слезть. Священник помог ей, сколько Фэй ни толкалась, и когда ноги почувствовали твердый пол, она опрометью кинулась вон из церкви. Только на пороге поняла, что держит что-то в руке – деревянные четки падре, за которые схватилась случайно. Священник обеспокоенно смотрел ей вслед. Ей запомнилась его встрепанная прическа – смешной хохолок от неловкого движения руки, когда в растерянности пропускаешь волосы сквозь пальцы. Он был тогда не старше Гао. А маленькой Фэй он показался ровесником отца.

Деревянные четки обнимали запястье, крест сам ложился в руку, вселяя уверенность. Она не покончит с собой в пруду, за которым столетиями ухаживали монахи, не осквернит дом красных карасей своей слабостью. Фэй отряхнула голые коленки от песка и крови, последним встревоженным взглядом убедилась, что муравьев больше нет. В тишине сада было легко забыть об этом, но малые ворота выходили на оживленную улицу, и всего в двадцати метрах располагался съезд с «гаоцзя» – высокоскоростного магистрального моста.

Снаружи пахло пельменями по два юаня за штуку, гудели машины, откуда-то слева звучала фирменная мелодия магазина «Фэмили Март», приветствовавшая покупателей в дверях. Фэй подошла совсем близко к кромке тротуара.

В луже отразился овал ее лица, плечи, ключицы в свободном вырезе белой рубашки. Кажется, она все-таки красивая. Или это тоже обман?

Вернувшись домой в тот день после церкви, маленькая промокшая Фэй быстро успокоилась. Не показываясь на глаза родителям, прошмыгнула в ванную и сидела там до тех пор, пока красные следы не пройдут.

В гостиной Фэй, как обычно, взяла с полки детское издание Троецарствия, открыла на пятой главе с шелковой закладкой и принялась читать. Тетушка Ху принесла датское печенье – в те годы в Шанхае было не так просто купить импортные продукты, господин Ли, папа Фэй, привозил редкости из Гонконга.

Мать вышивала, отец читал «Файнэншл таймс», который тогда только начал выходить на китайском, негромко вещал ССТВ-2. И хотя Фэй знала, что до прихода отца мама с тетушкой Ху весь день смотрели ССТВ-8, на котором безостановочно крутили сентиментальные китайские сериалы, к вечеру гостиная погрузилась в безукоризненную буржуазную атмосферу. Она знала, что отец гордится тем, как она читает Троецарствие вместо просмотра мультфильма про Счастливого барашка, который в тот год покорил весь Китай. Ей было нетрудно читать книги – в упрощенном пересказе древнекитайского опуса было не так уж много незнакомых иероглифов.