Текст книги "Девочки и институции"

Дарья Серенко
Девочки и институции

© Дарья Серенко, 2021

© Мария Кувшинова, предисловие, 2021

© Ксения Чарыева, иллюстрации, послесловие, 2021

© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2021, 2022

* * *

Цикл для девочек и институций

Посвящается Соне Сно и Оксане Васякиной

Предисловие

На вопрос «Зачем существует официальная российская культура?» (со всеми своими институциями, бюджетными дотациями, фиктивными отчетами, георгиевскими ленточками, вплетенными в любое дело, фобиями и отсутствующими смыслами) теперь есть ответ: ради того, чтобы появился текст, описывающий эту систему с позиции самого бесправного ее элемента. Возможно, «Девочки и институции» – то единственное, что останется от официальной российской культуры путинских десятилетий, когда государственная идеология редуцировалась до государственной физиологии.

В голливудских фильмах герой иногда позволяет монстру проглотить себя, чтобы через несколько мгновений вырваться наружу, разорвав чудовище изнутри. В «Девочках и институциях» бессловесный элемент системы, от которого, как от кошки (украшения коллектива), никто не ждет реплик, оказывается внутри и описывает те механизмы, которые не предназначены для описания – из позиции, которая не предполагает взгляд.

Культура иерархична, как путинская вертикаль, объясняют нам, и на вершине иерархии стоит художник (вероятнее всего, мужчина или женщина из семьи потомственной гуманитарной интеллигенции), а у подножия его пьедестала суетятся девочки: подносят краски и кисти, служат музами, убирают помещение для выставки, готовят еду, заполняют бланки строгой отчетности, подделывают статистику посещаемости людей и животных, работают в бухгалтерии, садятся в тюрьму в случае растраты. Современность со всеми ее противоречиями не проникает в этот герметичный мир, получающий дотации государства на бесконечное воспроизводство кошмара, по выражению Кирилла Кобрина, неистории («Всё это уже было. Мы с девочками уже лежали в окровавленных гимнастерках, а Юлия Друнина переплетала наши мертвые косы георгиевскими лентами. Дети уже читали стихи на сцене. Ветераны уже вставали и уходили»).

«Девочки – самый дешевый ресурс на планете», – с горечью напоминает своему антагонисту Наташа Романофф, Черная Вдова, супергероиня из вселенной Marvel, лишенная репродуктивных функций и превращенная в машину для убийства. В случае обычных девочек, которым не удалили матку перед отправкой в тренировочную программу «Красная комната» и не научили смертоносным ударам, репродуктивная функция становится еще одним непроходимым фильтром на пути от обобщения к индивидуальной судьбе. Нет смысла платить им большую зарплату, нет смысла повышать их или открывать возможности для самореализации, ведь они всё равно уйдут в декрет, освободив места для новых девочек, а если даже и вернутся на прежнее место, будут без энтузиазма отбывать рабочие часы, чтобы вечером поспешить к своей семье, ибо такова их природа (когда ты живешь в царстве живых, а работаешь в царстве мертвых, твоя природа велит тебе уходить домой пораньше). Обобщение всех женщин системы в единый живородящий организм описывается Серенко изнутри этого коллективного тела уже в первых абзацах книги: «С девочками мы часто превращались в одно функциональное многорукое и многоногое существо, ликующее, всесильное и сокрушительное, – в такие моменты я переставала ощущать собственную немощь и слабость в ногах».

Суммируя опыт и голоса десятков невидимых безмолвных девочек, Дарья Серенко оказывается авторкой этого текста не только потому, что она его написала. Защищая право итальянского химика Примо Леви, выжившего в Освенциме и потому считавшего самого себя нелегитимным свидетелем (те, кто прошли и познали этот путь до конца, не выжили и свидетельствовать не могут), философ Джорджо Агамбен в книге Homo Sacer прослеживает исторические трансформации понятия «автор» к латинским корням и латинскому праву, где auctor наделял дополнительной юридической силой того, кто в ней нуждался, и мог свидетельствовать от лица того, кто свидетельствовать не может. От лица тысяч безымянных девочек, женщин, которые составляют кровеносную систему официальной российской культуры, но не имеют права на имена и голоса.

Девочки у Серенко несут и выплескивают кровь в самом прямом смысле – пролитая кровь превращает их рабочие места в невидимые поля сражений (или кровь, которую Родина пьет из них по чуть-чуть): кровь месячных, синхронизированных с днем аванса; кровь из носа, кровь из пальца, порезанного о зарплатный квиток; кровь из мозолей от непривычно долгих прогулок после увольнения. Кровь режима, которую девочки мечтают однажды увидеть на своих руках.

Не имея никакой власти ни в реальном, ни в фантасмагорическом мире, авторка тем не менее обладает бесконечной властью над языком, по своей воле или возвращая пустым словесным конструкциям («я за тебя кровь проливал») их буквальное значение, или перекодируя слова из репрессивного лексикона, превращая их в вербальный акт освобождения: выговор – это когда тебе позволяют выговориться; сокращение и слияние – путь к сиянию; иноагент – это агент иного.

Агент_ка иного, обладающая невидимой миру агентностью, свободно перемещается по эту и по ту границу абсурда. Наблюдая за тем, как фейсбучные посты Дарьи Серенко о работе в реальных государственных институциях постепенно трансформируются в литературу, понимаешь, что существующая система, сделавшая своей идеологией отрицание реальности и на каждом новом витке расхождения с ней увеличивающая градус бреда, может быть документально описана только как кошмарный сон, который видит девочка накануне пробуждения.

Мария Кувшинова

* * *

Когда я впервые пришла на работу в госучреждение, сначала я увидела только девочек. Они так сами себя и называли – «девочки», переключая интонацию с восклицательной на вопросительную в зависимости от того, какая катастрофа разворачивалась вокруг. А катастрофы – это я тоже поняла сразу – были неотъемлемой частью нашей нестабильной повседневной космогонии, изо всех сил пытающейся укорениться в рабочем распорядке дня.

Мы работали в маленькой районной библиотеке в офисе без окон. Компьютеры девочек выглядели больше, чем сами девочки. Иногда за широкими мониторами и гудением системных блоков девочек было не видно и не слышно – приходилось привставать с кресла, чтобы убедиться в живом человеческом соприсутствии. Отсутствие окон в помещении, видимо, было компенсировано фотообоями, наклеенными во всю стену: тропическая зелень и бурный отвесный водопад, несущий свои вспененные потоки сверху вниз, – картинка, напоминающая ежедневно не о свежем воздухе, а о вертикальности иерархий.

Девочки приняли меня как свою. Я еще пыталась какое-то время по привычке сохранять телесную автономию: отдельно обедать, отдельно добираться на автобусе до метро, – но очень скоро ценность этой отдельности потеряла для меня всякий смысл. Моя жизнь в тот момент в целом тоже была катастрофой, поэтому на работе я чувствовала себя как дома: было весело и страшно, а границы частного и публичного размывались алкоголем и дедлайнами. С девочками мы часто превращались в одно функциональное многорукое и многоногое существо, ликующее, всесильное и сокрушительное, – в такие моменты я переставала ощущать собственную немощь и слабость в ногах.

Но при этом, изучая девочек, наблюдая за ними из своего паучьего угла, я много раз ловила себя на автоматизме собственного взгляда – слегка высокомерного, ироничного, уменьшительно-ласкательного, мифологизирующего женскую коллективность как таковую. Я оправдывала это тем, что у меня особый статус – я здесь временно. Иногда, когда я смотрела на всех, будучи в мрачном и мнительном настроении, мне казалось, что девочки существуют только по пояс – а под столом их нет, там только переплетение разноцветных проводов, передающих сигналы куда-то дальше. Возможно, конечно, я всё еще просто ненавидела женщин, а не только тянулась к ним. Или, возможно, под столом в те дни не было только меня.

* * *

Однажды мы с девочками молча шли по осеннему муниципальному парку. «Мне стало труднее ненавидеть мое государство», – сказала я на ходу, не подумав. «Становишься одной из нас», – ответила одна из них.

Мы не всегда работали из офиса: иногда мы расставляли старые книги на улицах города, вешали только что купленные российские флаги на деревья и водили вокруг них хороводы вместе с растерянными горожанами. В нашей реальности мы постоянно натыкались на какие-то новые порталы – и попадали на бесконечные фестивали, сметы которых никогда не видели. На фестивалях мы выполняли госзадание: голыми руками строили павильоны из палок, грязи и говна, подделывали статистику посещаемости людей и животных, а также случайно заглядывали в институциональные бездны, обычно прикрытые сверху бумагами и тряпками.

Бездн было много. Если не принимать всё происходящее близко к сердцу, можно было в целом довольно хорошо проводить время. Мы с девочками выходили курить каждые двадцать минут. В нашем библиотечном холодильнике лежали две бутылки водки – одна на крайний случай, другая – на черный день. Так вышло, что и то и другое произошло одновременно.

Это был мой первый День работника культуры. Нас отвели в местный ДК и строго-настрого запретили покидать помещение. Мы подумали, что это шутка, поэтому помещение не покинули и остались в праздничном настроении. Наконец мужчины в тугих костюмах оттеснили нас в небольшой концертный зал и закрыли дверь. Погас свет.

Ведущая с пышной прической вышла под тревожные звуки фанфар и с выражением прочитала для нас поздравительные стихи. На сцену пригласили группу нашей молодости, по крайней мере, со сцены ее объявили именно так. Мы замерли как минимум в ожидании группы «Тату».

Меня мутило весь день – и на третьей песне ВИА «Поющие сердца» у меня все-таки начались месячные. Я начала пробираться между рядами. У выхода из концертного зала два охранника остановили меня: им сказали никого не выпускать ни под каким предлогом, так как артисты отрабатывают государственные деньги. Работники должны не уходить, а наслаждаться.

После того как мне пришлось оставить на государственном бархатном сиденье пятно крови, мы с девочками вернулись в офис и достали обе бутылки. Стоит признать, что теперь я действительно вспоминаю услышанные песни как музыку нашей молодости. И наслаждаюсь.

* * *

Честно говоря, мы с девочками не любили врать. Врать мы к тому же так и не научились.

Однажды нам нужно было сделать вид, что мы провели массовое мероприятие, которого не было. Департамент требовал с нас в тот же день фотографии заинтересованных посетителей, поэтому мы позвали прохожих с улицы, пообещав им чай с сахаром и печенье. Прохожие думали, что у нас поминки, поэтому сидели за столом очень тихо и аккуратно крошили печеньем в салфетки.

В другой раз девочки велели охраннику закутаться в пушистый платок и сесть на стул. Так у нас вышло драматичное фото пустого зала с одинокой женщиной в платке. Охранник смог как-то очень точно передать всем своим телом нужную гендерную экспрессию. Фото для нашей отчетности было бесполезное, но выразительное: кто эта женщина? о чем она думала, когда решила прийти на еще одно несуществующее мероприятие, спущенное сверху? как долго она тут сидит?

Через несколько дней мы провожали одну из девочек на пенсию. За накрытым столом мы спорили, кто из нас завидует ей больше. Подливали водку прямо в чай, тараторили заздравные тосты. Девочка смотрела на нас насмешливым окосевшим взглядом. «Это мои поминки, – сказала она. – Зовите прохожих, пока я еще тут».

* * *

Однажды я порезалась о зарплатный квиток. Красное пятно расплылось поверх скромных цифр моего оклада. Девочки сказали, что теперь это действительно мои кровные деньги.

Я быстро прикинула, сколько во мне еще непролитой крови, и подумала, что, возможно, если в следующий раз я порежусь чуть сильнее, сумма оклада магическим образом вырастет. И хотя через месяц день аванса синхронизировался с моим циклом, денег было по-прежнему мало.

Девочки умели обращаться с малыми суммами. Уже с лета они откладывали деньги на зимнюю обувь. Приносили с собой еду в маленьких контейнерах и ели два раза в день. Иногда к нам в офис приходили коммивояжеры: так я узнала, что это слово еще употребляют в отношении живых людей. Коммивояжеры раскладывали на наших столах колготки, носки, бусы, духи и трусы. Если нам ничего не нравилось, они открывали еще один чемодан и доставали длинные лоскуты вяленого мяса и рыбы.

Каждый день обязательно наступал такой момент, когда девочки раздевались: задирали юбки и подтягивали сползающие колготки. Снимали пиджаки, скидывали туфли под столом, распускали волосы. Эта расслабленность была заразительна: позы становились всё более неформальными, а лица всё менее сфокусированными. Было видно, что скоро девочки окажутся дома. И у них будет ровно три часа до сна, чтобы приготовить себе еду на следующий день, рассчитать расходы на вторую половину месяца, сходить на свидание, проверить уроки, выпить бокал вина, поругаться с хозяйкой квартиры, выгулять собаку, помастурбировать, созвониться с девочками.

* * *

Чем девочки отличаются от институций?

Девочки никогда не стареют.

Девочки уходят плакать в туалет.

Девочки опаздывают и приходят в платьях, вывернутых наизнанку.

Девочек вызывают в полицию.

Девочки могут послать нахуй.

Как-то раз нас с девочками попросили отменить запланированное мероприятие и притвориться, что его никогда не было. Удалить текст анонса и больше не говорить об этом. Девочки, вас взломали, можете не переглядываться. Девочки, возьмите больничный, вам пиздец.

Нас взломали – вот почему мы так плохо себя чувствуем. Пальцы не слушаются, в ушах звенит, акты и договоры повисли в воздухе. Каждая из нас замерла на рабочем месте и уставилась в одну точку. Если долго в нее смотреть, начинаешь ощущать головокружение и тревожное покалывание на переносице.

Спустя несколько часов мы с девочками медленно выбрались из-за столов. Под каждым из наших кресел появилось мокрое техническое пятно, расползающееся на сером ковролине.

Мое было малиновым.

* * *

Однажды во время грозы в библиотеке вырубило электричество. Остановился электронный документооборот, погас верхний свет, потухли экраны. Нам с девочками заложило уши от наступившей обесточенной тишины. Если бы под столами девочки все-таки состояли из спутанных проводов, их бы сейчас тоже вырубило.

За время совместной работы мы так и не решили, прослушивают нас или нет. Полгода назад в офис установили маленькую камеру. Каждый месяц приходил незапоминающийся тихий мужчина, делал что-то с камерой и уходил, не отвечая ни на какие вопросы. Камера стала еще одной нашей девочкой – мы обращались с ней как с живой, но не очень приятной коллегой, при которой некоторые вещи лучше не говорить.

Так вот, электронный документооборот остановился, погас верхний свет, потухли экраны. Красный глазок нашей девочки-камеры тоже исчез. Мы все глубоко и часто задышали, как будто бы в нашей комнате появилось окно и кто-то сразу же его разбил.

– Меня вызывают в полицию;

– Я развелась с мужем;

– Я сожгла этот договор на улице;

– У меня не сходится смета;

– Я хочу покончить с собой;

– Я совру, уйду пораньше и пойду с ней на свидание.

Мы вышли на улицу под потоки воды. Наши рубашки и блузки намокли, тела стали прозрачнее и четче. Мы любовались друг другом посреди рабочего дня, надеясь, что случится что-то необратимое: короткое замыкание, а потом пожар; что библиотека вспыхнет и будет гореть прямо во время грозы. Или хотя бы что мы больше никогда сюда не вернемся и не увидим друг друга.

* * *

Однажды девочки меня предали. Я их не виню: иногда в учреждении обстоятельства складываются так, что иначе поступить невозможно. Тогда если и предавать, то лучше кого-то одного.

Я пришла на работу и обнаружила, что мой стол передвинут. Теперь все девочки находились у меня за спиной. Оглядываться было страшно, хотя я чувствовала, как спина затекает под тяжестью их взглядов.

Весь день со мной никто не разговаривал. Я не знала, что случилось, но понимала, что пока не стоит спрашивать об этом. Меня предупреждали, что такое может произойти. Меня инструктировали, как нужно себя вести.

В конце рабочего дня раздался звонок. Телефон всё звонил и звонил, но девочки не шевелились. Трубку должна была взять я.

– Алло, здравствуйте, это вы?

– Алло, да, это я.

– К нам поступила информация, что последнюю неделю вас не было на рабочем месте.

– Это какая-то ошибка, я здесь каждый день, вы можете спросить у девочек.

– За кого вы нас принимаете, мы уже спросили.

Так я узнала, что на входе в здание висит видеорегистратор, который фиксирует ежедневное количество тел на рабочем месте. Всю неделю каждая из девочек брала себе по отгулу.

После звонка девочки окружили меня плотным кольцом. Они гладили меня по голове и холодным щекам, плакали, просили прощения и били себя в грудь. Я смотрела в их участливые лица и не могла отличить одно от другого.

* * *

Когда наступило 8 марта, вокруг появились мальчики. Нельзя сказать, чтобы до этого момента мальчиков не было совсем, но их ситуативная коллективность стала заметной только в Международный женский день. Визуально мальчиков объединяло то, что на них, как говорится, лица не было. Мальчики были растеряны и прижимали к груди праздничные свертки.

Девочки переглянулись и молча сдвинули свободные столы буквой Т. Гости были усажены, свертки отобраны, торты разрезаны. Через полчаса мальчики оттаяли и стали наконец громко рассказывать друг другу о том, что было известно только им.

Изредка они прерывались, чтобы провозгласить тост:

– За женщин, без которых этот мир был бы гомогенным и гомосексуальным!

– За всех милых дам – живых и мертвых героинь постсоциалистического труда!

Когда за столом стало совсем скучно, одна из девочек стянула с себя длинноволосый парик. Мальчики ничего не заметили, зато мы были в полном восторге – над нами будто бы взошла невидимая лысая луна. Снять свои волосы перед всеми мужчинами и положить их прямо на стол – могла ли женщина позволить себе такое сто лет назад?

Мы были в восторге и не хотели признавать, что с приходом мальчиков в пространстве что-то сместилось. Так бывает, когда душа ненадолго вылетает из тела, а ты этого не замечаешь и сидишь, уставившись в одну точку, пока из твоего носа бежит аккуратная капелька крови.

* * *

Девочек различали редко. Другие люди, конечно, могли запомнить, кто из нас Наталья, а кто Дарья, но совершенно не представляли, чем мы отличаемся друг от друга. В разгар работы мы и сами не всегда понимали, где тут чья рука и нога. Иногда казалось, что и желудок у нас теперь тоже общий, поэтому каждая начала приносить еду, сочетающуюся с тем, что едят другие девочки.

Это было удобно. Мы подменяли друг друга на встречах и совещаниях, говорили с начальниками одним и тем же нейтральным голосом, который не достигал их слуха, вежливо выслушивали раздраженных посетителей, обещающих либо свергнуть действующую власть, либо прямо сейчас достать из авоськи с яблоками автомат и расстрелять всех нас в упор.

Однажды после очередного совещания, на котором была моя очередь притворяться то ли Натальей, то ли Дарьей, начальник пригласил меня к себе в кабинет. В кабинете было сумрачно, пахло влажными газетами и коньяком. Начальник погладил меня по волосам и спине. Я схватилась за спинку потрепанного кожаного кресла. Ладони быстро вспотели.

Начальник взял пальто, сообщил, что вернется через пару минут, и вышел. Мои глаза постепенно привыкали к слабому свету: золотистые буквы дипломов и благодарностей становились четче, получилось даже разглядеть отрывной календарь, который никто не обрывал уже несколько месяцев.

Я просидела так пятьдесят минут, перебирая в уме все наши отчеты, договоры, акты и допсоглашения. Зашла уборщица и попросила меня поднять ноги. Я подняла их слишком высоко – так обычно сидят в гинекологических кабинетах. Все остальные девочки, наверное, уже были дома.

Уборщица посмотрела на меня как на дурочку:

– Что ты тут сидишь, иди домой, он постоянно так делает. Видимо, перепутал тебя с кем-то, а понял это, когда ты уже вошла.

Я собрала свои вещи, поменяла местами все дипломы на стене, оборвала календарь на много-много дней вперед и поехала домой, в будущее.

* * *

Спустя несколько месяцев наше с девочками терпение лопнуло, и тогда мы, сбившись в один человеческий ком, покатились в новую институцию.

За ушами было щекотно от радости. Мы предвкушали что-то новое и великое, продуваемое и с большими окнами. Мы были вне себя от чувства собственного достоинства и смотрели друг на друга с обнадеживающей нежностью.

В галерее уже были свои девочки. Мы быстро смешались с ними и принялись за работу. Наше рвение вызывало одновременно и похвалу, и насмешку. Подвоха в таком сочетании мы не видели.

В нашем кабинете действительно появилось большое окно. Мы располагались на первом этаже, поэтому когда окно открывалось, помещение быстро наполнялось запахом из подвальной дыры старого дома.

Зато вокруг нас каждый день были художники.

У нас было два способа выставлять художников: одних мы выставляли в нашей галерее, а других вежливо выставляли за дверь. Мы впервые чувствовали себя хозяйками положения и открывали сабражем шампанское в обеденных перерывах. Нам было весело.

Девочки-начальницы наблюдали за нами, и их пристальный напряженный взгляд мы интерпретировали как заботу. В следующем месяце мы должны были открыть удивительную выставку. Ее ждали многие. Наша девочковая магия помогла нам всё организовать в кратчайшие сроки.

Незадолго до открытия нам позвонила жена художника и дрожащим голосом сообщила, что

он умер,

что похороны состоятся через несколько дней,

что мы на них приглашены

и что выставка не состоится.

Я позвонила одной из девочек-начальниц, чтобы сообщить неприятную новость.

– Умер? Ваша выставка уже внесена во все базы, информация о ней направлена в департамент. Я не могу просто взять и отменить то, что уже отправлено в департамент.

– Так это не вы отменяете, это смерть.

– Смерть – это неуважительная причина. Звоните вдове немедленно и пытайтесь уговорить ее на выставку памяти мужа.

И, боже правый, мы позвонили вдове.

* * *

Как-то утром я пришла на работу позже всех и сразу же попала в разгар удивительного спора. На повестке находился следующий вопрос:

Должна ли настоящая женщина состоять в профсоюзе?

В профсоюзах к тому моменту никто из нас не состоял. Но когда мужчины из других отделов говорили: «Не шумите, у нас сегодня собрание», – и закрывали за собой двери актового зала, я им, конечно, завидовала. Со стороны это выглядело так, словно они открывают проход в другое пространство и время и отправляются в захватывающее постсоветское путешествие.

– Настоящая женщина – это женщина, которую не видно;

– То есть настоящий труд – это невидимый труд?

– Вы что, профсоюзы – это уже 1937 год какой-то;

– Мой ребенок болеет, а я опять работаю до позднего вечера;

– А есть ли у настоящих женщин должностная инструкция?

– Мой начальник много раз грел руки у меня под блузкой;

– Ага, сначала в профсоюз, а потом – в декрет.

В декрете у нас к тому моменту были уже две девочки. Они раздражали всех. У нас в офисе почему-то не любили беременных. Беременные девочки быстро теряли свои имена и с легкой руки коллег обзаводились преувеличенно ласковыми прозвищами и эвфемизмами для своего положения. По мере того как росли их животы, увеличивалось и их рабочее время. Беременные боялись упреков и работали за троих до самого роддома.

– Я считаю, что настоящая женщина – это прежде всего та женщина, которая родила;

– А я считаю, что должен быть профсоюз декретных матерей;

– Профсоюзы – это не женское дело;

– А ходить на работу – женское?

Девочки всё спорили и спорили, но я уже слушала их вполуха. Я представляла себя беременной: сколькичасовой будет у меня рабочий день? как долго я смогу скрывать живот от работодателя? стану ли я настоящей женщиной? признает ли себя мое государство отцом этого ребенка? что я буду делать с таким отцом?

В тот же день я вступила в профсоюз, но не нашла там ответов на эти вопросы. Было как-то скучно и по-мужски, хотя почти весь состав профсоюза состоял из женщин. Но я их раньше нигде почему-то не видела.

* * *

Новая рабочая неделя началась с двух событий. Во-первых, к нам в офис привезли фотографию В. В. Путина в рамке. Во-вторых, всем девочкам на почту пришло письмо с пометкой «срочно»:

«В срочном порядке просим всех сотрудниц прекрасного пола проверить свои социальные сети Facebook, Instagram и ВКонтакте на предмет наличия фотографий ненадлежащего содержания, а именно:

– обнаженных фотографий;

– фотографий в нижнем белье;

– фотографий в платьях экстремальной длины и с открытым декольте;

– фотографий, где сотрудницей употребляется алкоголь.

Просим отнестись с пониманием и проявить уважение к своей профессиональной репутации и репутации вашего работодателя. Также просим удалить вышеуказанные фото до 15:00 следующего дня».

Пока я стояла с фотографией в руках и пыталась понять, что именно с ней нужно делать, девочки перечитывали письмо вслух друг другу. Новое письмо не заставило себя долго ждать:

«Срочно до 13:00 просим в ответном письме предоставить фотоотчет, что выделенная на каждое учреждение фотография Путина В. В. размножена и повешена в каждом офисном помещении, доступном для граждан, согласно утвержденному плану помещения».

Пока девочки совещались, на каких фотографиях их декольте не наносят репутационного ущерба нашей организации, я решила заняться вторым письмом. Итак, дано: одна цветная фотография одного одетого мужчины, одна стеклянная рамка и семь помещений, доступных для граждан. Я вынула фото и направилась к копировальному аппарату. Цветной картридж нам не поставляли уже несколько месяцев, поэтому в моих руках оказалось шесть черно-белых копий Путина В. В. Оставалось развесить их по оставшимся помещениям. Вместо рамок я вложила чб-копии в прозрачные файлы и прилепила скотчем к стене на самые видные места комнат. Получилось лаконично и скорбно. Я запечатлела результат на камеру телефона и отправила за десять минут до 13:00.

Через час я обнаружила, что отправила не семь фотографий, как должна была, а восемь. Восьмой фотографией было мое голое селфи, сделанное на день раньше в зеркале ванной комнаты. Внутри меня всё стало одновременно горячим и холодным. Я начала ждать звонка.

Но звонка в тот день так и не последовало.

* * *

Если в офисном воздухе с самого утра поднимается ветер, а наэлектризованные платья неподвижны и прилипают к ногам – значит, у нас с девочками подходит к концу очередной рабочий год и наступает день корпоратива.

День корпоратива – это день между мирами; он не рабочий и не выходной: сначала весь день ты делаешь вид, что работаешь, чтобы потом делать вид, что отдыхаешь. День корпоратива – это день-карнавал: начальник наливает тебе шампанское в пластиковый бокал, пока ты, поправляя картонную позолоченную маску, снимаешь туфли и встаешь капроновыми ступнями на офисный стол, усыпанный конфетти. День корпоратива – это день, важный в динамике существования любого коллектива, потому что это день, за который должно быть стыдно весь год. В День корпоратива мы понимаем: нет ничего сильнее солидарности, возведенной на чувстве стыда за происходящее.

Девочки, знаете, именно в такие моменты понимаешь, как же сильно ты любишь. Я так люблю вас сегодня. Люблю ваши платья в пайетках, ваши тяжелые бусы, ваши высоко убранные локоны, люблю смотреть, как вы распыляете лак для волос тяжелым токсичным облаком и как выплываете из этого облака. Я так люблю нашу страну и нашу работу. Да, иногда мне страшно, иногда мне кажется, что я ебнулась, иногда я залезаю под стол и закрываю уши руками, но сегодня я вижу только сияние. Сегодня я буду блевать в офисном туалете и видеть сияние.

Гаснет холодный верхний свет. Ведущие проверяют микрофоны. Начинаются конкурсы. Танцует бухгалтерия, танцует технический отдел, танцует отдел проектов и культурных программ. Сегодня мы все танцуем и прощаем друг друга.

Потные и красные, мы с девочками танцуем за всех. Мы так много хотим исправить, так много хотим сделать прекрасного и полезного. Говорят, человек красит место. Мы и есть те самые люди на местах. Мы изменим систему изнутри, опутаем ее своими пайетками и локонами, как маленькие паучихи. Мы прямо сейчас пойдем к нашим начальникам и всё им расскажем. Мы достучимся до их сердец, потому что мы умные и свободные девочки с красивыми лицами.

Мы выходим покурить на мороз без курток – и видим сияние. Мы держим друг другу волосы – и видим сияние. Мы просыпаемся с распухшими языками и идем на кухню за аспирином. Мы просыпаемся и понимаем: господи, как же стыдно.

От сияния слезятся глаза и болит голова.

* * *

Каждая девочка верила во что-то свое. В темные времена, незадолго до ежегодных проверок и инвентаризации, когда пол под ногами уплывал, а стены отшатывались от человеческих прикосновений, все тайны Вселенной начинали передаваться от девочки к девочке воздушно-капельным путем. Лихорадочными глазами мы следили за пересотворением мира:

Наташа завешивала окно от шаровых молний,

Саша раздавала кулоны из чеснока,

Оля заряжала воду из кулера,

Даша носила заплатку из фольги на груди, у сердца.

Но цифры всё равно не сходились. Всё вокруг было подтаявшим, податливым и пластичным, но только не цифры. Не сходились суммы, не совпадали инвентарные номера. Девочки молились и загадывали, жгли свечи и перечитывали гороскопы, смотрели на дно кофейных чашек, раскладывали таро, спрашивали у голосовых помощников. От всеобщего напряжения треснуло офисное покрытие, обнажилось главное и нежное: мы ведьмы, вынужденные прятаться, мы жрицы, служащие мировому порядку, мы демиурги, чьи творения вышли из-под контроля и пришли испытывать нашу силу.

Ближе к полуночи раздался хриплый голос одной из девочек:

– Сошлось.

Мы посмотрели друг на друга: красные белки глаз, паучьи разводы туши, спутанные волосы, полустершиеся губы.

Так вот кто мы такие. Завтра нас будут жечь.

* * *

Рабочих чатов у нас было столько же, сколько девочек. В каждом из них не хватало ровно одной из нас, чтобы остальные могли обсудить все ее неприглядные поступки или скинуться ей на подарок. Еще был общий чат, где все обменивались стикерами и документами, но мы знали – ловить там нечего. Настоящие повседневные драмы генерируются не здесь.