Текст книги "Радужная топь. Избранники Смерти"

Глава 9

«Пусть идет все так, как Землице угодно. Как написано на роду, того не переправить. Человек предполагает. А Земля-матушка располагает», – и так и этак пыталась утешиться Ядвига, а сердце все не находило покоя. Господа словно бы о ней и вовсе забыли. Вернувшаяся нянька не отходила от Эльжбеты, а Ядзю то и дело шпыняла, заставляя без толку бегать из конца в конец княжеского огромного дома, а то и на рынок за каждой мелочью. Мимо Страстной-то стены! Скоро эту же манеру взяла и пришлая ворожея Надзея, что изредка являлась в доме. Ядвига раз или два фыркнула на нее, так матушка Агата так бранилась, что Ядзя поняла – сама госпожа эту черную ведьму боится.

Кто такая Ядзя – господская девчонка, и она стала бояться. Так, что, кажется, и за великана закрайского пошла бы – только б упас, защитил. Да только ушел с Владиславом закраец, уехал в родное Бялое на Якубов обряд.

От мысли о наследнике Бялого сердце и вовсе расходилось. Ядвига присела на лавку у заднего крыльца, опустив рядом сверток с покупками, закусила кулачок, всплакнула. Благо с самого утра сидят госпожи как совы, запершись в опочивальне княгини Эльжбеты, и никто слез ее не увидит.

От жалости всплакнула – к себе, к Якубеку, к несчастливой их судьбе. Теперь, когда быть Якубу князем, да под пятой Черны, и мечтать Ядвиге нельзя о том, чтобы вернуться. Но сколько ни уговаривала она глупое сердце, а то все не находило покоя. Чуяло беду.

Только никому до ее предчувствия дела не было. Никого на чужбине у Ядвиги, чтобы пожаловаться да посетовать.

Снова всплакнула – от обиды. Вспомнился возчик Славко. Уж как она просила его отвезти ее в Бялое – не взял. А никому другому не доверилась бы Ядзя. Ну как вернут хозяйке, а еще страшнее – новому хозяину. Хозяйка за волосы оттаскает да в погреб посадит на ночь – это, знамое дело, можно перетерпеть. А князя Влада кто знает – может, за побег от господ в Черне тоже Страстная стена полагается, и Игор не выручит.

– Все с ним хорошо будет, – проговорил над плечом Ядвиги тихий голос, который она и узнала не сразу. Ни разу не слыхала она в голосе княгини Агаты такой тоски, горечи. – Дурного Землица не допустит. Каждый день ей за Якубека молюсь. А ты?

Ядзя кивнула, размазывая ладонями слезы по щекам, чтоб сохли скорей.

– Тоскуешь по нему? – Странное лицо было у Агаты, словно бы каменное, мертвое. И только в черных глазах выражение такой муки, какую только матери знают.

Ядвига опустила голову, спрятала лицо в ладони.

– Поезжай в Бялое, – ни с того ни с сего бросила княгиня. – Я не могу, а ты поезжай. Пусть не думает, что он один там. Так и скажи, что мое сердце с ним.

– Да как же… А княгиня? – спросила, не в силах скрыть радостное волнение, Ядвига.

– Довольно у нее нянек, Ядзюня, – проговорила Агата почти ласково. – Я тебе велю – поезжай. Побудь с ним, сколько позволит. Сон мне дурной приснился. Будь моя воля, сама поехала бы, да только… не в Бялом, а в Черне судьба обоих уделов решается. Мне надо при дочери и внуке нерожденном остаться. Через час обоз в Бялое уходит – собирайся. Я тебе для Якуба кое-что дам. Возьми…

Глава 10

…с собой только самое малое, чтоб налегке. Уходить всегда налегке надо. Скорее, пока добрые люди не нагнали да не явили своей доброты вилами или жердями.

До самых сумерек искали ее в лесном городе и рядом в лесу, рыскали по дорогам, отыскивая ее следы. Все это время она, едва жива, просидела под грудой одежды в домике возчика. И только когда разгневанный Славко, ставший, словно по велению словника, всеобщим вожаком, позвал всех в шатер ужинать да за трапезой побеседовать о случившемся, когда голоса стихли, она выбралась из укрытия и на дрожащих ногах добралась до своего домика. Там все было перевернуто и изорвано.

Странные люди что злые, что добрые – одинаковые. Случилась беда – сразу бросаются не жертвам помогать, а искать виновного. Бегают, шумят. А сесть, толком обговорить, кто что видел, знает, как все произошло – беспокойная кровь не дает. Уж если ударит она в голову, так рьяные искари и тряпки-то все разорвут, словно мог спрятаться виновный меж полой и карманом.

Агнешка окинула взглядом маленький домик, подаривший ей несколько седьмиц тишины и покойного житья, собрала в заплечный мешок то, что могло пригодиться и не слишком пострадало от добрых людей. Потом достала из-за пазухи несколько пучков сухой травы и трутницу. Зажгла несколько крошечных костерков в углах, обложив их щедро тряпками и щепками.

Таясь, скользнула между строениями в лесную чащу, где по привычке оставила для себя подарочки на черный день, чтоб не так горько было снова сниматься с места и бежать куда глаза глядят. От людской доброты.

Да только куда бежать? Где спрятаться? И от кого стоит скрываться в первую очередь? От чернских, бяломястовских, лесных братьев или селян, что готовы за монету ловить ведьм десятками, в снопы вязать да на двор Чернцу волочь.

И снова мысль о Владиславе Чернском отозвалась не ужасом, а каким-то странным покоем. Словно кто цветущей дурман-травой на сердце дунул. Вспомнился голос, уверенный и чуть виноватый, вспомнились глубокие серые глаза.

Агнешка замерла, не в силах поверить, что мысль, пришедшая в голову, не кажется ей такой уж безумной.

И тут вспыхнул резко и ярко дом. Пламя, тлевшее в углах, поползло, как и задумала беглянка, по всем четырем опорам, жадно глотало соломенную крышу. Люди забегали, от колодцев понесли ведра.

– Куда это ты, Ханна? Или как лучше называть – вечоркинская ведьма?

Агнешка вскрикнула, когда чья-то сильная рука схватила ее за плечо.

Славко выдернул из рук Агнешки мешок, продолжая удерживать жестокой хваткой. Едва ли кто, увидев его в этот миг, сказал бы, что несколько часов назад лежал этот человек почти бездыханным. Силища в руках бывшего мануса была медвежья.

– Думаешь, опоила, подставила тех, кто доверял тебе, под засаду, а потом спокойно улизнешь? Едва ли, Ханна. Что, прикусила свой острый язычок?

Агнешка готова была заплакать от досады и страха, но сидевшая в ней словница Ханна подняла голову и гневно глянула на возчика.

– Убери руки, бывший манус. Не жена я тебе, чтоб терпеть.

При этих словах тот и правда ослабил от удивления хватку, и надменная гордячка продолжила:

– Не подставила я Ивайло. Сам он себя под удар подвел. Разбойничать ему нравилось, верно? Не станешь отрицать. Нравилось людей грабить, глотки резать, железками махать. Думал железом силу истиннорожденных взять. А не вышло. Налетел на самого Чернца. И в том моей вины нет. Моя вина только в том, что, не опои я тебя, лежал бы ты в лесу вместе с ним мертвый.

– Как? – едва выговорил Славко.

– А вот так, – язвительно объявила ему Ханна, проведя пальцем, словно ножом, у горла.

– Как ты узнала про мануса? Про жену?

Лицо у бородача было такое несчастное, что Ханна скользнула внутрь, и на смену ей пришла Агнешка.

– О том, что с тобой приключилось, о ранах твоих, и телесных, и душевных, мне рассказал Владислав Чернский, – проговорила она тихо и ласково.

– Что? – хрипло спросил Славко, снова стискивая плечо беглянки. Она охнула, дернулась.

– Прощенья просил у тебя Чернец, что слишком поздно понял, как опасна топь. Сказал, что деньги тебе шлет, спрашивал, не мало ли. А лесные знают, что ты деньги от Чернца получаешь?

– Ни монеты я от него не видал! – гневно зашипел возчик, но видно было, задумался, не наживается ли на нем бывшая супружница. Агнешка читала по его лицу, словно в книге.

– А может, спросишь у жены, кому это Владислав Чернский деньги платит? Может, он людей к стене и прибивает, а вот во лжи его ни разу никто не обвинил.

– Может быть, он и не лжет, да только нет мне радости от его раскаяний. А ты, лгунья, за свои дела заплатишь…

Мужчина потащил упирающуюся девушку обратно к лагерю. Агнешка почувствовала, как тают силы в дрожащих ногах.

– А еще он сказал, – вскрикнула она отчаянно, – что лекарство от топи выдумал. Искалечила тебя топь, но не взяла, а мою мать убила, да не быстро. В живой узел связала, превратила в чудовище. Не знала я, когда тебя травами поила, что Владислав Радомирович нашел управу на радугу, но теперь знаю и Землицу за то благодарю. И все сделаю, чтоб проклятую Цветноглазую извести. Не успела я сказать князю, что задумала что-то дурное та «кума», о которой говорил Щур, и у него уж не спросишь. Но не хочу, чтобы гадина эта добилась своего раньше, чем излечит Чернец Землю от проклятой радуги. И не побоюсь к нему сама на двор прийти, хоть и зовут меня вечоркинской ведьмой. Так и знай, все ему скажу, так что держи крепче, веди, жги, кольями тыкай…

Возчик разжал пальцы так внезапно, что Агнешка едва не упала. Ничего не ответил. Сунул в руки мешок – словно толкнул, беги, мол.

Агнешке хотелось хоть что-то сказать ему напоследок, такое жуткое и больное было у него лицо. Хотелось как-то подбодрить, утешить. Но слова не шли на язык. За деревьями уже слышались шум и гневные голоса.

Агнешка развернулась и, выставив перед собой мешок, чтобы хоть как-то защититься от хлещущих веток, рванула через бурелом прочь, сама не зная куда, но уверенная, что так или иначе отыщет дорогу в Черну. Княгиня на сносях, ей, верно, пригодится хорошая лекарка.

Остановить кровь любая книжница может, а вот правильно кровь пустить – тут не сила, а умение нужно. За кровопускание Земля отповедью стукнет, и не объяснишь ей, что лечение это, что на благо. Причинил боль – получи половину. Тут-то и отступают колдуны и дают место травницам и ведуньям. Потому как кровь и сила слишком тесно связаны, чтобы лезть в эту путаницу палашом колдовства. Это в деревнях все в рот ворожее смотрят, а благородная барыня побоится рожать без толковой мертворожденной лекарки, потому как она, не зная, что такое сила, острее чувствует, что такое кровь.

Глава 11

И все равно вздрогнет сердце, пока первая капля, сорвавшись с запястья, падает на камень, разбивается крошечным алым крестоцветом. Как прорастает кровавый росток в самые глубины священного камня, уходит в его пористую белую скулу. И на то место, где только что алела первая капля, падает вторая, третья.

Тадеуш заставил себя поднять голову и встретиться с десятками любопытных, злых, слишком внимательных глаз. Все взгляды были устремлены на него. Взгляды льнули к его оцарапанной костяным ножом руке, белому платку, вышитым на плечах бяломястовским лисам, как льнет к телу купальщицы мокрая нижняя рубашка. Князья ближних и дальних уделов или их посланцы – сыновья, братья, приближенные маги, все, не отрываясь, не мигая, не позволяя себе шевельнуться, смотрели на Тадеуша, нет, Якуба. Якуба Бяломястовского. И Тадеуш приготовился к тому, что кто-то из них сейчас… вот сейчас, в этот самый миг крикнет, скажет, шепнет: «Да это не бяломястович».

Но никто не сказал. Взгляды, что мгновение назад ощупывали Тадека, притянуло неведомой силой к камню, в глубине которого уже заметно было бледное свечение. Для золотника оно должно было бы быть ярче и мощнее, но все хорошо помнили, что пережил Якуб, и большего не ждали. Однако произнести вслух то, чего так ждал Тадеуш, никто не решался.

Он бросил взгляд туда, где сидели Войцех и Лешек. Отец и брат, как и остальные, вперили взгляды в светящийся камень, на лицах обоих застыло странное, напряженное выражение. Тадек понял: они думают о нем, о его попытках сплотить князей вокруг Якуба против Чернца, и о том, как дорого это может обойтись и самому Тадеку, и его семье. Удостоверившись, что Якуб признан родным уделом, Войцех опустил голову, принялся разглядывать свои сапоги. Лешек же, напротив, продолжил смотреть широко распахнутыми глазами, но не на переодетого Тадека, а куда-то ему за спину.

Тадеуш обернулся.

Рядом с ним, опершись темной рукой на белый святой камень, стоял Владислав Чернский. В наступившей оглушительной тишине слышно было, как свистит над поляной птица, ветер шуршит в листве, шипит на камне последняя капля княжеской крови.

Тадеуш сжался, ожидая разоблачения. Его словно потянуло в сторону Чернца, веки начали тяжелеть. Но тут Владислава словно что-то толкнуло, он покачнулся, заозирался по сторонам, тряхнул головой. Серые глаза внимательно следили за Тадеушем.

– Живи и правь долго, Якуб, князь Бялого мяста! – крикнул Чернец отчетливо, вскинув вверх руку, а потом, изящно склонившись, прижал руку к земле под ногами, признавая земной выбор.

Толпа взорвалась громкими криками одобрения. Князья склонялись в традиционном земном поклоне, иные, пользуясь моментом, подходили к святому камню и целовали землю у его основания, прося защиты или урожая.

Чернец кротко поклонился и, махнув своему великану следовать за собой, пошел прочь, на ходу безо всякой вежливости прощаясь с соседями. Тадек заметил на краю поляны возок, на котором темнела какая-то груда, закрытая отрезом темной ткани. Чернец и закраец не собирались оставаться на пир.

Тадеуш выдохнул, поняв, что все получилось. Где-то за спинами князей маячил мрачный Иларий. Видимо, не дать Чернцу прочесть мысли Тадеуша стоило ему немалых усилий – Иларий был страшно бледен. Ему пришлось опереться рукой о дерево, чтобы удержаться на ногах. Тадеуш, напротив, чувствовал себя так, словно у него выросли крылья. Милое чистое, как первый снег, личико Эльжбеты стояло перед его мысленным взором, алые губки приоткрылись в счастливой улыбке, черные брови приподнялись, глаза…

Глава 12

…горели надеждой. Эльжбета с распущенными по плечам волосами сидела на постели, позволяя няньке расчесывать прядь за прядью, пока ворожея колдует над заметно округлившимся животом.

– Не вижу, – рассерженно пробормотала Надзея. – Что вы обе наделали своим непутевым колдовством? Не вижу младенца.

– Не забывайся, ведьма, – скривив губки, бросила Эльжбета. Надежда в ее глазах сменилась гневом. – Значит, ты не можешь заговорить ребенка? Значит, взяв первенца на руки, Владислав не умрет?

Надзея отрицательно покачала головой.

– Зачем ты привела мне эту убогую, нянька? – Княгиня оттолкнула старческие руки с гребнем. Нянька принялась уговаривать «свою красавицу» поберечь себя. Надзея молчала, глядя на Эльжбету с нескрываемым презрением. Капризы княгини ее совершенно не беспокоили. Она почти подобралась к Чернцу. К нему и его сыну.

Подобралась, чтобы отплатить за своего. Жаль, через охранные заклятья князя к младенцу не пробиться. Не начудила бы Эльжбета, не стал бы Владислав накладывать такую глухую защиту на сына. Теперь и сам не может к нему пробиться колдовством, в неведении живет, все ли ладно, да только и таким, как Надзея, до наследника не достать. А как хорошо было бы, если б умерли в одночасье и отец, и сын, прикоснувшись друг к другу. Что ж, пусть будет только отец.

– Что ты уставилась на меня, ворона? Не приведи Землица, приснишься с этакой рожей! – Эльжбета выпятила губу, свела гневно брови, отчего превратилась в совершенную дурнушку.

– Землицын круг ты для младенчика уже приготовила, матушка? – терпеливо спросила Надзея, стараясь не глядеть на обезображенное гневом лицо княгини.

– Вот еще. Пусть отец Землице посвятит.

– Если приготовила, я могу… обратиться к моим покровителям, чтобы, коснувшись круга, князь Владислав… перестал существовать.

Эльжбета отвернулась. Безмолвно и отрешенно наблюдавшая за дочерью Агата вынула из-за ворота круглый земной знак на светлом гайтане, сняла, протянула ведьме.

– Бери мой. Только поклянись, что ребенку он не повредит. Радугой поклянись.

Надзея прищурилась.

– Клянусь, – проговорила она наконец, принимая круг. Поклонилась и, не прощаясь, вышла прочь.

Обойдутся без здравия и благоденствия, проклятые бабы. Разве только Агата немного нравилась Надзее. Хоть и скверная баба, упрямая и злая, как гусыня, а за детей своих кого угодно насмерть заклюет. Надзея сама была такой, пока было, за кого клевать. Пока не отнял Владислав единственного сына. Хорош был Марек – силен, красив, девки с него глаз не сводили. Книжник на диво. Всего-то и сделал, что взял девчонку против воли. Все ж знают, что девки только для виду ревут да отказываются.

Да не простую девку снасильничал, а чернянку. Она и пришла ко князю реветь. Не успел Марек за ворота Черны выехать – изловили. За насилие сам Владислав Радомирович его клеймил. Прижег лоб раскаленным земным кругом.

И толку-то стало, что книжник. С клеймом кто в услужение возьмет? Запил Марек и, как ни пыталась мать остановить, вовсе спился, разум пропил, подписался в услужение к трактирщику. А тот, проклятый, к тому же Чернцу на полный герб его продал, как безумного.

Не знала Надзея. Пошла, чтобы клеймо проклятое свести, в обучение и услужение к небовой ведьме, сама ею стала. Да только поздно. Приломала топь на башне Марека. Насмерть.

Как хотелось Надзее отомстить Чернцу за сына сыном, да только права́ Агата, не отвечает за отца младенец. Это только дура Эльжбета, что кукушка, материнского чувства не знает, а всякая нормальная баба, Землице ли молится или к небу голову поднимает, а все дитя любит и жалеет.

Надзея долго блуждала по лесу, отыскивая подходящую поляну, пока наконец не приметила того, что искала – большой ведьмин круг из белых, похожих на маленькие облачка грибов. Она остановилась в центре и, подняв на вытянутой руке зажатый в пальцах знак Земли, зашептала быстро и горячо:

– Кого, как не тебя, просить о помощи мне, Владыка грозный, Царь предвечный! Все видны мы тебе, рабы твои, не твоей ли высоты убоявшись, к земле пригибаемся. Не от твоего ли семени понесла Земля и выпустила из чрева своего истиннорожденных магов. Ты, Небо, все видишь, все знаешь, поделись со мной своей неизбывной силой. Дай мне молнии и громы твои, черные ливни, смерчи сизые, вложи их в руку мою, чтобы, как ты караешь огнем небесным, могла я покарать погубителя дитяти моего. Как роняет всесильный ветер могучие деревья, так ты урони его к ногам моим, чтобы могла я нанести удар. Призываю помощь твою, Владыка грозный, высокий, многоликий, податель ветров и радуг, тучегонитель, отец ливней…

Чистое голубое небо помрачнело, небольшое белоснежное облако над лесом начало густеть, наливаясь тяжелой чернотой. Дождь хлынул внезапно, словно над головой ведьмы перевернули ведро ледяной воды. Она мгновенно промокла до костей, но, выстукивая зубами дробь, продолжала бормотать, протягивая к небу золотой кружок.

Яркая вспышка едва не ослепила ее. Скользнув между деревьями, тонкая огненная нить протянулась от темного облака к зажатому в руке ведьмы кружку металла. Небесный огонь обвил золотой знак, раскалил его так, что Надзея взвыла от боли в пальцах. Капли дождя шипели, разбиваясь о раскаленный амулет. Словно спасаясь от воды, огненная змейка юркнула в металл, продолжая светиться из его глубины, а после и вовсе затихла, смирив до времени свой небесный нрав.

Дождь иссяк. Трясущаяся от холода, обессиленная Надзея спрятала золотой кружок за пазуху и, в последний раз прошептав хвалу своему покровителю и его радугам, побрела прочь. Грибы подросли от колдовского дождя и теперь белели без прежней робости, с каким-то дерзким вызовом. Надзея попыталась перешагнуть через них, оступилась и, поскользнувшись, повалилась навзничь. Ветер прошелестел в листве, словно смеясь над неуклюжей жрицей, сбросил ей в лицо град тяжелых капель.

Надзея сдержала злые слезы.

Теперь осталось затаиться рядом с Чернцем, заставить Эльжбету без бед вы́носить наследника и дождаться нужного часа…

Глава 13

…когда скатится за край леса красным яблоком усталое солнце ранней осени, еще дышащее жаром, словно натопленная печь, но уже ленивое, медленное, с усилием вползающее на небосклон много ниже прежнего и собирающееся на покой задолго до того, как уйдут с гулянья последние певуны.

Бяличи гуляли долго. Пели по дворам и на площади, славили нового князя, на день позволив себе забыть о том, что по-прежнему висит над Бялым тень чернского душегуба, что молодой князь их – бессильный калека.

Осень уже вступала в свои права. Яблоки в садах налились бесстыдным румянцем, на припеках трава пожелтела и пожухла, ложилась в изнеможении, прижимаясь к матери-Земле. В лесной тени еще было зелено, дышало прохладой, но в прохладе этой уже чувствовалось дыхание осенних ветров.

Солнце село, и холод подступил ко дворам, загнав певцов по домам. Бабы повели пьяненьких. Какая-то девчонка, звонко смеясь, пробежала мимо черного крыльца. Мелькнул беленький платочек, плеснули рыжеватые косы, хлопнули девчонку по спине, заставляя бежать скорее. Припустивший за ней молодчик бегал куда хуже. Поняв, что беглянку не настигнуть, выругался тихо, поминая бабьи глупость и норов, и побрел на далекие голоса расходящихся певунов.

Защемило сердце Иларию. Вспомнились снова – вовсе некстати – покосившаяся лесная избушка и юная травница, срывающая крестоцвет.

До боли захотелось вернуться туда. Казалось, на этот раз она непременно окажется там. Дом, пустой и стылый, наполнится ее смехом, светом влюбленных глаз.

Рад бы к Землице на постой, да грехи не пускают.

Иларий дождался, пока смолкнут голоса, нырнул во тьму, где мелькнул белый платок, и появился снова через малое время, таща на себе безвольное тело. Могло показаться, манус помогает крепко подгулявшему приятелю добраться до дома, да только повернули друзья не в сторону городских застроек, а к реке.

Бяла шумела во тьме, веяла прохладой темная вода. Ветер, словно перебравший гуляка, трепал ветви и камыш, хлопали ладонями волны по мокрым круглым задницам прибрежных валунов. Разве расслышишь в такую ночь тихий плеск, влажный шорох?

Иларий, ежась от холода, собрал по берегу камней поувесистей, наполнил плотно подвязанную поясом рубаху лежащего на земле мертвеца, набил в штанины и замотал низ веревками. Из-за пазухи мертвого показался белый краешек – вышитый платочек, девичий. Иларий покачал головой. Забыл в суматохе Тадеуш – и ко благу. Пусть идет прошлое ко дну. А то воротится – и все плохо придется.

Он затолкал платочек мертвому в рукав, чтоб не выплыл как-нибудь по течению, не выдал места речной могилы. С усилием столкнул отяжелевшее тело в воду.

Прошлое плеснуло и ушло во тьму.

Иларий повернулся, чтобы пойти к молодому князю. Тадек, верно, изводится, не увидел ли кто, как манус выносит мертвого. Но ноги отказались повиноваться. Иларий сел, опустил руки в остывающий песок. Он приятно холодил горевшие огнем шрамы.

Манус прислушался к себе. Снова в один день лишился он огромной части своего прошлого. Погибла от радужного ока глупая Каська, решил свою судьбу безумный Якуб. Ведь он любил их, жалел… когда-то.

Казалось, гулкая влажная тьма с берега Бялы переселилась и в душу мануса. Пусто, холодно. Если и чувствовал он что, то только облегчение – не нужно больше бояться, что дознается Каська, кто убил ее мужа, что признается перед народом в отцеубийстве, примется виноватиться Якуб, что узнает об Иларии Чернец. Что случится беда.

Все случилось. Случилось страшнее, чем ждал он, чем думал. Случилось и обошлось, оставив только пустоту и облегчение. Словно вместе с камнями с берега положил за пазуху мертвому Иларий и камни со своей души.

«Седьмицу-другую побуду при Тадеке, присмотрю, а там – пропади все пропадом. Поеду искать Агнешку», – пообещал себе Иларий, поднимаясь с песка. Бранясь, отряхнул влажный песок с сапог.