Текст книги "Как-то лошадь входит в бар"

Вообще-то улыбка довольно милая.

– Но самое-самое, братья и сестры мои, – ревет он, едва ли не проливая слезы радости от вида моих салфеток и ручек, – после того как мы, в общем, выразили благодарность всем женщинам в мире, я особо хочу поблагодарить тех милочек, которые приватизировали лично для меня глобальный проект секса, всех, кто с шестнадцатилетнего возраста опускал мне и поднимал мне, дрочил мне, кувыркал меня, накачивал мне, отсасывал мне…

Большинство публики довольно, но есть и такие, что кривят физиономии. Неподалеку от меня женщина высвобождает из узкой туфли левую ногу и потирает ее об икру правой ноги, а у меня спазм в животе, уже третий или четвертый раз за вечер – сильные, крепкие ноги Тамары, – и я слышу собственный стон из тех, о которых я уже давно забыл.

И вдруг на сцене, прямо передо мной – его улыбка прежних дней, пленительная, воодушевляющая, и уже получается дышать, и будто понемногу рассеивается смятение, сопровождающее представление с самого начала, и я поддаюсь соблазну, улыбаюсь ему. Это чудесный личный момент, только наш с ним, я вспоминаю, как он прыгал вокруг меня с ликованием, с возгласами и смехом, словно его щекотал воздух. Сейчас в его глазах тот же свет, лучик направлен на меня, верит мне, и будто все еще поправимо – даже для нас, для меня и для него.

Однако и на сей раз улыбка мгновенно исчезает, словно кто-то быстренько выдернул ее из-под наших ног, но в этот раз мне кажется, что в основном из-под моих ног. И опять я испытываю глубокое мрачное чувство: это обман зрения, надувательство, творящееся там, куда не доходят слова.

– Не могу поверить! – неожиданно вопит он. – Ты, малышка, с губной помадой, да, ты! Наверное, марафетишься в темноте? Или твой спец по марафету уже подхватил «паркинсона»? Скажи мне, куколка, думаешь, это нормально: пока я здесь рву задницу, чтобы тебя рассмешить, ты себе эсэмэсишь?

Он обращается к крошечной даме, одиноко сидящей за столиком недалеко от меня. Ее волосы – странная, сложной конструкции башня, этакий плетеный конус с воткнутой в него красной розой.

– Это красиво?! Человек обливается потом, открывает тебе душу, обнажает внутренности, раздевается – да что там раздевается?! Обнажается до самой своей простаты! А ты посылаешь эсэмэски? Можно ли узнать, что ты там отэсэмэсила, какая была в этом срочность?

Она отвечает абсолютно серьезно и чуть ли не с упреком:

– Это не эсэмэс!

– Некрасиво обманывать, милая, я сам видел! Тик-тик-тик! Пальчики маленькие, быстрые! Между прочим, ты сидишь или стоишь?

– Что? – Она втягивает голову в плечи. – Нет… Я писала самой себе.

– Самой себе? – Он широко раскрывает глаза и глубоким взглядом окидывает присутствующих, вступая с ними в заговор против нее.

– У меня есть такое приложение для заметок, – бормочет она.

– Это и впрямь жуть как всем нам интересно, милочка. Как ты думаешь, не выйти ли нам всем на минутку из зала и не мешать нежной связи, что сложилась у тебя с самой собой?

– Что? – Она в тревоге замотала головой. – Нет-нет! Не уходите.

У нее какой-то странный дефект речи. Голосок детский, тоненький, но слова из ее уст выходят толстые.

– Так скажи нам, наконец, что ты там самой себе написала?

Он весь лопается от радости и, не дав ей слова сказать, сам немедленно отвечает:

– «Дорогая я сама! Я очень боюсь, что нам придется расстаться, потому что этим вечером я встретила мужчину моей мечты, с которым свяжу свою судьбу или по крайней мере на неделю прикую к моей постели для экстремального секса…»

Женщина изумленно глазеет на него, даже рот чуть приоткрыла. Она обута в черные ортопедические ботинки на толстой подошве, и ее ноги не достают до пола. Большая блестящая красная сумка зажата между ее телом и столешницей. Сомневаюсь, что ему со сцены все это видно.

– Нет, – говорит она после неторопливого раздумья, – все это неправда, я вообще этого не писала.

– А что же ты все-таки написала? – он кричит и обхватывает голову руками в фальшивом отчаянии; беседа, которая, с его точки зрения, поначалу была многообещающей, постепенно становится неуклюжей, и он решает прервать контакт.

– Это личное, – шепчет она.

– Лич-но-е!

Слово сковывает его, как накинутый аркан, притягивает к ней за шею, отброшенную назад, хотя он уже отступил в глубь сцены. Он вразвалочку возвращается, оборачивая к нам свое потрясенное лицо, словно воздух сотрясло особо непристойное слово:

– А какой профессией, если мне позволено спросить, занимается наша госпожа, такая вся личная и интимная?

По залу проносится дуновение, этакий холодок.

– Я маникюрша.

– Да снизойдет на меня благодать!

Он закатывает глаза от удивления, протягивает вперед ладони с растопыренными пальцами, барабанит по собственной голове, справа и слева:

– Французский маникюр, пожалуйста! Нет, погодите: с блестками…

Он легонько дует на ногти, один за другим:

– Может, узор из кристаллов? Как ты по части минералов, миленькая? Засушенные цветы? Сможешь?

– Но мне позволено работать только в клубе нашей деревни, – шепчет она. А потом добавляет: – Я еще и медиум.

Испуганная собственной смелостью, она еще выше поднимает свою красную сумку, ставя ее как преграду между ним и собой.

– Ме-ди-у-ум?

Лиса в его глазах остановила погоню, присела, облизнула губы.

– Дамы и господа, – провозглашает он торжественно, – прошу вашего внимания. В нынешнем вечере принимает эксклюзивное участие маникюрша, которая еще и ме-ди-ум! Где ваши ладони? Где ваши ногти?

Озадаченная публика подчиняется. Мне кажется, большинство людей в зале предпочли бы, чтобы он оставил ее в покое и избрал более подходящую жертву.

Он медленно пересекает сцену, склонив голову и заложив руки за спину. Весь его вид и поведение говорят о глубоких раздумьях и широте взглядов:

– Медиум… Ты имеешь в виду связь с другими мирами?

– Что? Нет… Я пока еще только с душами.

– Умерших?

Она склоняет голову. Даже в полумраке замечаю, как на ее шее пульсирует вена.

– А-а…

Он кивает с деланым пониманием. Я вижу, как он погружается в глубины самого себя, чтобы почерпнуть жемчужины насмешек и глумлений для встречи, уготованной ему судьбой.

– Так, может быть, госпожа медиум расскажет нам… Минутку, ты откуда, Дюймовочка?

– Вам нельзя называть меня так.

– Прошу прощения…

Он немедленно отступает, почувствовав, что пересек запретную черту.

«Не полное дерьмо все-таки», – пишу я на своей салфетке.

– Я теперь отсюда, рядом с Нетанией, – говорит она, и на ее лице все еще видна боль нанесенной обиды. – У нас здесь деревня… для людей, таких… таких, как я, но когда я была маленькой, я была вашей соседкой.

– Ты жила рядом с Букингемским дворцом? – потрясенно восклицает он, барабаня в воздухе, и выжимает из публики жидкие смешки.

Я видел, как он перед тем, как решить, что не будет шутить по поводу слов «когда я была маленькой», долю секунды колебался. Меня это забавляет: следить за неожиданными «красными линиями», границами, которые он себе ставит. Маленькие островки сострадания и порядочности.

Но сейчас я слышу, как она говорит ему.

– Нет, – утверждает она с непоколебимой жесткостью, отчетливо чеканя слово за словом, – Букингемский дворец – это в Англии. Я знаю это, потому что…

– Что? Что ты сказала?

– Я разгадываю кроссворды. Я знаю все стра…

– Нет, до этого. Иоав?

Директор зала направляет луч света на нее. В ее тронутых сединой волосах, накрученных курганом с заостренной верхушкой, фиолетовая ленточка. Она гораздо старше, чем я думал, но лицо очень гладкое, оттенка слоновой кости. У нее тонкий вытянутый нос, припухшие веки, и тем не менее есть в ней смутная красота, окутанная пеленой, которая открывается под определенным углом.

Она каменеет под устремленными на нее взглядами. Взволнованно перешептывается пара молодых байкеров. Она что-то пробуждает в них. Мне знакомы подобные типы. Цветы зла. Именно подобные типы приводили меня в бешенство, когда я сидел в кресле судьи. Гляжу на нее их глазами: в праздничном платье, с цветком, воткнутым в волосы, с накрашенными губами, она выглядит девочкой, которая нарядилась дамой, вышла на улицу и уже знает, что с ней должно приключиться нечто ужасное.

– Ты была моей соседкой? – спрашивает он с сомнением.

– Да, в Ромеме. Я это заметила сразу же, как только вы вошли.

Она наклоняет голову и шепчет:

– Вы совсем не изменились.

– Совсем не изменился? – Он ухмыляется. – Я совсем не изменился?

Он прикладывает ладонь козырьком ко лбу и напряженно всматривается в нее. Публика следит, увлеченная процессом, происходящим прямо у нее на глазах: превращением жизненного материала в анекдот.

– И ты уверена, что это я?

– Конечно. – Она смеется, и лицо ее озаряется светом. – Вы тот самый мальчик, который ходил на руках.

В зале полная тишина. У меня пересыхает во рту. Только один раз я видел, как он ходит на руках. В тот самый день, когда видел его в последний раз…

– Всегда на руках. – Она смеется, прикрывает ладонью рот.

– Сегодня и на ногах я с трудом могу, – бормочет он.

– Вы обычно ходили на руках за женщиной в больших сапогах.

У него непроизвольно вырывается легкий вздох.

– Однажды, – добавляет она, – в парикмахерской вашего отца я видела вас на своих ногах и даже не узнала, что это вы.

Публика в зале снова начинает дышать. Люди переглядываются с соседями, им не совсем ясно, что они должны чувствовать. Он взволнованно и сердито смотрит на меня со сцены. «Этого точно не было в программе, – передает он мне на нашей личной частоте, понятной и мне, и ему, – и это абсолютно неприемлемо. Я хотел, чтобы ты видел меня нетто, без всяких добавок». Затем он приближается к самому краю сцены и опускается на одно колено. Все держа руку у лба, он смотрит на нее:

– И как, ты сказала, тебя зовут?

– Не имеет значения…

Когда она втягивает голову в плечи, становится заметным маленький горбик чуть ниже затылка.

– Это имеет значение, – говорит он.

– Азулай. Мои родители – светлой памяти Эзри и Эстер.

Она ищет на его лице хоть какой-нибудь знак того, что он ее узнает.

– Вы, конечно, не можете их помнить. Мы жили там совсем недолго. Мои братья ходили стричься к вашему отцу.

Когда она забывает следить за собой, дефект речи становится более заметным. Словно в горло воткнули что-то раскаленное.

– Я была маленькой, восьми с половиной лет, а у вас уже, наверное, была бар-мицва[44]44
  Бар-мицва (букв. «сын заповеди») – мальчик, достигший возраста 13 лет и одного дня, считается обязанным исполнять все предписания еврейского Закона, поскольку достиг совершеннолетия. Так же называется и праздник совершеннолетия.


[Закрыть], и все время на руках, даже со мной разговаривали вот так, снизу.

– Только для того, чтобы взглянуть, что там у тебя под платьем, – говорит он, подмигивая публике.

Она сильно встряхивает головой, отчего башня из волос раскачивается:

– Нет, неправда! Вы три раза говорили со мной, и у меня было длинное голубое платье в клеточку, и я тоже говорила с вами, хотя это было запрещено.

– Запрещено? – Он коршуном с выпущенными когтями набросился на это слово. – Но почему? Почему это было запрещено?

– Не имеет значения.

– Конечно же имеет! – Его рык исходит из самого сердца. – Что же тебе сказали?

Она категорически качает головой.

– Только скажи, что тебе сказали.

– Что вы сумасшедший мальчик, – выпаливает она наконец. – Но я все-таки разговаривала с вами. Три раза разговаривала.

Она замолкает и глядит на свои пальцы. Лицо ее блестит от пота. У столика за ее спиной женщина, склонившись к мужу, что-то шепчет ему на ухо. Мужчина согласно кивает. Я в полном замешательстве. Голова идет кругом. Быстро пишу на салфетке, пытаюсь привести мысли в порядок: «Мальчик, которого знал я. Мальчик, которого знала она. Человек на сцене».

– Значит, ты говоришь, что мы разговаривали три раза? – Он сглатывает слюну, и, судя по выражению его лица, очень горькую слюну.

– Валла, чудесно…

Он усилием воли заставляет себя воспрянуть и подмигивает публике:

– И ты уж точно помнишь, о чем мы говорили?

– В первый раз вы сказали мне, что где-то мы уже встречались.

– Где?

– Вы сказали, что все происходящее в вашей жизни случается во второй раз.

– И ты так долго помнишь, что я сказал именно это?

– Еще вы сказали, что мы вместе были детьми Холокоста, или Библии, или во времена первобытного человека, вы не помнили, где именно, – но там мы встретились впервые, и вы были артистом в театре, а я была танцовщицей…

– Дамы и гос-по-да! – Он рывком вскакивает, криком перебивает ее, быстро удаляясь от края сцены. – Перед нами редчайшая характеристика вашего истинного друга тех времен, когда он был еще маленьким. Разве я вам не говорил? Не предупреждал? Деревенский дурачок, сумасшедший мальчик! Вы сами это слышали. Да еще пристает к маленьким девочкам, педофил, а вдобавок ко всем несчастьям еще и живет в мире фантазий. Мы вместе были в Холокосте, в Библии… Скажите на милость!

И тут он, обнажая зубы, заливается звонким, переливчатым смехом, который никого не убеждает. Заодно он бросает на меня потрясенный взгляд, будто подозревает, что к неожиданному появлению этой маленькой женщины и я приложил руку. Киваю, словно приношу свои извинения. За что я должен извиняться? Я и в самом деле с ней не знаком. Ведь я никогда не был в его квартале Ромема, и всякий раз, когда я говорил, что готов проводить его до самого дома, он отказывался, увиливал, придумывал отговорки, сложные и запутанные истории.

– И поймите, так со мной всегда! – Он чуть ли не орет во все горло. – Даже животные в Ромеме надо мной потешались. На полном серьезе: был там один черный кот, которые плевался всякий раз, когда я проходил мимо него. Расскажи им, лапочка…

– Нет, нет…

Пока он обращается к публике, ее короткие ножки бьются под столиком, будто кто-то ее душит и ей не хватает воздуха.

– Вы были самым…

– И верно, мы играли в медсестру и врача, и я был медсестрой?

– Все это неправда!

Она кричит во весь голос, с трудом спускается со стула и стоит на полу. Трудно даже поверить, до чего же она маленькая.

– Зачем же вы так? Вы были хорошим мальчиком!

Зал замер в полной тишине.

– Что это?

Он фыркает, и одна его щека пылает, будто от неожиданной сильной пощечины, пожалуй, еще более сильной, чем те, которые до того он отвешивал себе сам.

– Как ты меня называла?

Она снова взбирается на стул, погружается в себя, мрачнеет.

– Ты знаешь, Тамболина, что я могу привлечь тебя к суду за нанесение ущерба моему злому имени?

Он обеими руками хлопает себя по бедрам, смеется. Умело извлекает раскаты смеха из недр живота, но почти вся публика отказывается хохотать вместе с ним.

Она склоняет голову. Мелкими точными движениями шевелит под столом пальчиками маленьких рук. Пальчики одной руки встречают пальчики другой, затем эти пальчики над теми, а потом те пересекаются с этими. Танец с секретом, по собственным правилам.

Глубокое молчание. Представление в секунду скомкано. Он, на сцене, снимает очки и с силой трет глаза, глубоко, с чувством вздыхает. Люди в зале отводят от него взгляды. Смутное состояние угнетенности растекается по всему залу, словно откуда-то распространяется слух о серьезном нарушении порядка.

Он, разумеется, улавливает, что вечер ускользает из его рук, и моментально осуществляет что-то вроде внутреннего слалома: почти слышно постукивание деталей механизма. Широко раскрывает огромные глаза и являет публике озаренное радостью лицо:

– Вы – потрясающая и единственная в своем роде публика! – выкрикивает он и вновь мечется по сцене, стуча своими дурацкими ковбойскими сапогами. – Братья и сестры мои, душа каждого из вас – уникальна…

Но конфуз, который пытается затушевать человек на сцене, растекается по пространству маленького зала, словно актер пустил ветры.

– Это не просто! – кричит он, простирая руки для широкого, пустого объятия. – Совсем не просто дожить до пятидесяти семи лет, да еще после того, как мы слышали, я уцелел в Холокосте и даже пережил ТАНАХ!

Женщина сжимается, ее голова ушла глубоко в плечи, а он еще больше возвышает голос, пытаясь оглушить ее молчание:

– Но самое замечательное, что отсюда, с высоты возраста, уже ясно видна табличка: «ТУТ ЖИВУТ В ПОЛНОМ КАЙФЕ ДОВАЛЕ И ЧЕРВИ»… Ахалан, други мои! – грохочет он. – Я так рад, что вы пришли. Какой безумный вечер здесь разворачивается! Вы прибыли со всех уголков нашей земли, я вижу ребят из Иерусалима, из Беер-Шевы, Рош ха-Аин тоже здесь…

Голоса в конце зала:

– Из Ариэля! Из Эфрата!

Он удивляется:

– Минутку, а кто же остался там бить арабов? Шутка, просто шутка! Смеемся вместе. Немедленно получите компенсацию! Возьмите двадцать миллионов долларов на покупку пуфиков и жвачки в шариках для молодежных культурных центров памяти Святого Баруха Гольдштейна[45]45
  Барух Гольдштейн (1956–1994) – израильский врач американского происхождения, совершивший в 1994 году теракт в Пещере Патриархов (Хеврон), где похоронены праотцы еврейского народа Авраам (также праотец и арабов), Исаак, Яаков и их жены, праматери Сара, Ревека, Лия. От пуль погибло 29 молящихся мусульман и еще более 150 получили ранения.


[Закрыть], Господь отомстит за их кровь! Вам этого мало? Никаких проблем! Возьмите еще дунам, еще козу[46]46
  Сионистская идея, которой придерживались пионеры Еврейского государства: выкуп у арабов еще одного дунама (1000 кв. метров) земли, еще одной козы, строительство еще одного дома решат судьбу Земли Израиля.


[Закрыть], возьмите целое стадо коз, возьмите себе всю отрасль разведения мелкого рогатого скота, возьмите все государство, кибинима́т![47]47
  Кибинима́т – ругательство (сленг, русск.), по степени экспрессии воспринимается несколько грубее, чем «Ко всем чертям!». Широко распространено в Израиле, употребляется даже в прессе на иврите.


[Закрыть] А-а, уже взяли…

Аплодисменты, сопровождавшие речь, стихают. Несколько молодых людей в конце зала, по-видимому, солдаты в увольнении, с силой барабанят по столешницам.

– Все в порядке, хозяин! Иоав, душа моя! Только поглядите на его рожу! Что, до смерти перепугался? Клянусь тебе, не будет больше подобных разговоров, с этим мы покончили, сказал же, обещал, слово дал… Я знаю, вырвалось у меня, но нет и больше не будет политики, нет оккупации, нет палестинцев, нет всего мира, нет реальности, нет двух поселенцев, идущих по Касбе[48]48
  Касба – цитадель (арабск.), старинный городской квартал в Хевроне.


[Закрыть] Хеврона. Ну, в самом деле, Иоав, только один-единственный раз, самый последний…

Мне кажется, я знаю, что́ он делает, в чем сейчас отчаянно нуждается, но Иоав решительно мотает головой из стороны в сторону, да и публика не хочет никакой политики. Пространство снова наполняется свистом, ударами по столам и громкими требованиями вернуться к стендапу.

– Минутку, люди, – увещевает он публику, – вам это понравится, помрете со смеху, с ума сойдете, гарантирую, только послушайте. Два поселенца остановились на одной из улиц Касбы. Мимо них проходит араб. Назовем его Арабу́ш[49]49
  Арабу́ш («арабчик») – презрительное прозвище арабов.


[Закрыть], таким родовым именем.

Свист и удары по столу затихают. Кое-где появляются улыбки. Он продолжает:

– Вдруг громкоговоритель сообщает, что армейское командование через пять минут вводит комендантский час для арабов. Один из поселенцев снимает автомат с плеча и всаживает пулю в голову араба. Второй немного удивлен: «Бих’ят ра́бак[50]50
  Бих’ят ра́бак – «в самом деле», «ей-богу» (сленг, от арабск. «Богом твоим клянусь). Обычно означает возмущение, недовольство.


[Закрыть], Святой Светильник, зачем ты это сделал?» И тогда Святой Светильник смотрит на него и объясняет: «Я знаю, где он живет, он ни за что не успел бы добежать до дома вовремя».

Публика смеется с легким смущением. Некоторые отделываются громкими, резкими выдохами, а одна женщина даже кричит: «Позор!» Но именно Иоав, директор зала, удивительно пискляво хихикает, и это вызывает взрывы более свободного, расслабленного смеха.

– Ты видишь, Иоавчик? – веселится он на сцене и, мне кажется, чувствует, что его хитроумная уловка вполне удалась. – Ничего страшного не случилось! Это прекрасная сторона юмора: иногда можно и посмеяться! Если вы меня спросите, братья мои, то самая большая проблема левых состоит в том, что они не умеют смеяться. Нет, нет у них этого, разве вы когда-либо видели, чтобы левый смеялся? Он не смеется, даже когда один, и вообще-то он, как правило, один. Так уж получается, что он не видит в сложившейся ситуации никакого повода для смеха. Понять их не могу…

Он извлекает из недр своей утробы раскаты смеха, и публика начинает смеяться вместе с ним.

– Думали ли вы хоть разочек, как бы выглядел мир без левых?

Он бросает взгляд на Иоава, затем обводит взглядом публику, чувствует, что ему выдан дополнительный кредит на несколько минут, и бросается на амбразуру:

– Только подумайте, какой кайф мог бы быть, дорогая Нетания! Зажмурьтесь на секунду, подумайте о мире, в котором вы можете делать все-все, абсолютно все, что взбредет вам в голову, и ни один судья не покажет вам желтую карточку из-за всяких пустяков. Нет желтой карточки! Нет красной! Нет кислых рож в телевизоре, нет желчных статей в газете! Нет морочащей нам денно и нощно голову пятидесятилетней оккупации-шмокупации, нет больше тех, кто «забыли, что они евреи»!

Публика отвечает, полностью попадает в его власть, и он воодушевляется теплом, исходящим от собравшихся, изо всех сил стараясь не смотреть на маленькую женщину.

– Захотелось вам объявить в маленькой палестинской деревне комендантский час, который будет действовать круглосуточно всю неделю? Бац – вот тебе комендантский час! Плюс еще один день, и еще один день, и еще один… Сколько захочется…

Он бросает на директора зала Иоава еще один взгляд:

– Анекдоты про левых ведь не считаются политикой, верно, Иоавчик? Это просто изложение реальных фактов, ахла?[51]51
  А^́хла – отлично, превосходно; выражение согласия: верно, ладно, хорошо и т. п. От арабск. – «необычайно сладко».


[Закрыть] Так на чем мы остановились? Ах да: тебе хочется увидеть арабов, пляшущих у КПП? Хлоп! Одно ваше слово – и они танцуют, они поют, они раздеваются. Какой радостью жизни обуян этот экзотический народ! И как они открываются благодаря особой атмосфере, сопутствующей любому КПП! До чего же они любят петь все вместе! Ко-ол од ба-ле-евав пе-е-ни-има![52]52
  Первая строка гимна Израиля: «Пока еще в глубине сердца…»


[Закрыть] А как они вступают в контакт, проявив свою женскую ипостась! Саба́х эль фуль, саба́х эль хир[53]53
  Саба́х эль фуль – утро душистого горошка. Саба́х эль хир – утро доброе. Традиционные пожелания доброго утра (арабск.).


[Закрыть], жарь нас во все дыры, командир!

Он начинает легко перемещаться по сцене, вращая бедрами и задницей в темпе своей речи, прихлопывая в ладоши, ритмично, в такт словам: «Саба́х эль фуль, саба́х эль хир, жарь нас во все дыры, командир!» Движения отражаются в большой медной вазе за его спиной. Несколько мужчин присоединяются к нему, а он, выпевая слова, побуждает их подражать сильному арабскому акценту. И солдаты в увольнении, заливаясь смехом, тоже поют эту песенку (правда, как мне показалось, после некоторого колебания, и не потому, что песенка в их вкусе, а потому, что упомянут «командир»). А теперь еще и три-четыре женщины тоже поют: вопят во все горло, пропуская слова, но восторженными аплодисментами заполняют паузы. Одна разражается ликующими руладами. Но в целом коллективное пение – не такое уж простое дело, как это может показаться. Совсем не простое, думаю я. Мне кажется, что человек на сцене насмехается над публикой, играет с ней, но всего через минуту кажется, что именно публика изощренной хитростью завлекает его в ловушку, им же расставленную, и чувство взаимного движения делает его и публику соучастниками какого-то ускользающего проступка. А теперь он делит поющих на мужчин и женщин, с энтузиазмом ими дирижирует, моргает, роняя фальшивые слезы, и почти весь зал радостно поет вместе с ним, а он дирижирует хором – я подозреваю, именно к этому он и стремился: возбудить в зрителях мутное чувство сопричастности, глубоко, в утробе щекочущее, поднимающее со дна души липкое противоречивое удовольствие, отвратительное и привлекательное одновременно, – он одним движением собирает в ладонь голоса всех поющих; наступает минута покоя, музыкальная пауза, я почти чувствую, как он про себя считает удары сердца – один, два, три, четыре – и вновь бросается в атаку:

– Не угодно ли вам перекрыть устья ваших колодцев перед завтраком, праведники? Итак, добрая фея вручает вам свою волшебную палочку на целую неделю! Да какую там неделю – на все пятьдесят лет! Не хочется ли вам отпраздновать небольшой Таг мехи́р?[54]54
  Таг мехи́р (букв. «ценник», в переносном смысле – «расплата») – так группы радикальных еврейских поселенцев Иудеи и Самарии называют свои террористические действия по отношению к палестинцам, наносящие ущерб их имуществу. Как правило, действия «Таг мехир» являются ответом арабам на террористические акты, на снос израильской армией и полицией незаконных построек в форпостах поселенцев. В 2014 году был вынесен первый приговор еврейским поселенцам за действия «Таг мехи́р».


[Закрыть] Или административный арест на всю жи-и-знь? Но́халь шохе́н?[55]55
  Но́халь шохе́н (букв. «процедура «сосед», ивр.) – в ходе операции по задержанию вооруженных террористов, запершихся в своем деревенском доме, окруженном бойцами Армии обороны Израиля, по решению Высшего суда справедливости запрещено использовать соседей и родственников террористов в качестве посредников во время ведения переговоров о капитуляции и сдаче оружия, поскольку подобные действия подвергают их смертельной опасности и могут подставить под огонь людей, не являющихся военнослужащими вооруженных сил Государства Израиль.


[Закрыть]

Публика присоединяется к его размеренному, ритмичному хлопанью в ладони над головой и постукиванию каблуков по деревянному настилу сцены, громкое эхо ударов разносится по всему залу.

– Не желаете ли сыграть в «Монополию – Экспроприации»? «Та́ки – Комендантский час»? «Яни́в – Блокпосты»?[56]56
  «Та́ки», «Яни́в» – известные в мире израильские карточные игры.


[Закрыть] Может, вам вообще хочется поиграть в «Соломенную вдову»?[57]57
  «Соломенные вдовы» – название операции израильского спецназа в секторе Газа (в 70-е годы XX века) по уничтожению разыскиваемых террористов в домах их любовниц – «соломенных вдов», чьи мужья были на заработках за границей.


[Закрыть] «Есть электричество – нет электричества»? В «Стерильную магистраль»?[58]58
  «Стерильная магистраль» – запрет проезда арабских машин по трассе.


[Закрыть] В «Пописай-на-продукцию-«Ахмад»-чтобы-сохранить-ее-свежесть»?

От слова к слову он распаляется, черты лица становятся более резкими и рельефными, будто кто-то проходится по ним пером.

– Все возможно! – орет он. – Все дозволено! Играйте, мои сладкие, играйте, воплощайте свои мечты! Только помните одно, мои дорогие: волшебная палочка – не навсегда, есть у нее небольшая системная проблема, черт подери!..

Он в гневе закатывает глаза и топает ногой, как обманутый ребенок:

– Баг, сукин сын, у нее есть! Вы это уже понимаете, верно, соколики? Выясняется, – и он, стоя у края сцены, наклоняется к публике, заговорщицки прикрывая ладонью рот, – что добрая фея, по сути, весьма переменчивая особа, таковы уж они, феи, и потом все переворачивает – как она это любит! – и теперь уже мы – сюрприз! – споем у их КПП «Биля́ди. Биля́ди», «Хайба́р, Хайба́р, я-яху́д! Джаиш Мухаммад сайяу́д»[59]59
  «Хайба́р, Хайба́р, я-яху́д! Джаиш Мухаммад сайяу́д» – «Хайбар, Хайбар, о, иудеи! Войско Мухаммада вернется!» (арабск.) – Хайбар – оазис к северу от Медины; в 629 году пророк Мухаммад с отрядом около 1500 человек осадил оазис, населенный евреями, и спустя полтора месяца жители капитулировали.


[Закрыть]. Споемте вместе, праведники мои, вольные птицы, подлинные «Яйца свободы»[60]60
  «Яйца свободы» – яйца от кур, которые не заточены в тесную клетку, а содержатся на открытом пространстве; популярные в Израиле органические продукты.


[Закрыть], «Хайба́р, Хайба́р, я-яху́д»!

На этот раз публика не поддается соблазну: люди в зале стучат ладонями по столам, свистят, народ не фраер. Высокий юноша с бритой головой, возможно, солдат в отпуске, свистит с таким неистовством, что чуть не падает назад вместе со стулом. Поднимается легкий переполох…

– Вы правы! Правы! Абсолютно правы!

Он поднимает руки, капитулирует, весь – смесь любви и доброжелательности:

– Зачем вообще об этом думать? Все совсем не скоро случится, а вообще Иоав прав на сто процентов – только без политики! Так или иначе, случится тогда, когда подрастут наши дети, и это уже их проблема: кто велел им здесь оставаться и есть наше дерьмо? Так зачем же сейчас психовать по этому поводу? Ссориться и спорить, доводя дело до братоубийственной войны? Зачем об этом думать? Да и зачем думать вообще? Хлопаем в ладоши без размышлений!

Он громко приветствует зал, и у него на шее вспухают зеленоватые жилы.

– Эй, Иоавчик! Почему бы тебе не прибавить нам еще немного света, и мы сможем увидеть, кто против кого, что вообще здесь творится? Да, залей-ка светом весь зал… Ахалан, сладкие мои, как славно, что пришли… Я так понимаю, что уж не было билетов для самой Ади Ашкенази[61]61
  Ади Ашкенази (р. 1975) – драматическая актриса, сценаристка; комедийная актриса в жанре стендап, телеведущая.


[Закрыть]… Скажите, вам не жарко? Как это «не жарко»? Поглядите, как я весь истекаю.

Он обнюхивает свои подмышки, вдыхает полные легкие воздуха: Ах-хх!

– Где же торговцы мускусом, когда они так нужны? Включи-ка еще и кондиционер, мужик, потрать на нас немного денег, ведь ничего страшного не произойдет? За мой счет! Так где же мы были?

Он взволнован и не собран. Вся эта буря возбуждения, по-видимому, не помогла преодолеть то, что крошечная женщина причинила ему своим воплем. Я чувствую. Публика чувствует.

– Значит, так, баг, сукин сын, в программе волшебной палочки… Биля́ди, биля́ди… Наши пришибленные дети… Прошу стенографистку повторить несколько последних фраз…

Он зигзагами пересекает сцену, бросает озабоченный взгляд на маленькую женщину, сидящую с поникшей головой. Лицо его растягивает ядовитая улыбка. Я начинаю узнавать это его выражение. Будто вспышка внутреннего насилия. Или, возможно, внешнее, глубоко спрятанное насилие.

– Прелестный мальчик, а? Хороший мальчик…

Он бормочет самому себе, и лицо его сжимается, будто сердце разбито вдребезги.

– Ну и фокусы с тобой, ей-богу! Откуда я тебя выцарапал? Колдунья выпала мне по жребию на день рождения? Что решаем с вами, Нетания? Просто так принести бутылку шампанского? «Дом Периньон» вам уже не подходит? Оригинальничаете? Нет, вы только подумайте: во всем мире артистам моего калибра преподносят на день рождения супердевочку, которая голенькой выпрыгивает из праздничного пирога. А эта сможет выпрыгнуть максимум из шоколадного батончика… Да это просто шутка, не демонстрируй мне такое надутое личико, куколка, все это только шуточки, не плачь, нет… Боже мой… Нет, миленькая…

Она не плачет. Ее лицо искажено от боли, но она не плачет. Он пристально смотрит на нее, и на его лице непроизвольно отражается то, что происходит с ее лицом. Он проходит по сцене и усаживается в кресло. Выглядит он измученным, разбитым. Из зала чей-то голос ворчливо произносит:

– Я́лла, дай газ!

Худощавый мужчина в голубом спортивном костюме громко спрашивает:

– Что тут происходит? Ты ей тренинг групповой динамики устраиваешь?

Многие в зале смеются. Возникает какое-то оживление, словно люди выбираются из какого-то странного сна. Женщина за столиком неподалеку от стойки бара кричит сидящему на сцене:

– Почему бы тебе не взять немного молока?

Ее приятели громко аплодируют, а за некоторыми столиками в зале раздаются взрывы смеха и подбадривающие возгласы, а он там, на сцене, поднимает вверх большой палец, затем запускает руку за спинку кресла и извлекает оттуда огромный красный термос. Публика смеется уже с удовольствием, а я пытаюсь понять этих людей, которые не в первый, и возможно, не во второй раз приходят на его представления: что же он им дает?

Голый и нищий – что он может дать из того, что имеет?

«Может, и хорошо, что я остался, – думаю я со странным волнением. – Все-таки хорошо, что я остался, чтобы увидеть это».

Он высоко поднимает термос, показывает всему залу. На термосе крупными печатными буквами черной тушью написано «MILK». Публика шумно приветствует и его, и термос. Он медленно отвинчивает крышку, делает маленький глоток и с вожделением облизывает губы.

– Ах, – произносит он с улыбкой, – вкус прошлых лет, как сказала шлюха, отсосав у старика.

Он быстро выпивает еще, кадык резко двигается вверх-вниз. Затем ставит термос на пол, между ногами, оставаясь сидеть на краешке кресла. Потом долго смотрит на маленькую женщину, с удивлением покачивая головой.

И тут он наклоняется вперед: кладет голову на колени, руки безвольно опускает вдоль ног, справа и слева. С трудом можно заметить движения тела, сопровождающие дыхание.

В зале снова необычайная тишина, воздух вдруг становится очень плотным. Мысль, что он, возможно, никогда не встанет с кресла, как мне кажется, мелькает у всех.

Как будто каждый чувствует, что где-то далеко, в какой-то своенравной судебной инстанции вращается подброшенная монета, которая может лечь орлом или решкой.

Как же ему это удалось, думаю я про себя, как в столь короткое время он сумел превратить публику, а в каком-то смысле даже меня, в близких людей, проникших в его душу? И даже в ее заложников?

Он не торопится встать с кресла, изменить свою странную позу. Напротив, погружается в нее все сильнее. С головы свешивается тонкая косичка, которая под этим углом зрения – когда он весь наклоняется вперед – выглядит удивительно маленькой и старой, намного старше его самого, будто ссохлась в результате особого процесса.

Осторожно оглядываюсь вокруг, чтобы не порвать ни одной связующей нити. Большинство сидят, подавшись вперед, не сводя с него глаз, словно плененные колдовством. Один из молодых байкеров медленно облизывает нижнюю губу. Это едва ли не единственное движение, которое мне удается заметить.

И когда он наконец выдергивает свое тело из недр кресла, поднимается, выпрямляется и стоит перед нами, в его лице появляется что-то новое.