Текст книги "Дзэн в японской культуре"

Глава первая
Предварительные заметки, необходимые для понимания дзэн

Само собой разумеется, что большинство японских и зарубежных авторитетов, которые объективно и со знанием дела пишут о морали японского народа, его духовной и культурной жизни, сходятся в утверждении важности влияния, оказанного Дзэн-буддизмом на формирование японского национального характера. В соответствующих главах данной работы приводятся высказывания на этот счет двух заслуживающих всяческого уважения западных авторов – сэра Чарльза Элиота и сэра Джорджа Сэнсома. Первый зарекомендовал себя великолепным трудом «Японский буддизм», второй – трехтомным изданием «История Японии».

Я не вижу необходимости в специальных отсылках к мнениям древних или современных японских писателей, хорошо осведомленных о роли Дзэн в жизни нашего народа. Считаю более уместным сказать несколько слов о самом учении, поскольку, я полагаю, познания моих читателей в этой области очень незначительны. Однако выполнить подобную задачу нелегко, так как Дзэн вообще чрезвычайно трудно объяснить людям неподготовленным, не имеющим никакого представления о предмете ни из книг, ни из устных проповедей: ведь считается, что Дзэн выше всякой логики и не поддается словесному определению, да к тому же учение никогда и не было изложено доступным для массового читателя языком. Что же касается тех, кто всерьез интересуется Дзэн, я рекомендую им обратиться к другим моим сочинениям более специального характера. В настоящей книге я даю лишь самое общее представление о влиянии дзэнской философии на характер японцев и культуру нации.

Дзэн – направление буддизма, получившее развитие в Китае в ранний период эпохи Тан, а точнее – в VIII в. В действительности же генеалогия Дзэн начинается с первых десятилетий VI в. и связана с приходом из Южной Индии в Китай великого Бодхидхармы. Учение Дзэн есть не что иное, как учение буддизма Махаяны, и провозглашает оно, разумеется, те же истины, что и буддизм в целом. Однако Дзэн призывает к постижению истинного духа самого Будды, отбрасывая все те наслоения, что окружили изначальную доктрину за многие века развития буддизма в Индии, Центральной Азии и в самом Китае. Наслоения и напластования в различных случаях могли быть ритуального или доктринального характера, но иногда они обуславливались национальной психологией.

Что же такое дух Будды? Что составляет основу буддийского вероучения? Это прежде всего праджня и каруна – понятия, обозначенные санскритскими терминами. Праджня переводится как «трансцендентальная мудрость», а каруна – как «любовь», «сочувствие», «сопереживание». Праджня дает нам способность видеть свойства вещей, лежащие за пределом их феноменальной природы, и, таким образом, обретая праджню, мы тем самым приходим к постижению глубинного значения жизни и мироздания, расстаемся со всякими заботами и переживаниями по поводу сугубо личных интересов или страданий. В этом случае и каруна может следовать своим путем: другими словами, любовь, не обремененная своекорыстными устремлениями, будет распространяться на все и вся.

В буддизме она простирается на существа неодушевленные, ибо буддизм предполагает, что все живые существа неизбежно достигнут в конечном счете состояния Будды, окруженного всеобщей любовью.

Предназначение Дзэн – пробудить праджню, дремлющую в каждом из нас под многослойными покровами невежества и кармы. Невежество и карма являются следствием нашего безусловного подчинения интеллекту. Дзэн восстает против такого положения. Если разум обнаруживается прежде всего в логике и в словах, то Дзэн отрицает логику и остается безмолвным, когда от него требуют заявить о себе. Роль интеллекта может быть оценена по заслугам лишь после того, как постигнута суть познания, прибегая к своеобразной методике тренировки духа и разума с целью пробуждения высшей трансцендентальной мудрости – праджни.

Притча, рассказанная Госо Хоэном (У-Цзы Фа-Янь, ум. в 1104 г.), одним из выдающихся мыслителей эпохи Сун, будет весьма полезна для правильного понимания дзэнской методики и духа Дзэн, о которых известно, что они отвергают всякое учение, построенное на интеллекте, логике и словесном поучении.

«Если меня спросят, что такое Дзэн, я скажу, что это похоже на искусство воровства. Как-то раз сын одного взломщика увидел, что отец его стареет, и подумал: “Когда отец не сможет больше заниматься своим делом, кто же будет кормить семью, если не я? Я должен обучиться нашему ремеслу”. Он поделился своими соображениями с отцом, и тот одобрил его помыслы. И вот как-то ночью отец подвел сына к большому дому, сделал лаз в изгороди, затем проник в дом и, открыв один из огромных сундуков, попросил сына забраться внутрь, чтобы выбрать наряды получше и вытащить их. Как только юноша выполнил указание, отец незамедлительно опустил крышку сундука и повесил замок на место. Выбравшись во двор, он стал громко стучать в дверь и, убедившись, что хозяева проснулись, преспокойно покинул дом через заранее подготовленный лаз. Обитатели дома переполошились, зажгли свечи, но обнаружили, что вор уже успел скрыться. Тем временем сын, отсиживаясь в сундуке, размышлял о жестокосердии отца. Он был страшно подавлен и обескуражен, как вдруг его озарила блестящая мысль, и он начал потихоньку скрестись в своем убежище. Хозяева, полагая, что во всем виновата крыса, приказали служанке взять свечку и обследовать сундук. Когда замок был наконец снят и крышка поднята, незадачливый узник задул свечу, оттолкнул служанку и пустился наутек. Слуги бросились за ним в погоню. Приметив колодец у дороги, беглец швырнул в него большой камень и помчался дальше. Преследователи столпились вокруг колодца, пытаясь рассмотреть в глубине тонущего вора. Между тем находчивый молодой человек целым и невредимым вернулся домой. Он разразился гневными обвинениями и упреками, утверждая, что был на волосок от гибели, но отец в ответ заметил: “Не стоит на меня обижаться, сынок. Лучше расскажи, как тебе удалось улизнуть”. Услышав в подробностях обо всех ночных приключениях сына, старый вор удовлетворенно вздохнул: “Вот теперь, мой мальчик, ты воистину овладел нашим ремеслом”».

Столь радикальный метод обучения искусству воровства служит прекрасной иллюстрацией ко всей методологической системе Дзэн-буддизма. Когда ученик просит мастера преподать ему Дзэн, тот может просто ответить пощечиной, добавив: «Дуралей несчастный!» Если ученик обращается к наставнику с вопросом вроде: «Я сомневаюсь в истине, которая, как говорят, должна освободить нас от бремени страстей…» – мастер может выставить молодца перед всей братией и громогласно объявить: «Смотрите, о монахи, вот заблудший, что питает сомнение!» Затем он может прогнать беднягу с глаз долой и как ни в чем не бывало удалиться в свои покои. Дело выглядит так, будто сомнения преступны или по крайней мере грешно сомневаться в той области, где все доступно свободному и непредвзятому наблюдению. Когда мастера спрашивают, понимает ли он буддизм, ответом, скорее всего, будет «нет». Если же спросить его, кто все-таки понимает учение Будды, он укажет на столб, подпирающий навес веранды.

Когда дзэнский мастер демонстрирует перлы логики, он прибегает к силлогизмам типа: «Истинное ложно, а ложное истинно», или: «Ты есть я, а я – ты». Факты при таком обозначении игнорируются, ценности выворачиваются наизнанку. Чтобы показать, насколько расходится дзэнский дискурсивный метод с нашими обыденными представлениями о вещах, я приведу в Приложении несколько примеров из дзэнского «учебника».

Японские мастера фехтования также используют дзэнскую методику тренажа. Однажды молодой самурай пришел к наставнику, чтобы обучиться фехтованию на мечах. Мастер, который жил отшельником в горной хижине, согласился принять юношу в ученики. В обязанности ученика входило собирать хворост, носить воду из ближайшего ручья, колоть дрова, топить очаг, варить рис, подметать комнаты и палисад – словом, вести все домашнее хозяйство. Об уроках фехтования даже речи не было. Через некоторое время молодой самурай начал проявлять признаки недовольства: ведь он пришел учиться владению мечом, а не служить мальчиком на побегушках у престарелого чудака. И вот однажды он обратился к мастеру с просьбой начать наконец обучение. Тот согласился. В результате настырный молодой человек не мог ни за что взяться спокойно – всюду его подстерегала опасность. Стоило ему утром насыпать в котелок рис к завтраку, как учитель, тихонько подкравшись сзади, лупил его по спине палкой. Во время уборки на него опять обрушивался удар в самом неожиданном месте. Дух его не знал ни минуты отдохновения, так как бедняге приходилось постоянно быть начеку. Прошли годы, прежде чем он научился уклоняться от любого удара, откуда бы этот удар ни был направлен. Однако мастер все еще был недоволен учеником. Как-то раз молодой самурай застал учителя у очага за жаркой овощей и решил воспользоваться случаем, чтобы расквитаться за все обиды. Схватив большую палку, он размахнулся и опустил ее на голову учителя, который склонился в этот момент над сковородкой, помешивая жаркое. Но палка лишь звякнула о крышку сковородки, подставленную учителем. Только тут открылось ученику глубинное таинство, сокровенный смысл искусства фехтования, который доселе был ему недоступен. Тогда впервые он смог оценить беспримерную доброту мастера, явившего ему свою милость.

Подобные примеры иллюстрируют дзэнский метод обучения, который сводится к личностному переживанию истины, в чем бы она ни состояла, а не ограничивается интеллектуальными рассуждениями и системным теоретизированием. Последнее разъясняет в основном технические детали и, соответственно, грешит поверхностностью, то есть не ведет к пониманию главного. Теоретические построения вполне уместны при игре в бейсбол, сооружении заводов и крепостей, производстве промышленных товаров или различных видов смертоносного оружия, но не при создании произведений искусства или освоении принципов искусства, являющегося непосредственным выражением души человеческой. Не нужны они также и при овладении искусством жизни, которая должна быть верна сама себе. В сущности, все, что связано с творчеством в его изначальном смысле, и впрямь «непередаваемо», то есть находится за гранью дискурсивного постижения. Отсюда и девиз учения Дзэн: «Не полагаться на слова».

В данном аспекте Дзэн противостоит всему, что связано с научным анализом. Дзэн личностен, а наука безличностна. Все что безличностно – абстрактно, не принимает в расчет варианты индивидуального опыта. Все личностное принадлежит целиком индивидууму и должно быть подкреплено персональным опытом. Наука представляет собой систематизацию, а Дзэн есть нечто прямо противоположное. Слова необходимы в науке, в философии, но в Дзэн более всего ценится реальное. Если слова и бывают нужны в Дзэн, то лишь в той же мере, как монеты для торговли. Мы не можем надеть на себя монеты, чтобы спастись от холода, не можем съесть их, чтобы утолить голод и жажду. Монеты должны быть обращены в настоящую шерсть, настоящую пищу, настоящую воду, чтобы представлять реальную ценность для жизни. Мы то и дело забываем эту простую истину и вечно стремимся копить деньги.

Точно так же мы запоминаем слова, играем понятиями, концепциями и мним себя мудрецами. Может быть, мы и в самом деле «мудры», но мудрость такого рода не оправдывает себя в столкновении с реальной жизнью. Если бы она себя оправдывала, то давно уж пора было бы наступить золотому веку.

Говоря условно, имеется три типа знания. Первый – тот, что мы приобретаем из книг и бесед. Основная часть того, что мы сами называем знанием, относится именно к этому типу. Мы не можем увидеть все своими глазами – вот почему в постижении мира мы должны полагаться на карту, подготовленную для нас другими.

Второй тип знания – тот, что обычно именуется научным. Это результат наблюдений и экспериментов, анализа и размышлений. У него более прочная база, чем у знания первого типа, так как здесь в известной степени присутствуют результаты индивидуального опыта.

Третий тип знания – тот, что достигается интуитивным путем. По мнению сторонников знания второго типа, интуитивное постижение не имеет прочной опоры в фактах и потому не заслуживает абсолютного доверия. Но, по сути дела, так называемое научное знание вовсе не является исчерпывающим и, следовательно, нуждается в дальнейших коррективах, будучи ограничено своей узкой сферой действия. Когда возникнут чрезвычайные обстоятельства, особенно личного свойства, для науки и логики, возможно, просто не останется времени, чтобы воспользоваться всем запасом знаний и расчета. Может быть, не придется воспользоваться и теми знаниями, что хранит память, ибо ум откажется воспроизвести накопленное в прошлом. С другой стороны, интуитивное знание создает основу всех видов веры, особенно религиозной, и всякий раз наиболее успешно и эффективно срабатывает в кризисной ситуации.

Дзэн стремится к третьему типу знания, которое пронизывает наше бытие до самых сокровенных глубин или, скорее, возникает из сокровенных глубин нашей натуры.

Я немного отклонился от темы, но уже по тому, как учение Дзэн в целом относится к роли разума в плане осознания духа буддизма, мы видим, что в лоне Дзэн складываются определенные тенденции мыслительного и чувственного восприятия мира, которые сводятся к следующему.

* Сосредоточение на духе ведет к пренебрежению формой.

* Точнее, оно выявляет в любой форме присутствие духа.

* Неполнота или несовершенство формы являются более подходящими для передачи духа, поскольку всякое внешнее совершенство может отвлечь внимание от внутренней сути.

* Отрицание всякого формализма, ритуализма, условности призвано явить дух во всей его наготе, одиночестве обособленности.

* Такого рода отчуждение и обособление Абсолюта есть проявление духа аскетизма, который велит отмести все несущественное.

* Обособленность в переводе на язык обыденной жизни есть не-привязанность.

* Когда обособленность в буддийском смысле слова становится Абсолютом, она помещается во всем – от жалких полевых злаков до высших форм жизни.

В дальнейшем я хочу более подробно остановиться на роли Дзэн-буддизма в формировании японской культуры и японского национального характера, рассмотреть его проявления как в различных видах искусства, так и в развитии самурайского кодекса чести Бусидо (Путь воина), в пропаганде конфуцианской морали и распространении всеобщего образования, в насаждении культа чая и чайной церемонии. Вскользь будут затронуты и некоторые другие вопросы.

Глава вторая
Общие рассуждения о японском искусстве

* * *

Приняв во внимание все вышеназванные мировоззренческие предпосылки, заложенные в системе Дзэн, мы можем перейти к рассмотрению реального вклада Дзэн-буддизма в японскую культуру. Знаменательно, что все прочие буддийские секты и школы ограничили сферу своего влияния почти исключительно духовной жизнью японской нации, между тем как Дзэн органично вошел во все области культурной жизни народа.

В Китае дело обстояло несколько иначе. Дзэн там в значительной мере сросся с даосскими верованиями и культами, а также с эстетическим учением конфуцианства, но культурную жизнь нации затронул все же не так глубоко, как на Японских островах. (Может быть, национальная психология стала причиной того, что японцы восприняли Дзэн столь непосредственно и увлеченно, сделав его неотъемлемой частью своего существования?) Нельзя, однако, не упомянуть и то важное историческое обстоятельство, что Дзэн в Китае дал стимул к развитию философской мысли периода династии Сун и способствовал становлению некоторых школ живописи. Работы многих мастеров этих школ завозились в Японию, начиная с эпохи Камакура, то есть с XIII в., когда дзэнские монахи регулярно курсировали между двумя соседними странами. Таким образом, произведения южносунской живописи нашли ревностных поклонников на островах и являются ныне национальным сокровищем Японии, между тем как в Китае великолепные образцы живописи той эпохи не сохранились.

Остановимся более подробно на одной характерной черте японского искусства, которая тесно связана с мировоззренческой концепцией Дзэн и является, по сути, производной от нее.

Среди отличительных особенностей японского искусства заслуживает упоминания так называемый стиль «одного угла», ведущий происхождение от творчества Байэна (Ма Юань) – одного из величайших художников империи Южная Сун. Стиль «одного угла» психологически ассоциируется с «экономной кистью» японских художников – традицией нанесения минимального числа линий или мазков, призванных выявить форму на шелке или бумаге. Оба стиля вполне соответствуют духу Дзэн. Простой рыбачьей лодки на зыби вод довольно, чтобы пробудить в душе зрителя ощущение бескрайнего морского простора и в то же время вызвать чувство покоя и умиротворения – дзэнское понимание одиночества. Судя по всему, лодка беспомощно дрейфует. Эта примитивная конструкция без всяких механических приспособлений для стабильности, позволяющих бесстрашно мчаться по взвихренным волнам, без хитроумных приборов, с которыми можно не опасаться перемен погоды, – полная противоположность современному крупнотоннажному лайнеру. Но в самой ее беспомощности и заключается главное достоинство рыбачьего челна, ибо здесь нам открывается вся непостижимость высшего Абсолюта, окружающего ладью и простирающегося на весь мир. Точно так же и изображения одинокой птицы на засохшей ветви, в котором нет ни одной лишней тени, ни одного лишнего штриха, достаточно, чтобы передать печаль осенней поры, когда дни становятся короче и природа понемногу сворачивает свой роскошный свиток с картинами летнего цветения. Это заставляет задуматься о внутренней жизни человека, которая при пристальном наблюдении щедро являет взору сокрытые в ней богатства.

Здесь перед нами воплощение трансцендентального отчуждения посреди моря мирских метаморфоз, известное в терминологии, характеризующей такое понятие японской культуры, как ваби. Слово «ваби» буквально означает «бедность» или, в негативном варианте, «непринадлежность к элите, к высшему обществу своего времени». Быть бедным – значит не зависеть от земных благ и соблазнов (здоровья, могущества, репутации) и одновременно ощущать в себе присутствие некоего высшего начала, стоящего над временем, над общественным положением. В этом суть ваби. Если попытаться перевести ваби на язык повседневной жизни, это значит довольствоваться убогой хижиной площадью в каких-нибудь два-три татами, подобной бревенчатой избушке Торо; скудной трапезой из овощей, собранных на соседнем поле; прислушиваться к шуму ласкового весеннего дождя за окном. Позже я попытаюсь более подробно рассказать о ваби, а пока лишь замечу, что культ ваби прочно утвердился в японском народе, являясь, по существу, превознесением идеала бедности, – быть может, самый подходящий из всех культов для такой бедной страны, как наша. Несмотря на захлестнувшее Японию изобилие западных предметов роскоши и бытового комфорта, в людях осталось неискоренимое стремление к ваби, тоска по ваби. Даже в интеллектуальной сфере ценится не столько богатство идей, блестящий ум, игра мысли и умение построить философскую систему, сколько способность находить радостное успокоение в мистическом постижении Природы. Для нас, по крайней мере для многих из нас, важно прежде всего находить удовлетворение в том мире, который мы видим вокруг себя.

Как бы мы ни были цивилизованны, в нас живет врожденное тяготение к бесхитростной простоте, тесно связанной с естественной жизнью на лоне природы. Отсюда и летние лагеря, которые горожане устраивают в лесу, и переходы через пустыни, и открытие новых путей. Все мы порой хотим вернуться в лоно природы, услышать и почувствовать ее пульс. Дух Дзэн, направленный на то, чтобы ухватить лежащее под пластами условностей, созданных человеком, помогает японцам не отрываться от земли, всегда оставаться в дружбе с Природой и дорожить ее незамутненной простотой. Учению Дзэн чужды сложности, составляющие поверхностную сторону жизни. Сама по себе жизнь достаточно незамысловата, но, преломленная через призму интеллекта, она предстает перед аналитическим умом как запутанный лабиринт. Вся мощь современной науки оказалась бессильна разрешить тайны жизни. И тем не менее, пристально всматриваясь в жизненный поток, мы, вероятно, все же сумеем понять суть жизни при всей видимой бесконечности ее сложностей и хитросплетений. Очевидно, для народов Востока особенно характерно умение постигать жизнь изнутри, а не снаружи. Именно этому и учит Дзэн.

Там, где внимание сосредоточено исключительно на духовности, проявляется некоторое небрежение формой. Стиль «одного угла» и приемы «экономной кисти» также помогают добиться отстраненности, отхода от условных правил и регламентации. Там, где вы по привычке ожидаете увидеть линию или заполненный контур или простертое в воздухе крыло птицы, вы ничего не находите, но уже сам по себе этот факт рождает в вас неожиданное чувство удовлетворения. Несмотря на отсутствие или явную нехватку каких-то деталей, вы не воспринимаете это как дефект картины – и наоборот, само ее несовершенство видится вам совершенством. По всей вероятности, красота вовсе не нуждается в совершенной форме. Вот почему большинство японских художников воплощали красоту в форме несовершенства, подчас даже уродства.

Когда красота несовершенства имеет налет старины, отличается грубоватой упрощенностью, нам открывается столь превозносимое японскими знатоками и ценителями качество – саби. Главное не в самом духе старины и примитивной упрощенности. Если произведение искусства хотя бы слегка передает колорит определенной исторической эпохи, в нем уже есть саби. Магия саби заключается в лапидарной непритязательности, в несовершенстве, присущем архаике, в кажущейся простоте и бесхитростности исполнения и одновременно в богатстве исторических ассоциаций (которых, впрочем, иногда может и не быть). Наконец, саби содержит некие необъяснимые черты, которые возводят данный предмет, каков бы он ни был, в ранг художественного творения. Считается, что перечисленные свойства обусловлены верным пониманием смысла Дзэн.

Утварь для чайной церемонии также проникнута духом саби. Вот как определяет мастер чайной церемонии входящее в категорию саби понятие одиночества:

 
На вечерней заре
забрел я в рыбачье селенье —
Но осенней порой
уж не видно ни вишен цветущих,
ни багрянолиственных кленов…[2]2
  Здесь и далее стихи в переводе А. Долина.


[Закрыть]
 

Фудзивара Садаиэ

Одиночество, на самом деле, призывает к раздумью, не оставляя места для наигранности, зрелищной парадности. На общем фоне современной жизни все это может выглядеть чем-то жалким, убогим и незначительным. Ни вьющихся вымпелов, ни сверкающих фейерверков – остаться одному посреди бесконечно разнообразных форм жизни, вечно меняющихся цветов и оттенков – что может быть здесь интересного?.. Возьмите какой-нибудь рисунок тушью суми-э с портретом Кандзана (Хань Шаня) или Дзиттоку (Ши Дэ), повесьте его в европейской или американской картинной галерее и посмотрите, как будут реагировать зрители. Идея одиночества принадлежит Востоку и может быть правильно воспринята только там, где она была выпестована.

Идеей одиночества порождены образы рыбачьей деревушки в осеннем сумраке и клочка первой зелени ранней весной, прекрасно передающие дух саби и ваби. Ведь такой клочок зелени, как говорится в танка Фудзивары Иэтаки, служит иллюстрацией извечной воли к жизни, преодолевающей холодное зимнее запустение:

 
Как хотелось бы мне
всем, кто ждет лишь цветения вишен,
Суть весны показать
в том клочке травы, что открылся
меж снегов в селении горном!..
 

Старый мастер чайной церемонии тяною цитирует это пятистишие как пример воспроизведения саби – определяющего принципа в японском культе чая. Пусть всего лишь слабый намек на силу жизни запечатлен в пятнышке зеленой травы, но имеющие глаза увидят в нем весну, что пробивается из-под тягостного снежного покрова. Конечно, можно сказать, что здесь все строится на предположении, но все равно это сама жизнь, а не какой-то незначительный ее признак. Ведь для подлинного художника в клочке зеленой травы жизни ничуть не меньше, чем в целом поле, покрытом зеленью и цветами. Таково мистическое мироощущение художника.

Еще одна отличительная черта японского искусства – асимметрия. Сама концепция, безусловно, ведет начало от стиля «одного угла» Ма Юаня. Наиболее убедительные и смелые образцы такого подхода обнаруживаются в буддийской архитектуре. Главные сооружения, такие как ворота с надвратной башней, Зал Дхармы (Пути), зал Будды и другие, составляют как бы одну прямую линию, второстепенные же по значимости здания и служебные постройки, иногда тоже весьма важные, не располагаются по обе стороны прямой линии наподобие крыльев, обычно они произвольно разбросаны по территории храма и привязаны к местности. Вы легко убедитесь в этом при посещении любого горного буддийского храма – хотя бы храма Иэясу в Никко. Напрашивается вывод, что асимметрия свойственна всей японской архитектуре такого типа. Если вы внимательно приглядитесь к планировке чайного домика или чайной комнаты, то увидите, что в конструкции потолка заложено по крайней мере три различных стиля. Утварь для приготовления и сервировки чая, расположение камней тропинки в саду и декоративных валунов – все это также примеры асимметрии или, если угодно, «несовершенства», присущего стилю «одного угла».

Некоторые отечественные идеологи пытаются объяснить пристрастие японских художников к асимметричным формам и нарушению условных законов «геометрии» искусства особой теорией. Якобы то был способ своеобразного морального тренажа по принципу никогда не выставлять себя напоказ, держаться в тени, и укоренившаяся в сознании привычка к самоуничижению проявилась в искусстве в стремлении оставить незаполненным основное пространство, весь центр. Однако мне лично такая теория не кажется убедительной. Разве не более приемлемым будет утверждение, что художественный гений японского народа вдохновлялся дзэнским мировоззрением, которое склонно рассматривать все вещи как совершенные в самих себе и воплощающие при этом природу всеобщности, принадлежащую Единому?

Доктрина аскетического эстетизма не столь глубоко проникла в сознание масс, как доктрина дзэнского эстетизма. Импульсы, побуждающие к искусству, творчеству, более естественны, органически присущи человеку, чем моральные установки. Зов искусства проникает непосредственно в человеческую душу. Мораль обладает функцией регулирующей, а искусство – творческой. Первая навязана обществом, второе же является непреодолимым внутренним позывом. Дзэн неизбежно соотносится с искусством, но не моралью: Дзэн может быть аморальным, но немыслим Дзэн без искусства. Когда японские художники создают несовершенные с точки зрения формы произведения искусства, они, может быть, и сами готовы приписать все свои побудительные мотивы установкам морального аскетизма, но мы не должны слишком полагаться на их суждения, как и на мнения критиков. В конце концов, наше самосознание – не самый надежный оценочный критерий.

Как бы то ни было, асимметрия, бесспорно, свойственна японскому искусству, вот почему легкостью и изяществом отмечены работы японских мастеров. Симметрия же придает произведениям искусства торжественность, внушительность, что вполне соответствует принципу логического формализма с его нагромождением абстрактных идей. Японцев принято считать людьми недостаточно интеллектуальными и не очень склонными к философскому мышлению, поскольку их общая культура не слишком насыщена интеллектуализмом. Это критическое отношение со стороны европейцев, на мой взгляд, во многом объясняется любовью японцев к асимметрии. Интеллект стремится прежде всего к сбалансированности, между тем как японцы, наоборот, тяготеют к разбалансированности.

Разбалансированность, асимметрия, стиль «одного угла», бедность, упрощение, саби и ваби, одиночество, обособленность и другие сходные идеи, составляющие характерные особенности японского искусства и культуры, – все они являются производными от главного, от восприятия истины Дзэн, гласящей: «Одно есть Все, и Все есть Одно».

* * *

Учение Дзэн смогло стимулировать творческие импульсы японской нации и придать специфическую идейную окраску работам выдающихся мастеров благодаря следующим факторам:

* дзэнские монастыри были хранилищами знаний и искусств, по крайней мере на протяжении эпох Камакура и Муромати;

* дзэнские монахи имели постоянные контакты с культурами сопредельных стран;

* весь народ в целом, и особенно представители аристократии, обращался к дзэнским монахам в поисках вдохновения и творческих озарений;

* сами дзэнские монахи были художниками, поэтами, учеными и мистиками;

* властители страны всячески поощряли монахов к участию в разного рода коммерческих предприятиях с целью ввоза зарубежных ремесленных изделий и предметов искусства в Японию;

* аристократы, а также классы, обладавшие политическим влиянием, оказывали покровительство дзэнским храмам, и многие ревностно предавались изучению мудрости Дзэн.

При таком положении вещей Дзэн-буддизм оказывал сильнейшее воздействие не только непосредственно на религиозную жизнь японцев, но и на всю культуру нации в целом.

Секты Сингон, Тэндай, Дзёдо, а также Син и Нитирэн немало сделали для того, чтобы привить японцам буддийское миросозерцание. В лоне иконографии этих сект вызревали предпосылки для развития скульптуры, живописи, архитектуры, художественного текстильного промысла и работ по металлу. Однако философия Тэндай слишком отвлеченна и насыщена абстракциями, чтобы стать достоянием широких масс; культовый ритуал Сингон чересчур сложен и изыскан, чтобы дать людям истинно народную религию. Сингон и Тэндай породили прекрасные картины, скульптуры, церковную утварь. Из их числа наиболее почитаемые бесценные национальные сокровища относятся к историческим периодам Тэмпё, Нара и Хэйан, когда обе буддийские секты переживали пору расцвета и играли важную роль в жизни образованных классов общества. Секта Дзёдо проповедовала учение о Чистой Земле, где восседает во всем своем великолепии Будда Бесконечного сияния в окружении сонма бодхисаттв. Эта доктрина вдохновляла художников на создание великолепных образов Будды Амиды, которые хранятся ныне в многочисленных храмах.

Секты Нитирэн и Син суть творения японского религиозного духа. Идеи секты Нитирэн не особенно способствовали развитию художеств. Секта Син вообще была в известном смысле иконоборческой и не оставила в области литературы и искусства ничего заслуживающего внимания, кроме разве что гимнов-васан да писаний, принадлежащих в основном выдающемуся подвижнику XV в. Рэннё.