Текст книги "Дзэн в японской культуре"

Дзэн пришел в Японию позже, чем Сингон и Тэндай, и был сразу же тепло встречен воинским сословием, самураями. Может быть, в силу исторического недоразумения Дзэн на японской почве противостоял аристократическому духовенству. Придворная знать поначалу также чуралась учения Дзэн и даже использовала свои политические возможности для организации сил, оппозиционных новой секте. Так, волею судеб, на заре своего существования секта Дзэн в Японии оказалась вдалеке от столицы Киото и вынуждена была искать покровительства рода Ходзе в Камакура. Резиденция военных правителей феодальной Японии, Камакура, стала также и центром Дзэн-буддизма. Множество дзэнских монахов, приехав из Китая, оседали в Камакура, где им была обеспечена поддержка и защита со стороны Ходзё Токиэри и Ходзё Токимунэ, а также их преемников и вассалов.

Китайские наставники Дзэн привозили с собой различные произведения искусства, приглашали с континента художников, да и сами японцы, регулярно посещавшие Китай, становились носителями традиций Дзэн в искусстве и литературе. Так попали в Японию картины Моккэя (Му Ци), Рёкая (Лян Кай), Байэна (Ма Юань) и многих других. Свитки с надписями, принадлежащими кисти крупнейших дзэнских мастеров Китая, также нашли прибежище в стенах японских монастырей. Каллиграфия на Дальнем Востоке всегда являлась таким же искусством, как и живопись тушью, получив повсеместное распространение среди образованных классов с незапамятных времен. Живопись, графика и каллиграфия, проникнутые духом Дзэн, произвели сильнейшее впечатление на деятелей культуры и искусства. Приняв на вооружение Дзэн, мастера стремились развивать традиции, в которых жил этот мужественный несгибаемый дух. Мягкость, утонченность и изысканность, которые можно было бы назвать почти женственными, – весь дух, царивший в японском искусстве до периода Камакура, уступил место мужественности, нашедшей выражение прежде всего в скульптуре, а также в каллиграфии. Почитаться стала типичная для самураев Канто грубоватая воинственность, резко контрастирующая с изнеженностью холеных киотоских вельмож. Присущие истинному солдату качества с их акцентом на мистицизм и отстраненность от мирской суеты предполагали явную доминанту силы воли, и в этом аспекте Дзэн полностью смыкался с моральным кодексом Бусидо.

Наилучшее развитие учение Дзэн получило в стенах монастырей, поскольку монастыри чаще всего располагались в горах и их обитатели находились в самом тесном соприкосновении с природой, будучи пристальными и неравнодушными естествоиспытателями. Монахи наблюдают жизнь растений, птиц и животных, созерцают реки, утесы и прочие красоты природы, которые остаются незамеченными для большинства горожан. Характерно, что такого рода наблюдения отражают всю глубину их философии, вернее, их интуиции. Это не просто интерес натуралиста: монахи стремятся проникнуть в самую суть увиденного. Какой бы пейзаж ни рисовали они с натуры, в нем всегда можно почувствовать интуитивное озарение, мягкое дыхание «духа гор».

Вся мощь интуиции, которую обретают дзэнские мастера в упорном радении, призвана пробудить и обострить художественные дарования, если, конечно, таковые вообще заложены в субъекте. Интуиция, очевидно, сродни тому внутреннему зову, что побуждает мастера творить прекрасное, то есть через предметы безобразные и несовершенные выражать свое понимание подлинного совершенства. Дзэнские мастера могли быть не бог весть какими философами, являясь при этом зачастую великолепными художниками, и творчество у них стоит на первом месте. К тому же они знают, как передать уникальное и оригинальное. Одним из выдающихся носителей дзэнской традиции был Мусо Народный наставник (1275–1351), живший в эпоху Северной и Южной династий. Он был неподражаемым каллиграфом и замечательным мастером садово-паркового дизайна. Во многих уголках Японии, где ему довелось побывать, он оставил великолепные сады, многие из которых, пережив века, в отличной сохранности дошли до наших дней. Среди крупных дзэнских художников XIV–XV столетий выделяются имена Те Дэнсу (ум. в 1431 г.), Рэйсай (творил с 1435 г.), Дзёсэцу (ок. 1410 г.), Сюбун (творил в 1414–1465 гг.), Сэссю (1421–1506) и др.

Джордж Детайт, автор монографии «Китайский мистицизм и современная живопись», который, как мне кажется, понимает дух дзэнского мистицизма, утверждает, что, «когда китайский художник пишет картину, главное для него – концентрация мысли, а также готовность руки спонтанно следовать направляющей воле. Традиция предписывает ему видеть или, скорее, чувствовать работу, которую предстоит выполнить в целом, прежде чем он возьмется за что-то конкретное. Если человек не обладает ясностью мысли, он станет рабом внешних обстоятельств». И далее: «Тот, кто умышленно медлит и водит кистью, намереваясь написать картину, еще более теряет в постижении искусства живописи. Это похоже на автоматическое письмо. Рисуй бамбук десять лет, стань сам бамбуком, затем, когда берешься за кисть, забудь все, что знаешь о бамбуке. Владея безупречной техникой, художник весь отдается порыву вдохновения».

Стать бамбуком, забыть во время рисования, что ты и бамбук едины, – вот истинный Дзэн бамбука, заключающийся в следовании «ритмичному движению духа», живущего в бамбуке, как и в самом художнике. Все, что требуется теперь от творца, – обуздывать свой дух и направлять его, действуя при этом совершенно бессознательно, спонтанно. Задача нелегкая, и способность к ее выполнению приобретается только путем многолетнего духовного тренинга. На Востоке люди еще с незапамятных времен зарождения цивилизации были приучены вырабатывать в себе такие способности, если они хотели добиться успеха в искусстве или религиозном подвижничестве. Принцип этот был сформулирован в известном девизе Дзэн-буддизма: «Одно во Всем, и Все в Одном». Глубинное постижение кардинального принципа и порождает творческий гений.

Здесь чрезвычайно важно уловить правильный смысл девиза. Некоторые полагают, что в нем заключено кредо пантеизма, и такое мнение разделяют даже некоторые приверженцы Дзэн. Прискорбное заблуждение! Ведь пантеизм абсолютно чужд как самому учению Дзэн, так и идее верного осознания художником своей миссии. Когда дзэнские мастера провозглашают: «Одно во Всем, и Все в Одном», они вовсе не имеют в виду, что есть конкретное Одно либо Все, что Одно находится в другом и наоборот. Да, если Одно присутствует во Всем, можно вообразить Дзэн учением пантеистическим. На самом же деле имеется в виду совсем иное: Дзэн не признает ни Одного, ни Всего в отрыве друг от друга. Изречение «Одно во Всем, и Все в Одном» нужно понимать как категорическое утверждение непреложного факта, не пытаясь анализировать составляющие элементы. Мы смотрим на луну и знаем, что видим луну, – этого уже достаточно. Тот, кто пытается проанализировать свой опыт и вывести некую теорию познания, не может называться адептом Дзэн. Он перестанет быть таковым, как только приступит к процедуре анализа. Дзэн поощряет опыт, но отказывается подчиняться любой философской системе.

Даже когда Дзэн допускает логические рассуждения, он не впадает в пантеистическое истолкование мира. Прежде всего, в Дзэн нет понятия «Одно». Если речь идет об «Одном», как если бы такое понятие существовало, это всего лишь вид уступки общепринятым обозначениям. Для адептов Дзэн «Одно есть Все, и Все есть Одно». Первое всегда равнозначно второму, и разделить их невозможно. Все на свете пребывает в Пустоте (шуньяте) или вне ее в своей «таковости», Самобытности (татхата). Самобытность вещей по сути и есть Пустота: татхата есть шуньята, а шуньята есть татхата.

Следующий парадоксальный диалог-мондо поможет мне проиллюстрировать отношение Дзэн-буддизма к так называемому пантеистическому восприятию Природы.

Некий монах спросил Тосу (Тоу-цзы), дзэнского мастера эпохи Тан: «В моем понимании все звуки суть глас Будды. Это верно?» Наставник ответил: «Верно». – «В таком случае, учитель, – продолжал монах, – не могли бы вы прекратить издавать звуки, в которых слышится хлюпанье болотной грязи?» Наставник в ответ дал ученику затрещину.

Тогда монах снова обратился к Тосу с вопросом: «Правильно ли я понимаю указание Будды о том, что всякая речь, как бы ни была она пуста, банальна или оскорбительна, относится к высшей Истине?» – «Совершенно правильно», – подтвердил наставник. – «В таком случае, – продолжал монах, – могу я назвать вас ослом?» Мастер снова ответил затрещиной.

Вероятно, приведенный диалог следует разъяснить общедоступным языком. Считать каждый звук, каждый шум, каждое изреченное слово за порождение единой Реальности, то есть единого Бога, – это и есть пантеистический подход, как мне думается. Ведь «Сам дает всему жизнь и дыхание и все» (Деяния, 17:25), и еще сказано: «Ибо им мы живем и движемся, и существуем» (Деяния, 17:28). Если так, то и охрипшая глотка дзэнского мастера воспроизводит лишь отголоски мелодичного потока сладкоголосых речей, изливающихся из золотых уст Будды. Если так, то и при уподоблении уважаемого мастера ослу оскорбление должно рассматриваться не как оскорбление, а как отражение частицы высшей истины. Все формы и разновидности зла должны быть сочтены воплощающими по-своему правду, добро и красоту, вносящими свою лепту в усовершенствование Сущего. Выражаясь более определенно, плохое есть хорошее, безобразное есть прекрасное, ложь есть правда, несовершенное есть совершенное и наоборот. Таково восприятие людей, считающих, что божественная природа имманентно присуща всему в мире. Дзэн же часто подвергался критике за демонстрацию сходной тенденции миросозерцания на практике.

Однако Тосу выступил против такого интеллектуалистского толкования и потому ударил монаха. Последний, по всей вероятности, ожидал, что наставник придет в замешательство от его вопросов, которые логически вытекали из первой посылки. Мастер же, как и все мастера Дзэн, знал бесполезность любой попытки разубедить монаха словом. Ведь словопрения ведут от сложности к сложности, и так без конца. Очевидно, оставался один действенный способ заставить такого, как этот упрямый монах, осознать ложность его концептуальных построений – просто ударить и дать на личном опыте почувствовать смысл утверждения «Одно во Всем, и Все в Одном». Его следовало пробудить от зачарованного сна логических рассуждений – отсюда и радикальная мера, примененная мастером Тосу.

Сэттё (Сюэ Toy) приводит комментарий к этому мондо в поэтических строках:

 
Сколь прискорбно, что многие внемлют соблазну
беззаботно играть с волнами прилива,
Ибо их ожидает неизбежная гибель —
всех поглотит безжалостная пучина.
О, когда бы от сна пробудились люди,
от бездумного тяжкого помраченья,
И узрели, что реки текут к истокам,
вспять стремятся, вздымаясь и разливаясь!..
 

Здесь нужен поворот, пробуждение, сдвиг сознания, благодаря которому человек придет к пониманию истины Дзэн, а истина эта – не за пределами сознания и не в самом сознании, а в реальной жизни. Тосу провозглашает истину так:

Монах: «Что есть Будда?»

Тосу: «Будда».

Монах: «Что есть Дао?»

Тосу: «Дао».

Монах: «Что есть Дзэн?»

Тосу: «Дзэн»[3]3
  Мондо Тосу, поэтический комментарий Сэттё и «Не-различение» Дзёсю взяты из собрания дзэнских текстов «Хэкиган-сю», труднодоступного для широкого круга читателей.


[Закрыть].

Мастер отвечает как попугай, он превращается в эхо. В действительности же нет иного пути просветить монаха, кроме утверждения: «Что есть, то и есть». Это конечный результат опыта.

Возьмем еще один пример, разъясняющий суть вопроса. Однажды монах пришел к Дзёсю (Чжао Чжоу), прославленному танскому мастеру Чань (Дзэн), с вопросом: «Сказано в Каноне, что Совершенный Путь не знает трудностей и лишь не признает различения. Что же означает неразличение?»

Дзёсю изрек: «Под небесами и на небесах я один Благопочитаемый».

«Здесь все же есть разграничение», – возразил монах.

«О ничтожество! Где ты видишь разграничение!» – осадил его мастер.

Монах больше не проронил ни слова.

Под различением или разграничением дзэнские мастера подразумевали стремление не принимать факты как они есть, но, размышляя и анализируя, выводить из них концепцию, чтобы затем, нагромождая все новые и новые постулаты, окончательно предаться пороку рационального суемудрия. Категорическое заявление Дзёсю не допускает никаких экивоков, обсуждений и споров. Мы должны принять все, как есть, и тем удовольствоваться. Если мы почему-либо принять все таким образом не можем, следует оставить Дзёсю в покое и найти другой источник прозрения. Монах не сумел понять Дзёсю сразу и потому заметил: «Здесь все же есть разграничение». В действительности же разграничение было допущено самим монахом, а отнюдь не Дзёсю – отчего и «Благопочитаемый» превратился в «ничтожество».

Как уже было сказано выше, в девизе «Одно во Всем, и Все в Одном» понятия «Одно» и «Все» не могут рассматриваться отдельно, а затем попросту соединяться при помощи предлога. Никакое различение здесь недопустимо – нужно принимать все в целом и на том стоять. Больше ничего не требуется. Мастер отвечает на вопрос ударом или бранью не потому, что он настолько возмущен или настолько несдержан, а чтобы вызволить учеников из пропасти, в которую они попали. Никаких аргументов, никакого словесного убеждения здесь не достаточно. Только мастер знает, как вывести учеников из логического тупика, открыть перед ними новые пути, следуя которыми, они придут в Изначальную Обитель.

То, что можно назвать интуитивным или эмпирическим пониманием факта «Все в Одном, и Одно во Всем», является по сути фундаментальной истиной буддизма, которую проповедуют самые различные школы. Так, в трактовке буддийской секты Праджня, шуньята есть татхата и татхата есть шуньята.

Шуньята (Пустота) являет мир Абсолюта, а татхата (Самобытность) являет мир частностей. Одно из популярнейших дзэнских изречений гласит: «Ивы зелены, цветы алы». Здесь мы находим утверждение мира частностей, отдельных феноменов, где бамбук всегда прям, а ветви сосен изогнуты. Приобретенные опытом факты принимаются, как они есть – Дзэн не нигилистичен в своем подходе. И в то же время все это Пустота – не в относительном, а в самом прямом и абсолютном смысле.

Пустота в абсолютном смысле не есть понятие, которое можно вывести путем умозаключений, но подтвержденный опытом факт – такой же, как прямизна бамбука или алый цвет лепестков. Это утверждение, идущее от интуитивного постижения, личностного восприятия. Когда, вместо того чтобы устремляться наружу, к рациональному умствованию, дух и разум обращаются внутрь, они постигают, что все на свете происходит из Пустоты и в Пустоту возвращается, что приход и уход составляют единое движение, хотя мы и должны описывать их как два действия. Такая динамическая идентификация лежит в основе нашего опыта, и на ней базируется вся наша жизнедеятельность. Дзэн учит нас постигать эту истину. Рассматривая проблему под таким углом, мастер, будучи спрошен: «Что есть Дзэн?», отвечает иногда: «Дзэн», а иногда: «Не-Дзэн».

Теперь мы понимаем, что принципы рисунка тушью суми-э следуют из дзэнского опыта и что такие качества, как Прямота, Простота, Динамизм, Одухотворенность, Полнота, органически соотносятся с Дзэн. В суми-э нет пантеизма – нет его и в Дзэн.

Глава третья
Дзэн и самураи

Можно усмотреть некоторую странность в том, что Дзэн тесно сроднился с духовной жизнью воинского сословия Японии. Какие бы формы ни принимал буддизм в тех странах, где он процветает и поныне, он всегда оставался религией сострадания, и за всю свою многовековую, насыщенную событиями историю он никогда не имел отношения к войне и военному делу. Чем же объясняется та роль, которую был призван сыграть Дзэн-буддизм в укреплении воинственного духа самураев?

Со времени своего появления на Японских островах учение Дзэн было теснейшим образом связано с жизненным укладом самураев. Хотя Дзэн и не побуждал непосредственно к занятиям столь кровавым ремеслом, но, коль скоро воин уже вступил на избранный путь, именно в доктрине Дзэн он мог найти поддержку и опору. Поддержка эта осуществлялась двояко – поскольку Дзэн является религией, которая учит не оглядываться назад, следуя намеченным путем; в плане философском – Дзэн не проводит различия между жизнью и смертью. Решимость не оглядываться назад и не отступать в конечном счете вытекает из философского убеждения, но, будучи религией воли, Дзэн апеллирует к духу самурая скорее моральными своими принципами, нежели философскими построениями.

С точки зрения философии Дзэн отстаивает приоритет интуиции перед интеллектом, так как интуиция – самый прямой путь к постижению Истины. Заложенные в учении Дзэн моральные и философские принципы обладали немалой привлекательностью для воинов со сравнительно неискушенным духом и разумом, не привычным к мудрствованию. Таким образом, одно из важнейших и необходимых качеств бойца вполне естественно нашло конгениальное отражение в духе Дзэн. Здесь, вероятно, кроется одна из главных причин столь тесной связи между учением Дзэн и самурайством.

Вторая причина – в простоте учения Дзэн, его искренности и прямоте, отрицании ценности собственной жизни и расчете только на собственные силы. Подобные аскетические тенденции прекрасно сообразуются с воинственным духом самурая. Дух бойца всегда должен быть направлен на одно – на противника, с которым предстоит сразиться. Бойцу не пристало смотреть ни назад, ни в сторону. Ему необходимо только одно – идти вперед, чтобы сокрушить врага. Ему противопоказаны любые излишние контакты с окружающим миром – физические, эмоциональные или интеллектуальные. Сомнения и раздумья, если только они рождаются в сердце воина, служат серьезным препятствием на пути к победе, а всякая эмоциональная или физическая привязанность может явиться для него тягчайшим бременем, если он преисполнен желания с усердием исполнять свои обязанности в ратном деле. Настоящими бойцами, как правило, становятся аскеты и стоики с железной волей. Этими качествами при необходимости снабжает их учение Дзэн.

Третья причина заключена в исторических связях между ревнителями Дзэн-буддизма и верхушкой воинского сословия. Эйсай (1141–1215), чье имя, возможно, следует произносить как Эсай, по традиции, считается первым буддийским священником, познакомившим японцев с учением Дзэн. Однако деятельность его в значительной степени ограничивалась пределами Киото, а Киото в ту пору был центром старых буддийских школ иного толка. Мощная оппозиция со стороны этих школ делала практически невозможным воцарение какой-либо новой веры в императорской столице. Эйсай вынужден был пойти на компромисс, примирившись с влиянием сект Тэндай и Сингон. Между тем в Камакура, резиденции правительства из рода Ходзё, никаких объективных исторических затруднений для распространения учения не существовало. Ходзё поддерживали военный режим, унаследовав бразды правления от клана Минамото, который сломил могущество клана Тайра и придворной знати. Аристократия утратила господствующее положение в стране вследствие чрезмерной утонченности нравов, приведшей к постепенному вырождению сословия. Правление же Ходзё отличалось суровостью нравов, умеренностью и моральной дисциплиной, а также отлаженностью мощной административной и военной машины. Деятели, стоявшие во главе этого грандиозного политического аппарата, с энтузиазмом приняли Дзэн как духовное наставление и руководство, игнорируя авторитет традиции в религиозных вопросах. Таким образом, Дзэн не мог не оказать сильнейшего влияния на все стороны культурной жизни Японии, начиная с XIII в. и далее на протяжении всего периода Асикага и даже Токугава.

Дзэн не располагает какой-то специальной доктриной или философией с устойчивым набором понятий и интеллектуальных формул, если не считать того, что он стремится освободить человека от уз рождения и смерти при помощи своеобразных интуитивных методов. Это придает всему учению чрезвычайную гибкость и способность адаптироваться к любой философской или моральной доктрине, при условии, что последняя не нарушает хода интуитивистского познания. Дзэн может породниться с анархизмом или фашизмом, коммунизмом или западной демократией, атеизмом или идеализмом, с любым политическим или экономическим догматизмом. При всем том Дзэн всегда проникнут неким революционным духом, и, когда дело заходит в тупик – например, когда мы перегружены всяческими условностями и формализмом, – Дзэн заявляет о себе как разрушительная сила. В таком понимании весь дух эпохи Камакура согласовывался с мужественным духом Дзэн.

В Японии есть поговорка: «Тэндай – для императорской фамилии, Сингон – для знати, Дзэн – для самураев, а Дзёдо – для простого народа». Здесь очень метко характеризуется роль каждой из четырех ведущих буддийских сект. Тэндай и Сингон отличаются пышностью ритуала; их служители отправляют культовые церемонии в торжественной, помпезной манере, отвечающей вкусам аристократии. Дзёдо, естественно, больше отвечает потребностям простолюдинов, благодаря бесхитростной простоте вероучения. Что же касается Дзэн, то он не только указывает кратчайший путь к достижению истинной веры, но и является религией, основанной на силе воли, а сила воли есть самое необходимое для воина, хотя и ее надлежит подкрепить интуитивным прозрением.

Первым адептом Дзэн из рода Ходзё был Токиёри (1227–1263), унаследовавший от своего отца Ясутоки регентство. Он пригласил в Камакура дзэнских мастеров из Киото, а также некоторых китайских мастеров из Южной империи Сун и под их руководством предался усердному изучению Дзэн. В конце концов он преуспел в своих занятиях, познав сущность Дзэн, и это должно было дать стимул всем вассалам Ходзё последовать примеру сюзерена.

Готтан, китайский мастер Дзэн, под руководством которого Токиёри достиг окончательного прозрения после двадцати одного года непрестанных радений, посвятил своему просветленному ученику стихотворение:

 
Больше нет ничего в учении Будды,
что пристало нам обсуждать с тобою, —
И тебе ни к чему утомлять дух-разум,
наставленьям моим внимая праздно.
Там, где более не осталось места
ни молитве, ни знанью, ни свойствам духа,
С бодхисаттвой Дипанкарой Шакьямуни
безмятежно, мирно ведет беседу.
 

После не слишком долгого успешного правления Токиёри скончался в 1263 г., в возрасте всего лишь тридцати шести лет. Поняв, что час его близок, он надел буддийское облачение, сел на соломенную циновку для медитации и, сложив прощальную песнь, тихо почил. Стихотворение гласило:

 
Высоко вздымалось кармы моей зерцало,
Но исполнилось тридцать семь – и оно разбито,
Под ударом молота вдребезги раскололось,
Но Великий Путь нисколько не поколеблен…
 

Ходзё Токимунэ (1251–1284) был единственным сыном Токиёри, и регентскую мантию ему пришлось принять от отца в восемнадцать лет. Он оказался одним из величайших деятелей в истории Японии. Во всяком случае, без него история страны могла оказаться совсем иной. Именно он отразил монгольские нашествия, повторявшиеся на протяжении нескольких лет (1268–1284).

Порой кажется, что Токимунэ и впрямь был послан небесами, чтобы спасти японский народ от тягчайшего бедствия – ведь дата его смерти совпадает с окончанием великих битв. Его короткая жизнь была полностью посвящена благородному делу. Ему суждено было стать телом и душой всей нации. Неукротимый дух Токимунэ ни на минуту не ослаблял контроля над положением вещей, а тело воплотилось в непобедимой армии, что стояла насмерть, словно могучий утес над бурными волнами Западного моря.

Эта удивительная, почти сверхчеловеческая личность заслуживает еще большего уважения, если учесть, что, несмотря на все заботы, он находил время, силы и вдохновение, чтобы изучать Дзэн под руководством китайских мастеров. Он возводил для них храмы, из которых заслуживает упоминания в первую очередь посвященный Букко Кокуси[4]4
  Еще будучи в Южном Китае Букко Кокуси подвергся угрозам со стороны монгольских солдат и сложил по этому поводу стихотворение:
Тверди нет ни клочка меж землей и небом,даже чтобы воткнуть на мгновенье посох.Сколь отрадно, что все Пустота на свете!Сам я есмь Пустота, одно с мирозданьем.Пусть же славится меч в добрых три чи длиною,что сжимает в руках преславный юаньский мастер.Пусть сверкает клинок, рассекая Ветер вселенной,Пустоту вспышкой молнии озаряя!..

[Закрыть].

Предназначением обители было утешать отлетевшие души японских и китайских воинов, павших на поле брани в пору монгольских нашествий. Могила самого Токимунэ находится в храме Энгаку-дзи. Сохранились некоторые письма, посланные Токимунэ его духовными наставниками, из которых мы узнаем, как прилежно и ревностно отдавался он занятиям Дзэн. Приведу еще один диалог, быть может, и не вполне исторически достоверный, но дающий нам представление об отношении Токимунэ к Дзэн.

Согласно преданию, Токимунэ однажды спросил Букко Всенародного наставника: «Худший наш враг в жизни – трусость. Как могу я избежать ее?»

Букко ответил: «Отсеки источник, откуда берется трусость».

Токимунэ: «Откуда же она берется?»

Букко: «Из самого Токимунэ».

Токимунэ: «Больше всего на свете я ненавижу трусость. Как же может она исходить из меня?»

Букко: «Вот увидишь, как ты будешь себя чувствовать, когда выбросишь за борт свое возлюбленное Я по имени Токимунэ. Когда сделаешь это, придешь показаться мне».

Токимунэ: «Но как же это сделать?»

Букко: «Отключи все мысли».

Токимунэ: «Как могу я отключить мысли от сознания?»

Букко: «Сядь со скрещенными ногами и вглядись в источник всех мыслей, о которых ты думаешь, что они принадлежат Токимунэ».

Токимунэ: «У меня слишком много мирских забот, мне трудно найти свободную минуту для медитации».

Букко: «Какими бы мирскими делами ты ни занимался, воспринимай их лишь как повод для внутреннего размышления, и тогда в один прекрасный день ты поймешь, кто такой твой возлюбленный Токимунэ».

Такой или почти такой диалог, вероятно, однажды имел место между Токимунэ и Букко. Когда Токимунэ получил донесение о том, что монгольская армада приближается к берегам Японии, он предстал перед Букко Кокуси и сказал: «Наступает самый решительный час моей жизни». – «Как же встретишь ты его?» – спросил Букко. Токимунэ ответил, словно собираясь устрашить и изгнать врагов единым рыком: «Квац!» Букко был доволен ответом и заметил: «Поистине, детеныш льва всегда рычит как лев».

Мужество Токимунэ помогло ему достойно встретить превосходящие силы противника и заставить его убраться восвояси. Однако, если рассматривать события истории объективно, мы поймем, что не только личная отвага Токимунэ явилась причиной победы в этой великой битве народов. Сам он лишь планировал все необходимые операции, а его замыслы воплощались в жизнь в разных провинциях армиями, сражавшимися против грозного врага. Он никогда не покидал Камакура, но самурайские дружины на западе Японского архипелага выполняли его приказы скоро и решительно. Это граничит с чудом, если учесть, что в те дни самыми быстрыми средствами сообщения были перекладные лошади. Если бы он так хорошо не знал своих вассалов и не был в них уверен, ему бы, конечно, не удалось добиться столь впечатляющей победы.

О достоинствах этой незаурядной личности прекрасно сказал Букко в надгробном слове на похоронах Токимунэ: «В жизни его было десять чудес, которые поистине воплощают великие пранидхана (заветы) бодхисаттв: он был любящим и послушным сыном своей матери, верным подданным императора; он всей душой заботился о благосостоянии народа; изучая Дзэн, он постиг высшую истину учения; в течение двадцати лет держа в своих руках всю власть над империей, он не обнаруживал никаких признаков радости или гнева; развеяв с помощью урагана грозовые тучи, принесенные варварами, он не выказал нарочитого восторга; основывая монастырь Энгаку-дзи, он пекся об успокоении душ павших воинов равно с японской и с монгольской стороны; воздавая должное наставникам и патриархам, он стремился к прозрению – все это доказывает, что приход Токимунэ в сей мир был обусловлен Дхармой. Когда же для него настало время ухода, он нашел в себе силы подняться с ложа, накинул на свое немощное тело буддистский плащ, который я ему преподнес, и, ни на минуту не теряя присутствия духа, написал предсмертное пятистишие. Такого человека поистине можно назвать просветленным, воплощением бодхисаттвы…»

Нет сомнений в том, что Токимунэ от рождения был велик духом, но его занятия Дзэн оказали ему немалую помощь как в делах государственных, так и в личной жизни. Супруга его также была ревностной последовательницей доктрины Дзэн и после смерти Токимунэ заложила в горах женский монастырь как раз напротив Энгаку-дзи.

Когда мы говорим о том, что Дзэн служил опорой воинам, это утверждение применительно к эпохе Камакура имеет особое значение. Токимунэ был не просто полководцем, но великим государственным деятелем, добивавшимся мира для своей страны, о чем свидетельствует хотя бы его молитва к Будде, произнесенная во время службы в храме Кэнтё-дзи по получении известия о первом нашествии монголов:

«Об одном молит Токимунэ, ревнитель Закона Будды: чтобы настало время, когда сможет он встать на защиту святого учения; чтобы непоколебленной оставалась гладь четырех морей и не сорвалась с тетивы ни единая стрела; чтобы усмирены были злые духи без единого обнаженного копья; чтобы благоденствовал народ при добрых правителях, пребывая противу прежнего в большем довольстве и наслаждаясь счастливым долголетием; чтобы озарился мрак сознания человеческого светом высшей запредельной мудрости, вознесенным горе; чтобы нашли утешение страждущие и были спасены оказавшиеся в опасности силою сострадания открытого сердца. Да хранят нас боги, обитающие в высях небесных, да помогут нам премудрые, живущие на земле, и да будет каждый новый день полон добрых знамений!..»

Токимунэ обладал благородным духом истинного буддиста и сохранил до конца верность идеалам Дзэн. Благодаря его покровительству, секта Дзэн прочно обосновалась в Камакура, а затем и в Киото, распространяя свое моральное и духовное влияние на воинское сословие.

Постоянный культурный обмен, который установился таким образом между японскими и китайскими дзэнскими монахами, выходил далеко за пределы религиозной схоластики: из Китая завозились на острова книги, картины, фарфор, ткани и многие другие произведения искусства. Следуя за своими господами, приезжали также плотники, каменщики, архитекторы, повара. Можно сказать, что торговля с Китаем, достигшая подлинного расцвета в эпоху Асикага, получила мощный импульс к развитию уже в Камакурском сёгунате.

Обретя столь могучих покровителей в лице Токиёри и Токимунэ, Дзэн начал успешно внедряться в различные сферы жизни японцев – в первую очередь, разумеется, самураев. Укрепив свои позиции в Камакура, секта перенесла усилия в императорскую столицу Киото, где ей была обеспечена действенная поддержка собственно японских мастеров и подвижников Дзэн. На стороне секты были симпатии многих членов монаршей фамилии во главе с императорами Годайго, Ханадзоно и др. В Киото были построены большие монастыри и на места основателей и настоятелей приглашены дзэнские мастера, прославившиеся по всей стране добродетелью, мудростью и ученостью.