Текст книги "Дзэн в японской культуре"

 
Ведь стараться без дум
жизнь прожить – значит думать об этом.
Как хотелось бы мне
в миг единый покончить разом
с размышленьем и не-размышленьем!..
 

Когда опустишь в воду пустую тыкву, она будет плясать при каждом прикосновении и ее никак не заставишь стоять на одном месте. Когда дух-разум ни к чему не привязан, он так же подвижен, как тыква. «Пусть дух ваш всегда бодрствует, ни на чем не задерживаясь», – сказано в «Праджня-парамита-сутре». Таково должно быть состояние ничем не скованного, раскрепощенного духа-разума. Задержавшись на чем-то, он «останавливается» и дальше не двигается. Все увлечения и отвлечения проистекают из «остановки» духа-разума на чем-то одном, в том числе и на вопросе о переселении душ. «Остановленный» дух-разум служит причиной различения рождения и смерти. Совсем иначе обстоит дело с теми премудрыми, что овладели тайнами какого-либо искусства. Они погружаются в дела, как и все прочие люди, но их дух-разум ни на чем не «останавливается» и всегда сохраняет изначальную подвижность. Они созерцают цветы и восхищаются их красотой, но на этом не «останавливаются» духом. Ведь цветы распускаются в соответствии со своей изначальной природой, они находятся в состоянии мусин. Те же, кто любуется цветами, могут увлечься их красотой, и в результате такого увлечения их дух-разум будет как бы запятнан. Конфуцианское учение о «почтительном отношении» предназначено для начинающих постигать Путь-Дао, законченное же воплощение Пути мы найдем в буддийской доктрине «отсутствия духа-разума».

Почтительность призвана удерживать дух-разум человека от дикости и распущенности. После того как в результате многолетней тренировки цель достигнута, все узы спадают с духа-разума и он может быть предоставлен сам себе. Тогда-то и откроется возможность добиться бодрствования духа-разума без «остановки» на чем-либо одном. Пока дух-разум еще нуждается в ежеминутном наблюдении, он подобен котенку на веревочке: свобода ему недоступна, а не будучи свободным, он не может действовать с полной отдачей. Наша задача – приучить котенка свободно гулять по дому и за его пределами, не причиняя вреда даже домашним птицам.

Если приложить эти рассуждения к искусству меча, то наивысшая степень совершенства будет достигнута лишь тогда, когда ваш дух-разум не будет занят вопросом, как именно лучше поразить врага, но будет знать заранее, что делать мечу в схватке с противником. Наносите удар, забыв, что в руке у вас меч и что кто-то стоит у вас на пути. Нет никаких личностей – одна Пустота: она и есть ваш противник. Более того, следует избавиться и от самой идеи Пустоты. Из абсолютной и безграничной Пустоты родится чудесное действие.

Однажды, когда Букко Всенародный наставник из монастыря Энгаку-дзи еще жил в Китае, на него напали монгольские солдаты, угрожая смертью, и тогда преподобный Букко применил прием «удар молнии, рассекающий надвое вешний ветерок». Меч, занесенный над ним кровожадным юаньским солдатом, представился Букко Кокуси всего лишь вспышкой молнии. Сам он имел отношение к предстоящему убийству не больше, чем легкий весенний бриз. Меч, угрожающий его жизни, был для него ничто, занесший над ним смертоносный клинок тоже был ничто, и сам он, стоящий на пороге гибе-ли, тоже был ничто. В этой игре образов в Пустоте дух-разум не был ни к чему прикован, ему не на чем было останавливаться. Сверкнула молния, повеял ветерок, упал солдат, пораженный своим же мечом, а Пустота осталась такой же, как прежде.

То же можно сказать и об искусстве танца. Вы просто берете в руку веер и двигаетесь, ритмично притопывая. Но стоит вам задуматься, как лучше всего двигать руками и ногами, – и вот уже ваш дух-разум скован, а танец испорчен. Полная самоотдача означает совершенное забвение всего, относящегося к вашей личности».

В дополнение к трактату Такуана приведу одну притчу, иллюстрирующую состояние «отсутствия духа-разума». Как-то раз некий дровосек рубил деревья в горной глуши. Вдруг перед ним появился зверь по имени Сатори. Зверь был очень странный с виду, в окрестных деревнях никто таких и не встречал. Дровосек захотел поймать зверя живьем, но странный зверь прочитал его мысли: «Ты ведь хочешь поймать меня, не так ли?» Пораженный дровосек не знал, что ответить, а зверь между тем продолжал: «Ты, как видно, сильно удивлен моей способностью читать мысли на расстоянии». Вконец ошарашенный дровосек уже хотел было разделаться с не в меру догадливым зверем и приготовился взмахнуть топором, но тут Сатори воскликнул: «Ага, теперь ты хочешь меня убить!» Дровосек совсем смутился, понял, что с загадочным зверем ему все равно не справиться, и решил вернуться к работе. А Сатори все не желал с ним расставаться и шел по пятам, повторяя: «Ну вот, теперь ты меня хочешь бросить!»

Дровосек ума не мог приложить, что же ему делать и как быть с назойливым зверем. Махнув на все рукой, он взялся за топор и стал изо всех сил рубить большое дерево, не обращая внимания на присутствие Сатори. От такого усердия топор слетел с топорища, попал в зверя и убил его наповал. Со всей своей проницательностью Сатори никак не мог предвидеть результат действия, вызванного «отсутствием духа-разума», то есть бессознательным подходом.

На последней стадии обучения искусству меча мастер приобщается к тайному знанию, которое доступно лишь настоящему виртуозу. Одной технической подготовки здесь недостаточно, ибо владение техникой фехтования все еще не выходит за рамки ученичества. Тайное знание среди мастеров известно как принцип «Луны в воде», что, по мнению классиков Дзэн, соответствует состоянию мусин.

Что же означает принцип «Луны в воде»?

Он по-разному толкуется в разных школах фехтования, но главное здесь – уловить, каким образом луна отражается в каждой лужице, в каждой капле воды, пребывая в состоянии «отсутствия духа-разума». Об этом хорошо сказано в стихотворении, сложенном государем у пруда Хиросава:

 
Не хотела луна
в темном зеркале вод отразиться,
Не стремился и пруд
дать прибежище лунному лику —
Как прекрасна гладь вод Хиросавы!
 

Это пятистишие позволяет нам проникнуть в загадку мусин – здесь нет и следа искусственности, заданности, все предоставлено самой природе.

Можно еще вспомнить, как одна и та же луна отражается в сотнях ручьев и рек: сам лунный свет не делится на части, но его повсюду отражают частицы воды. Лунный же свет остается неизменным даже там, где вовсе нет воды и нет отражения. Ничего не происходит с лунным светом и там, где воды много и она облечена с разнообразные формы, и там, где вся она вмещается в небольшую лужу. По этой аналогии легче будет разобраться и в загадках духа-разума. Но луна и вода материальны, меж тем как дух-разум не имеет формы и действие его трудно проследить. Иначе говоря, символические образы не передают всей истины, а лишь намекают на нее.

Мне попался в руки номер «Atlantic monthly» со статьей испанского тореадора Хуана Бельмонте, где он делится секретами своего мастерства. В бое быков, очевидно, много общего с японским фехтованием на мечах. Его рассказ полон интересных соображений, и я позволю себе процитировать частично заметки переводчика вместе с описанием поединка, который принес Бельмонте славу лучшего тореро своего времени. В том бою он постиг состояние духа, о котором говорит Такуан в своем послании к Ягю, правителю Тадзимы. Если бы испанский герой проходил подготовку по буддистскому методу, он непременно приобщился бы к Непоколебимому Знанию.

Переводчик комментирует: «Бой быков – не спорт, его нельзя даже сравнивать со спортом. Бой быков – нравится он вам или не нравится, одобряете вы его или не одобряете – есть искусство, такое же как музыка или живопись, и судить о нем можно только как об искусстве. Он пробуждает духовные страсти и затрагивает глубины души подобно тому, как симфонический оркестр под управлением знаменитого дирижера волнует сердце истинного любителя и знатока музыки».

Вот как передает Бельмонте свое психическое состояние в напряженный момент схватки: «Как только бык появился на арене, я направился к нему и, сделав всего три шага, услышал рев толпы. Весь стадион вскочил на ноги. Что же я сделал дальше? Мгновенно забыл о публике, о других тореро, о себе самом и даже о быке. Я сражался, как прежде много раз сражался в одиночестве по ночам в кораллях и на пастбищах, словно набрасывая некий рисунок на грифельной доске.

Говорят, в тот день мои пассы со шляпой и работа с мулетой были настоящим откровением в искусстве боя быков. Не знаю и не берусь об этом судить. Я просто сражался – так, как, по моему убеждению, и должен был сражаться, ни единой посторонней мыслью не смущая своей веры в дело, за которое взялся. Этот бык впервые в жизни заставил меня отдаться чистой радости боя, не обращая внимания на публику. Тренируясь с другими быками на свободе, я часто говорил с ними, и в тот день мы тоже долго разговаривали с быком – все то время, что моя мулета вычерчивала в воздухе арабески, примеряясь к фаэне, смертельному удару.

Когда я уже не знал, чем еще приманить быка, я стал на колени прямо под его опущенными рогами и приблизил лицо к его морде.

“Ну же, бычок, – прошептал я, – лови меня!” Я снова вскочил, провел мулетой у него перед носом и продолжил свой монолог, ободряя быка, прося его нападать.

“Сюда, сюда, бычок! – шептал я. – Бросайся сюда. Ничего с тобой не случится… Вот так, так… Видишь меня, бычок? Что? Ты устал?.. Ну, давай же! Лови меня! Не трусь!.. Лови меня!”

Я провел идеальную фаэну, ту фаэну, которую так часто видел во сне в мельчайших деталях. Каждая линия ее была выверена в моем мозгу с математической точностью. Но во сне фаэна всегда кончалась плохо: в тот момент, когда я выходил на смертельный удар, бык доставал меня рогом. Должно быть, то было подсознательное ощущение моей слабости в искусстве убивать. Оно-то и диктовало трагический конец сна. Тем не менее я продолжал осуществлять свою идеальную фаэну, проскользнув прямо между рогами быка. Гул толпы слышался где-то вдали, как легкое журчанье. Наконец, совсем как в том вещем сне, бык настиг меня и пронзил рогом бедро, но я был в таком самозабвении, что едва заметил рану. Рванувшись вперед, я нанес удар, и бык замертво свалился к моим ногам».

Могу лишь добавить, что до этой решающей встречи Бельмонте с быком дух-разум его растрачивался на множество отвлечений: соперничество, жажда успеха, чувство неполноценности, боязнь провала, насмешек со стороны публики. Недаром он признается: «Меня охватывало отчаяние. С чего я вбил себе в голову, что могу быть тореадором? Ты обманывал себя! – думал я. – Тебе повезло пару раз с какими-то новилладас без пикадоров, вот и решил, что можешь теперь все на свете».

Тем не менее уже само чувство отчаяния подтолкнуло Бельмонте к открытию неких новых качеств своей натуры, о которых он ранее, стало быть, и не подозревал, в момент, когда он оказался один на один со свирепым быком. Это неведомое уже являлось ему во сне, оно дремало где-то глубоко в подсознании, но никогда не обнаруживало себя при свете дня. Чувство отчаяния подтолкнуло его к самому краю духовной пропасти, через которую в конце концов ему удалось перепрыгнуть. И вот результат: «Я был в таком самозабвении, что едва заметил рану». Да только ли рану! Он перестал замечать все вокруг. Его вело Непоколебимое Знание, и он всецело доверился своему духу-разуму. Дзэнский мастер эпохи Камакура сложил такие стихи:

 
Пусть сломан твой лук
и в колчане стрелы иссякли,
В решительный миг
не теряй присутствия духа —
Тетиву спускай с упованьем!
 

Если даже выпустить стрелу без древка с лука без тетивы, она может пронзить камень, как однажды произошло с героем притчи.

Во всех видах искусства, как и в чистой практике Дзэн-буддизма, очень важным считается пройти такой кризисный момент, чтобы изыскать источник новых творческих сил. Более подробно я касаюсь религиозно-психологических аспектов этой темы в других моих работах по Дзэн.

В средневековой Японии славилась школа фехтования Синкагэ-рю. Начало школе было положено в эпоху Асикага мастером Камиидзуми Исэноками (правителем Исэ, чья жизнь и деятельность приходятся на вторую половину XVI в.). Сам основатель утверждал, что секретные приемы владения мечом получил непосредственно из рук бога Касима. С тех пор школа, бесспорно, прошла несколько стадий развития, а так называемые секретные приемы заметно умножились в числе. До наших дней сохранилось немало своеобразных документов – «сертификатов», выданных мастером наиболее способным и достойным ученикам. Среди подобных документов встречаются всевозможные изречения, афоризмы, посвящения, пронизанные духом Дзэн и не имеющие на первый взгляд никакой связи с фехтованием.

К примеру, аттестат зрелости, выданный как удостоверение одному из ведущих фехтовальщиков школы, не содержит ничего, кроме нарисованного кистью круга. Образ должен символизировать ясное зеркало, не замутненное пеленой, не тронутое пылью. Без сомнения, это намек на «мудрость великого совершенного зеркала», которая соответствует Непоколебимому Знанию Такуана. Дух-разум фехтовальщика должен быть абсолютно свободен от корыстных влечений и интеллектуальных выкладок, чтобы с максимальной эффективностью могла проявить себя «исконная интуиция», то есть «отсутствие духа-разума». Одно техническое мастерство владения мечом еще не делает человека настоящим мастером: он должен достичь высшей формы духовного самовоспитания, то есть стадии «отсутствия духа-разума», выраженной графическим образом круга, замкнувшего пустоту.

В секретных свитках школы Синкагэ-рю среди сугубо технических пояснений есть фраза, не имеющая, по-видимому, никакой связи с искусством фехтования как таковым. Тайные традиции школы обычно передавались изустно, и я, будучи дилетантом, не могу судить, как именно эта фраза должна органически сочетаться с изучением фехтовальных приемов. Тем не менее догадываюсь, что фраза была заимствована из дзэнской классики, вне которой она вообще ничего не значит. Комментатор, который, вероятно, не знает изначального смысла образа, трактует его как некую безумную отвагу, мужество и силу духа, готового, если надо, поглотить воды целой реки. Такая интерпретация по меньшей мере смешна. Изречение это восходит к дзэнскому диалогу-мондо, который имел место между Басо (Ма Цзу), чаньским мастером эпохи Тан, и его учеником-мирянином по имени Хо Кодзи (Бань Цзюйши).

Хо спросил: «Каким должен быть человек, который ни в ком и ни в чем не нуждается?»

«Я отвечу тебе, – сказал Басо, – когда ты выпьешь одним глотком воды Западной реки». От этих слов, как гласит предание, Хо прозрел.

Вспомнив приведенный эпизод, мы можем представить себе, почему образ «воды Западной реки» встречается в тайных трактатах школы фехтования. Вопрос Хо Кодзи очень интересен, и не менее важен ответ его наставника. При изучении Дзэн этот мондо достаточно часто используется, а среди мастеров меча в средневековой Японии, вне всяких сомнений, было немало людей, посвящавших жизнь упорному радению на ниве Дзэн в надежде обрести и применить в своем искусстве идеал мусин.

Ведь, как уже не раз отмечалось, страх смерти в решительном поединке служит главным камнем преткновения на пути к победе.

Поучительна и такая легенда. Когда мастера Гутэй (кит. Цзюй-чжи) спрашивали о сущности Дзэн, тот в ответ лишь поднимал палец и не говорил ни слова. Прислуживавший ему ученик, совсем еще мальчик, повадился передразнивать любимый жест наставника. Тогда мастер однажды заставил его поднять палец и отсек злосчастный палец ножом. Обезумев от боли, юноша бросился прочь, но Гутэй остановил его окриком: «Эй, ученик!» Юноша покорно вернулся, и мастер как всегда поднял свой палец. Когда же ученик по привычке попытался повторить знакомый жест, он не обнаружил пальца на месте, и это привело его дух-разум к прозрению высшей истины Дзэн.

Секретные свитки школы Синкагэ-рю содержат также немало пятистиший – вака, отнесенных к искусству фехтования, большинство из которых несут на себе отпечаток духа Дзэн:

* * *

 
Если сердце твое
свободно от суетных мыслей,
от соблазнов земных, —
Не найти даже тигру места,
чтоб вонзить в твое тело когти!
 

* * *

 
Над сосною в горах
и над дубом в межгорной долине
тот же ветер шумит —
Отчего же ему вершины
отвечают разноголосьем?..
 

* * *

 
Полагают иные,
что разить – значит просто разить,
Вовсе не разумея,
что не главное – поразить,
что не главное – жизнь отнять…
 

* * *

 
Думы праздные прочь!
Пустота повсюду, повсюду —
Но и там, в Пустоте,
предначертанными путями
тьма вещей свершает движенье…
 

* * *

 
Ловит контуры взор,
но никто никогда не сумеет
дотянуться рукой —
Безмятежной луне в потоке
уподоблю секреты школы…
 

* * *

 
Дымка и облака —
порожденье течений воздушных,
А в небесной дали
никогда не меркнет сиянье
вековечных Луны и Солнца…
 

* * *

 
В бой не вступая,
победу сумеет добыть
Тот, кто без страха
Путь постигнет, очистив свой дух,
о кончине отринув мысль!..
 

Все это соответствует принципу Пустоты, названному великим Миямото Мусаси высшей тайной искусства меча, проникнуть в которую можно лишь годами упорных тренировок. Значительная роль духовности в обучении позволяет мастеру фехтования считать фехтование поистине видом творчества, подлинным искусством. Недаром сам Мусаси был не только гениальным фехтовальщиком, но и выдающимся художником жанра суми-э.

Хиромаса Такано, современный исследователь, описывающий Путь Меча (кэндо) и его историю, приходит к следующему заключению: для мастера кэндо, помимо технических навыков, на пути к совершенствованию чрезвычайно важно духовное начало, которое пронизывает все традиционное искусство фехтования. Речь идет о состоянии духа-разума, известном как «безмыслие» (мунэн) или «бездумье» (мусо). Разумеется, это не означает, что навстречу врагу с мечом в руках нужно выходить, лишившись всех мыслей и чувств. Речь идет только о том, чтобы позволить своим естественным способностям действовать при абсолютно свободном сознании – свободном от раздумий, переживаний и увлечений любого свойства. Такое состояние еще называют «безличностность» (муга) – состояние, в котором нет ни эгоистических помыслов, ни тщеславного сознания собственных доблестей и достоинств. Дух саби-сиори, пронизывающий творчество Сайгё или Басё, также, вероятно, проистекает из состояния «безличностности», которое можно сравнить с отражением луны в воде. Ведь ни луна, ни вода сами по себе не предполагают появления нового феномена «луна в воде» и вода, как луна, находится в состоянии мусин («отсутствия духа-разума»). Но там, где есть водная гладь, в ней непременно отразится луна. Луна едина, но отражения ее присутствуют повсюду, где есть хоть капля воды. Это необходимо понять, чтобы достигнуть совершенства в любом виде искусства. В конечном счете Дзэн и Путь Меча сходны уже тем, что преследуют общую цель – преодолеть различие между жизнью и смертью. С древних времен эту истину сознавали настоящие мастера меча, и лучшие из них неизбежно приходили к вратам Дзэн-буддизма, как свидетельствует опыт Ягю, правителя Тадзимы, Такуана или Миямото Мусаси.

Автор вышеупомянутой книги о кэндо отмечает интересную деталь: в средние века в Японии мастера, виртуозно владевшие мечом или копьем, часто именовались осё (санскр. упадхьяна), что обычно служит обозначением сана буддийского монаха или священника. Обычай, вероятно, восходит к истории одного выдающегося монаха храма Кофуку-дзи в Нарё. Сам монах принадлежал к общине маленького храма Дзидзо-ин, дочернего филиала Кофуку-дзи. Он прославился по стране как непобедимый мастер фехтования на копьях и приобщил монастырскую братию к этому искусству. По сану все ученики должны были называть его не иначе, как осё, и в дальнейшем такое обращение стали адресовать ко всем серьезным мастерам воинских искусств независимо от их положения в буддийской церковной иерархии или от светской должности.

Зал, в котором обычно проходят тренировки фехтовальщиков, называется додзё. Это помещение, специально отведенное в буддийском храме для религиозной практики. Санскритское его название – бодхимандала, то есть «место просветления» или «место постижения Пути».

Можно привести и другие традиции, заимствованные мастерами меча у дзэнских монахов. Так, во времена средневековья самураи часто путешествовали из провинции в провинцию, совершенствуясь в воинских искусствах, преодолевая всякого рода трудности и проходя своего рода стажировку под руководством признанных мастеров. Тут они явно брали пример с дзэнских монахов, которые также отправлялись в странствия с целью обрести заветное Прозрение. Среди монахов такой род схимы получил название ангья («пешее путешествие»), а среди самураев – муся-сюгё («учеба воина»).

Не знаю точно, с каких пор этот обычай получил распространение среди подвижников кэндо, но из биографии основателя школы Синкагэ-рю известно, что тот странствовал по всей Японии. Однажды случай свел его с дзэнским монахом, по сути таким же пилигримом. Как-то раз Камиидзуми забрел в глухую горную деревеньку. На улице гудела толпа, как взбудораженный улей: оказалось, что какой-то бродяга захватил деревенского паренька, заперся с ним в заброшенной хижине и грозит убить заложника, если крестьяне попытаются взять дом штурмом. Правитель Исэ оценил всю сложность положения. Неожиданно в глаза ему бросился бродячий дзэнский монах, который случайно шел мимо, и мастер попросил одолжить ему ненадолго монашеский плащ. Кроме того, он потребовал, чтобы ему побрили голову, как настоящему монаху.

Покончив с переодеванием, Камиидзуми взял две деревянные коробочки, подошел к хижине и крикнул разбойнику, что родители мальчика прислали немного еды – они не хотят, чтобы ребенок умер с голоду. С этими словами он бросил одну из коробочек с рисом в окно. Выждав, Камиидзуми добавил: «Ну, а ежели ты, братец, и сам проголодался, у меня найдется рис и для тебя». Алчный злодей высунул из двери руку, чтобы получить вторую коробочку, но мастеру и этого было довольно. Он перехватил руку, мгновенно вытащил разбойника наружу и скрутил его. Монашеский плащ был возвращен законному владельцу, который поклонился доблестному рыцарю и сказал: «Поистине, вас можно назвать Мастер меча». В знак уважения монах преподнес Камиидзуми кара, символ монашества, напоминающий сильно обрезанную монашескую тунику кэса, – талисман, который адепты Дзэн-буддизма носили на груди, надев через голову. Говорят, что правитель Исэ никогда впоследствии не расставался с талисманом.

Что касается того бродячего монаха, то он, судя по всему, не был новичком в Дзэн. Ведь само понятие «Мастер меча» часто используется в дзэнской практике для обозначения зрелого, умудренного опытом монаха, перешедшего грань между жизнью и смертью. У Камиидзуми были все основания бережно хранить полученную от дзэнского паломника кара.