Текст книги "Грас"

Грас Мари Батай,
14 апреля 1981 года, за секретером в спальне,
09.34 на радиобудильнике

Мой выходной, вторник, чудесный вторник, день без шприца, без халата, без слез и без подкладного судна.

Я собираюсь пообедать в Лионе с Жюли, потом пойдем по магазинам. Со времени твоего отъезда я сбросила три кило. Завтра вечером, вернувшись, ты это заметишь. Надеюсь, что заметишь. Затем я навещу маму. Она явно не в форме в последнее время. После смерти папы она сдала, а с приближением годовщины его смерти дело только ухудшилось…

Я вот думаю, что станет со мной, если ты умрешь?

Я привыкла к твоему отсутствию, но это не одно и то же.

Сегодня президент Рейган вернулся в Белый дом совершенно здоровым. Это навело меня на мысль о Жорже. Не знаю, почему я все еще думаю о нем; четыре пациента умерли на этой неделе, и мне от этого было ни холодно ни жарко. Я, конечно, преувеличиваю, но ты понимаешь, что я хочу сказать. Думаю, он напоминал мне отца… Отцы и дочери! Своего-то я водила за нос, конечно, но иногда мне кажется, что Лиз тебя кадрит. Прихорашивается к твоему возвращению, в свои-то шесть лет, кривляется еще хуже, чем девчонка, та девчонка. Завтра пристанет ко мне, чтобы я завила ей кудри щипцами, спросит, готово ли ее платье «с блестками», и весь день будет крутиться перед зеркалом, разучивать улыбку. Уверяю тебя, Тома, ты не знаешь свою дочь. Она целыми днями таскает джинсы, истертый свитер и кеды, напрочь убитые беготней в парке, – а главное, ее никак не загнать в ванну. Но когда ты возвращаешься, это уже Принцесса, госпожа Принцесса, ах, я хочу хорошо пахнуть, и чтобы платье было выглажено, и чтобы туфли блестели! Говорю тебе – настоящая стерва. Очаровательная стерва. Да хоть бы и так.

В сущности, я такая же, как она. Сегодня моя цель – что-нибудь сдержанное, изысканное, что не сразу бросается в глаза, понимаешь? Ничего показного, одежда, которая лишь подчеркнет мою фигуру, чтобы возбудить подсознательное желание, как тот портрет Джейн Биркин на обложке журнала «Эль» за прошлую неделю – красная полосатая матроска, алмазные сережки на винтах. Выгодно отличить себя от этой девчонки с ее чересчур мешковатыми юбками, обвислыми свитерами и слишком длинной челкой. Быть женщиной, настоящей. А не этой неуклюжей и упрямой соплячкой, у которой вечно волосы падают на лицо.

О, я знаю: через несколько лет эта девица станет чудом. Но к тому времени я от нее избавлюсь. Уже подыскиваю ей замену, если хочешь знать. Выслеживаю идеальный набор качеств: старая, уродливая и зажатая, желательно – англичанка. Хочешь знакомства с другими культурами? Очень хорошо! Говорить по-английски, дорогой, все-таки интереснее, чем по-польски. Я делаю это ради их будущего – будущего наших детей.

Хорошая погода, жарко, похоже на лето. У детей каникулы, они все время на свежем воздухе. Девчонка устраивает им «поиски сокровищ», они это обожают, но Лиз изводит своего брата, чтобы он ничего не нашел. Как и ее мать, она плохой игрок.

Не любит проигрывать.

Я надела невесомое платье и любуюсь своим животом, потерявшим три кило. Мне бы хотелось, чтобы ты меня видел такой, в этом красивом красном платье, похожем на маки, которыми с некоторых пор все заросло, на удивление, раньше срока. Я прихорашиваюсь, даже когда тебя тут нет. Тренируюсь к твоему возвращению; тренируюсь каждый божий день. Впустую, быть может, но я не оставляю усилий.

Отныне капитан заставляет действовать своих подручников.

А подручники исключают всякую капитуляцию.

* * *

Тяжелое небо, ветер сильный и резкий, как удар дубины. В парке бело, а за ним виноградники, скованные морозом лозы торчат из снега, словно руки, безнадежно пытающиеся ухватиться за что-нибудь – за что, спрашивал я себя, за что тут можно ухватиться, кроме смерти?

Ногам было тепло и сухо в низких рабочих сапогах, я шел бодрым шагом, преодолевая легкий спуск к дороге, к границе имения. Добравшись туда, до крайней точки, до ограды, окаймленной пирамидальными тополями, до их останков, обугленных из-за зимы, я остановился. Повернулся к дому, к этой постройке из золотистого камня, типичной для здешних краев, где прошло мое детство, немного заурядное, немного тусклое, особенно после переезда Лиз в Лион – она смылась в восемнадцать лет, как только позволил закон. Мне в то время было одиннадцать, и хотя она меня частенько изводила, ее присутствия мне почти сразу же стало недоставать. Я смотрел на дом и думал: не с этой ли самой точки мой отец смотрел на него несколько дней назад, когда «рыскал тут, как хищник», вернувшись невесть откуда по неведомой причине. Я опустил глаза, поковырял снег носком сапога, словно там можно было что-то откопать – сокровище, какой-нибудь знак, но процарапав красивую голубоватую глазурь, не нашел ничего, кроме скрипучей, промерзлой, местами грязной земли да остатков бурой травы, насчет которой я вообще сомневался, зазеленеет ли она когда-нибудь.

Мне хотелось кричать.

Мне необходимо было выкричаться, ради своего душевного здоровья. Я попытался, но у меня не получилось. Издал только короткий хриплый вскрик, слабоватый крик неженки, зажатый под грудиной, который не осмеливался вырваться наружу, – слишком воспитанный, слишком культурный, гротескный крик горожанина. Вообще-то кричать казалось мне неподобающим, будто я рисковал обратиться в зверя. Кричать было не принято. Хотя ближайшие соседи находились далеко за домом, а с этой стороны не было совсем никого. Кто бы мог меня услышать? Только пустынная департаментская трасса да спящие виноградники. По меркам выживания это был трудный крик. Я подобрался, напрягся, превратился в тугой клубок нервов, подумал о тебе, Кора, обо всех тех криках, которые не смог выдавить из себя, о немых криках, накопившихся во мне за столь долгий срок, и тогда закричал. Впрочем, сначала не сознавая этого, – просто выл на бледное солнце, как волк на луну. Я вопил долго, не останавливаясь, все громче и громче, диапазон моего крика удивил даже меня самого; от него сотрясалось все мое тело. Стая воронов взлетела с проводов, каркая вразнобой, шум черных крыльев с металлическим отливом накладывался на мой крик, я уже не узнавал этот гортанный голос. Далеко на дороге я заметил блестящее красное пятно, быстро исчезнувшее, как отражение волос Лиз в золоченой раме зеркала, потом через несколько секунд оно снова появилось, следуя извилинам вдоль Бэйера. Я внезапно перестал кричать, словно по знаку учительницы, сжавшей пальцы в кулак, чтобы мы все вместе прекратили пение.

Тишина.

Только ветер, вздувавший в пространстве ледяные блестки.

Мимо с ревом пронеслась красная машина.

– Все началось в прошлое воскресенье, девятнадцатого. Было, наверное, около четырех, я прилегла после обеда. Я плохо спала ночью – с тех пор, как сюда явился Тома, у меня часто бессонница. Я проснулась от звука, будто кто-то скребся или скользил прямо надо мной, будто кто-то был в комнате малышей. Знаете, я привыкла ко всяким звукам. Мы тут привыкли к звукам. Поскрипывания, хлопанье окон… Но этот звук был какой-то особенный… Я тотчас подумала, что это живой звук, холодок пробежал по спине. Я встала и пошла наверх посмотреть. Там все было тихо, нормально… Только шторы оказались широко раздернуты.

– Шторы оказались раздернуты? – переспросил я недоуменно.

– Натан, в это время года шторы в нежилых комнатах всегда закрывают. Так спокойнее, понимаешь?

– Ты могла открыть их, чтобы проветрить, а потом забытла

– Я еще не выжила из ума, дорогой. И никто ко мне не приходил. Никто – после Моны, которая целых десять лет убирается тут по средам. А Мона задернула шторы, она-то знает, что надо делать зимой, уже давно.

– Ладно, – сказала Лиз, – шторы были открыты. И что потом?

– А потом ничего. Я их снова задернула. Странно все-таки. Этот звук, который я слышала, если подумать, был похож на скольжение колец по металлической штанге. Короче, меня это обеспокоило, но я решила: будь что будет. В тот вечер я ужинала у Фаржо, они меня пригласили. Мы много выпили, как всегда у них… Я вернулась потихоньку, потому что была навеселе, а тут подмораживало. Приняла душ, легла. Ночью я хорошо выспалась, в этом главное преимущество «навеселе»…

– Мам, – подсказала Лиз, – нам ни к чему эти подробности…

– Да ладно. Утром я встала, заварила себе кофе. И тут вдруг слышу бах! на втором этаже. Я кинулась туда, открыла дверь в комнату малышей, а там стекло разбито. Ну, не совсем, всего лишь растрескалось, и на нем кровь. Это была птица. Птица разбилась о стекло.

Я открыла окно и увидела ее внизу, на снегу, одеревеневшую и черную. Ворона… Вороны так не делают. Должно быть, ее что-то привлекло, что-то блестящее, не знаю… Может, она была больна, я так и подумала, наверняка это была больная птица. Я позвала Санье, он заменил стекло. Когда я ему это рассказала, он тоже сказал, что ворона наверняка была больная – уже не видела, куда летела. Бедное созданье, вот что он сказал. Как-то потихоньку все это начало меня доставать, еще и потому, что это случилось в той же самой комнате, которой меньше всего пользуются, учитывая, что вы редко приезжаете…

Я стерпел упрек глазом не моргнув. Это была правда, мы с детьми редко приезжаем. На Рождество, несколько дней летом. Я много работаю, у малышей школа, наша жизнь в Париже. И к тому же, если честно, я ненавижу этот дом. Всегда ненавидел. Хотя он довольно красивый, с огромным для такого дома садом – на двести квадратных метров жилой площади приходится целых два гектара. Впрочем, именно из-за этого парка мои бабушка с дедушкой и приобрели его. Исключительный участок – в окружении виноградников, с живописным видом на пологие холмы Божоле. Эжен, которого я едва помню, был агентом по недвижимости; уж он-то знал, как редко попадаются такие усадьбы. Но в любом случае мне тут всегда было не по себе, и не только из-за отсутствия отца. Бывают такие места: как только вы туда попадаете, у вас внутри все переворачивается от ужаса, без явной причины. Это у всех по-разному, одни более чувствительны, другие менее, слава богу. В противном случае некоторые известные мне квартиры так и не нашли бы себе жильцов. Особенно та, на улице Фобур-Сен-Дени; я руководил ее реконструкцией и провел там три худших месяца за свою карьеру. Ее объективным изъяном был недостаток света – третий этаж выходил окнами во двор, – но проблема состояла не в том. Я не пытался ни до чего докопаться, потому что был убежден, что в этой квартире случилось что-то варварски жестокое, о чем я предпочитал не знать. Хозяева-то находили ее «очаровательной». Но я насторожился, едва переступив ее порог, нутром, кожей чувствовал, что тут что-то нечисто; это было как аллергия, как приступ крапивной лихорадки. Наш семейный дом в некотором смысле производил на меня такое же впечатление.

– А потом, на следующую ночь с понедельника на вторник, это снова началось, часов около двух ночи. На этот раз это были камни… Такой же разгром, как сегодня ночью, только вместо угля были камни, куски желтой каменной охры, вроде тех, из которых построен дом. Я опять позвала Санье, но еще позвонила в полицию.

– И что они сказали?

– Что я и ожидала. Что это мальчишки-негодники баловались с рогаткой… Мол, такое уже не в первый раз.

Моя мать бросила на меня насмешливый взгляд, я откликнулся на него убийственным оскалом; трудно забыть выволочку, которую она устроила мне после той истории с витриной – какой стыд, стыд на всю деревню, мой сын хулиган!

– Они все-таки приняли от меня заявление, спросили, нет ли каких проблем с соседями… Не смотрите на меня так, у меня нет никаких проблем с соседями и никогда не было! Я вообще-то тут всех почти знаю…

– А потом? – спросила Лиз, вдруг вскочив, словно ей срочно понадобилось размять ноги. – Потому что пока-то не из-за чего было огород городить. Не обижайся, мам.

Мой взгляд опять приковало к себе платье Лиз. Из алого шелка, элегантное и очень тонкое, в котором она наверняка должна была мерзнуть. В самом деле, что за странная мысль – вырядиться в вечерний наряд субботним утром? Тут она решила поворошить уголь в печке, чтобы оживить ее. Схватила кочергу и, приподняв крышку опытным пальцем, начала шуровать. Грас, казалось, разделяла мое мнение по поводу ее наряда, но была слишком сосредоточена на своей истории, поэтому воздержалась от замечаний. Я налил себе кофе. Мне тоже стало холодно.

– Но как раз следующей ночью случилось такое… я не знаю, как это объяснить. Что-то, что меня по-настоящему напугало, честное слово… что-то…

Ее голос осекся. Я налил чая в ее чашку, она поблагодарила меня слабой улыбкой. Кочерга скребла по стенкам печки; звук был неприятный, раздражающий, как ногтями по школьной доске.

– Я спала. Честно скажу, я приняла таблетки, потому что без конца думала об этих событиях, о счетах от стекольщика, о том, чтобы сменить замки, даже если они работают очень хорошо. Короче, утром я проснулась со свежей головой, но когда я открыла глаза… в потолке… В моем потолке, прямо над постелью, прямо надо мной, был воткнут нож.

Скрежет кочерги по чугуну прервался на мгновение, потом продолжился.

– Нож? Как это – нож?

– Нож, Натан. В потолке. Помнишь, тот, большой, для разрезания жаркого? Ну, так вот, он был воткнут в потолок. Торчком. Словно кто-то его туда воткнул. Господи боже, да там три метра высоты! Даже если встать на стул, не понимаю, как, черт возьми…

Я положил руку на ее ладонь, успокаивающим, как мне казалось, жестом, но, думаю, он ее ничуть не успокоил. Мне и самому эта история казалась довольно тревожной. Опять вспомнился кошмар, который мне никак не удавалось выкинуть из головы. По комнате разносился резкий запах разворошенного угля, смешанный с кислой вонью от окурков Лиз.

– Так ты тогда позвонила Эду? – спросил я мягко. – Да?

– Да. Позвонила Эду, я ведь никого другого в полиции не знаю. Мы давно не виделись, но были друзьями в свое время, когда он жил тут… Он теперь в региональном управлении судебной полиции, это все-таки лучше, чем местные остолопы. Он приехал, осмотрел тут все, проверил все двери. Залез на стремянку, вытащил нож, и это оказалось не так-то просто. Он его забрал с собой, разумеется, на экспертизу, на тот случай, если там найдутся отпечатки. В общем, посоветовал мне установить сигнализацию, что я и собираюсь сделать, но пока некогда было этим заняться.

– Это все?

– Да, все. А что, по-твоему, он мог еще сделать? Меня не ранили, ничего не украли, никаких следов взлома… Я уже подавала заявление насчет разбитых окон, и что? Похоже, он меня за сумасшедшую принял. Должно быть, подумал про себя: «У старухи Брессон совсем крыша поехала». Небось решил, что я сама этот нож воткнула… Очень удивлюсь, если он действительно отдаст его на экспертизу.

– Мам?

Голос Лиз был не совсем обычный, какой-то странный. Я повернулся к ней. Мать уже вставала из-за стола, чтобы посмотреть, что моя сестра держит в руке.

В руке у нее была цепочка с кулоном. Тонкая цепочка из розового золота, украшенная подвеской в виде крыла бабочки. Которую я хотел подарить матери, ту самую, которая исчезла.

– Где ты ее нашла?.. – спросил я, тоже вставая.

– В печке. Там, в печке.

Мама взяла ее из почерневшей, перепачканной углем руки Лиз.

– Это восхитительно, дорогой, – отметила она, поднеся ее к окну, чтобы украшение заиграло на свету. – Очень изысканно. Надо только немного почистить…

Что она и стала делать, взяв тряпку, словно в этом событии не было ничего необычного. Я заглянул в печку, посмотрел, как переливаются раскаленные угли.

– Может, это была подделка, – съехидничала Лиз, – а теперь она превратилась в золото!

– Так и есть. Давай, Лили, смейся. Тут и впрямь что-то алхимическое творится

– Может, в конечном счете, Дед Мороз все-таки существует…

На этих словах она встала, вымыла руки, потом закурила. Мама надела свою цепочку и принялась изучать себя в зеркале холла, поворачивая голову то влево, то вправо, поднимая подстриженные, окрашенные в пепельно-белокурый цвет волосы, свою безупречную укладку, вечно одну и ту же.

– Очень красиво, дорогой. В самом деле очень красиво.

У меня было чувство, что я вновь оказался в своем сне – дьявол, дьявол вернулся, – а они вели себя так, будто ничего не случилось – так, ничтожное событие.

Грас Мари Батай,
14 апреля 1981 года, кухня,
22.44 на больших часах

Все спокойно, спит, как камень среди камней.

Я решила написать что-нибудь в ожидании своей сигареты – я хочу ее сегодня вечером, так хочу.

На мне блузка, которую я купила сегодня днем, блузка цвета пороха с ярко-голубыми разводами, с вышивкой в виде позумента на воротнике и манжетах. Восхитительная. Дорогущая – и восхитительная. А также воздушная. Из тех вещей, которые тебе нравятся и которые соплячка не носит.

Жюли в магазине сказала, что я в ней похожа на фею. Лиз сказала то же самое. А Натан сказал: «Как ангел». Девчонка только рассмеялась – завистливым смехом.

Я сделала уборку в квартире матери. Господи, не знаю, как она умудрялась содержать этот дом в порядке целых двадцать лет – в безупречном, всегда в совершенно безупречном порядке – чтобы жить сегодня в таком бардаке. Можно подумать, что после смерти отца она пытается заполнить пустоту, громоздит вещи вкривь и вкось. Буквально обставляет тишину. Эта квартира была такой элегантной, помнишь? Когда они ее купили, чтобы уступить нам дом, все было новым – и здание, и все остальное. Это и называлось «Светлые террасы». Мама так навкалывалась в нашем семейном хозяйстве, что теперь хотела, чтобы все было городским, практичным, современным, магазины в двух шагах и еще лифт, «семидесяти квадратных метров вполне достаточно», плитка на полу, моющиеся обои на стенах, электроплита, центральное отопление. Временами я ее понимаю… Должна признаться, что с уборкой девчонка здорово облегчает мне жизнь. Многое расставляет по своим местам, начищает, притом что я ее об этом не прошу, думаю, ей это доставляет удовольствие, как бы странно это ни казалось. Она говорит, что ей повезло попасть в такой красивый дом, что надо о нем заботиться, как о ценной вещи, чтобы все тут блестело. Не собираюсь жаловаться, тем более что сегодня сама изображала прислугу в квартире Луизы Брессон!

Моя мать не сошла с ума, нет, не думаю. Просто ее хандра приняла такую форму. Назовем это «хлорофилловым» загромождением. За последние месяцы она накопила тут столько зеленых растений, что кажется, будто ты в оранжерее. Я пыталась ей объяснить, что нехорошо забивать всей этой зеленью такое тесное пространство, что растения тоже дышат, как люди, и что весь ее кислород сжирает эта пародия на тропический лес. «Мама, милая, ты хочешь умереть от удушья среди своей зелени, после того, как жила в парке площадью в два гектара? Только этого не хватало!» Я шутила, конечно, но вдруг подумала: не здесь ли собака зарыта, не скучает ли она по своему дому, не отвергает ли город теперь, когда осталась одна, без Эжена? Анонимность, шум, загрязнение окружающей среды – откуда я знаю? Я ее спросила об этом, но ее ответ был совершенно прозрачен и просто ошеломил меня своей непосредственностью. Что-то вроде: «Господи, Грас! Уж лучше прямо сейчас сдохнуть, чем вернуться туда».

Я-то всегда думала, что она любила этот дом, понимаешь? Что она любила его так же, как я, хотя это правда: в деревне жить нелегко. Хорошо еще, что в наши дни мы тут пользуемся достаточным комфортом – спасибо, дорогой, за соковыжималку, и за микроволновки, и за все, что ты нам натащил, бесконечное тебе спасибо! Но когда они его купили, я помню, как мама тут уставала. Я тогда еще маленькой была.

Неважно, такая реакция чертовски меня взволновала. В общем-то, я ее не ожидала.

Динь-дон.

Погоди, я закурю: ровно одиннадцать часов. Время всего лишь ориентир, но я нуждаюсь в ориентирах, до того ничтожной кажется мне сегодня наша прошлая жизнь, всего лишь крохотной темной черточкой под ластиком. Думаю, наверняка поэтому я и начала снова курить: чтобы опять ввести какой-то ритуал в эту жизнь, которая рушится, распадается, каждую секунду чуть больше, каждая ночь становится чуть чернее предыдущей, в эту жизнь, теряющую свое значение с тех пор, как…

Я хотела написать: «С тех пор, как девчонка…» – но думаю другое. Я думаю: «С тех пор, как ты меня разлюбил».

Вот и сказано. Я думаю, Тома, что ты меня разлюбил.

И всякий раз, когда ты уезжаешь в поездку, я мучаюсь вопросом, вернешься ли ты. Я пытаюсь поговорить с тобой, но всегда отказываюсь.

Я боюсь, что ты скажешь то, чего я не могу слышать.

Тс-с.

Я курю. Оставь меня в покое.

* * *

Выкричавшись и придя в себя, я встретил Лиз. Она была в куртке-парке цвета хаки, из-под окаймленного мехом капюшона выбивались рыжие волосы, снизу струилось ее платье – кровавые отблески под военной курткой. На ней был подаренный мной шарф, что доставило мне удовольствие.

– Ну как, малыш, лучше?

У меня мелькнула мысль, не слышала ли она, как я изображал оборотня, но в итоге решил, что это невозможно.

– Свежий воздух полезен.

Она ухмыльнулась:

– Еще бы! Ты этот барак любишь не больше моего. Детство в деревне навсегда сделало нас горожанами. – И дернув подбородком, добавила: – На нашу беду…

Конечно, она имела в виду нашу мать. Лиз годами уговаривала ее продать дом, но Грас упрямо отказывалась, мы оба знали, что она и умрет в его стенах.

– Хотя как знать? Если уж нынче находят золото в угольной печке, может, и я пересмотрю свое мнение!

Сестра все теребила карман своей куртки кончиками пальцев, высовывавшихся из черных шерстяных митенок. Митенки – тоже привычка курильщицы, в перчатках курить неудобно. Я хотел было сделать замечание по поводу найденной цепочки, но передумал, словно полное умолчание о последних событиях могло заставить их исчезнуть.

– Куда собралась?

– Курева купить, сыграть в лото. «Камни» в полдень закрываются. Ты идешь?

– Нет, взгляну, как там дети.

– Не похоже, чтобы их сильно травмировала эта ночь. Орут, смеются, а Колен лупит по своему пианино, словно это большущий орган в соборе. Маму это сводит с ума.

После чего она одарила меня одной из своих странных улыбок и резко развернулась. Я смотрел, как она спускается по аллее медленным небрежным шагом. Небо было пепельного цвета. Она поскользнулась на обледеневшей каменной лестнице, закачалась на каблуках, ухватилась за перила. Я едва подавил смех; Лиз обернулась и показала мне язык. Потом с достоинством продолжила спуск.

Когда я вернулся, стол был уже накрыт, услужливо красуясь белой скатертью с вышитыми семейными инициалами Э.Л.Б., Эжен и Луиза Брессон, и позолоченные свечи были воткнуты в подсвечники, помнишь – те, из оловянного сплава, которые ты так любила? Ты не многому здесь завидовала, но эти штуки в стиле ар-нуво внушали тебе такое вожделение… Я был уверен даже, что мама подарит их тебе рано или поздно. Может, она и вправду смотрела на них как на подарок ко дню рождения – два подсвечника для двоих малюток. Не знаю, не хочу знать. Мне они всегда казались ужасными с их когтистыми основаниями в виде раков и этими ползучими листьями, которые словно пожирают свечи, а не просто удерживают их стоймя.

Близнецы уже устроились за столом, как Король с Королевой. Отодвинули свои тарелки и рисовали – Большой Красный Дед принес им великолепный набор пастели, если только ты способна представить его себе старым и красным. Мама стояла у плиты, заканчивая приготовление запеканки из морепродуктов.

– А, Натан! Куда ты пропал?

– Пап, – встряла Солин, отрывая глаза от своего рисунка, – можно мы пойдем снеговика лепить?

– Скоро за стол.

– Но пока же еще нет?..

Мольба в глазах нашей дочери – не то, перед чем я могу устоять. Это плохо, знаю. Но глаза нашей дочери точно такие же, как были у тебя – зеленые с ореховыми крапинками внутри, глаза цвета лакомства. У Колена они тоже зеленые, но темнее, в них больше карего – скорее, похожи на мои.

– Оденьтесь теплее, снаружи тыща градусов.

Колен засмеялся:

– Как минимум!

Наш сын часто использует взрослые выражения, с тех пор, как научился говорить. Меня это всякий раз удивляло, и в этот раз не меньше, чем в остальные.

– Я не шучу, коко. Перчатки, шапка, пуховик, шарф.

Солин убежала первой, брат за ней следом. Мама попросила меня открыть устрицы, что я и исполнил, как послушный сын – послушный два раза в год.

Тряпка, устричный нож, алюминиевая фольга, скрипящая на больших рыбных тарелках, украшенных играющими форелями. С тех пор как Лиз покопалась в печке, та заработала в полную мощь, в комнате стояла зверская жара; после четырех устриц я был весь в поту.

– Мама, кто это устроил, по-твоему? – спросил я, снимая свой жилет. – Я хочу сказать – все это, все эти неприятности?

Она подняла голову. Ее взгляд был словно подернут дымкой.

– Это не то, что ты думаешь, дорогой.

– Откуда тебе знать, что я думаю? Об этом только мне известно. Это внутри меня.

Грас вздохнула, засунула свою запеканку в духовку, на центральную решетку. Закрыла дверцу, запрограммировала: термостат на цифру семь, время – полчаса. Я смотрел на цепочку у нее на шее, на крохотное крылышко бабочки. Видел также морщины на ее коже, маленькие коричневатые пятнышки в ее декольте, молочного цвета пудру, застрявшую в последнем пушке на верхней губе.

Мать всегда так боялась постареть. Я вырос в мире, населенном зеркалами, в которых множилось мое одиночество.

Часы пробили двенадцать полуденных ударов. Мы слушали двенадцать полуденных ударов, не говоря ни слова, просто дожидаясь, когда они смолкнут.

– Это не твой отец, – пробормотала она, когда вернулась тишина, еще более гулкая, чем бой часов. – Я не хочу, чтобы ты хоть на секунду подумал такое.

– А ты не находишь, что это странное совпадение? Он сваливается как снег на голову, после тридцати лет отсутствия, и вдруг кто-то громит дом?

– Это не он, Натан. И точка. Выбрось эту мысль из головы. Ты понял?

Я ничего не сказал, только стиснул в руке устричный нож, чья рукоятка всегда напоминала мне мушкетерскую шпагу и с которым мне запрещали играть.

– Ты понял? – повторила она вдруг жестко; дымка в ее глазах рассеялась, уступив место их обычному холодному, серому, металлическому блеску.

Дверь с грохотом распахнулась. Что за проклятая погода, на улице только мелюзга месит этот чертов снег! Эй, мам, а ты знаешь, что папаша Пиньон покончил с собой? Позавчера! С ума сойти, сколько всего узнаешь, выпив пастиса… Лиз скинула с себя парку, потом сапоги. Повесила чулки на маленькую сушилку над печкой. Они колыхались в воздухе, словно две кожи, сброшенные змеями.

– Что у вас с лицами? Можно подумать, вы привидение увидели.

– Ты пьешь пастис на Рождество?

– Они тут только это и пьют, что я могу поделать? Я встретила Санье, он захотел угостить меня стаканчиком. Но учитывая дозу, клянусь тебе, в этом не было ничего летнего.

Пройдя босиком по красному плиточному полу, сестра затеяла то, что всегда любила делать – обкалывать кончиком ножа края устриц, чтобы те съежились.

– Я ему рассказала, что случилось этой ночью. По его мнению, мы стали жертвой закона Мерфи. – Лиз уточнила: – Закон максимального стечения дерьма.

– Это тут ни при чем, Лили. Я склоняюсь скорее к проделке какого-то злоумышленника.

– Ну, раз ты говоришь, малыш… Но ворона-то разбилась сама по себе?

– А мамина цепочка? Она что, сама собой очутилась в печке? А нож в потолке? Тоже сам собой?

– Ты когда-нибудь видел полтергейст?

– Прекратите, пожалуйста, прекратите…

Побелев как скатерть, мама держалась за грудь. Слегка спотыкаясь, она направилась к банкетке.

– Ты в порядке?

Мы с Лиз подскочили к ней в испуге. Недавно у нее был серьезный приступ стенокардии, и мы знали, что сердце у нее слабое; мой дед умер от инфаркта после простой пробежки.

– Дорогая, не дашь мне таблетки? Там, в сумочке…

Лиз порылась в маминой сумке и обернулась, потрясая пластинкой бета-блокирующих таблеток, словно спортивным трофеем. Я налил воды в стакан. Грас приняла свои пилюли.

– Слишком много нервничаешь, мам. Надо бы тебе съездить куда-нибудь, развеяться.

– Не хочу я никуда уезжать. Мне и дома очень хорошо. Прихватывает время от времени, потом отпускает. Но мне бы хотелось, чтобы вы перестали болтать о полтергейсте.

– Ладно, хорошо, это же в шутку. К тому же я в самом деле не понимаю, кто, кроме тебя, захотел бы чудить в этом чертовом бараке!

Я бросил на свою сестру убийственный взгляд.

– Ладно, ладно, уже перестала. Поищу выпить.

– Ты заберешь детей?

Лиз кивнула, потом надела сапоги прямо на босу ногу. Вышла, хлопнув дверью слишком громко, отчего треснувшее стекло окончательно раскололось.

Наша мать лежала, скрючившись на своей банкетке, и выглядела столетней старушкой. Я понял тогда выражение, которое видел вчера вечером на ее лице, так и не сумев его определить. В каком-то смысле Лиз была права: лицо Грас было полно призраков.