Текст книги "ПереКРЕСТок одиночества – 4"

Евгений кивал и по привычке понимающе улыбался. Как раз в этот момент мимо распахнутой калитки шел невзрачный совсем мужичок в выцветшей рабочей куртке, с вислыми усами и в слишком большой для него кепке. Они пригласили его к их нехитрому столу, и мужичок не отказал. Уселся, отпил пива, умело скрутил самокрутку и, глубоко затянувшись, стал вслушиваться в их разговор. На удочки они внимания уже не обращали. А еще через пару часов дружно перебрались на дачу Аракела, чтобы пополнить запасы спиртного. Надо сказать пили они в меру, а тот представившийся Кешей мужичок вскоре откланялся. Где-то к десяти вечера засобирался и Евгений, но Аракел так просто его отпускать не собирался – от все тщился доказать свою правоту. Евгению бы, как всегда, согласиться, но тут его будто попутал кто и он упрямо стоял на своем – ему ничего этакого от жизни не надо, он вполне доволен тем, что есть. Надо довольствоваться имеющимся. И стоило ему сказать эти роковые слова, соседа прямо аж осенило, и он радостно завопил «Нищим не понять! Точно ведь отец мой говаривал! Иди сюда!». Евгений замотал головой, но Аракел уже тащил его из-за стола к дому. Там в сенях он торопливо накинул ему на плечи свой легкий светлый плащ, на голову опустилась какая-то вся из себя солидная и модная то ли кепка, то ли еще какой головной убор. На запястье защелкнулся браслет удивительно тяжелых часов, в лицо и в грудь ударил спрей тяжелого одеколона, в ладонь втиснули связку ключей, после чего Аракел распахнул дверь во двор, указал на свою машину и хрипло велел:

– Иди! Езжай!

– Куда? – изумленно пробормотал Евгений.

– Прокатись! Почувствуй себя большим человеком! Ты ничего от жизни не хочешь, потому что и не распробовал ее радости! Не видел, как другие смотрят на важных богатых людей! Вот иди и попробуй!

– Да я не…

– Иди говорю! Иди! Сядь и езжай! Почувствуй сладость жизни! Я тебя потом еще в город свожу! В хороший ресторан – там для меня всегда найдется столик. С красивыми женщинами познакомлю!

Как нелепо… Но Евгений позволил себя вытолкать и, пожав плечами, пошел к блестящим после недавнего дождя жигулям. Красивая машина. Яркая. В руке дрогнули ключи, на запястье звякнули блестящие и тоже красивые часы. Чужой головной убор сползал на глаза, и Евгений потянулся к нему, остановившись в шаге от машины. Тут-то он и ощутил толчок в спину. Испуганно шагнул вперед, оборачиваясь и… очутился в ледяной тьме, еще успев услышать чей-то знакомый и почему раздосадованный возглас. Вроде как кто-то воскликнул «Ах ты ж» ну или ему так послышалось – хотя потом прогонял в голове это чертыхание сотню раз, силясь понять его смысл.

Да…

Так Евгеша оказался в мире Креста. В промороженной летающей тюремной келье. И говоря начистоту – он тут едва не свихнулся по первой. Очень… очень он был близок к настоящему сумасшествию. Может даже и шагнул чуток за зыбкую грань ненормальности, но что-то помогло, и он медленно и неуверенно вернулся обратно. Это если сказать вкратце… а если уж рассказывать, как есть, то большую часть пролетевших в келье сорока лет он толком и не помнит. Хотя что тут вспоминать, если последние тридцать лет отсидки были как один похожи друг на друга?

Вот в начале ему лихо пришлось…

Все то мужское, о чем он, честно говоря, знал только понаслышке, в нем отсутствовало изначально. Ну не был он тем упрямым, упорным и даже упертым мужиком способным выдержать любые испытания и не сломаться. Он никогда таким не был. И поэтому сломался уже на третий или пятый день, поняв, что никто в келью не войдет и его оттуда под дрожащие ручки не выведет. А на полу рядом со входом в туалет исходил вонью гниющий труп его предшественника – к которому он приближаться избегал. Вскоре Евгений вконец изошел икотой да блевотой, потерял счет дням и мог лишь вспомнить холодные, голодные и почти черные дни, заполненные беспросветным ужасом. Похоже, он дергал рычаги далеко не каждый день, предпочитая дрожать на кирпичных нарах под ворохом влажного чужого тряпья… Он жил как мусорная крыса…

Но постепенно его отпустило…

Он начал приходить в себя. Именно что начал. Он пришел в себя не разом, не по щелчку пальцев, а… он словно бы поднимался с темной глубины, двигаясь медленно и с долгими остановками.

Осознавать себя – разумным человеком по имени Евгений – он начал далеко не сразу. Он даже не мог вспомнить сколько времени провел во тьме помешательства. Единственным временным указанием мог послужить наконец-то вынесенный им по частям в туалет труп, хотя выносить там уже особо было нечего, а к смраду он так привык, что еще долго испытывал дискомфорт от чистого воздуха. Еще позже, когда разум окончательно вернулся к нему, пришлось избавиться почти от всех пожитков – из-за пропитавшей их неистребимой вони. Ну да ничего – за следующие годы Евгений нажил все обратно и многократно преумножил.

Он стал другим. Понял это не сразу, а где-то лет так через двадцать, после того как дрожащая от бьющей ее жестокой простуды старуха умоляла его поделиться несколькими таблетками имеющегося у него парацетамола – обменянного ранее ей же в обмен на бутылочку самогона, дабы отметить свое восьмидесятилетие. Он не поделился. Потребовал соразмерную плату – лекарства тут наверху весьма дороги. И тогда дрожащая старуха назвала его бессердечным и жестоким сукиным сыном, что его изрядно удивило, огорчило и оскорбило. Он? Да он в жизни никого не обидел. Жил себе тихим смирным человечком, а тут такое обвинение…

А потом Евгений наконец прозрел – а ведь, верно. После того как разум вернулся к нему и сумерки расступились, он стал каким-то другим. Не жестоким, нет. Он словно частично выгорел изнутри, потеряв такие эмоции как сострадание и жалость к другим. Его волновало лишь собственное выживание и ничего более. При этом он всячески избегал дергать за третий «залповый» рычаг после того, как узнал о его предназначении и чем это может грозить ему лично – гнева Столпа он боялся панически и пронес этот страх через все свое долгое заключение.

Последние годы заключения были омрачены вернувшимся страхом. Он не помнил сколько времени провел в умопомешательстве, поэтому его личный календарь был неточен. День освобождения мог наступить в любой момент. А он… он так хорошо прижился в келье, так сжился и даже сроднился с этими каменными стенами, что уже не хотел покидать свою крохотную теплую норку. Предложи ему кто пойти на второй сорокалетний срок – и он бы с радостью поставил подпись в нужном месте. Но никто не предлагал, страх терзал совсем уже старые нервы, снова начала шалить успокоившаяся и устоявшаяся психика… В общем это был тот еще ад. Спать приходилось в обнимку с собранными вещами, а за пазухой он всегда хранил самое главное – выторгованный давным-давно пистолет ТТ и тонкую тетрадку с самыми важными сведениями о том, что его ждало там внизу. Семь страниц в этой тетради были отведены семи убежищам, о которых он узнал все, что только сумел. За минувшие годы он все тщательно обдумал и спроси кто его личных пожеланий, предпочел бы оказаться неподалеку от убежища с названием Золотой Смех, где, судя по собранным сведениям, все соответствовало его пониманиям о спокойной закатной старости.

Но судьба распорядилась иначе.

Оказавшись там внизу, блея от страха, трясясь, он с трудом определил свое местоположение с помощью давным-давно намертво запомненным крупным ориентирам на местности и понял, что у него получится добраться лишь до одного единственного убежища – бункера Старого Капитана, что в его списке был на последнем месте ибо среди сидельцев считался скорей всего вымершим…

Он добрел. Дополз. Дотащился. С воющим облегчением вкрутился в странновато узкий снежный коридор, прополз по нему с десяток метров и… уперся в мертвое застывшее тело… Он повлек себя дальше, что-то причитая, бормоча и даже крича и двигался так пока не уперся в снежную стену. Незнамо откуда взялись силы, и он пробил себе путь дальше, оказавшись в настоящей ледяной гробнице. Противоположная стена была проломлена, а там… там его ждала запертая стальная дверь.

Как же долго и сильно он тарабанил в нее застывающими руками, что уже не чувствовали боли. Стащив рукавицы, он в припадке безумия вырвал несколько ногтей с мясом, всадив их в узкую щель и дернув дверь на себя.

Тщетно…

Все тщетно…

И тогда Евгений уселся рядом с не пожелавшей дверью, намотал на себя все, что добыл из вещмешка, выпил из горлышка бутылку самогона, скрючился, уронил голову и провалился в последний, как он считал сон.

Его пробудил холод и чужие жадные касания, что лезли ему за пазуху. Встрепенувшись, он выпростал из кармана пистолет, с криком упер ствол в чье-то тонко и жутко закричавшее лицо… и замер, глядя на искаженное лицо какой-то старухи. Там взвыла громче, зажмурилась… а Евгений вдруг задрожав подался вперед и неумело ткнулся губами в ее дрожащие губы. Рука сама собой вложила пистолет в ее пальцы, а он, целуя уже не лицо, а одежду, скрючившись оказался у ее ног и принялся лобызать сапоги, причитывая сквозь душащие его слезы. Он молил пожалеть его сиротинушку. Клялся в вечной верности. Клялся быть слугой и рабом. Старуха, замолчав, сжав пистолет и направив его на голову пресмыкающегося у ее ног Евгения, медлила в раздумьях… Пистолет так и не выстрелил.

И вскоре для Евгения началась новая сытая и спокойная жизнь – прямо как он и любил.

Конечно, все получилось не сразу – сначала кума Лизаветта пару годиков продержала его на цепи в небольшой и не слишком теплой каморке. Но что такое два года? К тому же она приходила каждый день, и они долго общались. Хотя о себе она не рассказывала почти ничего, а о бункере высказалась коротко и ясно – всех покосила простудная болезнь, пришедшая с новоприбывшим, оставшихся добило жестокое пищевое отравление, выжила она одна и то чудом. До этого лет семь трудилась тут поварихой.

Готовила кума и правда отменно…

Когда она поняла, что Евгений не обманывает и чист душой, она разомкнула замок на цепи и даровала ему свободу. Он ее доверие оправдал полностью. Поддерживал чем мог – в том числе и душевно. Именно он всегда утешал ее, когда кума Лизаветта была вынуждена вновь не пустить внутрь стучащихся в дверь умирающих от холода стариков. Кума была ведуньей и разом чуяла души тех, кто приходил под их двери. Кто-то из них болел. Кто-то был черен душой. Третий вроде ничего, но бесноват и буянист. Четвертая подла и жадна. Пятая больна, хотя сама того не ведает.

Она с легкостью чувствовала все по главному и единственному признаку – по тому, как стучали во внешнюю дверь. Вот до чего мудра была! Как только услышит – так сразу и хмурит брови, а голову наклоняет к плечу и чутко прислушивается, оценивая стучащего. Чаще всего кума заявляла сразу – этот мерзость в себе несет и потому не отворим! Пару раз она колебалась – чую говорит светлое в душе этой, что все же несет опасность в стены наши. Услышав про опасность, Евгений тут же бросался отговаривать ее от опрометчивых шагов – нельзя пускать! Все помрем по доброте твоей душевной, кума Лизаветта. А она все вздыхала и порывалась отпереть дверь… а он все отговаривал… и наконец стуки затихали, а еще часов через пятнадцать, а может и поболее, они вдвоем выходили туда в ледяные казематы и находили очередного бедолагу. И там, освещая лик умершего светом мерцающей лампы, кума вглядывалась в застывшие навек черты, всматривалась в мертвые глаза и наконец утешено вздыхала – да мол, не обозналась я в человеке этом. Беду бы он принес в дом наш. Взяв с тела ненужные ему более вещи, а им необходимые для выживания, они возвращались в бункер, запирали двери и продолжали мирно жить. Евгений дергал два рычага, готовил пищу, убирался, начищал до блеска богатую коллекцию кумы Лизаветты, а в свободное время читал.

Так он вновь вернулся почти к той же самой жизни, как и на даче у тихого пруда. Евгений снова был счастлив. И счастье длилось ровно до тех пор, пока внешняя дверь не задрожала от уверенного и громкого частого стука. Лишь услышав этот стук, кума Лизаветта тут же заявила, что это настоящая погибель к ним стучится и посему отворять ну никак нельзя, если только сгинуть не хотим. Погибать Евгений не хотел и, уважительно поцеловав ручку кумы, уверил ее, что жалость и сострадание тут никак непозволительны.

После того как миновало немало времени после последнего шума снаружи, они собрались, перекрестились истово и вышли наружу, дабы собрать уже ненужное нашедшему у их стен последнее упокоение несчастному. Но все пошло совсем не так как обычно и вот он здесь – дрожит и рассказывает чистую правду.

Он человечек маленький. Зла никому не желал. Добра? Добра тоже особо никому не желал. Но так ведь человек и не создан для того, чтобы кому-то что-то желать. Человек создан чтобы жить – он и жил как мог и как умел. Сам никого не убил, ничего не украл. Он человечек маленький…

Этими словами – «Я человечек маленький» – Евгений закончил свой долгий рассказ и затих на лавке, приникнув к краю кружки и допивая уже шестой стакан горячего чая.

Поняв, что его исповедь закончилась, я задумчиво хмыкнул и щелкнул зажигалкой, подкуривая первую за долгое время сигарету. Бросишь тут курить с такими рассказами… в душе словно мерзлый ком застыл. Глубоко затянувшись, я выпустил длинную струю дыма и кивнул, когда Евгеша робко потянулся к лежащим на столике сигаретам и зажигалке.

– Ты эту гниду еще и сигаретами угощаешь? – судя по осипшему дрожащему голосу, Сергей Блат пребывал в полном душевном раздрае и явно боролся с желанием дать исповедавшемуся Евгению в морду – Да эту тварь на мороз надо! Пинком! Поступить с ним также, как он с другими!

Посмотрев на лица остальных, я убедился, что они испытывают примерно те же эмоции что и Сергей. Затянувшись еще глубже, я глянул на скрючившегося рядом со мной кума Евгения, заметил его застывшие в спазме непослушания пальцы и помог ему подкурить. Когда он сделал первую крохотную затяжку, я перевел взгляд на Сергея и сказал:

– Собирайся. Наведаемся в померший бункер Старого Капитана…

– А этот?! – палец старика уперся в почти безучастного пленника.

– А он пусть курит и пьет чай – ровно ответил я, поднимаясь – Мы тут не судьи, Сергей. И не палачи.

– Ты нет… а я – легко! Выпну сволочь за дверь вмиг – ты только намек на кивок дай и все сделаю.

– Собирайся – повторил я – Филимон…

– Да?

– Когда Евгений докурит – покорми его супом, дай несколько глотков самогона и отправь спать. Пусть он в общем будет под твоим присмотром. Хорошо?

Старик с готовностью кивнул, избегая смотреть как на пленника, так и на кипящего злостью Сергея:

– Сделаю все в лучшем виде…

Глава пятая

Я вошел в теперь уж точно окончательно вымерший бункер легко и буднично – все же сказывался уже приобретенный опыт, а после некоторых перенесенных испытаний разум несколько очерствел. Я перестал настолько живо реагировать на все необычное и даже страшное. А вот Сергей нервничал – внешне это выражалось в непрекращающемся потоке брани про Евгения, что по его не раз уже повторившемуся мнению достоин лишь удара ножом в живот.

Отперев внутреннюю дверь, я открыл ее и в лицо сразу ударил поток теплого и «живого» воздуха. Пахло недавно приготовленным и явно вкусным ужином. Что-то мясное и очень умело поджаренное – это я, в свое время избалованный хорошими стейк-хаусами, понял мгновенно. Заодно и мясо легко определил – жарили медвежатину. Сразу возник резонный вопросу – откуда? Евгений ни слова не обмолвился про охоту. Да и чтобы он… вот эта дрожащая человеческая размазня, взял оружие и пошел охотиться на огромного хищного зверя? Я себя храбрецом не считаю, но тут все же необходимо обладать определенным мужеством, а Евгений этого качества был лишен начисто.

– Нажарили – проворчал идущий за мной Сергей, напряженно крутя головой – Мясо жрали и причмокивали сладко, с-суки, пока ты там насмерть замерзал!

– Я не замерзал – хмыкнул я.

– Но они-то думали, что замерзал! – парировал старик и, кашлянув, ткнул меня легко в плечо сзади – Послушай, Охотник…

– М?

– Я понимаю, что ты рук марать не хочешь. В убийстве трусливого беспомощного старика доблести не сыскать. Но ты только намекни… и я с великой радостью раздавлю этого таракана. Выведу из вездехода, велю шагать к бункеру – отпускаем мол – а сам…

Я отрицательно качнул головой:

– Нет. Мы привезем его домой.

– Домой? А зачем?

Во время этого внезапно возникшего разговора я не двигался с места, старательно осматриваясь и не глядя на стоявшего позади сердитого старика.

– Зачем нам такое не побоюсь этого слова дерьмо? Опять же – он же преступник по всем законам!

– По каким законам? – поинтересовался я – В нашем инопланетном заполярье ввели уголовный кодекс?

– По человеческим законам! Он же убийца!

– Он просто не отпирал дверь – возразил я.

– Он отговаривал ту чертову старуху! Даже когда она сомневалась открывать или нет!

Я удивленно повернулся:

– Веришь, что она бы отперла дверь, скажи он, что впустить очередного бедолагу надо? Действительно веришь, что всесильная правительница кума Лизаветта хоть во что-то ставила мнение приблудного слезливого Евгения? О чем ты, Сергей? Ведь ясно, что он для нее стал тем самым подобием престарелого мужа, нужного лишь для того, чтобы было с кем поговорить. Чтобы не в одиночку век коротать. Опять же возраст – кто знает, когда болезнь свалит с ног и до стакана с водой не дотянешься. А Евгеша стаканчик принесет, полы вымоет, одеяльце подоткнет. И даже истово подыграет в очередном спектакле про стучащуюся во внешнюю дверь умирающую душу. «Не отпирай, кума Лизаветта! Нельзя тут доброту проявлять!».

Сергей скривился:

– Тьфу! Помогал ей с себя вину снимать! Я и говорю – преступник он.

– Он… – я пожал плечами – Он набитый гнилой соломой тюфяк. Никогда и ничего в своей жизни не решал. Так уж воспитали. Таким уж вырос.

Я уже шагнул было дальше, но Сергей цепко ухватил меня за плечо и заставил развернуться к себе:

– Погоди! Ты вот честно ответь – ты его оправдываешь что ли? Гниду эту?

– Нет – ответил я – Он как минимум из тех преступников, чья уголовная статья начинается со слов «своим бездействием поспособствовал» и так далее…

– Ну! И я о чем! Зачем его в Бункер к нам везти? Да еще чаем поить и сигаретками угощать по дороге! Даже в морду твари старой не дали!

– А пусть на него люди посмотрят – улыбнулся я.

– На кого? На эту сволочь? Чего на него смотреть?

Я пояснил:

– Мне его не жалко, Сергей. Пойми наконец – я таких как он никогда не жалел и жалеть не стану. Но я хочу получить с него максимум пользы. Для начала – он мог многое от нас утаить. Мы ведь с ним и не разговаривали толком. Уткнемся сейчас в дверь без замка – а спросить, как ее отпереть будет уже не у кого.

– К-хм… тут ты прав, конечно. Но шлепнуть гада можно и позднее…

– А еще мне надо громкое и не обязательное доброе событие – добавил я – Некая новость. Даже желательно, чтобы эта новость была плохой и как можно более мерзкой и душещипательной. Такой, чтобы слезы сами на глаза просились, а кулаки сжимались от ярости – вот как у тебя сейчас. Больше часа прошло, а ты все успокоиться не можешь.

– Нет у меня слез! А вот ярость – да! И она не утихает.

– Идеально – кивнул я.

– Для чего идеально-то?!

– Для уставших от монотонной серой жизни людей – пояснил я, продолжая смотреть в глаза кипящего от злости и непонимания старика – Мысли чуть масштабней, Сергей. Нам надо, чтобы жизнь в Бункере была яркой, но без стресса. Интересной и порой даже пугающей – но, чтобы страх исходил не изнутри, а сочился снаружи. Протекал внутрь стылой такой новостной ниточкой… А еще лучше, если вместе с новостями придет и что-то куда более материальное чем слова – скажем один из виновников поганой истории. Как только мы привезем Евгения в Бункер, проведем через Холл к лестнице, затем через Центр, давая людям посмотреть на него, а затем поясним про случившуюся здесь трагедию…

– Да Бункер полыхнет! Холл так точно!

– Ну… – я покачал головой – Не полыхнет. Ведь часть новостей мы постараемся передать в каждую часть Бункера заранее, чтобы люди успели переварить, обсудить и чуть успокоиться. Я сам позабочусь об этом при участии нашего радиста и Замка. Так что Евгеша станет подгнившей вишенкой на новостном торте… Люди увидят его воочию, вглядятся в его лицо. Следом начнут обсуждать, ругать, желать ему смерти или справедливого суда, а заодно будут вспоминать свои тоже порой далеко неидеальные и порой с какой-то гнилинкой жизни и им станет легче – мол из-за мелких ошибок прошлого корили себя как дураки, а тут вон какая гнида… И им станет легче.

– Провести эту сволочь мимо десятков осуждающих взглядов – медленно произнес Сергей и отпустил мое плечо – И чтобы все желали ему смерти… Чтобы плевали ему вслед… Я был неправ, Охотник. Ты куда жестче и злее меня. И наказывать умеешь куда хлеще…

– Мне плевать на переживания Евгения и я не собираюсь его наказывать – возразил я – Мне надо зажечь бодрящую искру негодования в замедлившихся от старости сердцах жителей Бункера.

Но Блат меня не слышал, продолжая мечтать:

– А там в Замке эту гниду скорей всего его расспросят, а потом осудят…

– Осудят публично и где-нибудь в Центре – добавил я – И чтобы было жюри присяжных, набранных со всех частей Бункера, и чтобы в конце кто-нибудь толкнул громкую обличающую речь…

– Вынесут смертный приговор…

– Одиночное заключение – поправил я – Нам невыгодно пускать такую карту в расход. Пусть судачат о том сколько еще лет он проживет, раскается ли, обратится ли к Богу и придет ли к нему настоятель…

– М-да – пробормотал Сергей – Впредь буду умнее и торопиться с выводами не стану.

Я улыбнулся.

– И во врагах тебя иметь уж точно не пожелаю, Охотник. Опасный ты.

– Я? Да ну брось. Я человек мирный.

– Ну да… ну да…

– Начнем осмотр?

– Самое время – кивнул окончательно успокоившийся старик, протягивая мне связку ключей – С какой двери начнем?

Вопрос был вполне уместен. Миновав тут вторую тамбурную дверь, мы оказались в крайне интересном и необычном коридоре – он тянулся метров на семь вперед, там резко расширяясь в некое вроде как просторное помещение. В коридор выходило шесть дверей – по три с каждой стороны. И все двери были заперты навесными замками. Большая их часть была явно самодельной и представляла собой что-то вроде амбарных замков. Конструкции массивные, дужки тоже солидные – такую конструкцию и ломом не своротить. Двери были им под стать, но удивляли материалом – дерево с железом. Плотно пригнанные вертикальные доски, по три железные полосы. Одного взгляда на эти двери было достаточно, чтобы понять – все они вышли из рук одного крайне умелого мастера, что не пожалел сил и времени. Имей я где-нибудь в личном владении средневековый замок или хотя бы старое шато, не пожалел бы денег, чтобы выкупить эти сокровища и перенести их к себе. Можно даже вместе с замками, хотя те изрядно портили строгость и красоту дверей.

Понятно откуда древесина и металл – добыты из-под льда и снега. Здесь бревна расшиты на доски. Значит, когда-то бункер жил полной жизни, отправлял наружу бригады охотников и сборщиков, строил планы на будущее… А затем случилось упомянутое простудное заболевание, унесшее многих, оставшихся же добило внезапное пищевое отравление.

Для начала я расстегнул верхнюю одежду, стащил шапку с взопревшей головы – тут было тепло. Двинувшись вперед, дернул первый такой знакомый железный рычаг, торчащий сразу за первой дверью слева. Миновав коридор, я первым вошел в большое помещение и, как и предполагал, оно оказалось достаточно просторным общим пространством, заставленным столами с лавками и стульями, с украшенными различными предметами стенами и красивыми резными деревянными панелями тянущимися по периметру, хотя замкнут он не был – на дальней от меня стене не хватало всего одно панелей, а последняя выглядела незаконченной. Это гостиная, совмещенная со столовой и кухней. Низкий каменный потолок давил достаточно сильно, но теплая продуманная обстановка разбавляла и умаляло это давление, позволяя чувствовать себя более чем комфортно. Имелась еще одна дверь в правой стене – с навесным замком.

Постояв у входа, покивав, я взял у Сергей половину ключей из тяжелой связки и вернулся в коридор. Если ключ подходил, я размыкал замок и шел дальше. Если ключи не подходили – тоже шел дальше. Действуя на пару, мы вскоре отперли каждую дверь и приступили к осмотру скрывающихся за ними помещений.

Первая от входа комната слева – пустая, достаточно просторная, обжитая, с единственной узкой кроватью, аккуратно накрытой медвежьей шкурой. Еще две шкуры на полу, на небольшой полочке ровно горит шар какой-то лампы, от которой медная на вид трубка уходит в стену – но вряд ли в трубке светильный газ. На единственной картине изображена старая барыня в кресле, а рядом сидит ее служанка. Картину я узнал сразу, хотя это не слишком умелая ее копия. «Все в прошлом». Художник Василий Максимов. Мотив картины удивительно сильно перекликался с рассказом Евгения… Из немногочисленных личных мужских вещей стало ясно, что это его комната. Скудно, но спокойно и сытно. Мы пошли дальше.

Следующие четыре комнаты некогда были жилыми. Но их превратили в узкоспециализированные склады. Постельное белье, медвежьи шкуры, различная верхняя теплая одежда – напротив комнаты Евгения. Идущие дальше два помещения плотно заставлены перенесенной сюда мебелью – кровати, скамьи и все прочее подобное. Четвертая комната была заперта на самый хитрый и крепкий с виду замок, а хранилось здесь различное оружие, пара небольших книжных стопок, ящики полные медвежьих клыков и позвонков, различный самодельный инструмент. На одной из стен несколько картин, а под ними висят частично чем-то заполненные рюкзаки, котомки и вещмешки. В углу несколько лыж, снегоступы, детские санки. Тут было еще много чего, но мы пошли дальше.

И наконец шестая комната оказалась чем-то невообразимым. Это была личная комната покинувшей нас кумы Лизаветты. И переступив порог, я, честно говоря, немного обалдел и прикрыл глаза рукой от хрустального и золотого блеска. Комната забита на максимум и похожа на музейный запасник. В центре широкая двуспальная кровать, покрытая здоровенным одеялом, сшитым из нескольких и украшенным кружевами по краю. Вокруг этого ложа разложены коврики и медвежьи шкуры так плотно, что не видно и кусочка пола. На стенах бесконечные полки, заставленные самыми невообразимыми предметами. Вон хрустальный кубок с футбольным мячом. А рядом хрустальная же высокая ваза. Дальше с полки свисает гирлянда из вроде как серебряных столовых ложек, а соседствует с ней ожерелье из резных медвежьих клыков, под которым прилеплен плакат с замершем в шпагате на двух стульях некогда знаменитым героем старых боевиков. Выше и правее опять слепящий хрустальный блеск какой-то посудины и сразу две ярко светящие лампы. И так на каждой стене и в несколько «этажей». Абсолютно разнотипные, но яркие или блестящие предметы с претензией на роскошь. Медленно оглядев все это, я повернулся к Сергею. Тот развел руками:

– Во императрица…

Пока я медленно осматривал эти роскошные по здешним меркам покои, Сергей пробормотал новый эпитет:

– Во королевишна… – помолчав, он добавил – Владычица поганая…

– Нет – не согласился я, глядя сначала на кровать, а затем на небольшой самодельный столик рядом с ней, соседствующий с куда более роскошным длинным невысоким столом у стены – Она так и не смогла примерить на себя это платье. Но она попыталась…

– Ты о чем? Погляди на нее – в злате считай купалась. И зачем? Глупо ведь…

– Пыталась – сказал я и, поймав все еще недоумевающий взгляд спутника, пояснил, поочередно указывая рукой – Эта комната… она скорей всего и была такой. А ключница Лизаветта заняла ее, после чего попыталась приукрасить, добавить побольше своего, но лишь привнесла глупую золоченную мишуру и те вещи, которые считали красивыми и дорогими. Она была глуповата и необразована, а заняла комнату той, кто владел хорошим вкусом. Не удивлюсь, если раньше эта комната принадлежала руководителю бункера Старого Капитана и руководитель был женщиной. А Елизавета работала на кухне и была сюда вхожа…

– Повариха к начальнику? Ну да… кто ж еще еды притаранит…

Я кивнул и взглянул на стоящий в дальнем углу кроватный столик:

– Такое рано предполагать, но скорей всего старая владелица комнаты часто болела и долгое время проводила в постели. А повариха регулярно приносила ей еду – ведь она тоже была женщиной. Вряд ли они долго разговаривали, их уровни слишком различны, хотя случается всякое… но каждый раз входя сюда повариха Лизаветта видела эту красоту и роскошь… и в ней возможно начала зреть глубокая зависть, замешанная на очень сильном душевном отклонении, если она сделала то, что сделала и на что тихонько намекнул ее слуга Евгений…

– Думаешь она поехавшая была? Погоди… ты на то отравление намекаешь? Поварихе отраву подмешать плевое дело.

– Конечно поехавшая – подтвердил я – Задумайся, Сергей – даже завидуя всем и вся и совсем не любя людей, отравил бы ты всех подряд, чтобы остаться в снежной пустыне абсолютно одному?

– Да ну… если заболею – кто еды притащит? Кто рычаги дернет? В этих местах ноль три не наберешь… Такого даже полный псих себе не пожелает.

– Ага – хмыкнул я – Даже глубоким интровертам требуется общение, не говоря уже о опасностях серьезно заболеть. Но очень уж странное совпадение. Сначала все заболели – это скорей всего случайность. Выжили не все, а затем по ослабленным и еще не оправившимся организмам ударило пищевое отравление, выкосившееся оставшихся. И только прекрасная повариха Лизаветта осталась жива… И тут же заняла личные покои бывшего руководителя…

– Ну это еще не факт, что бывшая начальница здесь обитала – заметил старик.

– Почти факт – не согласился я, поворачиваясь и через дверной проем указывая на противоположную стену коридора – Видишь?

– Рычаг. Он тут вроде как основной. И дверь арсенальная.

– Это скорей всего бывший главный склад для самого важного – произнес я – Оружие, инструменты, редкие запчасти – в общем все самое ценное. Все то, без чего убежищу не выжить. И основной рычаг энергопитания.

– И все это находится прямо перед дверью этой комнаты…

– Ага. Ее кровать стоит не в углу, а прямо напротив двери – которая раньше наверняка была почти всегда открыта настежь. Руководительница бункера постоянно видела рычаг и знала, что дергают его регулярно. Видела и запертую дверь склада. Дай ей под руку колокольчик или трубку внутреннего телефона вон того – я глянул на кроватный столик, под которым пылилась вроде как модель советского дискового телефона – И даже в постели ты будешь находиться на рабочем месте и контролировать пару важнейших систем бункера. То, что она была женщиной я понял по идеально подобранным и чисто женским украшениям. Ни один мужчина, тем более руководитель, не стал бы так украшать свою комнату и одновременно рабочий кабинет.