Текст книги "Тест Роршаха. Герман Роршах, его тест и сила видения"

Роршах, вероятнее всего, видел Вёльфли во время своих смен и помогал Моргенталеру его лечить. Он разыскивал в архивах Вальдау интересный материал для Моргенталера и обещал, что одной из вещей, которые он сделает после того как покинет Вальдау, будет сбор коллекции рисунков пациентов, как это делал Моргенталер. Увольнение было не за горами: когда Ольга наконец вернулась в Швейцарию, семья Роршах решила, что квартира все же слишком мала, как и зарплата. Они снова переехали, на этот раз – в Геризау, на северо-восток Швейцарии.

Годы скитаний Германа с 1913 по 1915 год помогли ему нарисовать в своем воображении более целостную, гуманистическую психологию. Обнаружение Бинггели направило его интерес к восприятию в сторону антропологии, указав путь к темной стороне личных и коллективных верований, где психология встречается с культурой. Русская культура дала ему модель для проведения перекрестных ссылок между искусством и наукой. А футуристы и Вёльфли показали ему, насколько тесно психологические изыскания могут быть связаны с искусством. И это более глубокое понимание силы зрительных образов вскоре привело к научному прорыву.

Глава девятая
Галька в русле реки

Городок Геризау расположен в окружении высоких покатых гор. Его солнечные летние дни, похожие на антураж фильма «Звуки музыки», с прогулками по альпийским лугам, усеянным дикими цветами, уступают дорогу ранним осеням, мрачным холодным зимам и долгим влажным веснам. Это один из самых высоко расположенных городов Швейцарии, и «даже когда Санкт-Галлен» – прославленный монастырский город в пяти милях поодаль – «покрыт густым туманом, у нас тут часто можно видеть сияющее солнце и чистый воздух», – писал Роршах своему брату. Неподалеку жили его родственники – в Арбоне, около пятнадцати миль к северу. В погожие дни Роршах мог видеть Боденское озеро с холма, на котором жил. На том же расстоянии, только к югу, находилась гора Сантис – высочайшая точка в регионе и направление пеших походов Роршаха. Она была видна из его окна на втором этаже: он, казалось, всегда стремился выбрать квартиру повыше. «Здесь особенно прекрасно зимой, поздней весной и поздней осенью, – писал Роршах о своем новом доме. – Осень, возможно, самое прекрасное наше время, когда хорошо видно на дальние расстояния».

Роршах прожил в Геризау дольше, чем где-либо еще, за исключением Шаффхаузена. Здесь он поднимал свою семью, делал карьеру и следовал своему зову. «Кромбах», психиатрическая больница кантона, стояла на холме в западной части города. Открытая в 1908 году, незадолго до приезда Роршаха в 1915 году, это была первая в Швейцарии психиатрическая больница, устроенная по принципу павильонов: здания, стоявшие в окружении небольших парковых зон, отделены друг от друга, чтобы предотвратить распространение инфекционных болезней, а также в некоторых терапевтических целях. За административным корпусом находились три здания для мужчин и три – для женщин, а посередине стояла часовня. На момент появления Роршаха в больнице, рассчитанной на 250 пациентов, находилось около 400 человек, большинство были серьезно психически больны. Это было в первую очередь надзорное учреждение, и отношение к пациентам было менее лояльным: в большей степени тюрьма, нежели место исцеления.

Врачи и прочий персонал жили в «Кромбахе» рядом с пациентами и в относительной изоляции, среди живописного окружения. Население Геризау составляло около пятнадцати тысяч человек и росло за счет приезжих из-за пределов кантона и страны, преимущественно текстильных рабочих. В 1910 году Санкт-Галлен выпустил половину всех производимых в мире вышитых изделий. В Геризау были кинотеатр и еще кое-какие развлечения, но предложить город мог мало, особенно после того, как текстильная индустрия обрушилась с началом Первой мировой войны. Кантон Аппенцелль-Ауссерроден был сельским и весьма консервативным, а сдержанность местных жителей в отношении приезжих была хорошо известна. Роршах легче сходился со стереотипно-медлительными и интровертными жителями Берна, чем с жителями Аппенцелля, но все же он ладил с местными, уважая их, но не пытаясь стать одним из них.

Было огромным облегчением для Германа и Ольги, что их «цыганские скитания» наконец-то подошли к концу. Теперь у них была большая квартира, около ста футов в длину и полная окон, дугой проходивших вдоль фасада административного здания. Картина, которую позже нарисовал Герман, демонстрирует просторные комнаты с летним видом из окна (см. вклейку). Когда приехал перевозочный фургон, квартира была почти пуста, но вскоре Герман уже писал своему брату: «Мы сидим на нашей собственной мебели, ты можешь себе это представить? Это ощущается как настоящее переживание».

Директором больницы был Арнольд Коллер, не очень талантливый врач, но старательный управленец. Он эффективно руководил строительством больницы, что, в ретроспективе, было высшей точкой его карьеры, а его рукописные воспоминания обрисовывают местную жизнь. «Поскольку учреждение функционировало гладко, – признавался он, – не нужно было слишком много работать, чтобы им руководить». Еще один ученик Блейлера, Коллер выступал за то, чтобы лично вникать в психическое и физическое состояние пациентов, но сам он был человеком хладнокровным, жестким моралистом. Его сын вспоминал, как солгал однажды, на что отец ответил: «Я предпочел бы, чтобы ты умер, чем продолжил так поступать».

Коллер также ревностно пекся о бюджете и расходах. Роршах называл директора «немного мелочным» и «прирожденным статистиком». Каждый год, как по часам, его начинала сводить с ума обязанность записывать и анализировать сухие цифры ежегодной статистики, – он называл это «статистической неделей». Январь 1920 года: «Я только что закончил самую неприятную часть больничной работы за год: подвел статистику за 1919 год. После дней абсолютного идиотизма я постепенно возвращаюсь к вменяемому состоянию». Январь 1921 года: «Все еще страдаю от приступа статистического слабоумия, способен сосредоточиться лишь на самых необходимых делах… Я жду новую книгу Фрейда, но есть ли что-нибудь “за пределами принципа удовольствия”, что делает жизнь стоящей? Что скажет Фрейд? Я знаю, что одна вещь уж точно находится за пределами принципа удовольствия – статистика!»

Роршах иногда подменял Коллера, делая приветственные открытки «Добро пожаловать домой!», когда директор и его семья возвращались из путешествий, – с милыми рисунками и стихотворными описаниями того, что произошло в течение четырех недель их отсутствия. Сын Коллера, Руди, очень ярко помнил эти открытки даже сорок лет спустя и говорил о Роршахе как о чрезвычайно одаренном, но скромном человеке, который никогда не выдвигал себя на первый план. «Он был душой всего заведения», – говорил сын директора. Мальчику было шесть или семь, когда у него начались сильные боли в аппендиксе, а его отец на тот момент отсутствовал. Роршах присел рядом с ним, снял свое обручальное кольцо и загипнотизировал Руди с его помощью: разговаривал с мальчиком, убаюкал его, а когда ребенок проснулся, боль уже прошла.

Рабочие дни Роршаха начинались с утренних встреч с Коллером, после которых он отправлялся на обход, проводя терапию остро больных мужчин и женщин. Ужасные крики наполняли больничные своды. Однажды Герман вернулся в свои апартаменты в одежде, разорванной агрессивным пациентом сверху донизу. Новогодняя ночь 1920 года не стала приятным исключением: «Приблизительно около полуночи один из пациентов попытался удавиться». Основными методами лечения были купание в течение всего дня, что пациентам очень нравилось, и седативные препараты, а также трудотерапия: изготовление бумажных пакетов и сортировка кофейных зерен. Если кататоник хотел бросить полученное задание, чтобы «постоять у стены», это не возбранялось. Для тех, чье состояние позволяло этим заниматься, был доступен ручной труд: работа в саду, столярное дело и переплетение книг. Врачи обедали со своими семьями. Ольга часто оставалась в постели и читала до полудня или до часу дня; иногда она готовила еду, но стала заниматься этим реже, после того как у Роршахов появилось достаточно денег, чтобы позволить себе прислугу. Стиркой занимались сотрудники больницы. Герман работал допоздна.

Его зарплата все еще была низкой, а клиника испытывала отчаянную нужду еще в одном, третьем докторе, – в 1916 году под наблюдением одного только Роршаха было 300 пациентов, позднее их стало 320. Но разрешение допустить к работе ассистента-добровольца было получено лишь в 1919 году. Роршах и сам был на птичьих правах, поскольку Ольга тоже была врачом, а Коллер боялся, что его начальники, которые упорно сопротивлялись найму еще одного сотрудника, решат, что он пытается поставить их перед fait accompli, свершившимся фактом. Роршах, раздраженный происходящим, писал в Берн Моргенталеру:

«Как видишь, мне понадобилось очень много времени, чтобы прочитать одолженные тобой книги, и это значит, что у меня по-прежнему остается крайне мало времени на себя. Я недавно отправил эпический разнос в комиссию по надзору, который доказывает, опираясь на обширный статистический материал, выявляющий слабые места кантона Аппенцелль-Ауссерроден (его locus minoris resistentiae, «точку наименьшего сопротивления» для проникновения токсинов или бактерий), что Геризау находится на последнем месте в регионе (а возможно, и во всей Европе) по количеству врачей и что добавление третьего доктора совершенно необходимо. Я получил много голосов “за”, но один из членов консилиума, видимо, пришел к странному выводу, что мы “искусственно завышаем количество пациентов, чтобы выторговать себе третьего врача”. Гениально!»

В те годы у Роршаха было мало средств для развития интеллекта. Он помог основать Швейцарское психоаналитическое общество и был его вице-президентом, но периодических встреч, на которых он мог присутствовать, едва ли было достаточно. «Очень плохо, что я живу так далеко. Плохо и то, что мы так давно обсуждали это с глазу на глаз», – писал он Моргенталеру. Еще одному другу и коллеге из Цюриха он писал: «Здесь, в провинции, я могу увидеть новые публикации разве что случайно, если вообще могу». В то время как его друзья говорили, что завидуют сельской тишине и спокойствию Геризау, Роршах завидовал им самим, поскольку они имели дело с «интересными людьми, а не с такими, как аппенцелльцы, которые, казалось, были обточены по одному подобию, как галька в русле реки».

Роршах мог продолжать работать над своими ранними проектами, особенно над исследованием сект, и оставаться связанным, в профессиональном плане, с другими психиатрами и психоаналитиками Швейцарии – по крайней мере переписываясь с ними по почте. Но что ждало его дальше? Пообещав Моргенталеру, что будет собирать рисунки пациентов, Роршах впоследствии обнаружил, что это невозможно. Он связал этот провал с культурными различиями, с сожалением написав Моргенталеру, что, «если положить листок бумаги перед бернцем, тот вскоре, не сказав ни слова, начнет рисовать. Житель Аппенцелля будет просто сидеть перед чистым листом и без умолку болтать о том, что он мог бы нарисовать, – но не сделает ни единого штриха!».

Мировая война грохотала как раз в первые годы жизни Роршахов в Геризау, и даже нейтральная Швейцария ощутила на себе ее последствия: национальные трения между швейцарскими французами и швейцарскими немцами, военная служба в качестве тружеников тыла, безудержная инфляция. Когда Роршах только вернулся в Швейцарию из России, а вскоре после этого разразилась война, они с Моргенталером попытались устроиться волонтерами в военный госпиталь. Безрезультатно. «О чем вы думаете? – рявкнул их начальник в Вальдау. – Вы не понимаете, что ваша обязанность – оставаться здесь?» Моргенталер запомнил мрачную реакцию Роршаха: в дурном настроении, тот целыми днями ходил, повесив голову, стал даже тише, чем обычно, и как-то печально обмолвился, что «сейчас обязанность немцев – убить как можно больше французов, а обязанность французов – убить как можно больше немцев, а наша обязанность – сидеть посреди всего этого и каждый день желать доброго утра нашим пациентам-шизофреникам».

После переезда в Геризау у Роршаха появилась возможность послужить. Он и Ольга шесть недель проработали волонтерами, помогая перевозить во Францию 2800 психических пациентов из французских больниц, находившихся на территориях, оккупированных Германией, и выполняли другие тыловые задачи. За событиями войны он также наблюдал со своей обычной аналитической дистанции. Пренебрегая необходимостью скрываться от антинемецких настроений, он продолжал писать письма брату на родном языке, не переходя на французский, – но был в той же степени отвергнут и прогерманскими швейцарцами, которые под конец войны оппортунистически сменили настрой: «Внезапная перемена произошла среди швейцарских немцев уже в октябре 1918 года: чем фанатичнее они поддерживали кайзера до этого, тем больше проклятий на его голову посылали теперь… Это еще хуже, чем все их прежнее высокомерие. Я никогда в жизни не забуду это отвратительное впечатление, которое производит психология толпы».

Отдельным – и очень серьезным – предметом для беспокойства были события в России. В 1918 году Швейцарии достигли шокирующие истории о массовых расстрелах в России, казнях, голоде и поголовном истреблении интеллигенции. Семья Роршах в отчаянии ждала весточки от остававшейся в Москве Анны, а также от родственников Ольги. Анна вернулась в Швейцарию в июле, но прошло еще два года до новостей от Ольгиной семьи из Казани, и эти новости не были хорошими: брат Ольги «еле пережил» эпидемию тифа. После этого не было ни слова.

Большевистская пропаганда, действовавшая «вопреки любой правде, человечности и здравому смыслу», вызывала у Роршаха одинаковое отвращение как в Швейцарии, так и в России, и он придал своим периодическим работам для газет более политическую окраску, начав писать статьи, направленные против наивности тех обитателей Запада, что были настроены прокоммунистически.

В письмах своих он высказывался еще более открыто: «Читал ли ты или, может, слышал о памфлете Горького, в котором он клеймит Толстого и Достоевского за их “мелкобуржуазное” послание о том, что страдания являются неотъемлемой частью жизни русского народа? Видел ли ты когда-нибудь столь зловонное болото? Иуда Искариот хотя бы пошел и повесился. Мне интересно, что снится Горькому по ночам!»

Как всегда, он уделял самое пристальное внимание вопросам восприятия:

«Я только теперь начинаю понимать, почему из России приходит так много противоречивых свидетельств о происходящем… Главный вопрос вот в чем: имеет значение, видит ли наблюдатель Россию впервые или же он знал ее в прежние времена, а также то, есть ли кто-то, способный рассказать ему о прежних временах, иначе он видит перед собой лишь аморфную массу людей, которые на самом деле не люди, а просто масса… Любой, кто приедет в Россию сейчас, не зная ее до этого, не увидит попросту ничего».

Курсив в цитате выше – Роршаха. Несколькими месяцами позже он писал: «Что ты думаешь обо всех этих коммунистических партиях, что появляются повсюду, как грибы после дождя? Может быть, в этом есть что-то, чего я не вижу? Это я слеп или другие слепы? Сколько бы я ни пытался подойти к этому вопросу, используя психологию и историю, я не могу на него ответить».

Финансовое положение Роршахов ухудшилось во время войны. Они продолжали отсылать все, что только могли, родственникам в Россию, включая такие простые вещи, как мыло. Однажды они смогли подарить дорогому человеку в Геризау лишь обычную свечу. «По крайней мере у нас всегда достаточно угля в эти годы, – писал он Паулю в 1919 году, – и этот год не должен быть хуже. Надеюсь, что когда ты приедешь, то не будешь мерзнуть вместе с нами. В любом случае зимой в Шаффхаузене мы мерзли сильнее».

Как и в другие времена, Роршах извлек из своих финансовых проблем максимальную пользу. Его не волновали стильная одежда или алкоголь, единственной его слабостью были сигареты. Не имея денег для пополнения личной библиотеки, без поддержки со стороны Коллера, он брал принадлежавшие директору книги и журналы, переписывая большую часть их содержимого в бесконечных выдержках. Подобным образом он обзавелся и новой мебелью: отправившись однажды по делу в Цюрих, он провел много времени на городских улицах, разглядывая ассортимент мебельных и игрушечных магазинов, затем вернулся в Геризау и воссоздал то, что увидел. «Я почти все время кручусь в деревообрабатывающем цеху, так что у нас по крайней мере будут какие-то обновки для дома, – писал он Паулю. – Скоро я научусь делать более эффектно выглядящие вещи», – такие, как книжные полки, но на тот момент он конструировал «полный набор для ребенка: стол, три стула и ванночка для купания сделаны и раскрашены в сельском фермерском стиле».

Да, Роршах был теперь отцом. Его великой радостью в Геризау стало рождение двоих детей: Элизабет (Лизы) 18 июня 1917 года и Ульриха Вадима 1 мая 1919 года. «Одно исконно швейцарское имя и одно исконно русское, – сказал он Паулю, – по нескольким причинам, которые ты с легкостью можешь себе представить». Мальчика чаще называли Вадимом, но Роршах надеялся, что сын вырастет не слишком русским. Поскольку день его рождения – 1 мая – пришелся на русский революционный праздник, Роршах шутил в письме к брату: «Надеюсь, он не станет слишком похожим на фанатичного большевика, хотя мы и должны понять, что наши дети однажды будут смотреть на мировые пертурбации с совершенно иной точки зрения».

Анна вернулась из России в августе 1918 года и вскоре после этого вышла замуж. С Паулем Герман вновь свиделся в 1920 году, когда тот приезжал из Бразилии, в которую сбежал от тягот войны и стал там успешным торговцем кофе. Пауль тоже был женат, и вместе с ним в Геризау приезжала его вторая жена, француженка Рене Симон. Герману было отрадно видеть, что его родные обрели счастье с любимыми людьми.

Как и в годы жизни в Мюнстерлингене, Герман и Лола ездили в Аброн, когда была такая возможность, и в Шаффхаузен, когда возникала надобность. Регинели продолжала жить со своей матерью в Шаффхаузене, но Герман приглашал ее побыть подольше с ними в Геризау. Позже она вспоминала, как Герман много читал ей там. Однажды у подножия горы Сантис, где они гуляли вместе, она услышала разливавшийся в чистом воздухе звон церковного колокола – то было ее первое сильное переживание, сказала она десятилетия спустя, единственный раз в жизни, когда она ощутила контакт с чем-то бесконечным и вечным.

На время, когда Роршах не занимался работой с пациентами и ничего не писал, его исследования перемещались в детскую комнату. Его кузина вспоминала его как «превосходного отца», который «в значительной степени содействовал воспитанию детей, возможно, даже в большей, чем их мать». Он занимался с Лизой и Вадимом тем, что столь редко позволял себе: мастерил им всевозможные игрушки, рисовал картинки и делал иллюстрированные книги. Лиза вспоминала один маленький рисунок, изображавший фрукт, который был настолько реалистичным, что она подумала, будто он настоящий, – и лизала его, пока краска не расплылась. Его планы на один из рождественских праздников включали в себя резьбу по дереву: «вырезать 4 курицы, 1 петуха, 5 цыплят, индюка и индюшку, фазана, 4 гусей, 4 уток, 1 сарай и 2 девочек» для Лизы. Эти занятия искусством предназначались не только детям: «Надеюсь, получится прислать тебе какие-нибудь рисунки Лизы, – писал он Паулю. – Я делаю целую биографию своей дочери в картинках!» (См. вклейку.)

Но не всё в семье было хорошо. У живших прямо под ними Коллеров было трое детей, и самый младший из них, Руди, который был всего на четыре года старше Лизы, вспоминал, что брак Роршахов был «очень, очень взрывоопасным». Софи Коллер, жена директора и хорошая подруга Германа, слышала громкие ссоры наверху и боялась Ольги. Она считала, что и Герман боится Ольги. Задержки Германа на работе и стук его печатной машинки по ночам вновь и вновь приводили к скандалам. «Вот, он опять там стучит!» – бесновалась Ольга. Регинели застала рукоприкладство, слезы, обвинения, припадки. Однажды, вскоре после рождения Лизы, он пришел домой поздно, и Ольга утратила над собой контроль. «Это было ужасно». Во время драк Ольга швырялась тарелками, кружками и кофейниками – так, что стена кухни Роршахов была постоянно покрыта кофейными разводами.

Впечатления сторонних людей об Ольге, хоть и отрицательные, приоткрывают больше, чем ее собственные воспоминания, в которых их брак постоянно идеализируется. Окружающие запомнили ее как буйную, импульсивную, властную, доминирующую женщину – и именно это любил в ней Герман. То, что Ольгу описывали как «полуазиатку», применяя к ней известное выражение «Поскребите русского, и вы найдете варвара», говорило лишь о том, что большинство швейцарцев не были способны уважать чужачку, которую Герман любил и на которой женился. Как врач, застрявший в Геризау, не имея разрешения практиковать, она, вероятно, чувствовала себя в еще большей изоляции, чем он. И, при всем ее упрямстве, пара все же оставалась в Швейцарии. Их дети были крещены по протестантскому обряду, а не по православному, как того хотела Ольга.

Если Герман и считал, что ему не повезло с женой, он никогда этого не показывал. Общаясь с Регинели, он всегда говорил об Ольге хорошо и пытался объяснить ее поведение, так же, как это было ранее с его мачехой. Он любил Ольгу за то, что она позволяла ему расслабиться, «вытаскивая его из раковины», за то, что подарила ему детей, за жизнь, которую благодаря ей он ощущал во всей полноте. Подпиратель стен из Шаффхаузена и организатор мероприятий в больницах Мюнстерлингена и Геризау почти никогда не танцевал, даже на вечеринках, где Ольга в черном платье танцевала парные танцы то с одним пациентом, то с другим. После скандалов Герман и Ольга прогуливались по коридорам больницы, демонстративно взявшись за руки.

Их споры о рабочих часах Германа также имели две стороны. Он тратил на работу огромное количество времени, что Ольга рассматривала как западное честолюбие, антисоциальное и ведущее в тупик. Одна из служанок позднее сказала Ольге: кажется, что Герман мастерил игрушки и подарки для детей, не только когда находился рядом с ними, но и выкраивал для этого дополнительное время.

Временами работа в больнице начинала казаться Герману удовлетворительной. На лодочной прогулке с семьей, после нескольких лет в Геризау, он сказал, что, по его мнению, он что-то значит для своих пациентов. Он был для них не просто лекарем, а настоящей эмоциональной и духовной помощью, и это его радовало. Зимними вечерами они с Ольгой читали снабженные слайдами лекции о России, а с прочими возможностями личного развития для сотрудников (классы шитья и вышивания для женщин, работы с деревом для мужчин) Роршах стал первопроходцем учебных курсов для младшего медицинского персонала, выпустив в 1916 году пособие «Уроки о природе и лечении психических болезней». Ничего подобного прежде не происходило ни в одной швейцарской больнице.

Он снова начал ставить спектакли, для которых проектировал и изготавливал декорации; особенно примечательными среди них были сорок пять кукол для карнавала теней в феврале 1920 года. Эти причудливые творения – от десяти до двадцати футов в длину, сделанные из серого картона, с шарнирными конечностями на петлях – изображали врачей, персонал и пациентов, включая самого Роршаха. Как написано в дневнике Роршаха, куклы понравились абсолютно всем присутствующим, а еще они продемонстрировали его способность видеть и запечатлевать движение. «Он мог мгновенно вырезать картонный силуэт и сделать ему движущиеся суставы, что позволяло потрясающе точно воспроизвести характерные движения прототипа, например изобразить, как кто-то играет на скрипке или снимает свою вычурную шляпу», – вспоминал один из его друзей. Все же, поскольку он видел московский театр и работал с некоторыми из величайших актеров столетия в Крюкове, Роршах прекрасно понимал, что эти больничные постановки ничего не стоят. В отличие от Мюнстерлингена, большинство пациентов в Геризау были настолько недееспособны, что не могли даже смотреть спектакли, не говоря уже о том, чтобы участвовать. В письме к своему другу он писал: «Моя жена снова хочет посмотреть, как выглядит настоящий театр, – она это почти забыла».

Роршах старался сохранять позитивный настрой во время исполнения сверхурочных обязанностей, но все чаще он был недоволен тем, как много времени они отнимают, а также тем, как мало они удовлетворяют его художественное чувство. В очередном сентябре, проведенном в Геризау, он писал: «Скоро начнется моя дополнительная зимняя работа: театр и прочее, не так уж это весело. Надо сходить в деревообрабатывающий цех, чтобы подготовиться»; «С годами это начинает слегка утомлять».

Роршахи не могли позволить себе брать отпуска из-за требований работы и недостатка денег. Лишь в 1920 году он, Ольга и дети смогли насладиться своими первыми настоящими семейными каникулами в Рише, на Цугском озере. «Это очень хорошо для нас, – писал Герман. – Я много рисовал во время отпуска, так что по крайней мере Лиза сможет запомнить поездку лучше». Бывало, Герман на несколько дней уходил в поход по окрестностям горы Сантис или ездил читать лекции в Цюрих и другие места. Одна из этих поездок стала судьбоносной.

В середине 1917 года, во время визита в университетскую клинику в Цюрихе, Роршах встретил двадцатипятилетнего польского студента-медика Шимона Хенса. В первую встречу они общались около пятнадцати минут; позднее, в том же году, у них состоялась еще одна короткая встреча. Эйген Блейлер был научным руководителем Хенса и дал ему тридцать тем, чтобы выбрать из них одну для диссертации. Хенс выбрал чернильные пятна.

Движущиеся картонные фигуры, сделанные для карнавала в «Кромбахе»: вид сбоку, демонстрирующий конструкцию; администратор больницы с бухгалтерской книгой; пациент, несущий ведра; ночной смотритель с сигнальным рожком. Два рисунка – играющие девочки.

Хенс использовал восемь грубых черных пятен, чтобы измерить воображение своих подопытных, – насколько оно у них богатое или же бедное? Хотя он и связывал конкретные ответы с происхождением или особенностями личности испытуемого, но делал это предвзято, просто опираясь на содержимое: парикмахер видел «голову женщины, одетую в парик», а одиннадцатилетний сын портного – «портняжный манекен для примерок», и это свидетельствовало о том, что профессия человека или его родителей «оказывала сильное влияние на воображение». В основном Хенс лишь подсчитывал количество ответов, которые испытуемые должны были записать самостоятельно (двадцать клякс и час времени). Он мало что мог сделать помимо этого, поскольку протестировал тысячу школьников, сто психически здоровых взрослых и сто больных из Бургхёльцли, – поистине огромный объем работы. Хенс позднее сказал, что подбивать результаты ему помогали его «подруги». В то время как под конец его диссертации были предложены некоторые идеи по дальнейшему развитию темы, его собственные выводы были весьма ограниченными, например: «Отличия восприятия клякс психически больными людьми от восприятия психически здоровых недостаточны, чтобы на основании этого можно было поставить диагноз (по крайней мере на данный момент)».

Роршах провел в Геризау два года с его трудными в обращении пациентами, обточенными по одному и тому же образцу, как речная галька. Его статья об Иоганнесе Найверте, дезертире, которого он обследовал в 1914 году, была опубликована в августе 1917 года и содержала четкое утверждение о том, что идеальный тест должен совмещать и совершенствовать принципы словесного ассоциативного теста, фрейдистские свободные ассоциации и гипноз. Диссертация Хенса, получившая название «Тест на воображение среди школьников, психически здоровых взрослых и душевнобольных с применением бесформенных пятен», была опубликована в декабре 1917 года, хотя Роршах, несомненно, видел текст или слышал об эксперименте Хенса и раньше от Блейлера или от самого Хенса. Все сошлось в одной точке.