Текст книги "Код да Винчи 10+"

Глава 4

Капитан Фаш держался, как разъяренный бык: плечи развернуты, подбородок уперт в грудь.

Лэнгдон последовал за ним по знаменитой мраморной винтовой лестнице в подземный атриум под стеклянной пирамидой. Спускаясь, они миновали двух вооруженных автоматами полицейских. Смысл их присутствия был очевиден: никто не войдет в музей и не покинет его, если на то не будет благословения капитана Фаша.

Лэнгдон подавил неприятное чувство. В обхождении Фаша он не заметил особого радушия, и атмосфера в Лувре в этот час была почти мрачной. Лестница, как проход в темном зале кинотеатра, освещалась цепочкой встроенных в ступеньки неярких ламп, каждый шаг отдавался эхом под стеклянным куполом над головой. Посмотрев наверх, Лэнгдон увидел мелькавшие на стеклах брызги от фонтанов.

– Одобряете? – Фаш указал наверх, приподняв широкий подбородок.

– Ваша пирамида великолепна, – вздохнул Лэнгдон, слишком уставший, чтобы продолжить игру.

– Шрам на лице Парижа, – буркнул полицейский.

Один – ноль. Лэнгдон почувствовал, что пригласившему его французу не так-то просто угодить. Интересно, подумал он, в курсе ли Фаш, что купол пирамиды по недвусмысленному требованию президента Миттерана сооружен из 666 стеклянных панелей? Это странное пожелание вызывало жаркие споры среди любителей искать во всем тайный смысл и считавших, что цифра 666 не что иное, как число сатаны.

Лэнгдон решил не обсуждать эту тему.

По мере того как они спускались в подземный вестибюль, его взгляду открывалось все больше погруженного в сумрак пространства. Сооруженный в пятидесяти семи футах под землей зал площадью в 70 000 квадратных футов напоминал бескрайний грот. Бледно-желтый мрамор отделки сочетался с золотистым камнем фасада здания. Обычно это помещение искрилось солнечным светом и гудело толпой туристов, но сегодня было пустым и темным, отчего возникало ощущение, будто находишься в холодном склепе.

– Где же штатная музейная охрана? – спросил Лэнгдон.

– En quarantaine[3]3
  В карантине (фр.).


[Закрыть]. – Фаш ответил таким тоном, словно Лэнгдон подвергал сомнению его решение. – Сегодня вечером в здание проник человек, которого явно не должны были сюда пускать. Охранников Лувра допрашивают, а пока их функции выполняют мои люди.

Лэнгдон кивнул и прибавил шаг, чтобы не отставать от Фаша.

– Насколько хорошо вы знали Жака Соньера? – спросил капитан.

– Вообще не знал. Мы ни разу не встречались.

– То есть сегодня вы должны были с ним познакомиться? – удивился Фаш.

– Да. Мы договорились встретиться с ним у стойки администратора в Американском институте после моей лекции, но он не пришел.

Пока Фаш делал пометки в маленькой записной книжке, Лэнгдон окинул взглядом менее известную пирамиду Лувра – перевернутую. Это был световой люк, который нависал сверху, словно сталактит.

– Кто первый предложил встречу? – неожиданно спросил капитан. Они поднялись на несколько ступенек вверх. – Вы или он?

Вопрос показался Лэнгдону странным.

– Соньер, – ответил он, пока они шли по проходу в южное крыло «Денон», самый известный из трех музейных отделов. – Несколько недель назад его секретарь связалась со мной по электронной почте. Написала, что хранитель наслышан, что в этом месяце я собираюсь прочитать в Париже лекцию, и хотел бы обсудить со мной какие-то вопросы.

– Какие именно?

– Не знаю. Полагаю, имеющие отношение к искусству. У нас с ним одинаковые интересы.

Фаш окинул его недоверчивым взглядом.

– Вы не представляете, по какому поводу должны были встречаться с Соньером?

Лэнгдон не представлял. Когда он получил письмо секретаря хранителя, ему стало любопытно, но он посчитал неудобным интересоваться деталями. Уважаемый господин Соньер ценил уединенность и почти ни с кем не встречался. Лэнгдон испытал благодарность уже за то, что ему представилась возможность с ним увидеться.

– Мистер Лэнгдон, неужели у вас нет ни малейшего представления, что собирался обсудить с вами хранитель Лувра вечером, когда его убили? Это могло бы помочь расследованию.

От многозначительности вопроса Лэнгдону стало не по себе.

– Понятия не имею. Не спрашивал. Почел за честь, что он вообще решил со мной связаться. Я ценитель работ господина Соньера и часто пользуюсь на занятиях его текстами.

Фаш занес и этот факт в свою записную книжку.

Они успели пройти половину пути по тоннелю в крыло «Денон», когда впереди показались два ведущих наверх неподвижных эскалатора.

– Поднимемся на лифте, – предложил Фаш. – Вы же знаете, до галереи еще идти и идти. – Он провел мясистой рукой по волосам. – Так у вас были с Соньером общие интересы? – продолжил он, когда двери лифта открылись.

– Да. Если хотите знать, большую часть прошлого года я работал над проектом книги, тема которой касается сферы его занятий. И хотел услышать его суждение.

– Понимаю. И какова же ее тема?

Лэнгдон поколебался, не зная, как лучше сформулировать ответ.

– Книга в своей основе о культе богини – принципе женской святости и связанной с этим понятием символикой в искусстве.

– Соньер был знатоком в этой области?

– Как никто другой.

– Возможно, он прослышал о вашей книге и пригласил вас на встречу, чтобы предложить помощь?

Лэнгдон покачал головой.

– О моей рукописи не знал ни один человек. Она была всего лишь наброском, и я не показывал ее никому, кроме моего издателя.

– Вы никогда не разговаривали с месье Соньером? – спросил капитан, когда лифт пришел в движение. – Не переписывались? Ничего не посылали друг другу по почте?

Еще один странный вопрос.

– Нет. Никогда.

Фаш тряхнул головой, словно для того, чтобы этот факт крепче отложился в памяти. Никак не прокомментировал ответ и молча смотрел в хромированные двери кабины. В их отражении Лэнгдон заметил у капитана зажим для галстука – серебряное распятие с тринадцатью крупинками черного оникса. Символ был известен под названием crux gemmata: крест с тринадцатью драгоценными камнями являлся графическим изображением Христа и двенадцати апостолов. Лэнгдон не ожидал, что капитан французской полиции будет так открыто афишировать свои религиозные взгляды. Хотя, с другой стороны, это типично для Франции, где христианство не столько религия, сколько право по рождению.

Лифт дрогнул и остановился, и в этот момент Лэнгдон поймал отразившийся в дверях направленный на него взгляд капитана Фаша.

Он поспешно вышел за ним в коридор и от неожиданности замер. Фаш обернулся.

– Я вижу, мистер Лэнгдон, вам не случалось бывать в Лувре после закрытия.

Интересно, подумал Лэнгдон, пытаясь овладеть собой, как бы я попал сюда ночью?

Галереи Лувра славятся своими высокими потолками и обычно залиты светом, но сегодня в них было удивительно темно. Приглушенное красное сияние, казалось, лилось из-за плинтуса, и на мозаичном полу там и тут расплывались багровые лужицы.

Вглядевшись в тусклоосвещенный коридор, Лэнгдон удивился, как ему сразу не пришла в голову эта мысль. Все крупные музеи мира пользуются красным светом в качестве служебного ночного освещения. Неяркая, нетравмирующая подсветка позволяет сотрудникам и охране находить дорогу и в то же время сохраняет полотна в относительной темноте, устраняя эффект старения из-за долгого нахождения на ярком свету.

– Сюда. – Фаш круто повернул вправо и повел его по соединяющимся друг с другом галереям.

По сторонам, словно снимки в проявителе, возникали огромные полотна и пристально следили за их перемещением. Под потолком камеры безопасности не сводили с них объективов, будто предупреждая: Вы у нас на виду. Не вздумайте к чему-нибудь прикоснуться.

– Среди них есть и настоящие? – поинтересовался Лэнгдон, кивнув на камеры.

– Конечно нет, – мотнул головой Фаш.

Лэнгдон ничуть не удивился. Площадь галерей Лувра составляла многие акры – потребовались бы сотни сотрудников, чтобы только просматривать видеоматериал. В наши дни большинство крупных музеев придерживаются политики безопасности, основанной на принципе поимки преступника. Не надо отпугивать вора. Надо запереть его внутри. Система включается после окончания работы музея. Теперь, если злоумышленник тронет произведение искусства, выходы из зала будут перекрыты и он окажется за решеткой еще до того, как прибудет полиция.

Где-то в глубине мраморного коридора слышалось эхо голосов. Шум доносился из утопленного справа в глубину стены алькова. Из двери на пол падал яркий свет.

– Кабинет хранителя, – объяснил капитан.

Лэнгдон заглянул внутрь сквозь недлинную прихожую. Шикарная обстановка: дерево теплых оттенков и картины старых мастеров. В помещении суетилось несколько полицейских. Они разговаривали по телефону и делали пометки в блокнотах. Один сидел за огромным антикварным столом Соньера и что-то печатал на ноутбуке. Кабинет хранителя на этот вечер явно превратился в полицейский командный пункт.

– Messieurs, – обратился к ним Фаш, и полицейские повернулись в его сторону. – Ne nous déranges pas sous aucun prétexte. Entendu?[4]4
  Месье, не беспокоить ни по какому поводу. Ясно? (фр.)


[Закрыть]

Лэнгдону часто случалось вешать на двери номеров в гостиницах табличку со словами NE PAS DERANGER, чтобы уяснить суть приказа капитана. Их с Фашем ни в коем случае не должны тревожить.

В комнате все закивали в знак того, что инструкция им понятна.

Оставив группу агентов заниматься делами, Фаш повел Лэнгдона дальше по темному коридору. Впереди через тридцать ярдов открывался проход в самую известную часть Лувра – Большую галерею, – на вид бесконечный коридор, где были собраны наиболее ценные работы итальянских мастеров. Лэнгдон уже знал, что именно там лежало тело Соньера. Знаменитый паркет Большой галереи на фотографии невозможно было не узнать.

Когда они приблизились, стало видно, что проем перегораживает стальная решетка, напоминающая те, какими в средневековых замках защищались от грабительских набегов.

– Система безопасности по принципу удержания преступника, – пояснил капитан.

Лэнгдон вгляделся сквозь прутья в тускло освещенное пространство Большой галереи.

– После вас, мистер Лэнгдон, – сказал Фаш, указывая на решетку, приподнятую фута на два от пола. – Подлезайте.

Лэнгдон посмотрел на щель у ног, перевел взгляд на массивную решетку, и в голове у него возник образ готового рухнуть на непрошеного гостя ножа гильотины. Он что, смеется?

Фаш что-то проворчал по-французски и посмотрел на часы. Затем опустился на колени и протащил свое грузное тело в неширокий лаз. Поднялся на ноги с другой стороны решетки и сквозь прутья взглянул на Лэнгдона.

Тот вздохнул. Оперся ладонями о полированный паркет, лег на живот и пополз вперед. Но под решеткой зацепился воротом твидового пиджака за низ преграды и ударился о железо затылком.

Полегче, Роберт, подумал он. Еще немного побарахтался на полу, наконец прополз и встал с другой стороны. В голове промелькнула мысль: ночь предстоит длинная.

Глава 5

Штаб-квартира и конференц-центр организации «Опус Деи» расположены в Нью-Йорке на Лексингтон-авеню в доме номер 243. Стотридцатитрехфутовая башня включает более сотни спален, шесть столовых, библиотеки, гостиные, помещения для деловых встреч и офисы. Семнадцатый этаж полностью жилой. Мужчины попадают в здание через главный вход на Лексингтон-авеню, а постоянно отделенные от них женщины пользуются дверью на боковой улице.

На закате епископ Мануэль Арингароса сложил в покоях своего пентхауса небольшую дорожную сумку и облачился в традиционную черную сутану. На его пальце красовался перстень – четырнадцатикаратное золото, фиолетовый аметист и крупные бриллианты. На металлической накладке искусной работы символы епископской власти – митра и посох.

Вот уже на протяжении десяти лет Арингороса насаждал в мире светоч «Дела Божьего» – буквальный перевод названия «Опус Деи». Организация была основана в 1928 году испанским священником Хосемарией Эскривой и призывала, как говорилось в его книге «Путь», к возврату к строгим католическим ценностям. Книгу перевели на сорок два языка, она вышла тиражом более четырех миллионов экземпляров, а организация превратилась в мировую силу с общежитиями, учебными центрами и даже университетами почти в каждом крупном городе земли. Глава католической церкви и кардиналы в Ватикане одобрили и благословили новую структуру.

Однако могущество и финансовое благополучие «Опус Деи» означали, что прелатура притягивала к себе всякого рода подозрения.

– Многие считают, что «Опус Деи» не что иное, как культ для промывки мозгов. Другие окрестили вас ультраконсервативным крылом христианства. Так первое или второе? – часто требовательно вопрошали журналисты.

– Ни то ни другое, – терпеливо разъяснял епископ. – Мы объединение верующих, решивших строго, как только возможно в повседневной жизни, следовать учению католицизма. Тысячи членов «Опус Деи» имеют семьи и вершат Божье дело в том окружении, в котором живут. Другие предпочитают уединиться в наших центрах. Это их личный выбор, но всех нас объединяет стремление сделать мир лучше. Это, несомненно, прекрасная цель.

Его доводы действовали редко. Средства массовой информации обожают скандалы, а в «Опус Деи», как в любом большом объединении, встречаются заблудшие души, бросающие тень на всю организацию. С некоторых пор репортеришки стали употреблять по отношению к «Опус Деи» выражения «божья мафия» и «культ Христа».

Мы боимся того, что нам непонятно, думал епископ Арингароса.

Как бы то ни было, пять месяцев назад калейдоскоп власти испытал сильный удар. И епископ до сих пор не мог отойти от потрясения.

И вот теперь, сидя в самолете, выполняющем коммерческий рейс в Рим, он смотрел в иллюминатор на темный Атлантический океан. Солнце село, но Арингароса понимал, что его собственная звезда снова восходит. Сегодня битва будет выиграна, думал он и удивлялся, каким беспомощным ощущал себя всего несколько месяцев назад. Они ничего не смыслят в войне, которую сами развязали. На мгновение он сосредоточил взгляд на своем отражении в стекле иллюминатора. На фоне темноты мерцало необычно смуглое продолговатое лицо, большую часть которого занимал плоский крючковатый нос, расквашенный кулаком в Испании, куда его в молодости послали с пастырской миссией. Теперь физический изъян словно бы не замечался. Арингароса жил в мире духа, а не плоти.

Когда они пролетали над Португалией, в кармане его сутаны завибрировал мобильный телефон. Епископ понимал: на этот звонок нельзя не ответить. Номер знал всего один человек – тот, который прислал ему аппарат. Взволнованный до глубины души, он произнес:

– Да?

– Сайлас узнал местонахождение краеугольного камня, – сообщил звонивший. – Он в Париже. В церкви Сен-Сюльпис.

Епископ Арингароса улыбнулся.

– В таком случае мы близки к цели.

– Мы можем завладеть им немедленно. Но требуется ваше влияние.

– Разумеется. Говорите, что я должен сделать.

В пяти тысячах миль альбинос Сайлас стоял над тазиком с водой и, совершая один из своих личных ритуалов, омывал себе спину и молился словами псалма: Окропи меня иссопом, и чищуся; омой меня, и паче снега убелюся.

Все последнее десятилетие Сайлас, следуя наставлениям «Пути», очищал себя от грехов и, перестраивая жизнь, стирал насилие прошлого. Миссия Христова – это мир и любовь. Так его учили с самого начала, и эту мысль он берег в своем сердце. Враги же Христа тщатся все это разрушить.

Тот, кто грозит Господу силой, будет силой уничтожен, бормотал он.

В эту ночь Сайлас был призван на битву.

Глава 6

Протиснувшись под решеткой системы безопасности, Роберт Лэнгдон оказался в начале Большой галереи – главном вместилище знаменитых работ итальянских мастеров. С каждой стороны на высоту тридцати футов поднимались могучие стены и растворялись в темноте потолка. Красноватое сияние служебной подсветки сочилось от пола, создавая необычное мерцание на потрясающем собрании натюрмортов и религиозных сцен кисти да Винчи и других великих художников.

Лэнгдон скользнул взглядом по диагонально расположенным паркетным планкам – некоторые считают пол галереи самым удивительным экспонатом этой части музея – и обнаружил лежащий в нескольких ярдах слева от него огороженный полицейскими лентами предмет.

– Это Караваджо? – обернулся он к Фашу.

Капитан не глядя кивнул.

Картина, по оценке Лэнгдона, стоила больше двух миллионов долларов, однако валялась, словно сорванный со стены никому не нужный плакат.

– Какого черта она на полу?

– Это место преступления, мистер Лэнгдон, – сердито отозвался капитан. – Нельзя ни к чему прикасаться. Картину сдернул со стены хранитель и таким образом привел в действие систему безопасности. Мы считаем, что на него напали в его кабинете, он выскочил в Большую галерею, стянул полотно на пол, и в то же мгновение опустилась решетка, отсекая помещение от других.

– То есть хранитель поймал злодея в Большой галерее? – не понял Лэнгдон.

Фаш покачал головой.

– Заслон системы безопасности не позволил тому подобраться к Соньеру – преступник остался с внешней стороны и выстрелил в хранителя сквозь прутья. – Полицейский показал на зацепившийся за решетку, под которой они только что пролезли, красный обрывок ткани. – Когда Соньер умирал, он был здесь один.

Лэнгдон вгляделся в раскинувшуюся перед ним огромную галерею.

– В таком случае где же тело?

Фаш поправил зажим на галстуке в виде распятия и пошел вперед.

– Вам, вероятно, известно, что Большая галерея имеет немалую протяженность.

Точная длина, если Лэнгдон правильно помнил, составляла полторы тысячи футов. Следуя за капитаном, он испытывал почти неловкость от того, что проходит мимо стольких мировых шедевров, даже не замедлив шага, чтобы взглянуть на них. Трупа хранителя все еще не было видно.

– Жак Соньер сумел так далеко уйти?

– Пуля попала месье Соньеру в желудок. Он страдал от жестокой боли, но умер не сразу – через пятнадцать или двадцать минут. Судя по всему, он был человеком сильной воли.

– Охране, чтобы прибыть на место, потребовалось пятнадцать минут? – ужаснулся Лэнгдон.

– Разумеется, нет. Служба охраны Лувра отреагировала немедленно по сигналу тревоги, но нашла Большую галерею отрезанной от других помещений. Сквозь решетку было слышно, как кто-то двигается в дальнем конце, но стоящие у преграды не видели, кто это. Охранники действовали согласно инструкции и вызвали нас. Мы приехали в течение пятнадцати минут, подняли решетку, чтобы под ней можно было пролезть, и я отправил в галерею дюжину вооруженных людей. Они прочесали коридор, разыскивая нарушителя, но не нашли никого, кроме… него. – Фаш указал куда-то вперед.

Лэнгдон проследил взглядом за его рукой. В тридцати ярдах от них на пол светил единственный укрепленный на переносном штативе фонарь, создавая в темной галерее яркий островок света. В центре светового пятна, словно насекомое под микроскопом, лежал мертвый хранитель.

Когда они приблизились к трупу, Лэнгдона пробил озноб. Взгляду открылась самая странная картина из всех, что ему доводилось видеть. Обнаженное тело Жака Соньера располагалось на паркете именно так, как запечатлел снимок, – точно вдоль оси галереи, руки и ноги раскинуты в стороны, одежда аккуратно сложена рядом. Кровавое пятно чуть ниже грудины обозначало место, куда вошла пуля. Крови вытекло на удивление мало – осталась лишь маленькая почерневшая лужица.

Левый указательный палец Соньера был тоже в крови. Он явно макал его в рану и пользовался кровью как чернилами, а обнаженным животом как холстом, нарисовав на коже простой символ: пять прямых линий, пересекаясь, образовывали пятиконечную звезду.

Пентакль.

Лэнгдону стало еще больше не по себе.

Он сам сотворил с собою такое.

– Мистер Лэнгдон? – Взгляд темных глаз Фаша снова остановился на нем.

– Пентакль. – Голос Лэнгдона глухо отозвался в огромном пространстве. – Один из древнейших в мире символов. Был в ходу более чем за четыре тысячи лет до Христа.

– И что он означает?

Лэнгдон всегда колебался, когда ему задавали этот вопрос. Объяснять человеку, что значит тот или иной символ, все равно что утверждать, какие именно чувства должна вызывать в нем та или иная песня.

– Символы в разных обстоятельствах несут в себе разный смысл, – ответил он. – Пентакль – изначально языческий религиозный символ.

– Поклонение дьяволу, – кивнул Фаш.

– Нет, – тут же поправился Лэнгдон, сообразив, что неверно подобрал слова. В наше время определение «языческий» стало почти синонимом понятия «поклонение дьяволу», что совершенно неправильно. Корень слова восходит к латинскому paganus, то есть селяне. – Язычники – буквально жители деревень, которые придерживались традиционных религиозных взглядов и поклонялись природе. Древние считали, что мир состоит из двух половин: мужской и женской. Инь и ян, как описывают на Востоке. Когда мужское и женское начало приходит в равновесие, в мире царит гармония. Когда баланс нарушается, наступает хаос. – Он показал на живот убитого. – Пентакль – символ женского начала всего сущего, того, что историки называют «священной женственностью» или «священной богиней». Кто-кто, а Соньер не мог этого не знать.

– Значит, Соньер нарисовал на собственном животе символ богини?

Лэнгдон не мог не признать, что это на самом деле странно.

– Пентакль символизирует Венеру – богиню женской плотской любви и красоты.

Капитан окинул взглядом обнаженного мужчину и что-то проворчал.

– В основе древних религий лежал принцип божественного порядка Природы. Богиня Венера и планета Венера являли собой одно и то же, какое бы имя ни носили.

У Фаша сделался озабоченный вид, словно мысль о поклонении дьяволу была ему больше по душе.

– Мистер Лэнгдон, – начал он, – пентакль просто обязан указывать также на дьявола. Об этом недвусмысленно свидетельствуют ваши американские фильмы ужасов.

Лэнгдон нахмурился. Спасибо тебе, Голливуд! В фильмах о сатанистах пятиконечная звезда превратилась в избитый штамп. Его всегда расстраивало, когда символ преподносили в этом качестве.

– Уверяю вас, несмотря на то что вам показывают в кино, неправильно связывать пентакль с дьяволом. За тысячелетие символика этого знака была извращена, утеряв свой истинный смысл. Через то же кровопролитие, как в данном случае.

– Боюсь, я не совсем вас понимаю.

Лэнгдон взглянул на зажим капитана в виде распятия, не зная, как сформулировать свою мысль.

– Я говорю о Церкви, месье. Символы, как правило, устойчивы и способны к сопротивлению, но пентакль был изменен в эпоху ранней римской католической церкви. Это было частью кампании по искоренению языческих верований и обращению масс в христианство. Церковь начала борьбу против языческих богов и богинь, объявляя их символы злом.

– Продолжайте.

– Распространенное явление в эпоху потрясений. Нарождающаяся власть перехватывает существующие символы и со временем изменяет их смысл. В битве между языческими и христианскими символами язычество потерпело поражение. Трезубец Посейдона превратился в вилы черта, остроконечный колпак мудреца стали отождествлять с ведьмой, а пентакль Венеры сделался символом дьявола.

– Интересно. – Фаш кивнул в сторону распростертого на полу трупа. – А положение тела. Оно вам о чем-нибудь говорит?

Лэнгдон пожал плечами.

– Повторить символ – простейший способ подчеркнуть его значение. Как видим, Жак Соньер постарался принять позу в виде пятиконечной звезды.

Капитан обвел взглядом пять точек – руки, ноги и голову убитого – и снова провел ладонью по гладким волосам.

– А нагота? – спросил он. Казалось, полицейского отталкивал вид обнаженного немолодого мужского тела. – С какой стати он разделся?

Интересный вопрос, подумал Лэнгдон. С тех пор как ему показали фотографию, он занимал его самого.

– Мистер Фаш, я, безусловно, не могу объяснить, почему Жак Соньер решил изобразить собой этот символ или лег на полу таким образом, но не сомневаюсь, что человек его образования знал, что пятиконечная звезда является символом женственности.

– А использование собственной крови в качестве чернил?

– С этим все ясно: у него просто не было другого средства что-то написать.

Фаш, помолчав, наконец произнес:

– А я не сомневаюсь, что кровь – сигнал полиции провести криминалистическую экспертизу. Обратите внимание на его левую руку.

Лэнгдон нерешительно обошел труп, опустился на корточки и с удивлением увидел в левой руке хранителя большой фломастер.

– Он был у него, когда мы его нашли. – Фаш отошел на несколько шагов к переносному столику и стал перебирать наваленные на него инструменты для полицейской экспертизы: провода и какие-то электронные приспособления. – Как я уже говорил, мы ни к чему не прикасались на месте преступления. Вам знаком этот тип фломастера?

Лэнгдон наклонился еще ниже и прочитал надпись:

STYLO DE LUMIÈRE NOIRE.

Он удивленно поднял взгляд. Ручка так называемого ультрафиолетового спектра или особый вид фломастера, изобретенного для музеев, реставраторов и полиции, если требуется что-то незаметно пометить. Ручка пишет некорродирующими флуоресцентными чернилами на спиртовой основе, которые видны только под лучом ультрафиолетового света. Музейные работники пользуются такими во время профилактических осмотров, чтобы делать пометки на рамах нуждающихся в реставрации полотен.

Лэнгдон распрямился, а Фаш тем временем выключил свет, неожиданно погрузив галерею в темноту. И вскоре вернулся, неся портативный фонарь.

– Как вам, должно быть, известно, – его глаза блеснули в окружающем пурпурно-фиолетовом мареве, – полиция пользуется ультрафиолетовым освещением, чтобы обнаруживать на месте преступления следы крови и другие улики. Поэтому можете представить наше удивление… – Он неожиданно направил круг света на труп.

Лэнгдон взглянул и, потрясенный, отшатнулся.

Рядом с трупом, накорябанные люминесцентными буквами, мерцали последние слова хранителя. Вглядевшись в поблескивающий текст, Лэнгдон почувствовал, что окутывающий эту ночь туман еще сильнее сгущается. Он перечитал послание и поднял взгляд на Фаша.

– Что, черт возьми, это значит?

Тот в ответ сверкнул на него глазами.

– Это именно тот вопрос, месье, на который вас пригласили дать ответ.