Текст книги "Код да Винчи"

Глава 17

– Что это значит – она не отвечает? – возмущенно спросил Фаш. – Вы уверены, что правильно набрали номер? Я знаю, телефон у нее всегда при себе.

Колле пытался дозвониться Софи вот уже несколько минут.

– Может, у нее батарейка сдохла. Или она отключилась.

После разговора с директором отдела криптографии Фаш выглядел озабоченным. Повесив трубку, он подошел к Колле и велел срочно связаться с агентом Невё. Но связаться никак не удавалось, и теперь Фаш метался по кабинету, точно лев в клетке.

– А зачем звонили из отдела? – поинтересовался Колле.

Фаш резко развернулся к нему:

– Сказать, что они не обнаружили никакой связи между родичами идола и всякими там минами зла.

– И все?

– Нет. Еще сказали, что идентифицировали набор цифр как последовательность Фибоначчи и что, судя по всему, никакого особого смысла тут не просматривается.

Колле был растерян.

– Но ведь они уже прислали агента Невё сообщить нам это.

Фаш покачал головой:

– Невё они не посылали.

– Что?!

– Директор сказал, что как только от нас поступили материалы, он собрал всю команду и засадил за работу. А когда прибыла агент Невё, она лишь взглянула на снимки Соньера и кода и тут же, не говоря ни слова, вышла из офиса. Директор сказал, что не может ее упрекать. Такое поведение было продиктовано тем, что она очень расстроилась, увидев эти снимки.

– Расстроилась? Она что, никогда не видела снимков мертвецов?

Помолчав, Фаш ответил:

– Я этого не знал, да и директор тоже, по крайней мере до тех пор, пока его не уведомил один из сотрудников. Дело в том, что Софи Невё приходится Жаку Соньеру внучкой.

Колле лишился дара речи.

– Директор сказал, она ни разу не упоминала об их родстве. И решил, что Невё поступала так из скромности. Просто не хотела, чтобы к ней проявляли снисхождение лишь потому, что она доводится внучкой такому знаменитому человеку.

Неудивительно, что она так расстроилась из-за этих снимков, подумал Колле. Он счел неприятным совпадением тот факт, что эту молодую женщину вызвали расшифровывать послание, оставленное трагически погибшим родственником. Но все равно поступки ее были лишены смысла.

– А ведь она сразу поняла, что цифры, написанные Соньером, являются последовательностью Фибоначчи, так как приехала и сказала нам об этом. И лично мне непонятно, почему она ушла из отдела, не сообщив об этом своим коллегам.

Колле пришло в голову лишь одно приемлемое объяснение: Соньер написал этот цифровой код на полу в надежде, что Фаш тут же задействует в расследовании криптографов, а стало быть, и его внучку. Так, может, и остальная часть послания есть не что иное, как способ передать ей какие-то сведения? Если да, то какие? И при чем здесь Лэнгдон?

Но не успел Колле хорошенько поразмыслить об этом, как тишину музея взорвал вой сирены. Где-то в недрах Большой галереи сработала сигнализация.

– Тревога! – крикнул один из агентов, сверившись с показателями приборов. – В Большой галерее! В мужском туалете!

Фаш подскочил к Колле:

– Где Лэнгдон?

– Все еще в туалете, – ответил тот и указал на мерцающую красную точку на экране монитора. – Должно быть, он разбил окно! – Колле и подумать не мог, что Лэнгдон решится на это. Хотя в Париже правила противопожарной безопасности требовали, чтобы все окна в общественных зданиях, находящиеся на высоте свыше пятнадцати метров, можно было разбить в случае пожара, выпрыгивать из окна второго этажа Лувра было бы самоубийством. Кроме того, в той стороне крыла под окнами нет ни кустарников, ни травы, способных смягчить удар при падении. Прямо под окнами туалетов часть площади с двусторонним движением. – Бог мой! – воскликнул Колле, не сводя глаз с монитора. – Лэнгдон на самом краю подоконника!

Но и Фаш не бездействовал. Выдернув из кобуры револьвер «MR-93», он бросился вон из кабинета.

Колле растерянно следил за экраном монитора. Мигающая красная точка на миг задержалась на подоконнике… и в следующую секунду вышла за периметр здания.

Что происходит? Где Лэнгдон? На подоконнике или…

– Господи! – воскликнул Колле и вскочил. Точка находилась вне стен музея. Вот она задрожала, застыла на мгновение, а затем резко остановилась примерно в десяти ярдах от стен здания.

Колле задвигал мышкой и вызвал на экран монитора карту Парижа. Затем сверился с контрольной системой слежения. Теперь он точно знал место нахождения маячка.

Маячок больше не двигался.

Застыл на площади Карузель.

Глава 18

Фаш мчался по лабиринтам Большой галереи, и тут по радиотелефону с ним связался Колле.

– Он выпрыгнул! – проорал Колле в трубку. – Маячок остановился на площади Карузель! Прямо под окном туалета! И больше не двигается. Бог ты мой! Думаю, Лэнгдон покончил жизнь самоубийством.

Фаш слышал его слова, но никак не отреагировал на них. Он продолжал бежать. Казалось, этим коридорам нет конца. Пробегая мимо тела Соньера, он различил в конце галереи свет. Вой сирены становился все громче.

– Стойте, погодите! – снова прозвучал возбужденный голос Колле. – Он двигается! Господи, он жив! Лэнгдон двигается!

Но Фаш продолжал мчаться вперед, проклиная эти бесконечные галереи.

– Лэнгдон движется все быстрее! – возбужденно орал Колле. – Движется через площадь. Так, погодите… он прибавил скорость. Он перемещается с нечеловеческой быстротой!

И вот впереди показались двери туалетов. Теперь голос, доносившийся из радиотелефона, был едва слышен из-за воя сигнализации.

– Должно быть, он в машине! Да, думаю, он в машине. Я не могу…

Тут голос Колле окончательно утонул в шуме сигнализации. А Фаш с револьвером наготове ворвался в мужской туалет. Морщась от пронзительного воя, он принялся осматривать помещение.

В кабинках никого. В комнате с умывальниками – тоже ни души. Глаза Фаша устремились к окну в дальнем конце помещения. Стекло было выбито. Он подбежал и высунулся наружу. Внизу Лэнгдона тоже не было видно. Фаш не представлял, как подозреваемый мог решиться на такое. Ведь если человек прыгает с такой высоты, травма неминуема.

Тут наконец сигнализацию отключили, и голос Колле снова стал слышен:

– …движется к югу… все быстрее… пересекает Сену по мосту Карузель!

Фаш посмотрел влево. Единственным автомобилем на мосту Карузель был огромный трейлер с прицепом, он направлялся к югу от Лувра. Прицеп был покрыт виниловым тентом, напоминавшим гигантский гамак. Фаш даже вздрогнул, представив себе эту сцену. Очевидно, грузовик всего лишь несколько мгновений назад остановился внизу, прямо под окном, на красный свет, и этот негодяй выпрыгнул.

Безумный риск, подумал Фаш. Ведь Лэнгдон не знал, что лежит в прицепе под тентом. А если там стальные трубы? Или цемент? Пусть даже мусор. Прыжок с высоты сорока футов? Нет, это безумие!

– Маячок смещается, он поворачивает! – кричал Колле в трубку. – Поворачивает к мосту Сен-Пере!

И трейлер действительно сбросил скорость и свернул вправо, к мосту. Ну и пусть, подумал Фаш, наблюдая за тем, как грузовик исчезает из вида. Колле уже связался по рации с агентами, дежурившими на улице, по всему периметру здания, и отдал распоряжение преследовать на патрульных машинах трейлер, за перемещением которого помогал следить маячок. Так что как ни старайся…

Игра окончена, подумал Фаш. Через несколько минут трейлер догонят и блокируют. И Лэнгдону некуда будет бежать.

Сунув револьвер обратно в кобуру, он вышел из туалета и связался с Колле:

– Подать машину. Хочу быть рядом, когда его арестуют.

И Фаш торопливо зашагал в обратном направлении, продолжая удивляться, как это Лэнгдон решился на такой риск.

Впрочем, ничего удивительного в том нет.

Он сбежал. А значит, он виновен.

Лэнгдон и Софи стояли в темноте, всего в пятнадцати ярдах от туалета, вжавшись спинами в перегородку, что скрывала вход в туалеты из галереи. Едва они успели спрятаться, как мимо них промчался Фаш с револьвером в руке и скрылся в одном из туалетов.

Последние шестьдесят секунд Лэнгдон провел словно в тумане.

Он стоял посреди туалетной комнаты и отказывался бежать с места преступления, которого не совершал, а Софи разглядывала окошко с зеркальным стеклом и проводами сигнализации. Затем она посмотрела вниз, словно прикидывая расстояние до земли.

– Ну, с моей помощью вы сможете выбраться отсюда, – сказала она.

С какой еще помощью? – подумал он. И тоже посмотрел вниз.

На улице, как раз под окном, остановился на красный свет трейлер с прицепом. Корпус последнего был затянут синим виниловым покрытием, скрывавшим от посторонних глаз груз. Не думает же Софи, что он…

– Но, Софи, я никак не смогу прыгнуть. Это равносильно…

– Доставайте маячок.

Лэнгдон нашарил в кармане крошечный металлический диск. Софи схватила его и бросилась к раковине. Взяла большой кусок мыла, положила на него маячок и вдавила так, чтобы он как следует прилип к мылу.

Затем она сунула кусок мыла в руку вконец растерявшемуся Лэнгдону и выдвинула из-под раковины тяжелое цилиндрическое ведро для мусора. Не успел Лэнгдон вымолвить и слова, как она подбежала к окну, держа перед собой ведро, точно таран. Ударила изо всей силы, стекло треснуло.

Их тут же оглушил пронзительный вой сирены.

– Мыло давай! – крикнула Софи.

Лэнгдон сунул кусок мыла ей в руку.

Она выглянула из окна, перегнулась через подоконник и прицелилась. Мишень была достаточно большая и находилась на расстоянии примерно десяти ярдов от стены музея. Когда зажегся желтый, Софи размахнулась и бросила кусок мыла вниз.

Мыло долетело до цели, упало на край винилового покрытия и, как только загорелся зеленый и трейлер тронулся с места, скользнуло вниз, в щель. Затем оно провалилось в кузов.

– Поздравляю, – сказала Софи. Подошла к Лэнгдону, схватила его за руку и устремилась к двери. – Вы только что сбежали из Лувра.

Они вовремя заметили приближение Фаша и нырнули в спасительную тень.

Теперь, когда вой сигнализации стих, Лэнгдон слышал и другие звуки: от Лувра с включенными сиренами отъезжали полицейские автомобили. Полиция уходит! Фаш наверняка тоже умчался вместе с остальными.

– Примерно метрах в пятидесяти отсюда есть запасной выход, – сказала Софи. – Теперь, когда охрану сняли, мы сможем выбраться из музея.

Лэнгдон ответил кивком. В словах не было нужды. За краткое время знакомства он успел убедиться в уме и ловкости этой молодой женщины.

Глава 19

Церковь Сен-Сюльпис не без оснований считалась самым эксцентричным историческим сооружением в Париже. Построенная на развалинах древнего храма египетской богини Исиды, она в архитектурном смысле являлась уменьшенной копией знаменитого собора Нотр-Дам. Святилище это посещали многие знаменитости – здесь бывали баптисты, маркиз де Сад, поэт Бодлер, здесь состоялась свадьба Виктора Гюго. В церковной школе были собраны документы, свидетельствующие о далеких от ортодоксальности взглядах многих ее прихожан, она же некогда служила местом встреч различных тайных обществ. Сейчас неф Сен-Сюльпис был погружен во тьму, в церкви стояла полная тишина, и единственным намеком на то, что храм действующий, был слабый запах ладана, витавший в воздухе после вечерней мессы. Сестра Сандрин провела Сайласа в глубину помещения, и по ее поведению и походке он почувствовал, что она нервничает. Впрочем, он не удивился. Сайлас уже давно привык к тому, что его необычная внешность вселяет в людей смятение.

– Вы американец? – спросила она.

– По рождению – француз, – ответил Сайлас. – Принял постриг в Испании, а теперь учусь в Штатах.

Сестра Сандрин кивнула. То была женщина маленького роста с добрыми глазами.

– И вы никогда не видели нашу церковь?

– Считаю это почти грехом.

– Днем она, конечно, гораздо красивее.

– Уверен в этом. И тем не менее страшно благодарен за то, что вы предоставили мне возможность увидеть ее поздним вечером.

– Аббат просил. У вас, очевидно, очень влиятельные друзья.

Ты и понятия не имеешь, насколько влиятельные, подумал

Сайлас.

Идя за сестрой Сандрин по главному проходу, Сайлас дивился аскетичности церковного убранства. В отличие от приветливого собора Нотр-Дам с его цветными фресками, позолоченной отделкой алтаря и искусной резьбой по дереву здесь было прохладно и строго, и Сен-Сюльпис напоминала убранством испанские соборы. Отсутствие декора зрительно увеличивало пространство. Сайлас удивленно глазел на деревянные ребра потолочных опор, и ему казалось, что он очутился под перевернутым вверх дном огромным старинным кораблем.

А что, вполне подходящее сравнение, подумал он. Корабль братства того гляди опрокинется и пойдет ко дну. Сайласу не терпелось приняться за работу, но мешало присутствие сестры Сандрин. Расправиться с этой маленькой женщиной ему ничего не стоило, но он поклялся применять силу только в случае крайней необходимости. Она служительница храма Господня, это не ее вина, что братство выбрало ее церковь и спрятало краеугольный камень именно здесь. Ее не следует наказывать за грехи других.

– Мне, право, неловко, сестра. Вас разбудили среди ночи…

– Ничего страшного. Вы ведь в Париже проездом. И не повидать нашу церковь никак нельзя. Скажите, ваш интерес лежит в области архитектуры или истории?

– Вообще-то, сестра, все мои интересы лежат в плоскости исключительно духовной.

Она добродушно усмехнулась:

– Это само собой. Спросила просто потому, что не знаю, с чего начать экскурсию.

Сайлас не сводил глаз с алтаря.

– Экскурсия ни к чему. Вы и без того потратили на меня время, сестра. Дальше я как-нибудь сам.

– Не беспокойтесь, – ответила она. – Раз уж я все равно поднялась…

Сайлас остановился. Они дошли до переднего ряда скамей, и алтарь находился всего в пятнадцати ярдах. Всем своим массивным телом Сайлас развернулся к маленькой женщине и заметил, как она вздрогнула, заглянув в его красные глаза.

– Не хочу показаться грубым, сестра, но, знаете, я как-то не привык расхаживать по дому Господню как на экскурсии. Не возражаете, если я помолюсь наедине с нашим Создателем, ну а уж потом осмотрюсь?

– О да, конечно, – ответила сестра Сандрин. – Я подожду, посижу вон там, где-нибудь на задней скамье.

Сайлас опустил мягкую, но тяжелую руку ей на плечо и сказал:

– И без того чувствую себя виноватым, что разбудил вас. И просить остаться было бы слишком. Так что ступайте себе спать. А я вдоволь налюбуюсь вашей церковью, а потом сам найду выход.

Она забеспокоилась:

– А вы уверены, что не будете чувствовать себя покинутым?

– Совершенно уверен. И потом, молитва – это радость, которую не стоит делить ни с кем другим.

– Воля ваша.

Сайлас снял руку с ее плеча.

– Доброй вам ночи, сестра. Храни вас Господь.

– И вас. – Сестра Сандрин направилась к лестнице. – Только, пожалуйста, когда будете выходить, затворите двери поплотнее.

– Непременно. – Сайлас следил за тем, как она поднимается по ступенькам. Потом отвернулся и опустился на колени в первом ряду, чувствуя, как впиваются в плоть шипы.

Господь мой милосердный и всемогущий, Тебе посвящаю работу, которую должен сотворить сегодня…

Высоко над алтарем, в тени хоров, сестра Сандрин исподтишка подглядывала через балюстраду за монахом в сутане, что стоял на коленях перед алтарем. Ужас, овладевший ею, подсказывал, что надо бежать, скрыться. Может, этот таинственный гость, подумала она, и есть тот враг, о котором ее предупреждали. Может, именно сегодня ей придется исполнить клятву, данную много лет назад. Но пока что она решила остаться здесь, в темноте, и следить за каждым его шагом.

Глава 20

Выйдя из тени перегородки, Лэнгдон с Софи бесшумно двинулись по опустевшей Большой галерее к пожарной лестнице.

Лэнгдон шел и раздумывал еще над одной загадкой. Этот новый поворот в череде таинственных событий страшно беспокоил его. Капитан судебной полиции пытается пришить мне убийство. Зачем?

– Как думаете, – прошептал он, – может, это Фаш написал послание на полу?

Софи даже не обернулась.

– Нет, это невозможно.

А вот Лэнгдон не был уверен.

– Но он просто из кожи лезет вон, чтобы упрятать меня за решетку. Может, он приписал мое имя в надежде, что это станет веской уликой?

– Что именно? Последовательность Фибоначчи? Постскриптум? Все эти штучки да Винчи и символизм? Нет, на такое был способен только мой дед.

Лэнгдон понимал: она права. Ведь символика всех ключей к разгадке сведена воедино очень умелой рукой – пятиконечная звезда, знаменитый рисунок да Винчи, символ богини, даже последовательность Фибоначчи. Последовательный набор символов, так бы сказали ученые. Все тесно связано воедино.

– И еще сегодняшний звонок, – напомнила Софи. – Ведь он говорил, что хочет рассказать мне что-то очень важное. Уверена, послание на полу Лувра – не что иное, как последняя попытка деда сообщить мне что-то важное. И только вы способны помочь мне понять, что именно.

Лэнгдон нахмурился. На вид идола родич! О мина зла! Нет, смысл этих строк был ему совершенно непонятен, разобраться в нем он пока бессилен, пусть даже от этого зависит жизнь Софи, да и его собственная тоже. Все только осложнялось с каждой минутой с того момента, как он увидел эти загадочные слова. И имитация прыжка из окна тоже не добавит Лэнгдону доверия Фаша. Он сомневался, что капитан оценит юмор, обнаружив в прицепе трейлера кусок мыла вместо главного подозреваемого.

– Выход уже недалеко, – сказала Софи.

– Как вам кажется, могут цифры в послании вашего деда оказаться ключом к пониманию других строк? – Однажды Лэнгдону довелось работать над старинной рукописью, где эпиграфы содержали шифры и определенные строчки в них служили кодами к расшифровке остальных строк.

– Я весь вечер ломала голову над этими цифрами. Суммы, равенства, производные. Ничего не получается. С чисто математической точки зрения они выбраны наугад. Криптографическая бессмыслица.

– Однако они являются частью последовательности Фибоначчи. Это не может быть простым совпадением.

– Да, это не случайное совпадение. Используя последовательность Фибоначчи, дед как бы подавал мне сигнал. Впрочем, и остальное тоже служило сигналом: то, что послание было написано по-английски; расположение тела, копирующее мой любимый рисунок; пятиконечная звезда. Все ради того, чтобы привлечь мое внимание.

– А что именно говорит вам пентакл?

– Ах да, я не успела вам сказать. Пятиконечная звезда еще в детстве была для меня с дедом особым символом. Мы играли в карты таро, и моя указующая карта всегда оказывалась из набора пентаклов. Уверена, дед мне подыгрывал, но с тех пор пентакл имел для нас особый смысл.

Лэнгдон удивился. Они играли в таро? Эта средневековая карточная игра была наполнена такой потайной еретической символикой, что Лэнгдон посвятил ей отдельную главу в своей новой рукописи. Игры в двадцать две карты назывались «Женщина-папа», «Императрица» и «Звезда». Изначально карты таро были придуманы как средство тайного распространения мировоззрений, чуждых Церкви и запрещенных ею. Теперь мистические свойства карт использовались в основном гадалками.

Указующий набор в картах таро использовался для обозначения божественной сути женского начала, подумал Лэнгдон. И все опять сводится к пятиконечной звезде.

Они добрались до пожарного выхода, и Софи осторожно приоткрыла дверь на лестничную площадку. Сигнализация на этот раз не включилась. Лишь внешние двери музея были снабжены сигнализацией. Они с Лэнгдоном начали спускаться по узким пролетам, с каждым шагом прибавляя скорость.

– Ваш дед, – сказал Лэнгдон, едва поспевая за Софи, – когда он говорил вам о пятиконечной звезде, то, случайно, не упоминал о поклонении богине или о каких-либо запретах Католической церкви?

Софи покачала головой:

– Меня куда больше интересовало другое. Математика «божественных пропорций», число PHI, всякие там последовательности Фибоначчи и так далее.

Лэнгдон удивился:

– Ваш дедушка объяснял вам, что такое число PHI?

– Да, конечно. Так называемая «божественная пропорция». – На лице ее возникла улыбка. – Он даже шутил… говорил, что я полубожественное создание, ну, из-за букв в моем имени.

Лэнгдон не сразу понял, но затем до него дошло. Он даже тихонько застонал.

Да, конечно же! Со-фи[29]29
  Звук «ф» в латинском написании имени «Софи» передается буквами PHI (Sophie).


[Закрыть]!..

Продолжая спускаться вниз, он сосредоточился на этом PHI. И начал понимать, что подсказки Соньера носят более последовательный характер, чем могло показаться сначала.

Да Винчи… последовательность Фибоначчи… пентакл…

Неким непостижимым образом их связывала одна из самых фундаментальных концепций в истории искусств, рассмотрению которой он, Лэнгдон, даже посвящал несколько лекций на своем курсе.

PHI.

Мысленно он перенесся в Гарвард, увидел себя перед аудиторией. Вот он поворачивается к доске, где мелом выведена тема «Символизм в искусстве». И пишет под ней свое любимое число:

1,618

А затем оборачивается и ловит любопытные взгляды студентов.

– Кто скажет мне, что это за число?

Сидящий в последнем ряду длинноногий математик Стетнер поднимает руку.

– Это число PHI. – Произносит он его как «фи-и».

– Молодец, Стетнер, – говорит Лэнгдон. – Итак, прошу познакомиться, число PHI.

– И не следует путать его с «пи», – с ухмылкой добавляет Стетнер. – Как говорят у нас, математиков, буква «Н» делает его гораздо круче!

Лэнгдон смеется, но, похоже, никто другой не оценил шутки.

Стетнер опускается на скамью.

– Число PHI, – продолжает Лэнгдон, – равное одной целой шестистам восемнадцати тысячным, является самым важным и значимым числом в изобразительном искусстве. Кто скажет мне – почему?

Стетнер и тут не упускает случая пошутить:

– Потому, что оно такое красивое, да?

Аудитория разражается смехом.

– Как ни странно, – говорит Лэнгдон, – но Стетнер снова прав. Число PHI, по всеобщему мнению, признано самым красивым во вселенной.

Смех стихает, Стетнер явно торжествует.

Лэнгдон готовит проектор для слайдов и объясняет, что число PHI получено из последовательности Фибоначчи, математической прогрессии, известной не только тем, что сумма двух соседних чисел в ней равна последующему числу, но и потому, что частное двух соседствующих чисел обладает уникальным свойством – приближенностью к числу 1,618, то есть к числу PHI!

И далее Лэнгдон объясняет, что, несмотря на почти мистическое происхождение, число PHI сыграло по-своему уникальную роль. Роль кирпичика в фундаменте построения всего живого на земле. Все растения, животные и даже человеческие существа наделены физическими пропорциями, приблизительно равными корню от соотношения числа PHI к 1.

– Эта вездесущность PHI в природе, – продолжает Лэнгдон и выключает свет в аудитории, – указывает на связь всех живых существ. Раньше считали, что число PHI было предопределено Творцом вселенной. Ученые древности называли одну целую шестьсот восемнадцать тысячных «божественной пропорцией».

– Подождите, – говорит молодая девушка, сидящая в первом ряду, – я учусь на последнем курсе биологического факультета. И лично мне никогда не доводилось наблюдать «божественной пропорции» в живой природе.

– Нет? – усмехнулся Лэнгдон. – Даже при изучении взаимоотношений мужских и женских особей в пчелином рое?

– Само собой. Ведь там женские особи численно всегда намного превосходят мужские.

– Правильно. А известно ли вам, что если в любом на свете улье разделить число женских особей на число мужских, то вы всегда получите одно и то же число?

– Разве?

– Да, представьте. Число PHI.

Девушка раскрывает рот:

– БЫТЬ ТОГО НЕ МОЖЕТ!

– Очень даже может! – парирует Лэнгдон. Улыбается и вставляет в аппарат слайд с изображением спиралеобразной морской раковины. – Узнаете?

– Это наутилус, – отвечает студентка. – Головоногий моллюск, известен тем, что закачивает газ в раковину для достижения плавучести.

Лэнгдон кивает:

– Правильно. А теперь попробуйте догадаться, каково соотношение диаметра каждого витка спирали к следующему?

Девушка неуверенно разглядывает изображение спиралеобразной раковины моллюска.

Лэнгдон кивает:

– Да, да. Именно. PHI. Божественная пропорция. Одна целая шестьсот восемнадцать тысячных к одному.

Девушка изумленно округляет глаза.

Лэнгдон переходит к следующему слайду, крупному плану цветка подсолнечника со зрелыми семенами.

– Семена подсолнечника располагаются по спиралям, против часовой стрелки. Догадайтесь, каково соотношение диаметра каждой из спиралей к диаметру следующей?

– PHI? – хором спрашивают студенты.

– Точно! – И Лэнгдон начинает демонстрировать один слайд за другим – спиралеобразно закрученные листья початка кукурузы, расположение листьев на стеблях растений, сегментационные части тел насекомых. И все они в строении своем послушно следуют закону «божественной пропорции».

– Поразительно! – восклицает кто-то из студентов.

– Да, – раздается еще чей-то голос, – но какое отношение все это имеет к искусству?

– Ага! – говорит Лэнгдон. – Рад, что вы задали этот вопрос.

И он показывает еще один слайд, знаменитый рисунок Леонардо да Винчи, изображающий обнаженного мужчину в круге. «Витрувианский человек», так он был назван в честь Маркуса Витрувия, гениального римского архитектора, который вознес хвалу «божественной пропорции» в своих «Десяти книгах об архитектуре».

– Никто лучше да Винчи не понимал божественной структуры человеческого тела. Его строения. Да Винчи даже эксгумировал трупы, изучая анатомию и измеряя пропорции костей скелетов. Он первым показал, что тело человека состоит из «строительных блоков», соотношение пропорций которых всегда равно нашему заветному числу.

Во взглядах студентов читается сомнение.

– Вы мне не верите? – восклицает Лэнгдон. – Что ж, в следующий раз, когда пойдете в душ, не забудьте прихватить с собой портняжный метр.

Пара парней, игроков в футбол, хихикает.

– Причем так устроены не только вы, вояки, – говорит Лэнгдон. – Все так устроены. И юноши, и девушки. Проверьте сами. Измерьте свой рост. Затем разделите на величину расстояния от пупка до пола. И увидите, что получится.

– Неужели PHI? – недоверчиво спрашивает один из футболистов.

– Именно. PHI, – кивает Лэнгдон. – Одна целая и шестьсот восемнадцать тысячных. Хотите еще пример? Измерьте расстояние от плеча до кончиков пальцев, затем разделите его на расстояние от локтя до тех же кончиков пальцев. Снова получите то же число. Еще пример? Расстояние от верхней части бедра, поделенное на расстояние от колена до пола, и снова PHI. Фаланги пальцев рук. Фаланги пальцев ног. И снова PHI, PHI. Итак, друзья мои, каждый из вас есть живой пример «божественной пропорции».

Даже в темноте, царившей в аудитории, Лэнгдон видит, как все они потрясены. И чувствует, как по телу разливается приятное тепло. Ради таких моментов он и преподает.

– Как видите, друзья мои, за кажущимся хаосом мира скрывается порядок. И древние, открывшие число PHI, были уверены, что нашли тот строительный камень, который Господь Бог использовал для создания мира, и начали боготворить Природу. Можно понять почему. Божий промысел виден в Природе, по сей день существуют языческие религии, люди поклоняются Матери Земле. Многие из нас прославляют Природу, как делали это язычники, вот только сами до конца не понимают почему. Прекрасным примером является празднование Майского дня,[30]30
  Майский день – традиционный английский праздник весны, существующий и в США, который младшие школьники отмечают танцами вокруг «майского дерева» на школьном дворе. А накануне оставляют корзинку цветов у дверей дома своих друзей.


[Закрыть] празднование весны… Земля возвращается к жизни, чтобы расцвести во всем своем великолепии. Волшебное мистическое наследие «божественной пропорции» пришло к нам с незапамятных времен. Человек просто играет по правилам Природы, а потому искусство есть не что иное, как попытка человека имитировать красоту, созданную Творцом вселенной. Так что нет ничего удивительного в том, что во время наших занятий мы увидим еще немало примеров использования «божественной пропорции» в искусстве.

На протяжении следующего получаса Лэнгдон показывает студентам слайды с произведениями Микеланджело, Альбрехта Дюрера, да Винчи и многих других художников и доказывает, что каждый из них строго следовал «божественным пропорциям» в построении своих композиций. Лэнгдон демонстрирует наличие магического числа и в архитектуре, в пропорциях греческого Парфенона, пирамид Египта, даже здания ООН в Нью-Йорке. PHI проявлялось в строго организованных структурах моцартовских сонат, в Пятой симфонии Бетховена, а также в произведениях Бартока, Дебюсси и Шуберта. Число PHI, говорит им Лэнгдон, использовал в расчетах даже Страдивари, при создании своей уникальной скрипки.

– А в заключение, – подводит итог Лэнгдон и подходит к доске, – снова вернемся к символам. – Берет мел и рисует пять пересекающихся линий, изображая пятиконечную звезду. – Этот символ является одним из самых могущественных образов, с которым вам надлежит ознакомиться в этом семестре. Он известен под названием пентаграмма, или пентакл, как называли его древние. И на протяжении многих веков и во многих культурах символ этот считался одновременно божественным и магическим. Кто может сказать мне – почему?

Стетнер, математик, первым поднимает руку:

– Потому что, когда вы рисуете пентаграмму, линии автоматически делятся на сегменты, соответствующие «божественной пропорции».

Лэнгдон одобрительно кивает:

– Молодец. Да, соотношение линейных сегментов в пятиконечной звезде всегда равно числу PHI, что превращает этот символ в наивысшее выражение «божественной пропорции». Именно по этой причине пятиконечная звезда всегда была символом красоты и совершенства и ассоциировалась с богиней и священным женским началом.

Все девушки в аудитории улыбаются.

– Хочу еще заметить вот что. Сегодня мы лишь вскользь упомянули Леонардо да Винчи, но в этом семестре потратим на него довольно много времени. Доказано, что Леонардо был последовательным поклонником древних религий, связанных с женским началом. Завтра я покажу вам его знаменитую фреску «Тайная вечеря» и постараюсь доказать, что она стала одним из самых удивительных примеров поклонения священному женскому началу.

– Вы шутите? – раздается чей-то голос. – Лично мне всегда казалось, «Тайная вечеря» – это об Иисусе!

Лэнгдон заговорщицки подмигивает:

– Вы и представить себе не можете, в каких порой местах прячутся символы!

– Давайте же! – шепотом поторопила его Софи. – В чем дело? Мы уже почти на месте.

Лэнгдон отвлекся от воспоминаний, поднял голову и увидел, что стоит на узкой, плохо освещенной лестнице. Слишком уж потрясло его неожиданное открытие.

На вид идола родич! О мина зла!

Софи не сводила с него глаз.

Так просто? Быть того не может, подумал Лэнгдон.

И одновременно понимал, что все обстоит именно так.

Здесь, в полумраке переходов и лестничных пролетов Лувра, размышляя о числе PHI и Леонардо да Винчи, Лэнгдон неожиданно для себя расшифровал загадочное послание Соньера.

– На вид идола родич! О мина зла! – воскликнул он. – Я расшифровал! Проще ничего не бывает!

Софи остановилась и удивленно посмотрела на него. Расшифровал? Сама она билась над этими строками весь вечер, но так и не разгадала кода. И уж тем более не считала его простым.