Текст книги "Нескромные сокровища"

Глава пятьдесят вторая
Двадцать девятая проба кольца
Зулейман и Заида

Мангогул, не отвечая на шутку Мирзозы, быстро вышел и направился к Заиде. Он нашел ее уединившейся в кабинете у маленького столика, на котором он увидал письма, портрет, несколько безделушек, полученных в дар от возлюбленного, о чем легко было догадаться по тому, как она ими дорожила. Она писала, слезы струились у нее из глаз и орошали бумагу. Она с жаром осыпала поцелуями портрет, перечитывала письма, писала несколько строк, опять бралась за портрет, хватала безделушки, о которых я упоминал, и прижимала их к сердцу.

Султан был несказанно удивлен. Он знал только двух нежно любящих женщин – фаворитку и Заиду. Он считал себя любимым Мирзозой. Но Заида не больше ли любила Зулеймана? И эти два любовника, может быть, единственные заслуживали этого имени в Конго.

Слезы, которые Заида проливала над письмом, не были слезами печали, – это были слезы любви. Ее переполняло в эту минуту восхитительное чувство уверенности, что сердце Зулеймана всецело принадлежит ей.

– Милый Зулейман, – говорила она, – как я люблю тебя! Как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой! В минуты, когда Заида лишена счастья видеть тебя, она пишет тебе о том, что она твоя и в разлуке с Зулейманом ничто не занимает ее, кроме ее любви к нему.

Она предавалась этим нежным мечтам, когда Мангогул направил на нее кольцо. В ту же минуту он услышал, как сокровище ее вздыхает и лепечет первые слова монолога его хозяйки.

– Милый Зулейман, как я люблю тебя, как ты мне дорог! Как мне хорошо с тобой!

Сердце и сокровище Заиды были в таком единении, что речи их не могли быть несходны.

Заида сначала была изумлена, но она так была уверена, что ее сокровище не может сказать ничего неприятного для Зулеймана, что ей захотелось, чтобы он был здесь.

Мангогул возобновил свой опыт, и сокровище Заиды повторило тихим и нежным голосом:

«Зулейман, милый Зулейман, как я тебя люблю, как ты дорог мне!»

– Зулейман – счастливейший из смертных в моей империи, – вскричал султан, – покинем эти места, где образ счастья, большего, чем мое, огорчает меня.

Он быстро вышел и явился к фаворитке с беспокойным и задумчивым видом.

– Что с вами, государь? – спросила она. – Вы ничего не говорите мне о Заиде.

– Заида, мадам, – отвечал Мангогул, – чудесная женщина. Она любит, как никто никогда не любил.

– Тем хуже для нее, – сказала Мирзоза.

– Что вы говорите! – воскликнул султан.

– Я говорю, – отвечала фаворитка, – что Кермадес – один из неприятнейших людей в Конго, что расчеты и авторитет родителей принудили ее к этому браку и что нет супружества более неравного, чем Кермадес и Заида…

– Э, мадам, – прервал ее султан, – она любит вовсе не своего супруга.

– Кого же? – спросила Мирзоза.

– Зулеймана, – ответил Мангогул.

– Прощай фарфор и маленькая обезьянка, – сказала Мирзоза.

– Ах, – шептал Мангогул, – эта Заида меня поразила. Она меня преследует, я одержим ею. Мне необходимо ее повидать.

Мирзоза задала ему несколько вопросов, но он отвечал на них односложно, отказался от партии в пикет, которую она ему предложила, пожаловался на головную боль, которой у него не было, ушел к себе, лег спать без ужина, чего еще не случалось в его жизни, и не мог уснуть. Прелести и нежность Заиды, достоинства Зулеймана и его счастье мучили его целую ночь.

Легко догадаться, что на другой день он прежде всего поспешил к Заиде; он вышел из дворца, даже не справившись, как себя чувствует Мирзоза. Он позабыл об этом в первый раз. Заиду он застал в том же кабинете, как и накануне. С нею был и Зулейман. Он держал возлюбленную за руки и смотрел ей в глаза; Заида, сидя у него на коленях, кидала на него взгляды, полные страсти. Они замерли в этой позе; но через несколько мгновений, повинуясь силе желаний, бросились друг к другу в объятия и крепко обнялись. Глубокое молчание, царившее между ними до этого, нарушилось вздохами, звуками поцелуев и бессвязными словами, вырывавшимися из их уст:

– Вы любите меня?..

– Обожаю…

– Будете любить меня всегда?..

– До последнего вздоха, Заида…

Опечаленный Мангогул откинулся на кресла и закрыл глаза рукой. Он боялся увидать то, что обычно в этих случаях происходит, но чего здесь не произошло. После нескольких минут молчания Заида сказала:

– Дорогой мой, нежный мой возлюбленный, отчего вы не всегда были таким, как сейчас? Я любила бы вас не меньше, но мне было бы не в чем упрекать себя… Ты плачешь, милый Зулейман? Постой, дорогой мой, нежно любимый, постой, я осушу твои слезы. Ты опускаешь глаза, Зулейман: что с тобой? Посмотри же на меня. Дай мне утешить тебя, дорогой друг: прижми твои губы к моим, вдохни в меня твою душу; прими мою… Остановись. Ах, нет… нет…

Заида закончила речь громким вздохом и умолкла.

Африканский автор сообщает нам, что эта сцена поразила Мангогула; что у него явилось подозрение в несостоятельности Зулеймана и что он с своей стороны сделал некое предложение Заиде, которое она отвергла, не ставя себе этого в заслугу перед своим любовником.

Глава пятьдесят третья
Платоническая любовь

– Но неужели Заиде нет равных? Мирзоза не уступает ей в прелести, и у меня тысячи доказательств ее нежной привязанности; я хочу быть любимым, и я любим. И кто поручится, что Зулейман больше любим, чем я? Я был безумцем, завидуя его счастью. Нет никого на свете счастливее Мангогула.

Так начал убеждать себя султан. Автор не приводит полностью всех его доводов и лишь сообщает нам, что государь оказал им больше внимания, чем обычно словам своих министров, и перестал думать о Заиде.

В один из вечеров, когда он был особенно доволен фавориткой и собой, он предложил позвать Селима, чтобы побродить вместе с ним в рощах и садах сераля. Там были беседки из зелени, где можно было все говорить и многое делать. Направляясь туда, Мангогул завел разговор о причинах любви.

Мирзоза, поклонница высоких принципов, одержимая идеей добродетели, которая совершенно не подходила ни к ее положению, ни к лицу, ни к возрасту, утверждала, что часто любят лишь для того, чтобы любить, и что связи, основанные на сходстве характеров, поддерживаемые уважением и скрепленные доверием, отличаются продолжительностью и постоянством, без притязаний любовника на ласки возлюбленной и без желания их с ее стороны.

– Видите, мадам, – сказал султан, – как испортили вас романы. Вы начитались там о почтительных героях и о принцессах, добродетельных до глупости. И вы не подумали, что эти персонажи существовали только в голове авторов. Если вы спросите у Селима, который знает лучше всех катехизис Цитеры, что такое любовь, бьюсь об заклад, он ответит, что любовь не более, чем…

– Но готовы ли вы побиться об заклад, – перебила султанша, – что нежность чувств – химера, что без надежды на наслаждение в мире не может быть любви? Поистине, для этого нужно быть очень плохого мнения о человеческом сердце.

– Какого я и придерживаюсь, – ответил Мангогул. – Наши добродетели не более бескорыстны, чем наши пороки. Храбрый гонится за славой, презирая опасность; трус любит покой и цепляется за жизнь, а любовник хочет наслаждаться.

Селим присоединился к мнению султана и прибавил, что если бы случились две вещи, любовь была бы изгнана из общества навсегда.

– Какие же это две вещи? – спросила фаворитка.

– Это вот что, – ответил Мангогул, – если бы вы, сударыня, и я, и все другие люди потеряли то, что Танзай и Неадарна нашли во сне…

– Как! – вскричала Мирзоза, – вы думаете, что без этих ничтожных вещей не было бы ни уважения, ни доверия между двумя лицами разного пола! Талантливая, умная, с обаятельной наружностью женщина не привлекала бы мужчин? И богато одаренный мужчина с интересным лицом, с превосходным характером не был бы благосклонно выслушан женщиной?

– Нет, мадам, – ответил Мангогул, – ибо что, по-вашему, он мог бы сказать ей?

– Очень много прекрасных вещей, какие, мне кажется, всегда приятно слышать, – отвечала фаворитка.

– Заметьте, мадам, что эти вещи говорятся каждый день без всякой любви. Нет и нет, сударыня. У меня есть веские доказательства, что без тела, снабженного надлежащими органами, нет любви. Аженор, красивейший юноша в Конго, самый изящный ум в придворной среде, мог бы, если бы я был женщиной, сколько угодно выставлять передо мной свою красивую ногу, глядеть на меня своими большими синими глазами, осыпать меня самыми изысканными любезностями, – я бы, оценив все это по достоинству, сказал ему только одно слово, и если бы он не ответил на него со всею точностью, я бы сохранил к нему уважение, но без капли любви.

Это несомненно так, – прибавил султан. – И справедливость, и нужность этого таинственного слова вы признаете сами, когда любите. Вам следовало бы для вашей пользы познакомиться с беседой одного из просвещенных людей Банзы – со школьным учителем. Вы поняли бы тогда, почему остроумец, поддерживавший ваш тезис, согласился одновременно, что он неправ и что противник его рассуждает, как сокровище. Но Селим расскажет вам все это. Я слышал от него эту историю.

Фаворитка подумала, что история, о которой умолчал Мангогул, должна быть очень непристойной; она вошла в одну из беседок, не задав никаких вопросов. Это было к счастью для Селима; потому что со всем его умом, он плохо удовлетворил бы любопытство фаворитки или задел бы ее стыдливость. Но чтобы переменить тему и отсрочить историю школьного учителя, он рассказал ей следующее.

– Сударыня, – начал придворный, – в обширной стране близ истоков Нила проживал юноша, прекрасный, как любовь. Ему не исполнилось еще восемнадцати лет, когда все девушки перессорились из-за его сердца, и не было женщины, которая не взяла бы его в любовники. Обладая от природы нежным сердцем, он полюбил, едва стал в состоянии любить.

Однажды на богослужении, посвященном Великому идолу, он должен был совершить семнадцать установленных коленопреклонений; в это время проходила мимо него красавица, в которую он был влюблен, и бросила на него такой взгляд, сопровождаемый улыбкой, что он сразу впал в рассеянность, потерял равновесие, ткнулся носом в землю, привел в смущение всех присутствующих, забыл число поклонов и сделал только шестнадцать.

Великий идол, оскорбленный и возмущенный скандалом, жестоко покарал его. Гилас, – так его звали, – бедный Гилас почувствовал, что его охватило жгучее желание и что он окончательно лишен возможности его удовлетворять. Удивленный и огорченный такой бедой, он вопросил идола.

«Ты вновь найдешь себя, – сказал ему голос, сопровождаемый чиханьем, – лишь в объятиях женщины, которая, зная о твоем несчастье, не разлюбит тебя».

Самонадеянность нередко является спутницей молодости и красоты. Гилас вообразил, что его ум и очарование его наружности скоро привлекут к нему чье-нибудь чувствительное сердце, которое, довольствуясь тем, что осталось у юноши, будет любить его и не замедлит вернуть ему утраченное им благо. Прежде всего он обратился к той, которая была невольной причиной его беды. Это была молодая особа, живая, страстная и кокетливая. Гилас обожал ее. Он добился свидания, где его ласкали и ласкали, и доласкали до предела, которого он не мог перешагнуть; он долго мучился в объятиях возлюбленной и ждал исполнения, обещанного оракулом; все было напрасно. Когда ей наскучило ждать, она быстро оправила платье и покинула его. Самое худшее в этом приключении было то, что маленькая сумасбродка рассказала о нем одной из своих подруг, которая по секрету передала это трем-четырем другим подругам; они же поделились секретом с таким количеством подруг, что Гиласа, за два дня до этого любимого всеми женщинами, все стали презирать, считать чудовищем и показывать на него пальцем.

Несчастный Гилас, обесславленный на родине, отправился путешествовать, чтобы отыскать лекарство от своей болезни. Без спутников, инкогнито, он появился при дворе абиссинского императора. Началось с того, что многие женщины влюбились в молодого иностранца, – чуть не передрались из-за него. Но осторожный Гилас избегал таких встреч, где он боялся не найти того, что ему было нужно, и знал, что женщины не найдут того, что им нужно. Но подивитесь женской проницательности. «Такой молодой, такой умный и красивый и так ведет себя, – говорили о нем. – Не странно ли это?» Чуть было не усмотрели среди стольких его прекрасных качеств его недостатка и, боясь подарить ему все, что нормальный мужчина может пожелать, ему отказывали в единственной вещи, которой ему недоставало.

После первого ознакомления со страной Гилас привязался к одной молодой женщине, которая, неизвестно по какому капризу, перешла от легкомысленной жизни к крайнему ханжеству. Он мало-помалу вкрался в ее доверие, усвоил ее взгляды, подражал ее поступкам, подавал ей руку в храме и так часто беседовал о суетности мирских удовольствий, что незаметно пробудил в ней вкус к ним вместе с воспоминанием о них. Больше месяца он ходил по мечетям, присутствовал на проповедях, навещал больных, когда, наконец, он решился приступить к излечению себя, но здесь его ждала неудача. Благочестивая возлюбленная его, хотя и знала все, что делается на небе, была не менее хорошо осведомлена о том, как иные вещи происходят на земле. И бедный юноша в одну минуту лишился плодов своих добрых дел. Единственно, что его утешало, это ненарушимостъ тайны, которая была соблюдена. Одно словечко сделало бы неисцелимой его болезнь, – но оно не было произнесено. Гилас завязал дружбу еще с несколькими благочестивыми женщинами, к которым он прибегал за исцелением, предписанным оракулом; они не сняли с него чар, потому что любили его именно за то, чего у него недоставало. Привычка все одухотворять ни к чему не послужила им. Они искали чувства, но именно того, которое порождается наслаждением.

«Так вы меня не любите?» – грустно спрашивал их Гилас. – «Но разве вы не знаете, сударь, – отвечали ему, – что нужно сначала знать то, что хочешь любить? И вы должны сознаться, что, вследствие вашей обездоленности, вы недостаточно любезны в тот момент, когда вас хотят узнать».

«Увы, – говорил он, удаляясь, – нигде нет этой чистой любви, о которой столько говорят. Эта тонкость чувств, которою хвалятся столько женщин и мужчин, не более, чем химера. Оракул обманул меня, и я останусь таким на всю жизнь».

Попутно он встречался с женщинами, которые ищут только сердечных связей и ненавидят дерзкого мужчину как жабу. Они ему так настоятельно советовали не вносить ничего земного и грубого в свое отношение к ним, что он стал надеяться на исцеление с их помощью. С открытым сердцем он подошел к ним; и был очень удивлен тем, что после чувствительных бесед, какие они с ним завязывали, он оставался неисцеленным.

«Нужно, – сказал он себе, – попробовать другой способ, кроме слов».

Он стал поджидать случая, удобного для выполнения предписаний оракула. Случай представился. Молодая последовательница платонизма, до безумия любившая прогулки, увлекла его в глубину леса. Они были далеко от посторонних глаз, когда ей сделалось дурно. Гилас бросился к ней и прибегнул к всевозможным средствам, чтобы привести ее в чувство. Но все усилия его оказались напрасными. Находившаяся в обмороке красавица заметила это не хуже его.

«Ах, сударь, – сказала она, освобождаясь из его объятий, – какой же вы мужчина! Никогда мне больше не придет в голову забираться в такие уединенные места, где, почувствовав себя дурно, сто раз рискуешь погибнуть без помощи».

Подруги, узнав об этом, пожалели ее и поклялись, что нежные чувства, которые они к нему питали, также не были утолены, после чего они перестали с ним видеться.

Так бедный Гилас вызвал неудовольствие у стольких женщин, несмотря на прекрасное лицо и самые утонченные чувства.

– Какой же он простофиля, – сказал султан. – Почему не обратился он к весталкам, которыми полны наши монастыри? Они влюбились бы в него до безумия, и он был бы наверняка исцелен через решетку.

– Государь, – отвечал Селим, – история гласит, что он избирал и этот путь и убедился, что нигде не хотят любить впустую.

– В таком случае, – сказал султан, – я отчаиваюсь в его выздоровлении.

– Он, как и ваше высочество, отчаивался в нем, – продолжал Селим. – Устав от попыток, которые ни к чему не привели, он ушел в уединение, подавленный приговором бесконечного количества женщин, которые слишком ясно дали ему понять, что он бесполезен в обществе.

Уже несколько дней бродил он в уединении, когда до него донеслись из отдаленного места чьи-то вздохи. Он прислушался. Вздохи снова раздались, приблизившись, он увидел молодую девушку, прекрасную, как светила небесные. Она сидела в грустной и задумчивой позе, опустив голову на руки, с лицом, орошенным слезами.

«Что вы здесь делаете, мадемуазель? – спросил он ее. – Для вас ли созданы эти пустынные места?»

«Да, – отвечала она печально, – здесь, по крайней мере, можно всецело предаваться своей горести».

«Что же так огорчает вас?»

«Увы!»

«Откройтесь, мадемуазель, что с вами?»

«Ничего».

«Как ничего?»

«Ровно ничего. И в этом причина моей горести. Два года тому назад я имела несчастье оскорбить Пагоду, и она отняла у меня все. Вещь была так невелика, что для этого не требовалось больше могущества. С этого дня все мужчины бегут и будут бежать от меня, – так сказал идол, – до тех пор, пока я не встречу кого-нибудь, кто, зная о моем несчастии, привяжется ко мне и полюбит меня такую, как я есть».

«Что я слышу! – вскричал Гилас. – Этот несчастливец, который сейчас перед вами на коленях, также не имеет ничего. И в этом его болезнь. Он имел несчастье несколько времени тому назад оскорбить Пагоду, которая отняла у него то, чем он обладал. Не тщеславясь можно сказать, что это было нечто значительное. С тех пор все женщины бегут от него и будут убегать, – так говорит Пагода, – пока не встретится хоть одна, которая, зная о его несчастии, привяжется к нему и будет любить его таким, как он есть».

«Возможно ли это?» – спросила молодая девушка.

«Верно ли то, что вы мне сказали?» – спросил Гилас.

«Смотрите», – сказала девушка.

«Смотрите», – сказал Гилас.

Оба удостоверились, что на них обрушился небесный гнев. Общее горе соединило их. Ифис, так звали молодую девушку, была создана для Гиласа, Гилас – для нее. Они, как легко себе вообразить, полюбили друг друга платонически, потому что не могли любить иначе, но тут же кончилась власть чар, они вскрикнули от радости, и платоническая любовь исчезла.

За те месяцы, в какие они наслаждались своей близостью в уединении, они имели достаточно времени убедиться в происшедшей с ними перемене. Когда они покинули пустыню, Ифис была основательно излечена. Про Гиласа же автор говорит, что ему грозил возврат болезни.

Глава пятьдесят четвертая
Тридцатая и последняя проба кольца
Мирзоза

В то время как Мангогул беседовал в садах с фавориткой и Селимом, ему принесли известие о смерти Суламека. Суламек начал с того, что сделался учителем танцев у султана против желания Эргебзеда; несколько интриганок, которых он научил делать рискованные прыжки, проталкивали его изо всех сил и добились того, что он был предпочтен Марселю и другим, которым не годился и в подручные. Он обладал мелочным умом, придворным жаргоном и даром занимательно рассказывать и забавлять детей, но он ничего не понимал в высоком искусстве танца. Когда освободилась должность великого визиря, он сумел, с помощью реверансов, опередить старшего сенешала, неутомимого танцора, но человека недостаточно гибкого и не умевшего грациозно приседать. Правление его не было ознаменовано никакими славными событиями. Его враги (а у кого же их нет? Их достаточно у самых достойных людей) обвиняли его в том, что он плохо играет на скрипке и ничего не понимает в хореографии; что он позволил дурачить себя пантомимами пресвитера Иоанна и пугать себя медведем из Моноэмуги, который однажды плясал перед ним; что он издержал миллионы на императора Томбута, чтобы помешать ему танцевать в то время, как у него самого была подагра; что он просаживал ежегодно больше пятисот тысяч цехинов на канифоль и еще больше на преследование скрипачей, которые играли менуэты других композиторов, а не его. Словом, его обвиняли в том, что он продремал пятнадцать лет под звуки бандуры толстого гвинейца, который аккомпанировал себе, напевая песенки, сложенные в Конго. Надо отдать ему справедливость, что он ввел в моду голландские липы и т. д. У Мангогула было прекрасное сердце. Он сожалел о Суламеке и заказал ему катафалк и надгробную речь, поручив ее проповеднику Брррубубу.

В день, назначенный для церемонии, главы браминов, весь диван и султанши, сопровождаемые евнухами, собрались в большую мечеть. Брррубубу доказывал два часа подряд неподражаемой скороговоркой, что Суламек возвысился благодаря своим исключительным талантам. Он громоздил предисловие на предисловие; не забыл ни Мангогула, ни подвигов, совершенных им во время управления Суламека, и рассыпался в восторженных восклицаниях, когда Мирзоза, которую ложь приводила в истерическое состояние, впала в летаргию. Офицеры и придворные дамы бросились к ней на помощь, положили ее в паланкин и тотчас же отнесли в сераль. Прибежал Мангогул, которого уведомили о несчастии, и была пущена в дело вся аптека: были испробованы гарус, капли генерала Ламотта, английские капли, но без всякого успеха. Пораженный горем, султан то плакал над Мирзозой, то проклинал Оркотома и потерял надежду на все средства, кроме перстня.

– Если я вас потерял, услада моей души, – воскликнул он, – ваше сокровище так же, как ваши уста, должно хранить вечное молчание.

Он немедленно приказал всем выйти. Ему повиновались, и он остался наедине с фавориткой. Он направил на нее перстень, но сокровище Мирзозы, соскучившееся на проповеди, как это постоянно случается с другими, и, по-видимому, также впавшее в летаргию, пробормотало лишь несколько невнятных слов. Султан снова направил перстень, и сокровище явственно произнесло:

– Что было бы со мной в разлуке с вами, Мангогул? Верное вам до гроба, я не переставало бы вас искать, и, если любовь и постоянство награждаются за гробом, я бы нашло вас, дорогой государь! Увы! Без вас дивные чертоги Брамы, которые он обещал верующим в него, были бы для меня в тягость.

Мангогул, вне себя от радости, не заметил, что фаворитка приходит в сознание и что, если он не повернет вовремя перстень, она может услышать последние слова своего сокровища. Так и случилось.

– Ах, государь, – сказала она, – где ваши клятвы? Поняли ли вы, наконец, несправедливость ваших сомнений? И ничто не удержало вас: ни состояние, в каком я была, ни оскорбление, какое вы мне этим нанесли, ни слово, данное вами.

– О сударыня, – отвечал султан, – не приписывайте постыдному любопытству поступок, который внушен только отчаянием от мысли, что я потерял вас. Я вовсе не испытывал вашей верности при помощи кольца. Я счел возможным, не изменяя своим обещаниям, прибегнуть к этому средству, которое вернуло вас моей любви и отдало вам мое сердце навсегда.

– Я верю вам, государь, – сказала фаворитка, – но пусть этот перстень будет возвращен гению и пусть его роковой дар не тревожит больше ни ваше сердце, ни ваше государство.

Мангогул тотчас же стал на молитву, и перед ним появился Кукуфа.

– Всемогущий гений, – сказал султан, – возьмите обратно свое кольцо и будьте и впредь ко мне благосклонны.

– Государь, – отвечал гений, – да протекут ваши дни между любовью и славой. Первую подарит вам Мирзоза, а вторую обещаю вам я.

С этими словами страшилище надвинуло на голову капюшон, схватило за хвосты сов и умчалось прочь, как и примчалось, выделывая в воздухе пируэты.