Текст книги "Нескромные сокровища"

Глава тридцать четвертая
Прав ли был Мангогул?

С тех пор как Мангогул получил роковой подарок Кукуфы, смешные стороны и пороки женщин сделались постоянным предметом его шуток. Он не знал меры и нередко надоедал фаворитке. Но скука вызывала у Мирзозы, так же, как у многих других, два неприятных последствия: она приходила в дурное настроение, и в словах ее появлялась горечь. Горе тем, кто к ней приближался в эти минуты. Она не щадила никого, даже султана.

– Государь, – сказала она в один из дурных моментов, – вы знаете пропасть всяких вещей, но известна ли вам последняя новость?

– Какая же? – спросил Мангогул.

– Что вы вызубриваете наизусть каждое утро по три страницы из Брантома[29]29
  Брантом Пьер де Бурдель (1535–1614) – французский аббат, автор мемуаров «Женщины легкого поведения», в которых описал нравы и пороки некоторых из наиболее известных своих современников.


[Закрыть] или Увилля[30]30
  Увилль Антуан Ле Метель (1590–1657) – французский писатель, драматург, подражавший Кальдерону и Лопе де Вега; автор сборника «Героические и любовные новеллы».


[Закрыть], и неизвестно, кого из этих глубоких умов вы предпочитаете.

– Это неверно, мадам, – возразил Мангогул. – Именно Кребийон…

– О, не отрекайтесь от чтения этих книг! – прервала его фаворитка. – Новые сплетни, которые плетут про вас, до того противны, что лучше уже подогревать старые. Право, у этого Брантома есть много хорошего. Если вы прибавите к его рассказикам три или четыре главы из Бейля[31]31
  Бейль Пьер (1647–1706) – французский философ и публицист, предшественник просветителей.


[Закрыть], вы станете так же умны, как маркиз Д…[32]32
  Маркиз Д. – Возможно, маркиз ДʼАржан Жан Батист (1704–1771).


[Закрыть] и шевалье де Муи[33]33
  Шевалье де Муи – Шарль де Фье, Шевалье де Муи (1701–1784), французский писатель, автор романа «Удачливая крестьянка»


[Закрыть], вместе взятые. Это сделает вашу беседу удивительно разнообразной. Вы отделаете как следует женщин, вы обрушитесь на пагоды, от пагод вы снова вернетесь к женщинам. В самом деле, вам не хватает лишь краткого руководства по нечестию, чтобы стать вполне занимательным собеседником.

– Вы правы, мадам, – отвечал Мангогул, – я добуду такое руководство. Тот, кто боится быть обманутым на этом и на том свете, не перестанет сомневаться в могуществе пагод, в честности мужчин и в добродетели женщин.

– Итак, по-вашему, наша добродетель нечто весьма сомнительное? – спросила Мирзоза.

– В высшей степени, – отвечал Мангогул.

– Государь, – сказала Мирзоза, – вы сотни раз утверждали, что ваши министры – честнейшие люди в Конго. Я имела несчастье выслушать столько похвал вашему сенешалу, губернаторам провинций, вашим секретарям, вашему казначею, одним словом, всем вашим чиновникам, что могу повторить их вам слово в слово. И меня удивляет, что высокое мнение, которое вы составили себе обо всех приближенных, не распространяется лишь на предмет вашей нежности.

– А кто вам сказал, что это так? – возразил султан. – Знайте же, мадам, что все, что я говорю о женщинах, будь это правда или ложь, не имеет ни малейшего отношения к вам, если только вы не почитаете себя представительницей вашего пола в целом.

– Я не советую, сударыня, этого делать, – заметил Селим, присутствовавший при разговоре. – От этого на вашу долю выпадут лишь недостатки.

– Я не принимаю, – заявила Мирзоза, – комплиментов, которые расточают мне за счет мне подобных. Если хотят меня хвалить, я желаю, чтобы это не было никому во вред. Большинство высказываемых нам любезностей походят на пышные празднества, которые паши дают вашему высочеству, – они всегда дорого обходятся народу.

– Оставим это, – сказал Мангогул. – Но скажите по совести, разве вы не убедились, что добродетель женщин Конго – химера? Разве вы не видите, услада моего сердца, каково модное воспитание, какие примеры получают молодые девушки от своих матерей; и разве не внушают хорошенькой женщине тот предрассудок, что ограничить себя хозяйством, управлять домом и находиться при муже, – значит вести унылую жизнь, погибать от скуки и похоронить себя заживо? К тому же мужчины так предприимчивы, и молодая неопытная девушка бывает так польщена, когда видит, что ею интересуются. Я не раз утверждал, что добродетельные женщины встречаются редко, чрезвычайно редко; и теперь я и не думаю отрекаться от своих слов и охотно прибавлю, что меня удивляет, если они еще существуют. Спросите Селима, что он думает об этом.

– Государь, – возразила Мирзоза, – Селим слишком многим обязан нашему полу, чтобы безжалостно его поносить.

– Мадам, – заговорил Селим, – его высочество, которому было невозможно встретить отказ, естественно, должен именно так судить о женщинах. А вы, со свойственной вам добротой, судите о других по самой себе и, конечно, не можете быть иного мнения, чем то, какое вы защищаете. Должен, однако, признаться, я готов поверить, что есть рассудительные женщины, которым на опыте известны преимущества добродетели и которые убедились путем размышлений в печальных последствиях распущенности; это – благородные, благовоспитанные женщины, которые поняли, в чем их долг, с любовью его исполняют и никогда ему не изменят.

– Чтобы нам не вдаваться в пустые рассуждения, – прибавила фаворитка, – возьмем хотя бы Эгле. Она весела, любезна, очаровательна, – и разве в то же время она не образец благоразумия? Вы в этом не можете сомневаться, государь, и вся Банза знает об этом из ваших уст. Итак, если мы знаем хоть одну добродетельную женщину, значит, их могут быть и тысячи.

– О, что касается возможности, – сказал Мангогул, – я ее не оспариваю.

– Но если вы согласитесь, что такие женщины возможны, – продолжала Мирзоза, – то кто сказал вам, что они не существуют?

– Не кто иной, как их сокровища, – отвечал султан. – Признаюсь, однако, что это свидетельство не имеет силы вашего аргумента. Пусть я ослепну, если вы не позаимствовали его от какого-нибудь брамина! Пусть позовут капеллана Манимонбанды, и он скажет вам, что вы мне доказали существование добродетельных женщин, вроде того, как доказывают существование Брамы в браминологии. Скажите, между прочим, вы не проходили курса в высшей школе браминов, прежде чем вступить в сераль?

– Довольно злых шуток, – сказала Мирзоза. – Я не делаю заключений на основании одной возможности. Я исхожу из факта, из опыта.

– Да, – продолжал Мангогул, – из неточного факта, из единичного случая, в то время как в моем распоряжении множество опытов, хорошо вам известных. Но вы и так не в духе, я не хочу больше вам противоречить.

– Какое счастье! – заметила Мирзоза огорченным тоном. – Наконец-то через два часа вам надоело меня изводить.

– Если я виноват перед вами, – отвечал Мангогул, – то постараюсь загладить мою вину. Сударыня, я отказываюсь от всех моих преимуществ перед вами, и если в будущем, в результате испытаний, какие мне еще предстоит сделать, я встречу хоть одну женщину, подлинно и несокрушимо добродетельную…

– То что вы сделаете? – прервала его Мирзоза.

– Я опубликую, если вам угодно, что я в восторге от ваших рассуждений о вероятности существования добродетельных женщин; я подкреплю вашу логику всем моим могуществом и подарю вам мой амарский дворец со всем саксонским фарфором, какой его украшает, не исключая маленькой обезьянки из эмали и других драгоценных безделушек, доставшихся мне из кабинета мадам де Верю[34]34
  Мадам де Верю – Жанна де Люин, графиня (1670–1736), хозяйка парижского салона, пользовавшегося известностью благодаря собранным в нем редким книгам и произведениям декоративного искусства.


[Закрыть].

– Государь, – сказала Мирзоза, – я удовлетворюсь дворцом, фарфором и маленькой обезьянкой.

– Хорошо, – отвечал Мангогул, – Селим нас рассудит. – Согласитесь немного подождать, а затем я снова спрошу сокровище Эгле. Дайте срок, придворный воздух и ревность супруга окажут на нее свое действие.

Мирзоза дала Мангогулу месяц сроку, это было вдвое больше, чем он просил. Они расстались, оба одинаково полные надежды. Вся Банза, без сомнения, держала бы пари за и против, если бы обещание султана стало известным. Но Селим молчал, и Мангогул решил выиграть или проиграть втихомолку. Он выходил из апартаментов фаворитки, когда услыхал ее голос из глубины кабинета:

– Государь, и маленькая обезьянка?

– И маленькая обезьянка, – отвечал Мангогул, удаляясь.

Он медленно шел по направлению к укромному домику сенатора, куда и мы последуем за ним.

Глава тридцать пятая
Пятнадцатая проба кольца
Альфана

Султану было известно, что у всех молодых придворных есть укромные домики, но вот он узнал, что такими убежищами пользуются и сенаторы. Это его удивило.

«Что они там делают? – рассуждал он сам с собой (ибо он сохранит и в этом томе[35]35
  Этой главой открывался второй том первого издания романа Дидро.


[Закрыть] привычку говорить в одиночестве, усвоенную в первом). – Казалось бы, человек, которому я вверил спокойствие, счастье, свободу и жизнь моего народа, не должен иметь укромного домика. Но, быть может, этот домик сенатора совсем не то, что домик какого-нибудь петиметра. Неужели же должностное лицо, присутствующее при обсуждении самых насущных интересов моих подданных, держащее в руках роковую урну, из которой будут тянуть жребий вдов, – может забыть достоинство своего сана и, в то время как Кошен[36]36
  Кошен Анри (1687–1747) – французский адвокат.


[Закрыть] тщетно надрывает свои легкие, доводя до его слуха вопли сирот, – станет обдумывать фривольные темы для росписи наддверия в убежище тайного разврата?.. Нет, это невозможно! Посмотрим, однако»…

С этими словами он отправился в Альканто, где находился укромный домик сенатора Гиппоманеса. Он входит, осматривает комнаты, разглядывает меблировку. Все кругом дышит фривольностью. Укромный домик Агезиля, самого изнеженного и сластолюбивого из его придворных, не наряднее этого. Он собрался уже уходить, не зная, что думать, ибо все эти покойные кровати, украшенные зеркалами альковы, мягкие кушетки, поставец с душистыми настойками и другие предметы были лишь немыми свидетелями того, что ему хотелось узнать. Внезапно он заметил дородную женщину, растянувшуюся на шезлонге и погруженную в глубокий сон. Он направил на нее перстень и заставил ее сокровище рассказать следующую забавную историю.

– Альфана – дочь судейского. Если бы ее мать не жила так долго, меня не было бы здесь. Огромные богатства семьи обратились в прах в руках старой дуры, и она почти ничего не оставила четверым детям: трем мальчикам и одной девочке, чьим сокровищем я имею честь быть. Увы! Видно, это было мне послано за мои грехи. Сколько оскорблений я перенесло! И сколько еще мне придется вытерпеть. В свете говорили, что монастырь приличествует богатству и знатности моей хозяйки; но я-то знаю, что мне он не подходит; я предпочло военное искусство положению монахини и проделало первые кампании под командой эмира Азалафа. Я усовершенствовалось под началом великого Нангазаки, но это была неблагодарная служба, и я променяло шпагу на судейскую мантию. Итак, теперь я буду принадлежать этому маленькому негодяю сенатору, который так кичится своими талантами, умом, внешностью, экипажем и предками. Вот уже два часа, как я его жду. По-видимому, он придет, ибо его управляющий предупредил меня, что он страдает манией заставлять себя ждать.

Сокровищу Альфаны помешал продолжать приезд Гиппоманеса. От грохота экипажа и от ласк его любимицы левретки Альфана проснулась.

– Вот и вы наконец, моя королева, – сказал маленький председатель. – Каких трудов стоит вас добиться! Скажите, как вы находите мой укромный домик? Не правда ли, он не хуже других?

Альфана, разыгрывая из себя дурочку и скромницу («как будто мы никогда не видали укромных домиков, – говорило ее сокровище, – и как будто я ни разу не участвовало в ее похождениях»), воскликнула с печалью в голосе:

– Господин председатель, ради вас я решилась на необычный шаг. Неудержимая страсть влечет меня к вам и заставляет закрыть глаза на опасности, которым я подвергаюсь. Чего только не наговорят обо мне, если заподозрят, что я была здесь.

– Вы правы, – сказал Гиппоманес, – вы сделали рискованный шаг, но можете рассчитывать на мою скромность.

– Да, – отвечала Альфана, – я рассчитываю также на ваше благоразумие.

– О! Не беспокойтесь, – сказал Гиппоманес, хихикая, – я буду весьма благоразумен. Ведь в укромном домике всякий благочестив, как ангел. Честное слово, у вас прелестная грудь.

– Будет вам! – воскликнула Альфана. – Вот вы уже нарушаете свое слово.

– Ничуть не бывало, – возразил председатель. – Но вы мне не ответили. Как вам нравится эта меблировка? Поди сюда, Фаворитка, – обратился он к левретке, – дай лапку, дочка. Славная моя Фаворитка!.. Не угодно ли вам, мадемуазель, прогуляться по саду? Пойдемте на террасу; она очаровательна. Правда, ее видно из окон соседей, но, быть может, они вас не узнают…

– Господин председатель, я не любопытна, – отвечала Альфана обиженным тоном. – Мне кажется, здесь лучше.

– Как вам будет угодно, – продолжал Гиппоманес. – Если вы устали, то вот кровать. Советую вам ее испробовать, чтобы сказать о ней свое мнение. Молодая Астерия и маленькая Фениса, которые знают толк в таких вещах, уверяли меня, что она хороша.

Говоря эти дерзкие слова, Гиппоманес снимал платье с Альфаны, расшнуровывая ее корсет, расстегивая юбки, и освобождал ее толстые ноги от изящных туфелек.

Когда Альфана была почти совсем обнажена, она заметила, что Гиппоманес ее раздевает.

– Что вы делаете! – воскликнула она в удивлении. – Будет вам шутить, председатель. Ведь я и впрямь рассержусь.

– О моя королева! – воскликнул Гиппоманес. – Сердиться на человека, который любит вас, как я, было бы прямо дико, и вы на это неспособны. Осмелюсь ли я попросить вас проследовать в кровать?

– В кровать, – подхватила Альфана. – О господин председатель, вы злоупотребляете моими чувствами. Мне лечь в кровать, мне – в кровать?!

– Э, нет, моя королева, – отвечал Гиппоманес. – Совсем не то. Кто говорит, чтобы вы ложились в кровать? Надо только, чтобы вы дали себя туда отвести. Вы же понимаете, что при вашем росте я не могу вас туда отнести.

Между тем он обхватил ее поперек талии.

– Ох, – сказал он, делая напрасные усилия, – до чего она тяжела. Но, дитя мое, если ты мне не поможешь, нам никогда не добраться до кровати.

Альфана поняла, что он прав, стала ему помогать, дала себя приподнять и направилась к так испугавшей ее кровати, переступая ногами и в то же время поддерживаемая Гиппоманесом, которому она шептала жеманясь:

– Честное слово, я сошла с ума, иначе я не пришла бы сюда. Я рассчитывала на ваше благоразумие, а вы проявляете неслыханную дерзость.

– Ничуть не бывало, – возражал председатель, – ничуть не бывало. Вы же отлично видите, что я не делаю ничего, выходящего из рамок приличия, строгого приличия.

Я полагаю, они наговорили друг другу еще много нежностей, но так как султан не счел нужным дольше присутствовать при их дальнейшем разговоре, – все это потеряно для потомства. Какая жалость!

Глава тридцать шестая
Шестнадцатая проба кольца
Петиметры

Два раза в неделю у фаворитки бывал прием. Накануне она называла женщин, которых хотела бы видеть у себя, а султан составлял список мужчин. На прием являлись в пышных нарядах. Разговор был общим, или же составлялись отдельные кружки. Когда исчерпывались занятные истории из придворной любовной хроники, выдумывали новые и пускались в область скверных побасенок, что у них называлось продолжать «Тысячу и одну ночь». Мужчины пользовались привилегией говорить все нелепости, какие им взбредет в голову, а женщины – заниматься вязанием, слушая их. Султан и фаворитка смешивались со своими подданными. Их присутствие ничуть не мешало веселиться, и на приемах редко скучали. Мангогул очень быстро понял, что забавляться можно лишь у подножия трона, и ни один монарх не спускался с трона с такой охотой и не умел так вовремя складывать свое величие, как он.

В то время как он обследовал укромный домик сенатора Гиппоманеса, Мирзоза поджидала его в салоне цвета розы вместе с молодой Заидой, веселой Леокрисой, жизнерадостной Серикой, женами эмиров Аминой и Бензаирой, неприступной Орфизой и супругой великого сенешала Ветулой, настоящей матерью для всех браминов. Султан не замедлил явиться. Вошел он в сопровождении графа Ганетилона и кавалера Фадаэса. За ним следовали старый вольнодумец Альсифенор и его ученик, молодой Мармолен; минуты две спустя вошли паша Григриф, ага Фортимбек и меченосец Бархатная Лапка – самые отъявленные петиметры двора. Мангогул собрал их с известным умыслом. Ему все уши прожужжали об их любовных похождениях, и он хотел удостовериться, так ли это было на самом деле.

– Господа, – обратился он к ним, – вы знаете все, что происходит в мире любовных похождений. Что же там нового? Как поживают говорящие сокровища?

– Государь, – отвечал Альсифенор, – здесь царит полная разноголосица, которая все усиливается. Если так будет продолжаться, скоро перестанут понимать друг друга. Но нет ничего забавнее нескромной болтовни сокровища Зобенды. Оно перечислило ее мужу длинный ряд похождений.

– Это поразительно, – подхватил Мармолен. – Насчитывают пять начальников янычаров, двадцать капитанов, роту янычаров почти в полном составе и двенадцать браминов. Говорят, что оно и меня называло, но это скверная шутка.

– Самый смак в том, – сказал, в свою очередь, Григриф, – что испуганный супруг удрал, затыкая уши.

– Какой ужас! – воскликнула Мирзоза.

– Да, мадам, – подхватил Фортимбек, – ужасно, чудовищно, омерзительно!

– Да этому нет имени! – продолжала фаворитка, – обесчестить женщину на основании какой-то болтовни.

– Мадам, это сущая правда. Мармолен не прибавил от себя ни слова, – сказал Бархатная Лапка.

– Это вполне достоверно, – заметил Григриф.

– Ну да, – добавил Ганетилон, – на этот счет уже составили эпиграмму, а даром никогда не сочиняют эпиграмм. Но почему болтовня сокровищ должна пощадить Мармолена? Сокровище Синары тоже вздумало говорить и связало мое имя с лицами, которые мне вовсе не под стать. Но как этого избегнуть?

– Гораздо проще примириться с положением вещей, – сказал Бархатная Лапка.

– Вы правы, – ответил Ганетилон и тотчас же запел:

Было счастье мое велико беспредельно…

– Граф, – обратился Мангогул к Ганетилону, – так вы интимно знали Синару?

– Государь, – отвечал за него Бархатная Лапка, – кто же этого не знает? Он хороводился с ней целый месяц. На их счет даже сложили песенку. Это и теперь бы еще продолжалось, если бы он, наконец, не заметил, что она некрасива и что у нее большой рот.

– Согласен, – заметил Ганетилон, – но этот недостаток возмещается у нее редкой приятностью обращения.

– Давно было у вас это похождение? – спросила неприступная Орфиза.

– Мадам, – отвечал Ганетилон, – не могу точно назвать вам даты. Для этого пришлось бы прибегнуть к хронологическим таблицам моих любовных побед. Там точно обозначены дни и часы, но это толстый том, который служит для развлечения моих людей в передней.

– Погодите, – сказал Альсифенор, – я припоминаю, что это было как раз через год после того, как Григриф порвал с госпожой супругой сенешала. У нее божественная память, и она нам точно поведает…

– Ваша дата неверна, – важно отозвалась сенешальша. – Всем известно, что вертопрахи никогда не были мне по вкусу.

– И тем не менее, сударыня, – возразил Альсифенор, – вам не удастся нас убедить, что Мармолен сохранял чрезвычайное благоразумие, когда его препровождали в ваши апартаменты через потайную лестницу всякий раз, как его высочество призывали господина сенешала в совет.

– Мне представляется величайшим чудачеством, – прибавил Бархатная Лапка, – пробираться тайком к женщине без всякой корысти. Никто не истолковывал этих визитов превратно, и сударыня уже пользовалась репутацией добродетели, которую она заслуженно сохраняет и до настоящего времени.

– Но ведь это было сто лет назад, – сказал Фадаэс. – Это происходило примерно в те времена, когда Зюлейка оставила с носом господина меченосца, чтобы перейти к Григрифу, которого она покинула полгода спустя. Теперь она облюбовала Фортимбека. Меня ничуть не огорчает маленькая победа моего друга, я наблюдаю ее, восхищаюсь ею, и все это безо всякой задней мысли.

– Однако Зюлейка, – сказала фаворитка, – очень любезна, остроумна, у нее есть вкус и в лице какая-то прелесть, которую я предпочитаю красоте.

– Я согласен с вами, – отвечал Фадаэс, – но она худа: у нее нет бюста и такие тощие бедра, что прямо жалко смотреть.

– Как видно, вы кое-что о ней знаете, – заметила султанша.

– О, мадам, – сказал Ганетилон, – это легко угадать. Я редко бывал у Зюлейки и тем не менее знаю о ней не меньше Фадаэса.

– Охотно верю, – согласилась фаворитка.

– Между прочим, позволительно спросить у Григрифа, – сказал меченосец, – надолго ли он завладел Зирфилой? Вот, что называется, хорошенькая женщина, у нее великолепное тело.

– Э! Да кто же этого не знает! – воскликнул Мармолен.

– Какой счастливец наш меченосец! – продолжал Фадаэс.

– Уверяю вас, господа, – прервал его меченосец, – что Фадаэс устроился лучше всех придворных любезников. Мне известно, что его любят жена визиря, две самые хорошенькие актрисы Оперного театра и очаровательная гризетка, которую он поселил в укромном домике.

– Я готов отдать, – заявил Фадаэс, – и жену визиря, и актрис, и гризетку за один взгляд женщины, с которой довольно близок меченосец и которая даже не подозревает, что это всем известно, – и, обращаясь к Леокрисе, он прибавил: – По чести, сударыня, вам удивительно идет, когда вы краснеете.

– Еще не так давно, – сказал Мармолен, – Ганетилон колебался между Мелиссой и Фатимой; обе они прелестные женщины. Сегодня он выбирал блондинку Мелиссу, завтра – брюнетку Фатиму.

– Было из-за чего беспокоиться, – заметил Фадаэс, – почему бы ему не взять их обеих?

– Он так и сделал, – отвечал Альсифенор.

Наши петиметры были, как видим, на полном ходу, когда доложили о прибытии Зобеиды, Синары, Зюлейки, Мелиссы, Фатимы и Зирфилы. Эта неожиданная помеха на минуту выбила их из колеи, однако они быстро оправились и накинулись на других женщин, которых щадили до сих пор только потому, что не успели их коснуться.

Мирзоза, которой надоели их речи, сказала:

– Господа, ввиду ваших заслуг и бесспорной честности, приходится поверить, что вы действительно одержали все те победы, которыми хвалитесь. Тем не менее, признаюсь, я с большей охотой выслушала бы сокровища этих дам и возблагодарила бы от чистого сердца Браму, если бы ему было угодно восстановить правду их устами.

– Другими словами, – заметил Ганетилон, – мадам угодно дважды выслушать то же самое; ну, что же, мы готовы повторить все сначала.

Но вот Мангогул стал направлять перстень на дам по старшинству; он начал с сенешальши. Ее сокровище три раза кашлянуло и заговорило дрожащим, разбитым голосом:

– Великий сенешал положил начало моим удовольствиям, но прошло едва полгода со дня свадьбы, как один молодой брамин дал понять моей хозяйке, что, думая о нем, она не изменяет супругу. Я вкусило плодов его морали и впоследствии сочло возможным допустить к себе с чистой совестью сенатора, затем государственного советника, затем жреца, потом одного или двух докладчиков, потом музыканта…

– А Мармолена? – спросил Фадаэс.

– Мармолена я не знаю, – отвечало сокровище. – Хотя, может быть, это тот молодой фат, которого моя хозяйка велела выгнать из своего дома, не помню, за какие дерзости…

Затем заговорило сокровище Синары:

– Вы спрашиваете меня про Альсифенора, Фадаэса и Григрифа? Меня довольно часто посещали, но эти имена я слышу первый раз в жизни. Впрочем, я непременно услыхало бы о них от эмира Амалека, финансиста Тенелора и визиря Абдирама, которые знают всех на свете и близкие мои друзья.

– Сокровище Синары очень скромно, – сказал Ганетилон, – оно не называет ни Зарафиса, ни Агирама, ни старого Требистера, ни молодого Махмуда, а он не из тех, кого забывают, – и не обвиняет ни одного брамина, хотя вот уже десять-двенадцать лет, как оно таскается по монастырям.

– Я принимало в своей жизни несколько гостей, – сказало сокровище Мелиссы, – но только не Григрифа, не Фортимбека и Ганетилона.

– Сокровище, душа моя, – возразил Григриф, – вы ошибаетесь. Вы можете отрекаться от Фортимбека и от меня, но что касается Ганетилона, он с вами в более близких отношениях, чем вы утверждаете. Он шепнул мне об этом словечко, это самый правдивый малый в Конго, он получше всех тех, кого вы знали, и может еще составить репутацию сокровищу.

– Ему не миновать репутации обманщика, так же как и его другу Фадаэсу, – сказало, рыдая, сокровище Фатимы. – Что сделало я этим чудовищам? Почему они меня так бесчестят? Сын абиссинского императора прибыл ко двору Эргебзеда, я ему понравилось, он стал оказывать мне внимание, но он потерпел бы неудачу и я осталось бы верной своему супругу, который был мне дорог, если бы предатель Бархатная Лапка и его подлый сообщник Фадаэс не подкупили моих прислужниц и не провели молодого принца ко мне в ванную…

Сокровища Зирфилы и Зюлейки, которых это одинаково затрагивало, заговорили разом и с такой быстротой, что почти невозможно было установить, что именно говорило каждое из них.

«Как! Благосклонность»… – восклицало одно. – «К Бархатной Лапке!» – верещало другое. «Ну, хорошо, допустим, Зензим… Сербелон… Бенангель… Агария… французский раб Рикели… молодой эфиоп Фезака… но что касается пошляка Бархатной Лапки… дерзкого Фадаэса… клянусь Брамой… призываю в свидетели великого идола и гения Кукуфу… я их не знаю… у меня никогда не было с ними никаких дел»…

Зирфила и Зюлейка продолжали бы говорить, если бы Мангогул не повернул камня в обратную сторону; едва прекратилось действие таинственного перстня, как сокровища замолкли, и после произведенного ими шума наступило глубокое молчание. Тогда султан поднялся и сказал, бросая грозные взгляды на наших молодых вертопрахов.

– Какая наглость с вашей стороны – трепать имена женщин, приближаться к которым вы никогда не имели чести и которые едва знают вас по имени! Откуда у вас такая дерзость, что вы решаетесь лгать в моем присутствии? Трепещите, несчастные!

С этими словами он схватился за саблю, но испуганные женщины подняли такой крик, что он остановился.

– Я собирался, – продолжал Мангогул, – предать вас смерти, которую вы заслуживаете, но предоставляю этим дамам, которых вы оскорбили, решить вашу участь. Гадкие насекомые, теперь от них зависит раздавить вас или дать вам жить. Говорите, сударыня, что вы прикажете.

– Пусть они живут, – сказала Мирзоза, – и пусть молчат, если это возможно.

– Живите, – сказал султан. – Эти дамы даруют вам жизнь, но если вы когда-нибудь позабудете, на каких условиях она вам подарена, клянусь душой моего отца…

Мангогулу не удалось закончить свою клятву, его прервал один из камергеров, доложивший, что актеры готовы начать представление. Этот государь взял за правило никогда не задерживать спектаклей.

– Пусть начинают, – приказал он, тотчас же подал руку фаворитке и повел ее в ложу.