Текст книги "Нескромные сокровища"

Глава тридцать девятая
Восемнадцатая и девятнадцатая пробы кольца
Сплющенный Сфероид и путаная болтовня Жиржиро
Разумей, кто может

– Странное дело, – продолжала фаворитка, – до сих пор я думала, что если можно в чем-нибудь упрекнуть сокровища, так это в слишком ясной манере говорить.

– Черт возьми! – заметил Мангогул, – эти два сокровища не похожи на прочие; попробуйте-ка их понять.

Знаете ли вы эту маленькую кругленькую женщину, у которой голова словно растет из самых плеч и едва можно разглядеть руки; у которой ноги так коротки и живот так отвис, что ее можно принять за китайского болванчика или за огромный уродливый эмбрион; ее прозвали Сплющенным Сфероидом; она вбила себе в голову, что Брама призвал ее к изучению геометрии, потому что она создана им в форме шара; впрочем, она вполне могла бы избрать артиллерию, ибо благодаря присущей ей форме должна была выйти из чрева матери природы, как ядро вылетает из жерла пушки.

Мне захотелось узнать новости о ее сокровище, и я стал его расспрашивать; но этот новоявленный вихревик стал изъясняться в таких специальных геометрических терминах, что я ничего не понял и подозреваю, что оратор и сам себя не понимает. Речь все время шла о прямых линиях, вогнутых поверхностях, данных величинах, длине, ширине, глубине, твердых телах, действующей и потенциальной энергии, конусах, цилиндрах, конических сечениях, кривых, эластических кривых, замкнутой кривой с центром приложения силы…

– Довольно! Пощадите меня, ваше высочество! – горестно воскликнула фаворитка. – У вас безжалостная память. Вы можете уморить человека. Теперь у меня обеспечена мигрень на добрую неделю. Скажите, между прочим, неужели и второе сокровище так же забавно?

– Предоставляю вам самим судить, – отвечал Мангогул. – Клянусь большим пальцем Брамы, я совершил прямо-таки чудо. Я запомнил весь этот вздор от слова до слова, хотя там не было ни тени смысла и ни капли ясности; и если вы мне дадите тонкое критическое истолкование, вы сделаете мне очаровательный подарок, сударыня.

– Как вы сказали, государь?! – воскликнула Мирзоза. – Пусть я умру, если вы не похитили у кого-то эту фразу!

– Не знаю, как это случилось, – отвечал Мангогул, – ибо сегодня я никому не давал аудиенции, кроме этих двух сокровищ. Когда я направил перстень на последнее из них, оно помолчало с минуту, а затем заговорило, как бы обращаясь к какому-то собранию:

«Господа!

Я не стану выискивать, пренебрегая моим собственным разумом, образцы мышления и выражений. И если мне удастся высказать нечто новое, в этом не будет никакой аффектации; оно явится следствием моей темы; если бы я повторяло то, что уже высказывалось по этому поводу, это значило бы, что я мыслю, как другие.

Пусть не вздумают иронизировать над моим вступлением и обвинять меня в том, что я ничего не читало или же читало без толку, – сокровище, подобное мне, не создано ни для чтения, ни для того, чтобы употреблять его на пользу, ни для того, чтобы предвидеть возражения, ни для того, чтобы на них отвечать.

Я не могу отказаться от замечаний и словесных украшений, соответствующих моей теме, тем более, что сама по себе она чрезвычайно скромна и не разрешит мне напыщенного многословия; но я не стану касаться мелких, ничтожных подробностей, которые являются достоянием пустого болтуна; я было бы в отчаянии, если бы меня заподозрили в пустословии.

Теперь, когда я сообщило вам, господа, о том, чего вы должны ожидать от моих открытий и от моей риторики, будет достаточно нескольких ударов кисти, чтобы обрисовать мой характер.

Вы знаете не хуже меня, господа, что существует две категории сокровищ: сокровища гордые и сокровища скромные; первые хотят всегда быть впереди и занимать высшее положение; вторые, напротив, на все согласны и имеют покорный вид. Эти противоположные наклонности обнаруживаются в их замыслах и заставляют тех и других действовать согласно руководящему ими духу.

Я считаю, будучи во власти предрассудков, внушенных мне воспитанием в юности, что обеспечу себе более прочную, легкую и приятную карьеру, если возьму на себя роль смиренницы; и я отдавалось с ребяческой стыдливостью и кроткими мольбами всем тем, кого имело счастье встретить.

Но какие ужасные времена! Мои услуги были приняты лишь после того, как я выслушало множество всяких „но“, „если“ и „как“, которые могли бы вывести из терпения самое праздное из сокровищ.

Увы! Счастье было непродолжительно. Мой первый обладатель, стремясь к новой, льстившей его самолюбию победе, бросил меня, и я снова оказалось не у дел.

Я потеряло драгоценность и не льстило себя надеждой, что судьба вознаградит меня за эту потерю; в самом деле, вакантное место вскоре было занято, но не все целиком, одним шестидесятилетним старцем, страдавшим не столько недостатком доброй воли, сколько отсутствием данных.

Старик изо всех сил старался заставить меня позабыть прошлое. Он обращался со мной со всей учтивостью и обходительностью, какие приняты в нашем кругу, но, несмотря на все усилия, не мог устранить мои сожаления о потерянном.

Правда, искусство, которое ни перед чем не останавливается, открыло ему в сокровищнице даров природы некоторые средства смягчить мою печаль, – но эта компенсация показалась мне недостаточной; и мое воображение тщетно пыталось найти новые формы отношений и даже создать фантастические. Преимущество первенства так велико, что оно овладевает мыслью и ставит преграды всему, что впоследствии пытается предстать перед нами в других формах; и так велика неблагодарность сокровищ, – скажу это к нашему стыду, – что для них добрая воля никогда не заменяет факта.

Это замечание кажется мне столь справедливым, что, – хотя я и никому не обязано этой мыслью, – я полагаю, что она приходила в голову не мне одному; но если она поражала кого-нибудь и до меня, тем не менее, господа, я первое решаюсь высказать ее вслух и тем самым дать вам оценить все ее значение.

У меня нет ни малейшей склонности вменять в вину говорившим до меня тот факт, что они опустили столь важное обстоятельство, и мое самолюбие вполне удовлетворено тем, что мне удалось после стольких ораторов предложить вам мое наблюдение как нечто совершенно новое»…

– Ах, государь, – воскликнула Мирзоза, – мне кажется, что я слышу хироманта Манимонбанды. Обратитесь к этому человеку, и вы получите от него тонкое критическое истолкование, приятный дар, за которым вы тщетно будете обращаться ко всякому другому.

Африканский автор сообщает, что Мангогул улыбнулся и продолжал говорить. «Но я остерегаюсь, – прибавляет он, – приводить остаток речи сокровища. Ибо если ее начало не было так занимательно, как первые страницы повести о фее Топ, то продолжение ее еще скучнее последних страниц истории феи Мусташ»[41]41
  Фея Мусташ – персонаж романа Кребийона «Танзай и Неадарне».


[Закрыть].

Глава сороковая
Сон Мирзозы

Когда Мангогул окончил пересказ академической речи путаника Жиржиро, было уже поздно, и все легли спать.

В эту ночь фаворитка могла ожидать, что крепко уснет, но во время сна ей припомнился вчерашний разговор, вызванные им мысли перемешались с другими, и ее мучил причудливый сон, который она не преминула рассказать султану.

– Я только что заснула, – говорила она, – как почувствовала себя перенесенной в огромную галерею, всю уставленную книгами. Не скажу вам, что это были за книги; я отнеслась к ним так, как относятся многие наяву: я не прочла ни одного названия, моим вниманием завладело нечто более интересное.

На некотором расстоянии друг от друга, между книжными шкафами, стояли на пьедесталах прекрасные мраморные и бронзовые бюсты. Безжалостная рука времени пощадила их, и, если не считать кое-каких мелких повреждений, они были в полной сохранности; на них лежал отпечаток благородства и изящества, какие античность умела придавать своим творениям; у большинства была длинная борода, высокий лоб, подобный вашему, и значительное выражение лица.

Мне захотелось узнать их имена и заслуги, и вот некая женщина[42]42
  Некая женщина – Минерва.


[Закрыть] вышла из амбразуры окна и приблизилась ко мне; у нее был прекрасный рост, величавая поступь и благородная осанка; ее взгляд был кроток и в то же время горделив, а голос обладал проникающим в душу очарованием; наряд ее составляли шлем, броня и развевающаяся юбка из белого атласа.

«Я вижу ваше недоумение, – сказала она мне, – и сейчас удовлетворю ваше любопытство. Люди, изображения которых так вас поразили, были моими любимцами; они посвящали дни и ночи усовершенствованию изящных искусств, изобретательницей которых я являюсь. Они жили в самых просвещенных странах мира, и их сочинения, доставлявшие наслаждение современникам, вызывают восхищение и поныне. Подойдите поближе, и вы увидите на пьедесталах бюстов барельефные изображения на различные интересные темы; из них вы почерпнете указания относительно характера произведений».

Первый бюст, который я стала рассматривать, изображал величавого старца, показавшегося мне слепым[43]43
  Старец, показавшийся мне слепым – Гомер.


[Закрыть]; по всей вероятности, он воспевал битвы, так как они были изображены по бокам пьедестала; переднюю сторону его занимала одна фигура, – это был молодой герой; он положил руку на рукоять меча, и видна была женская рука, которая схватила его за волосы, как бы обуздывая его гнев.

Против этого бюста стоял бюст молодого человека[44]44
  Бюст молодого человека – Вергилий.


[Закрыть]; он был воплощением скромности; его глаза внимательно смотрели на старца; он также воспевал войну и сражения; но это не было единственным предметом его песен, ибо на боковых барельефах были изображены с одной стороны пахари, согбенные над плугами и обрабатывающие землю, а с другой – пастухи, лежащие на траве и играющие на свирели посреди баранов и собак.

Несколько поодаль от бюста старца находился бюст, изображавший человека со смятенным взглядом[45]45
  Человека со смятенным взглядом – Пиндар.


[Закрыть]: казалось, он следил глазами за каким-то удаляющимся предметом, внизу были изображены брошенная лира, рассыпанные лавры, разбитые колесницы и бешеные кони, несущиеся по широкой равнине.

Напротив этого бюста стоял другой, сильно меня заинтересовавший; мне кажется, я и сейчас еще вижу его; у него было хитрое выражение лица, острый огромный нос, внимательный взгляд и лукавая усмешка[46]46
  Внимательный взгляд и лукавая усмешка – К. Гораций Флакк.


[Закрыть]. Барельефы, украшавшие пьедестал, изобиловали фигурами, и вздумай я вам их описать, я бы никогда не кончила.

Рассмотрев еще несколько бюстов, я принялась расспрашивать мою водительницу.

«Кто этот человек, – спросила я, – у которого на устах написана правдивость и в чертах – честность?»

«Он был, – отвечала она, – другом и жертвой обеих этих добродетелей. Всю свою жизнь он старался просветить своих соотечественников и сделать их добродетельными; а они, неблагодарные, лишили его жизни[47]47
  Лишили его жизни – Сократ.


[Закрыть]».

«А этот бюст, стоящий ниже?»

«Какой? Тот, который словно поддерживают грации, изображенные по бокам пьедестала?»

«Да, именно этот».

«Это ученик, унаследовавший мудрость и принципы злополучного добродетельного мужа[48]48
  Злополучного добродетельного мужа – Платон.


[Закрыть], о котором я вам говорила».

«А этот толстощекий, увенчанный виноградом и миртами?»

«Это веселый философ, единственным занятием которого было пение и наслаждение. Он умер в объятиях сладострастия[49]49
  Умер в объятиях сладострастия – Анакреон.


[Закрыть]».

«А этот слепец?»

«Это…» – начала она отвечать.

Но я не стала ждать ее ответа. Мне показалось, что я нахожусь в знакомой мне стране, и я поспешно подошла к бюсту, стоявшему напротив[50]50
  К бюсту, стоявшему напротив – Вольтер.


[Закрыть]. На его пьедестале были изображены трофеи – различные атрибуты наук и искусств. На одной стороне пьедестала среди этих трофеев резвились амуры. На другой стороне изображены были гении политики, истории и философии. На третьей – две армии в боевом порядке, на лицах у воинов написаны были изумление и ужас, а также можно было прочесть восхищение и благоговение. Эти чувства были, по-видимому, внушены зрелищем, к которому были прикованы все взгляды. Это был умирающий молодой человек и, рядом с ним, воин более зрелого возраста, обращавший оружие против самого себя. Все в этих фигурах было необычайно прекрасно: и отчаяние одного, и оцепенение смерти, овладевшее членами другого. Приблизившись, я прочла наверху надпись, начертанную золотыми буквами:

«Увы! То сын его!»[51]51
  «…Увы! То сын его!» – «Генриада» Вольтера, песнь VIII, ст. 260.


[Закрыть]

В другом месте был изображен египетский султан, в ярости вонзавший кинжал в грудь молодой женщины в присутствии толпы народа. Одни отвращали взоры, другие плакали. Вокруг изображения были выгравированы такие слова:

«Не вы ли это, Нерестан?..»[52]52
  «Не вы ли это, Нерестан?..» – «Заира» Вольтера, акт V, сцена IX.


[Закрыть]

Я хотела перейти к другим бюстам, когда внезапный шум заставил меня обернуться. Его производила толпа людей в длинных черных одеяниях, устремившаяся в галерею. У одних в руках были кадила, откуда вырывались клубы густого дыма, у других – гирлянды из бархатных гвоздик и других цветов, сорванных без разбора и безвкусно подобранных. Они сгрудились вокруг бюстов и стали на них кадить, распевая гимны на непонятных мне языках. Клубы дыма цеплялись за бюсты, которым украсившие их гирлянды придавали нелепый вид. Но вскоре античные бюсты обрели прежний вид; на моих глазах гирлянды увяли и осыпались на пол сухими лепестками. Среди варваров поднялся спор[53]53
  Среди варваров поднялся спор – спор о древних и новых.


[Закрыть] о том, почему некоторые из них не преклонялись достаточно низко, в угоду другим, и дело, казалось, было готово дойти до рукопашной, когда моя водительница рассеяла их одним взглядом и восстановила тишину в своей обители.

Не успели они исчезнуть, как из противоположной двери вошла длинная вереница пигмеев; эти человечки не достигали и двух локтей в вышину, но зато у них были весьма острые зубы и длинные ногти[54]54
  …острые зубы и длинные ногти. – Литературные критики.


[Закрыть]. Разбившись на несколько групп, они окружили бюсты. Одни старались поцарапать барельефы, и паркет был усеян обломками их ногтей, другие, еще более наглые, взгромоздившись на плечи товарищей до уровня голов бюстов, давали им щелчки. Но меня весьма забавляло, что щелчки, даже не коснувшись носа статуй, обращались на носы пигмеев. Рассмотрев пигмеев вблизи, я обнаружила, что они почти все курносы.

«Вы видите, – сказала мне моя водительница, – какова наглость этих пигмеев и постигающая их кара. Уже давно длится эта война, и всегда она для них неудачна. Я обхожусь с ними не так строго, как с черными одеждами, – ладан последних может повредить бюстам, старания же первых почти всегда лишь усиливают блеск их красоты. Но так как вам осталось провести здесь лишь час или два, советую вам перейти к другим предметам».

Тотчас же распахнулся большой занавес, и я увидела мастерскую, где работали другого рода пигмеи; у них не было ни зубов, ни ногтей, но зато они были вооружены бритвами и ножницами[55]55
  Вооружены бритвами и ножницами – Цензоры, составители хрестоматий, сборников, антологий и т. п.


[Закрыть]. Они держали в руках головы, казавшиеся живыми, и занимались тем, что у одной обрезали волосы, у другой нос и уши, у третьей выкалывали правый глаз, у четвертой – левый, затем они рассекали на части почти все головы. После этой операции они начинали их разглядывать и улыбаться, как будто находили их прекраснейшими в мире. Напрасно бедные головы испускали громкие крики, – их почти не удостаивали ответом. Я слышала, как одна из них требовала обратно свой нос и доказывала, что ей невозможно никуда показаться без этой части лица.

«Э, милейшая голова, – отвечал ей пигмей, – да ты с ума сошла! Этот нос, о котором ты так сожалеешь, уродовал тебя. Он был такой длинный, длинный… С ним бы ты никогда не добилась успеха. Но теперь, когда его отрезали, ты стала очаровательной, и все будут искать с тобой знакомства».

Я сожалела об участи этих голов, когда заметила других пигмеев, более милосердных, которые ползали по земле, вооруженные очками. Они собирали носы и уши[56]56
  Они собирали носы и уши – схолиасты, текстологи, комментаторы.


[Закрыть] и прилаживали их к каким-то старым головам, утратившим их от времени.

Некоторым из них, правда, немногим, это удавалось, другие же приставляли нос на место уха или же ухо на место носа, отчего головы становились еще более безобразными.

Мне не терпелось узнать, что означали все эти вещи, я спросила об этом мою водительницу, и она уже открыла уста, чтобы мне ответить, когда я внезапно проснулась.

– Какая досада! – заметил Мангогул. – Эта женщина открыла бы вам начало тайн. Но за отсутствием ее мы обратимся к моему фокуснику Блокулокусу.

– Как! – воскликнула фаворитка. – К этому простофиле, которому вы даровали привилегию показывать при вашем дворе волшебный фонарь?

– Да, именно к нему, – отвечал султан. – Ваш сон объяснит либо он, либо никто.

– Пусть позовут Блокулокуса, – приказал Мангогул.

Глава сорок первая
Двадцать первая и двадцать вторая пробы кольца
Фрикамона и Калипига

Африканский автор ничего не говорит о том, что делал Мангогул в ожидании Блокулокуса. По-видимому, он отправился расспрашивать кое-какие сокровища и, удовлетворенный тем, что узнал, вернулся к фаворитке, испуская крики радости, которыми и начинается эта глава.

– Победа! Победа! – восклицал он. – Вы можете торжествовать, сударыня; и дворец, и фарфор, и маленькая обезьянка – ваши!

– Это, конечно, Эгле? – спросила фаворитка.

– Нет, сударыня, не Эгле, – отвечал султан, – это другая.

– О государь, – сказала фаворитка, – не томите меня ожиданием, сообщите, кто этот феникс…

– Ну, хорошо. Это… Кто бы мог думать?

– Это?.. – спросила фаворитка.

– Фрикамона, – отвечал султан.

– Фрикамона! – повторила Мирзоза. – Я в этом не вижу ничего невозможного. Эта женщина провела в монастыре большую часть своей юности и, с тех пор как вышла оттуда, ведет самую примерную и уединенную жизнь. Ни один мужчина не входил к ней, она сделалась как бы аббатисой и стоит во главе целой паствы молодых богомолок, которых она ведет к совершенству и которыми полон ее дом. Вам, мужчинам, там нечего делать, – прибавила фаворитка, улыбаясь и покачивая головой.

– Мадам, вы правы, – сказал Мангогул. – Я стал расспрашивать ее сокровище. Ответа не было. Я удвоил силу моего перстня путем повторного трения, – по-прежнему ничего. «Вероятно, это сокровище глухо», – говорил я себе. И я собирался оставить Фрикамону на кушетке, где ее застал, когда она вдруг заговорила, разумеется, ртом.

«Дорогая Акарис, – воскликнула она, – как я счастлива в минуты, когда убегаю от неотвязных дел, чтобы отдаться тебе! После тех минут, которые я провожу в твоих объятиях, это самые сладкие минуты в моей жизни… Ничто меня не развлекает; кругом царит молчание, полуоткрытые занавески впускают немного света, достаточного для того, чтобы мне с умилением созерцать тебя. Я приказываю воображению, оно вызывает твой образ, и вот я уже вижу тебя… Милая Акарис! Как ты прекрасна!.. Да, вот твои глаза, твоя улыбка, твои уста… Не прячь от меня твою юную грудь. Дай мне ее поцеловать… Я еще не нагляделась на нее… Еще разок ее поцелую… О, дай мне умереть на ней!.. Какая страсть меня охватывает! Акарис! Милая Акарис, где ты… Приди же, милая Акарис… О дорогая и нежная подруга, клянусь тебе, неведомые чувства овладели моей душой! Она переполнена ими, она стала им дивиться, она не может их выдержать… Лейтесь, сладостные слезы, лейтесь и утолите пожирающий меня жар!.. Нет, милая Акарис, нет, этот Ализали, которого ты мне предпочитаешь, не любит тебя так, как я… Но я слышу какой-то шум… Ах, это, без сомнения, Акарис… Приди, милая подруга, приди»…

– Фрикамона не ошиблась, – продолжал Мангогул, – это была действительно Акарис. Я оставил их беседовать вдвоем и, глубоко убежденный в том, что сокровище Фрикамоны останется скромным, прибежал сообщить вам, что проиграл пари.

– Но, – сказала султанша, – я не понимаю эту Фрикамону, она или сошла с ума, или у нее истерический припадок. Нет, государь, нет, у меня больше совести, чем вы предполагаете. Я ничего не могу возразить против этого испытания, но чувствую, что здесь есть что-то, что не позволяет мне признать за собой победу. Нет, я не считаю себя победительницей, уверяю вас. Мне совсем не нужно вашего дворца и фарфора, или же я получу их по справедливости.

– Сударыня, – сказал Мангогул, – я, право, вас не понимаю. На вас находят удивительные причуды. Вероятно, вы не рассмотрели как следует маленькую обезьянку.

– Государь, я отлично ее рассмотрела, – возразила Мирзоза. – Я знаю, она очаровательна. Но я подозреваю, что случай с Фрикамоной совсем не на руку мне. Если вы захотите, чтобы обезьянка когда-нибудь мне принадлежала, спросите других.

– Честное слово, сударыня, – сказал Мангогул, – после основательного размышления я думаю, что выигрыш вам может доставить лишь возлюбленная Мироло.

– О государь, вы бредите! – отвечала фаворитка. – Я не знаю вашего Мироло, но кто бы он ни был, раз у него есть возлюбленная, этим все сказано.

– В самом деле, вы правы, – сказал Мангогул. – Но все-таки я готов биться о заклад, что сокровище Калипиги не знает решительно ничего.

– Согласитесь же, – продолжала фаворитка, – что здесь одно из двух: или сокровище Калипиги… Но я хотела удариться в смешные рассуждения… Делайте же, государь, все, что вам будет угодно. Спросите сокровище Калипиги; если оно будет молчать, тем хуже для Мироло и тем лучше для меня.

Мангогул вышел и в одно мгновение очутился возле вышитой серебром софы цвета нарцисса, где покоилась Калипига. Не успел он направить на нее перстень, как услыхал глухой голос, бормотавший такие слова:

– О чем вы меня спрашиваете? Я ничего не понимаю в ваших вопросах. Обо мне даже не знают. А между тем мне кажется, что я не хуже других. Правда, Мироло часто заглядывает ко мне, но…

В этом месте в рукописи значительный пропуск. Ученые круги были бы весьма признательны тому, кто мог бы восстановить текст речи сокровища Калипиги, от которой сохранились лишь две последних строки. Приглашаем ученых рассмотреть их и решить, не был ли этот пропуск сознательным опущением автора, недовольного тем, что сказало сокровище, и не сумевшего заменить его слова чем-нибудь лучшим.

…Говорят, что моему сопернику воздвигнуты алтари за Альпами. Увы! Если бы не Мироло, во всем мире воздвигали бы мне храмы.

Мангогул тотчас же вернулся в сераль и повторил фаворитке жалобы сокровища Калипиги слово в слово, ибо у него была удивительная память.

– Ее слова, сударыня, – сказал он, – вам на руку. Я отдаю вам обещанное, и вы поблагодарите за это Калипигу, когда сочтете нужным.

– Государь, – торжественно отвечала Мирзоза, – своим выигрышем я хочу быть обязанной лишь неоспоримой добродетели, а не…

– Но, сударыня, – прервал ее султан, – я не знаю, чья добродетель лучше установлена, чем у той, которая видала врага так близко.

– Государь, – возразила фаворитка, – я знаю, что говорю. Вот Селим и Блокулокус, они нас рассудят.

Вошли Селим и Блокулокус. Мангогул рассказал им, в чем дело, и они оба приняли сторону Мирзозы.