Текст книги "В паутине Матильды"

Дени Робер
В паутине Матильды

I

Конец лета. Глубокая ночь. Я на балконе. Ем фаршированные помидоры. Холодные. Я готовил их для Лены. Уже выпил бутылку сухого. Открыл вторую. Отвратительный запах дохлой кошки в воздухе. Намотал за день восемь сотен километров, чтобы найти Гюстава Тавернье, бывшего любовника Матильды. Выпотрошен до предела. Сначала старый Гюстав не хотел говорить о Матильде, повторял, что она ненормальная. Для него все уже в прошлом. Этот человек с желтой раковой кожей, кажется, только и делает, что дожидается смерти в хижине, построенной собственными руками. Сначала он хранил здесь свои инструменты. Теперь поставил мебель, телевизор, шкаф, ржавый велосипед и все, что он называет «старой утварью».

– Мне осточертело жить среди людей, – объяснил Гюстав.

Перед своей хибарой он повесил табличку: «Злая собака». Уже три года как его немецкая овчарка по кличке Рэкс сдохла, а у Гюстава все не хватает мужества убрать табличку. Не столько из любви к умершей твари, сколько из-за страха перед жуликами. При входе в сад аккуратно выстроены пустые винные бутылки. Целая сотня. Месячная доза Гюстава. Несмотря на то, что солнце вовсю палит над железной крышей, он ни разу не снял свою черную куртку за тот час, что мы провели вместе. Слишком худой, чтобы потеть. Матильда – самые жуткие его воспоминания:

– После этой суки я больше ни разу не прикоснулся к женщине, – признался мне Гюстав.

С трудом вытянул из него письма Матильды. В конце концов за двести франков он согласился отдать несколько. Обычно я не плачу, здесь же сделал исключение. Они мне слишком нужны. Беру из пачки последнее. Датировано 29 марта 1972. Матильде сорок два. Она встретила Гюстава три года назад по объявлению в строительной газете. Нервный, беспорядочный почерк. Каждая строчка – словно змея, готовая к прыжку, чтобы выплюнуть яд. Читаю:

Мерзавец, только последней дряни нужна твоя грязная рожа. Ты дерьмо, Гюстав. Ничтожество. Рогоносец. Бездельник, удовлетворяющий свою похоть с первой попавшейся бульварной шлюхой. Ты не умеешь заниматься любовью. Я-то знаю, видела тебя в деле. Только раскачиваешься и делаешь ублюдков. Посмешище. Все твои сыновья – ублюдки, изъеденные оспой ослы. Научись как следует заниматься любовью вместо того, чтобы таскаться за шлюхами. Посмотри на себя, пьяница! Чего еще ждать от сына алкоголички? Неудивительно, что ты годишься только для приюта. Как и твоя шлюха-мать, которую трахала вся деревня, даже когда она заражала этих бедолаг. Чтоб ты захлебнулся своей блевотиной!

Вся Матильда в этом. Даже спустя три недели после разрыва, Гюстав видел ее машину, оставленную внизу:

– Матильда спала в машине и шпионила за каждым моим шагом. Однажды, когда я уехал, она перетащила мои вещи. Просто дьявол! Никогда такой не встречал. Когда я прочитал в газете, что Эмиль исчез, то сказал себе: со мной должно было случиться то же самое. Она хотела отравить меня. Настоящая змея!

Говоря со мной. Гюстав проводит большим пальцем вокруг шеи. Все еще боится Матильды. Я проехал восемь сотен километров, чтобы услышать это.

Где моя ручка? Тотчас хочу приняться за дело. Иду в спальню, беру ручку с ночного столика. Лена не шелохнется. Предлагаю ей выпить со мной. Она лежит, уставившись в экран телевизора, который я поставил в спальне. Для нее. Смотрит многосерийный американский фильм. Безучастная ко всему, она, кажется, не слышит и не видит меня. Опять дуется. Голая на кровати. Бесстыдно раскинуты ноги. Белая кожа, ухоженные волосы. Ласкаю ее. Она красива, но молчит и не смотрит в мою сторону. Накрываю ее одеялом, шепчу: «Замерзнешь».

Выхожу. Она бормочет вслед что-то неприятное, однако я не хочу вновь вступать в спор. Возвращаюсь на балкон. Прохладно, но все тот же отвратительный запах. Снова наливаю себе стакан, отпиваю, смотрю за горизонт. Свет. Спальня, в которой спит женщина. Минут десять жду. Все время неясное предчувствие: что-то должно произойти. Уже месяцы вот так. С тех пор как я ушел из газеты и решил писать эту книгу. Каждый вечер сажусь перед чистым листом бумаги. Записываю две-три пришедшие за день мысли. Все дни так и пролетели, по тридцать в пачке. Ничего не вышло. Все осталось в бокале.

В тот день, когда я решил писать книгу, я выбрал из коллекции цветную фотографию Матильды. Ей шестьдесят. Белая вязаная кофта. Она смотрит из окна своей камеры. Я закрепил фотографию на стекле и повесил в своем кабинете, прямо над «Минителем» (такова марка моего компьютера). Сначала лицо Матильды казалось мне заурядным. Но, рассматривая ее, чувствуя на себе тяжелый взгляд, я увидел ненависть и коварство в ее глазах. И невинность. Почему я повесил фотографию? Это произошло непроизвольно. Со временем я понял, что Матильда страдала. Потом она меня стала раздражать. Это даже забавляло. Поначалу.

На старых фотографиях лицо у нее нежное и правильное, немного бледное. В двадцать лет Матильда походила на Дорис Дэй, особенно в минуты печали. Но, несмотря на незаурядные актерские способности, она никогда не стала бы актрисой. Слишком короткие ноги. Две крепкие колонны, как у девушек, рано приученных к работе на ферме. Но на руках нет и следов гипертрофии. Они белые и немного дряблые на вид. Сила Матильды внутри. Если она захочет, то может поднять столитровую бочку без особого напряжения. На моей фотографии она уже не так жизнерадостна, уголки губ опущены, нос расплющен. Лоб в морщинах. Но сохранилась округлость и детское выражение в глазах. Сквозь морщины и складки, кроме старости, проглядывает что-то неуловимое… Отблеск безумия? Словно чья-то зловещая рука заставляет ее смотреть прямо, не мигая, в какую-то дьявольскую страну: и этот ужасный пейзаж отражается на ее лице.

Я собрал все сведения о ней, проверяя, все ли правда, что говорят о Матильде люди. Я глубоко вошел в ее жизнь, опросил сотни свидетелей, видел адвокатов, судей, полицейских, родственников, соседей и любовников. Мало что записывал, просто выслушивал потоки жалоб. Никто не любит Матильду. Все, или почти все, с кем я говорил, имеют достаточно оснований ее ненавидеть. Иногда до смерти. Никогда не встречал никого так презираемого. Откуда столько ненависти?

Я все время спрашивал себя об этом. Много думал. Жил этим. Мои редкие друзья стали избегать меня. Они, конечно, правы. Сейчас я смеюсь над собой.

Я опьянел. Обе бутылки уже пусты. Лена спит перед включенным телевизором в той же позе, что я ее оставил. Целую ее в лоб. Он просто ледяной. Гашу свет.

– Лена, ну почему мы так мучаемся? – спрашиваю ее, не зная, слышит ли она меня.

Вытягиваюсь на постели, скрестив руки на затылке, смотрю в темноту. Очень скоро появляется Матильда. В своей камере, совсем недалеко отсюда, она тоже не спит. Кварцевые часы показывают половину четвертого. Закрываю глаза, чувствую на себе ее взгляд. Тот же, что на фотографии. Глаза голубые, злые и круглые.

– Не испугаешь меня, Матильда, – бормочу в полусне. Беру Лену за руку и засыпаю. Когда в самом деле началась эта история? Неизвестно. Во сне вижу девушку, ее зовут Люси Манажмен. Это написано на ее правой груди. Она протягивает мне какую-то вещь.

II

Вот уже несколько недель, как я взялся за книгу. Последние дни я провел, гоняясь за детьми Матильды. Они ее ненавидят. Сначала старшая дочь:

– Моя мать настоящая ведьма.

Вторая дочь – из окна своей машины:

– Вы зря тратите время, мсье. Моя мать не заслуживает того, чтобы о ней говорили. Впрочем, у меня никогда не было матери.

Только сын находит оправдание для Матильды:

– Моя мать – это нечто особенное.

– Почему?

– Мужчины сделали ее безумной.

Я брожу по местам исчезновения, повторяя десятки раз маршруты машин Матильды и Эмиля, разглядывая их дома и сады, сегодня совсем запущенные. Я таскаюсь вдоль канала, где было найдено тело Эмиля, представляя коричневый чемодан, плавающий по воде; и лицо рыбака, когда он, вытащив чемодан на берег, открыл его и выпучил глаза, зажимая нос. Я пытался дозвониться Терезе, сестре Матильды, – единственной ее союзнице. Но немногого от нее добился.

– Мсье, я не имею права, нас слушают.

– Одно только слово, почему вы считаете, что она невиновна?

– Посмотрите на нее хорошенько. Неужели вы можете представить, что она совершила эти ужасные вещи?

У меня паршивое настроение с самого начала расследования. Никогда так себя не чувствовал. Топчусь на месте. Со мной говорят – я не слышу. Мне что-то объясняют – не понимаю. Я не делаю никаких записей. Ничего не удерживаю в голове. Чувствую себя потерянным. Мне трудно говорить, я замыкаюсь в себе. Лена дуется, поскольку я не обращаю на нее внимания. Она как цветок. Обещаю, что как только закончу, поедем в путешествие.

Однажды явился Габи и пригласил меня на ужин, организованный рекламным агентством в новом помещении стадиона. Агентство регулярно покупает его рисунки. А на стадионе последний матч чемпионата.

– Иди, может, хоть это отвлечет тебя, – говорит Лена.

Габи – мой друг детства, мой брат. Я ни в чем не могу ему отказать. Он пижонски выглядит в кожаном галстуке, который он выменял за свою красную кепку. Ждет меня перед входом.

– Сейчас набьем животы и хорошенько развлечемся.

Я подскакиваю как ужаленный. Все смотрят на меня. «Люси Манажмен» – написано на карточке, приколотой к правой груди, – директриса самого крупного рекламного агентства в городе… Это она угощает сегодня. Протягивает мне розовую коробку, перевязанную красной лентой.

– Возьмите, это подарок фирмы, – говорит она, широко улыбаясь. Такую же коробку она дала и Габи. Кладу свою рядом с тарелкой.

Люси Манажмен – высокомерная элегантная сорокалетняя женщина, уверенная в своих прелестях и вкусе своего модельера. Холеными накрашенными ногтями она гладит ослепительно белую блузку – слишком прозрачную, чтобы выглядеть невинной. Я слышу нервное царапанье ногтей о ткань. Ярко-голубые глаза Люси пытаются поймать мой взгляд, но я сопротивляюсь. Кроме Матильды, которая занимает значительное место в моей жизни, в мыслях только Лена. Впервые я так надолго привязан к одной девушке. Уже четыре года прошло с первого нашего поцелуя в паркинге. Я даже не смел с ней первым заговорить…

Чересчур красива для меня. Я весь дрожал. Она держала мои руки и шептала: «Успокойся». Мне это не удавалось. Никогда еще ни один человек так на меня не действовал. А она? Миллионы типов были красивее меня. Не знаю. Она любила слушать мои истории, ей нравились мои глаза. Я смешил ее. Она любила проводить со мной в постели дни напролет. Кто может все это понять?

Матч закончен, все устремились к столу. Люси представляет приглашенных. Всех по очереди. Фамилия, имя, профессия. Я – последний. Нервно катаю хлебные шарики. Терпеть не могу такие ситуации. Она называет мою фамилию, говорит, что я журналист из «Репюбликен». Парень в очках в голубой пластмассовой оправе реагирует:

– Так это вы раскопали историю о коррупции в региональном совете?

Все замирают. Обреченно киваю головой. В нашем районе так редко вытаскивают на свет подобные истории, что даже шеф палаты депутатов вспоминает меня. Он шутит:

– Будьте осторожны, среди нас журналист.

Все смеются. Разглядывают меня. Опускаю глаза. Я – Иуда. Хочу им сказать, что меня больше не интересуют их истории с фальшивыми накладными. Меня волнуют лишь текущие новости, да и то не все. А по-настоящему – только Матильда. Молчу. Разговор тянется: цены на бензин, охота, бой быков, Миттеран, гольф, последний фильм Куросавы, сыры. Наконец меня оставили в покое, но такое впечатление, что они еще вернутся ко мне. После четырех-пяти бутылок шампанского патрон Люси, загорелый, белозубый, в розовой рубашке, задает вопрос. Делаю вид, что не слышу, но он настойчив:

– А чем вы занимаетесь сейчас?

– Да так, ничем. – Затем добавляю: – Ничем особенным.

– Ничем особенным? Что это значит? Вы не работаете?

Смущает меня не этот вопрос, а тот, который обязательно последует. Спрашиваю себя, почему мне так трудно поддерживать разговор. Раньше я таким не был.

– Я пишу книгу, – говорю глухим голосом.

Все рассматривают меня. Нервно кашляю. Выдерживаю их взгляды.

– По крайней мере, пытаюсь.

– Вот как? Очень, очень интересно, а на какую тему? – пристает предприниматель.

– Это история женщины, которая находится в тюрьме.

– Вы пишете роман? – продолжает мой сосед.

– Не совсем. Эта женщина действительно в тюрьме, я ничего не придумал.

– И давно?

– Пять лет.

– Кто это? – спрашивает супруга шефа рекламы.

– Ее зовут Матильда Виссембург.

– Ах, это та, которая разрезала своего мужа пилой? – ахает дама.

Я мог бы попижонить и сказать, что не пилой, а «Перло», этаким «роллс-ройсом» бетонорезок, маленьким удобным сокровищем весом всего 4,8 кг, мощностью 2000 Вт, 6200 оборотов в минуту, с дисками, способными разрезать тушу быка в сорок секунд. Но воздерживаюсь.

– То, о чем вы говорите, мадам, пока не доказано. Матильда Виссембург еще не осуждена.

– Но об этом писали газеты…

– Газеты могут ошибаться. И потом, это был не муж… Это был любовник. Вернее, даже бывший любовник.

– Видите, вы тоже в это верите, – настаивает дама. – Говорят, что еще она отравила какого-то пенсионера из приюта и убила сына и дочь. Не так ли?

– Нет, мадам. Газеты всегда преувеличивают. Матильда Виссембург никого не отравила, насколько мне известно. И, как мне кажется, обожала своих детей.

Как раз перед десертом эта тема ее очень волнует. Глаза похотливо блестят.

– Я тоже всегда мечтала написать книгу. Но вам, конечно, это легче. Я имею в виду – писать.

Она бросает взгляд в мою сторону. Пытаюсь объяснить ей, что нисколько не легче:

– Вы знаете, писатель не может лгать, тогда как журналист только этим и занимается.

Она смеется и принимает мое высказывание за каламбур. Предприниматель тоже. Он говорит, что всегда считал наоборот и просит объяснить. Мне нечего добавить. Как объяснить подобную вещь? Писатель лжет, искажая реальность. Но это прием, чтобы показать всю правду. А журналист описывает реальность и фабрикует ложь, следуя профессиональному долгу. Меня навязчиво спрашивают, не надоедает ли, трудно ли это, любой ли может писать, лучше ли писать рано утром, врожденное это, или писать – страдание и не лучше ли начинать с плана?

Что я могу сказать? Я не написал еще ни строчки. В голове масса вариантов как начать, на бумаге же – ничего. Хочу спросить их, что они думают по поводу такого начала:

Только что прозвенел будильник в камере Матильды. Три часа утра. Старуха моет свое тело, изможденное работой на полях и истасканное мужчинами. Направляется к выходу.

Или так:

Инспектор Эррера нацелил свой револьвер. Матильда на расстоянии от него. Она ему осточертела. Он с удовольствием бы расквитался с ней. Может быть, чтобы спасти честь Эмиля. Его охватывает коварное желание приблизиться к ней и сладко прошептать в ухо: «Мадам Виссембург, вы арестованы…»

Или еще вариант:

Матильда Виссембург родилась 22 апреля 1930 года на берегах Мез в скромной семье фермера…

После кофе каждый раскланивается и благодарит Люси. Пока Габи продает свои новые наброски, я открываю коробку. Разрываю бумагу и картон. Черный замшевый футляр. Внутри – авторучка. Не вульгарная шариковая ручка. Нет.

Ручка с пером.

Не пластмассовая и не из ценного дерева. Серая металлическая ручка с прочным стальным влажным пером. Люси – настоящий ангел – заправила ее чернилами. Я верю в приметы. Это знамение. Кто-то наверху отгадал. Я должен писать книгу этой ручкой…

Вернувшись домой, я нежно нажимаю на перо. Капают чернила. Пишу: Матильда, дорогая Матильда, кожа, плоть, шкура… Я вожу пером по бумаге. Какое счастье! Вот уже двадцать лет, как я не делал этого. Давным-давно, когда я был в начальной школе, я мечтал перейти в шестой, чтобы писать шариковой ручкой.

Звоню Габи, он еще не спит.

– Ты помнишь о компьютере?

– Да.

– Можешь отменить заказ.

– Ты меня разбудил только ради этого?

– Но ты же не спал…

– Это еще не повод, я мог бы…

Он швыряет трубку, бормоча:

– Ты не можешь без дурачеств. Книги сегодня печатаются на КОМ-ПЬЮ-ТЕ-РЕ.

– Давай, вещай дальше…

Матильда в своей рамке считает так же, как и я.

III

Лена спит. Убираю затекшую руку из-под ее головы. Слежу за цифрами на кварцевых часах. Шесть часов семнадцать минут. Сажусь за стол. Даже не выпив кофе, достаю свою новую ручку и ставлю дату в правом верхнем углу. В середине, красиво выведя заглавные буквы у «Дорогой» и «Мадам», пишу Матильде утреннее послание:

Дорогая Мадам,

я пишу о вас книгу. Эта мысль может показаться вам странной, но это так. Проще всего нам было бы встретиться и поговорить. Но поскольку нас разделяют высокие стены, мы можем общаться только с помощью бумаги. Я еще не решил, какой будет моя книга. Знаю только, что это будет книга о вас, немного об Эмиле, о вашем втором муже Марселе и о ваших любовниках. Сегодня я хотел бы задать только один вопрос: «Кто вы?…»

Как закончить? Мое письмо будет прочитано судьей и директором тюрьмы. Не следует быть ни фамильярным, ни моралистом. Пока я размышляю, просыпается Лена и зовет меня. Целую ее в лоб.

– Все лучше, чем ничего.

Губы у нее теплые, но я не думаю об этом. Рассказываю ей про вечер. Показываю ручку. Она усмехается:

– Да она ничего не стоит, эта твоя ручка.

– Нет. Это знак судьбы. Ты же знаешь, что я не умею печатать на машинке, я просто в безвыходном положении. И вдруг мне преподносят подарок – перьевую ручку. Это не может быть случайностью.

– Ты что, напился? Иди в постель, здесь тепло.

– Не могу, я как раз пишу письмо.

Минут через двадцать Лена заходит ко мне в кабинет с чашкой дымящегося кофе в руке. Чувствую ее спиной. Ее духи, тепло ее тела. Она гладит мне волосы:

– Хочешь?

– Нет, я уже пил, спасибо.

– "Я могу взять машину?

– Угу.

– Ты поменял шины?

– Нет.

– Господи, это невозможно! Ты ни о чем не думаешь. Мне все уже осточертело. Ты слушаешь, когда с тобой разговаривают?

– Да, извини.

Выходит, хлопнув дверью. Слышу, как она гремит тарелками. Включает телевизор и пылесос. Его рычание невыносимо. Я врываюсь, чтобы разругаться. Но, увидев ее со спины в моей полосатой пижамной куртке, не могу даже повысить голос. Так она красива. Наклоняется, ее округлые бедра играют со мной в прятки. Она поднимается – полосатая ткань спускается ниже бедер. Наклоняется, поднимается, наклоняется… Между нами сейчас не все гладко. Все хуже и хуже. С тех пор, как я повесил портрет Матильды в своем кабинете. Много работаю, Лена скучает. Она все больше отдаляется от меня. Приближаюсь к ней, она оборачивается:

– Не прикасайся ко мне! – Ее большие глаза пышут гневом. – Ты знаешь, сколько времени между нами ничего не было?

Мне трудно назвать точную цифру.

– Вот уже четыре недели, как ты не прикасался ко мне. А сейчас вдруг решил и думаешь, что я тут же раздвину ноги?

Не реагирую. Она слишком взвинчена. Губы дрожат, волосы растрепаны. Бросает пылесос. Я подбираю, бормочу:

– Он тут ни при чем.

Она кричит, дает мне оплеуху. Ничего не могу понять.

– Лена, ради Бога, остановись! Ненормальная!

Рыдая, она выскакивает из комнаты. Снова хлопает дверью.

– Ну прости меня, – шепчу ей.

Не слышит. Дверь ее комнаты закрыта на ключ. Стучусь.

– Лена, успокойся, все уладится. Пойдем сегодня в ресторан.

– Отстань, мне все надоело. Ты что, не понимаешь? Мы уже не любим друг друга! Ты даже не смотришь на меня. Думаешь только о своей книге. Я так больше не могу. Я ухожу.

– Лена, нет! Останься! Открой, прошу тебя. Я постараюсь.

Сажусь спиной к двери. Молча сижу так час. Иногда я слышу всхлипывания, шуршание простыней. Пытаюсь представить себе жизнь без нее. Не получается. Ищу в куче компакт-дисков альбом Чета Бакера «Прикосновение твоих губ». Лена обожает Чета Бакера. Я включаю цепь «Б». Поясню. Я установил специальную систему, это моя гордость. Чтобы музыка была слышна по всей квартире, я расширил отверстие для телефонного провода в стене между гостиной и кабинетом и сделал проводку. То же самое протащил в ванную комнату и спальню. Я всюду поставил динамики. И окрестил это «чудесной цепью Б».

– Лена, прекрати, надо поговорить. Открой.

– Оставь меня в покое.

Она уже говорит, это хорошо. Перечитываю письмо к Матильде. Я всегда иду до конца. Включаю телевизор. Диктор объявляет о смерти журналиста: несчастный случай, при прыжке не раскрылся парашют. Прислушиваюсь.

«Этьен Дьякетти был настоящим профессионалом. Именно он раскрыл дело Флобера, что принесло ему премию Нестора Комбена…», – излагает лысый со слезами в голосе.

Я никак не могу в это поверить. Этьен! В каждый свой приезд он заходил ко мне повидаться. Он был старше меня на двадцать лет и свято верил в свою работу. У меня всегда было полно вопросов к нему. А у него были ответы. Всегда. Каждый раз он был замешан в какой-нибудь истории, всегда очень сложной. Истории, где тайные общества нарушают законы, где обнаруживают шпионов, какую-нибудь могущественную тень министра или кого-то еще. Этьен очень любил все это, особенно тени. Он часто повторял:

– Наша работа – делать свет, запомни, парень.

Я упивался его словами, даже если он иногда повторялся. Запоминал это ощущение силы, исходившей от него. Черт! Этьен мертв. Я все еще слышу его голос. Его последний звонок. Я должен был догадаться. Он мне сделал настоящее признание в любви, что меня слегка шокировало. Я сказал:

– Прекрати, Этьен, ты что, становишься педиком?

Но он продолжал:

– Да нет же, я просто люблю тебя, старик. За работой мы не часто говорим друг другу такие вещи.

– Ты, наверное, выпил.

Он поклялся:

– Я не брал в рот ни капли. Просто, если мы больше не увидимся, я хочу, чтобы ты это знал. Я люблю тебя, старик…

Это самоубийство, я уверен.

Слышу звук открываемой двери. Спешу туда:

– Лена, подожди, не оставляй меня…

Кричу в пустоту. Шум спускающегося лифта. Лена ушла, ничего не сказав. Плохой знак. На кухонном столе ее полная чашка поставлена на вырванный листок календаря:

Кофе остыл, я тоже.

А, наплевать! Разогреваю спагетти, жадно поглощаю их, запивая минеральной водой. Лена как формула. Чувствую себя бессильным, бесполезным идиотом. Никак не могу понять, почему я так зациклен на ней.

Невыносимо. Я больше не могу о ней говорить. Какая-то рука в глубине горла перехватывает слова, которые я для нее готовил. Меня это сводит с ума. Выбрасываю записку Лены в мусор. Ну почему она не хочет помочь мне выйти из тупика! Не понимаю. Ей не хватает терпения. Матильда в своей рамке призывает меня к сдержанности.

– Крепись, молодой человек, – кажется, шепчет она. – Иди до конца в своих мыслях. Выпусти меня отсюда.

Здесь она преувеличивает.

– Книги пишут не для того, чтобы люди выходили из тюрьмы, – шепчу я, перечитывая письмо к ней.

Дорогая Мадам… Я заканчиваю словами: Примите мои искренние пожелания. Бросаю последний взгляд на фотографию и думаю: «Интересно, что ты мне ответишь?»

Иду на кухню. Красным карандашом пишу:

Дорогая Лена, я знаю, что сейчас со мной трудно, но пойми, мне надо писать книгу. Это очень важно. Ты должна понять меня. Мне не нравится, когда ты дуешься. Я постараюсь быть добрым. Не сердись. У нас есть все, чтобы быть счастливыми. Я люблю тебя, черт возьми!

Приклеиваю записку к шкафу и иду встречать Шарлотту.

Шарлотта провела шесть месяцев в камере с Матильдой. Она назначила мне свидание у выхода из картофельного киоска, где она работает вот уже три недели. Шарлотта носит парик. Искусственная челюсть ей явно мешает. Румянец на щеках не только от жары. Она извиняется, что не может меня пригласить к себе – ее муж не очень любезен. Я предлагаю пойти выпить чашечку кофе, но она предпочитает говорить в киоске. Для большей таинственности.

Она не просит денег. Разговоры о Матильде раскрепощают ее.

– Когда я вспоминаю, что могла вынести ее шесть месяцев, я не знаю, каким образом мне это удалось, – жалуется Шарлотта. – Эта Виссембург – настоящая ведьма, вы даже не представляете. Ночи напролет она писала, днем спала. Она вечно ворчала и орала на всех. Считала нас подонками. Все время хотела нами командовать, устраивала сцены из-за любой ерунды. Когда я думаю о ней, у меня волосы встают дыбом. Смотрите…

Волосы у нее на руке действительно вздыбились. Кажется, она говорит правду, без дураков.

Прислонившись задом к раковине, я не пропускаю ни слова:

– Когда Матильда шла в туалет, она всегда оставляла дверь открытой, чтобы ее было видно. Она ходила голая по камере и мастурбировала перед нами. А еще она разговаривала с мертвыми. Постоянно. И говорила, что они ей отвечают. Сначала нас это пугало, потом смешило. За три недели до моего выхода она спросила, не могла бы я позвонить в газеты, чтобы сообщить, что этот ее тип жив. Она мне предложила десять тысяч франков.

– И вы сделали это?

– Еще чего! Я выдала ее тюремщице при освобождении. Потом со мной разговаривал ее судья. Мои слова занесены в протокол.

Шарлотта описывает камеру Матильды как конуру. А Матильду – как разъяренную старую суку.

– Она хранила все: обрывки бумаги, тряпки, остатки еды. Часто, просыпаясь, она хотела есть и лизала красный соус прямо из общего котла. Это нас ужасно злило. Никто не мог ладить с ней, и никто не хотел спать рядом с ней. Не только из-за запаха. Я долго упиралась, но больше нигде не было места. Пробуждаться ночью от пламени свечи и видеть ее голову в миллиметре от своей – этого кошмара хватит до конца дней.

Она дрожит. Я даю ей перевести дух, чтобы спросить, не говорила ли Матильда с ней об Эмиле Ландаре.

– Да, часто. Она повторяла по десять раз в день, что она никогда не признается. Еще она говорила, что он, наверное, был убит цыганами.

Муж Шарлотты ждет ее.

– В своей книге вы ведь не укажете моего имени? – спрашивает Шарлотта, строя испуганную гримасу и оглядываясь по сторонам.

– Почему? Вы боитесь?

– С Матильдой шутки плохи, она способна на все.

Я успокаиваю ее как могу.

Иду в город. Открываю дверь бара «Тамтам». Барменша Джамила спрашивает, не надушился ли я прогорклым маслом?

Улыбаясь сам себе, выпиваю залпом три четверти. Иногда со мной такое случается.

Моя квартира – пустая конура. Моя жена не вернулась. Она забрала свои шмотки и повесила конверт на кактус. Похоже на прощальное письмо. Я извергаю тошнотворный запах масла, который смешивается с запахом ее духов на подушке.