Текст книги "Войны Миллигана"

Глава вторая
«Мэри, Мэри…»

Узнав, что Билли переводят из Афин в Лиму, Мэри была ошеломлена. Миниатюрная молодая женщина – бледная и непримечательная, с коротко стриженными черными волосами – подолгу разговаривала с ним в клинике, и ее изначальное любопытство постепенно переросло в живой интерес и искреннее участие.

Когда она услышала эту новость от сестер и других пациентов, то хотела выйти из комнаты и попрощаться с ним. Но остановилась в нерешительности, словно пытаясь опять спрятаться в себя. Затем все-таки вышла в фойе и села на диван. Ноги сжаты, руки на коленях, темные глаза глядят на дверь сквозь толстые очки.

Она вспомнила, как впервые услышала голос Билли еще до того, как его увидеть. Это произошло через несколько часов после ее поступления в Афинскую психиатрическую клинику с диагнозом депрессия. Она была крайне застенчива и большую часть времени проводила у себя в комнате. Однажды вечером она услышала за дверью, как он рассказывал медсестре об ужасных вещах, которые проделывал с ним отчим Чалмер Миллиган: как насиловал и закапывал живьем.

Слышать это было и дико, и интересно. Ей стало жаль молодого человека. Она не хотела выходить из комнаты и потому просто сидела и тайком слушала эти шокирующие рассказы.

Потом сообразила, что накануне уже слышала его голос по радио. В программе «С учетом обстоятельств», где речь шла о диссоциативном расстройстве идентичности, включили запись его речи, где он говорил о своем желании искоренить жестокое обращение с детьми. Она тогда подумала, что говорит он великолепно.

На следующий день он подошел к ней в общем зале. Сказал, что слышал про ее увлечение книгами и хочет узнать, какие авторы ей нравятся.

Он сразу же произвел на нее впечатление. Было чувство, что он сейчас на подъеме, что после очень черной полосы наконец встает на ноги. Большинство пациентов в клинике были очень больны. Она и сама впала в более тяжелую депрессию, чем когда-либо. А Билли казался таким бодрым, говорил о том, что собирается делать, когда вылечится, и о том, что делает уже сейчас, чтобы бороться с жестоким обращением с детьми.

Тогда она не понимала, что происходит, а теперь знала – он ее выбрал, решил специально уделять ей время. Все пытался добиться, чтобы она сказала ему «привет». Она же первые несколько недель просто молча наблюдала и слушала. Ее влекло к нему, и от этого становилось страшно.

Она видела, что Билли не может сидеть сложа руки, пока психиатры и соцработники топчутся на месте. Он сказал, что хочет помочь ей и другим пациентам.

Учил, что нужно говорить о своих чувствах. Рассказывал, что научился лучше выражать свои мысли, когда попал в клинику Хардинга после ареста. Втолковывал, что, если будешь избегать общения и уходить в себя, не доверяя докторам, они не смогут ничем помочь.

В основном говорил он. Как-то вечером два часа объяснял ей, как выйти из депрессии. Она не соглашалась, считала, что он совсем ее не знает, а судит, но выйти из своей скорлупы и все рассказать так и не смогла.

Тогда он сменил тему и стал внушать ей, что она должна проявить решительность и велеть ему заткнуться. Повторял, что из-за ее застенчивости и замкнутости все ею помыкают.

Что-то из сказанного ее задело, но все равно было жутко интересно. Она знала, что ей свойственно тихо наблюдать за людьми, изучать их и что она вполне чувствует в себе силы сказать «заткнись» – просто не хочет.

В конце концов она произнесла:

– Ну ладно, тогда заткнись.

Он резко вскинул голову и посмотрел на нее несколько уязвленно:

– Ну, знаешь, не обязательно так грубо.

После того случая она начала экспериментировать, разговаривая с людьми, и это привело к еще большей открытости в общении с Билли. Ей очень хотелось разговаривать с ним больше, но не выходило, потому что он ее подавлял. Он был напористый, динамичный, веселый, и она чувствовала, что не может с ним тягаться.

В то же время он казался мягким, понимающим и тихим. Он был ей симпатичен. Раньше она всегда боялась ровесников-парней. И все же он подавлял ее – не физически, а интеллектуально.

Она помнила день, когда в клинике появился Гас Холстон. Оказалось, они с Билли знакомы по колонии для несовершеннолетних в Лебаноне. Она смотрела, как они со знанием дела толкуют о тюрьме. Ей не нравилось, что Билли говорил жестко, по-зэковски и столько знал о жизни преступников. Она предпочитала женственного, мягкого Билли – ей больше импонировал художник, чем уголовник.

Холстон сказал, что сел за кокаин. Билли – что его арестовали, когда ему было семнадцать, потому что рейджен избил и ограбил двух мужиков, которые приставали к нему на стоянке для машин, а еще за ограбление аптеки в Ланкастере. Фармацевт потом сказал, что обознался: «Это не тот паренек, который меня ограбил».

Мэри сочла ужасной несправедливостью, что адвокат убедил семнадцатилетнего душевнобольного юношу пойти на сделку со следствием, признав себя виновным, и в результате получить пятнадцать лет с возможностью досрочного освобождения через два года, хотя во время ограбления его вообще там не было.

Она расстроилась, услышав, что на всех судебных заседаниях присутствовал представитель Управления по условно-досрочному освобождению с готовым ордером на арест – на случай, если Департамент психиатрии его выпустит. Билли сказал, что глава управления Джон Шумейкер только и ждет случая упрятать его обратно за решетку.

Как-то днем Мэри услышала, что Билли разговаривает с другой пациенткой. Желая привлечь внимание, Мэри вышла из своей комнаты и тяжело опустилась в стоящее около двери мягкое кресло. Билли был так поглощен разговором, что вряд ли вообще ее заметил. Потом он сходил к себе и принес блокнот. Мэри поняла, что он ее рисует. Он сказал собеседнице: «Когда я не понимаю человека, то начинаю его рисовать. Иногда не таким, как сейчас, а в молодости, в другом возрасте, – помогает разобраться, какой он на самом деле».

Мэри, подзадоривая его, позировала с нарочито унылым видом. Позже он сказал, что ее лицо, печальный рот с опущенными уголками губ ни разу не поменялись и что это было выражение неприкрытого отчаяния.

Когда полицейские увезли его в Лиму, скованного, точно животное, она подумала, что матерый преступник внутри его, возможно, и справится, а вот нежного, мягкого художника они убьют.

В фойе вышел очень расстроенный доктор Кол, и Мэри поняла: то, о чем болтали медсестры, – правда.

Кол остановился рядом, и она прошептала:

– Билли вернется?

Он печально покачал головой. Мэри вскочила и убежала к себе, потому что не хотела, чтобы он видел ее слезы.

Через несколько минут она вытерла глаза и принялась смотреть в окно. Она гадала, разрешили ли ему взять с собой рисунки, потому что вдруг вспомнила, что так и не увидела своего портрета…

Глава третья
Сумятица

Словом «сумятица» артур называл хаос, творящийся в сознании в те периоды, когда ни он, ни рейджен не контролировали Пятно. Народ внутри входил и сходил с него без спроса, и нежелательные пользовались душевной неразберихой, чтобы захватить тело – часто с катастрофическими последствиями.

Именно во время такой сумятицы адалана прогнала по своему желанию рейджена с Пятна на университетской парковке и с помощью его пистолета похитила молодую студентку факультета оптометрии. адалана со слезами призналась в этом психологу Дороти Тернер, когда они обе сидели на полу в переговорной клиники Хардинга. Для нее это был способ почувствовать любовь. Она добавила, что мальчишки внутри ее не понимают. Она не сознавала, что проделанное ею трижды за те две недели – хотя и между двумя женщинами – было преступлением, которое называется изнасилование.

адалана смотрела и слушала из теней, как доктор Хардинг помогает мужчинам достичь сосознания, и в конце концов поняла, что должна признать свою вину за ужасные вещи, которые сделала с теми девушками.

Теперь, почуяв сумятицу в Лиме, адалана выглянула наружу, но ее затошнило от вони унитаза. Она отступила в тень и слушала, что говорили остальные, но в основном они несли какую-то чушь. Только рейджен, завидев ее внутренним взором, обозвал ее сукой и сказал, что, будь его воля, он бы ее убил.

Она крикнула, что прежде сама себя убьет.

артур попытался пробиться к ней, но, поскольку доминировал рейджен, все механизмы психической регулировки вышли из строя. артур чувствовал себя авиадиспетчером, который пытается предотвратить столкновение воздушных судов при погасшем экране радара, зная, что все внутри спятили и летят наугад.

Потом на Пятно вышел дэвид и стал биться головой о стену, а малышка кристин заплакала. Только дети – особенно кристин – были способны погасить ярость рейджена. Он согласился, что сумятица опасна для детей, которые могут случайно вывалиться на Пятно и подвергнуть себя опасности. Он объявил, что хотя в этой больнице-тюрьме опасно и он не отказывается от власти полностью, но готов делегировать роль инспектора манежа в этом чокнутом цирке артуру, который сейчас выберет наиболее подходящую личность, чтобы разведать обстановку.

артур тут же вызвал на Пятно аллена.

аллен лежал неподвижно, боясь, что, если пошевелится, его тело расколется надвое, как сухое печенье. От антипсихотического стелазина, одного из прописанных ему транквилизаторов, пересохло во рту и запеклись губы. Ему казалось, что кровать вращается с бешеной силой. Чтобы не слететь, пришлось ухватиться руками за непромокаемый матрас.

От короткого шерстяного одеяла, прикрывающего голую грудь, волоски на теле встали дыбом. Кожа зудела, но он не смел почесаться. Самое печальное, думал он, что надо исследовать обстановку, даже если глаза придется разлеплять силой. Из-за сумятицы он не смог ни с кем предварительно переговорить и теперь понятия не имел, где он и почему.

Терпеть неизвестность становилось невмоготу.

аллен зевнул, потянулся и наконец потер обеими руками лицо, чтобы выйти из оцепенения. Оглядел комнату. Натертые до блеска светло-коричневые кирпичные стены все равно казались грязными. Одна бугристая кровать. Один унитаз, на котором восседал таракан. Один ржавый шкаф с ящиками без ручек. Одно поцарапанное металлическое зеркало на стене. У аллена внутри все горело. Будь сейчас под рукой барабаны, он с их помощью снял бы тревогу.

аллен забарабанил пальцами по шкафу.

Тишину вспороли громкий металлический скрежет и звяканье ключей. У него по коже побежали мурашки – ключи охранника.

Черт, это не больничная палата. Это тюремная камера!

У него перехватило дыхание. Трясясь, он вытер холодной влажной рукой слезы испуга, чтобы никто не заметил, и свирепо уставился на дверь.

Вошел непотребно жирный санитар. Он недобро зыркнул на аллена и хрюкнул:

– Подъем, Сибилла! Жрачка!

Покачиваясь на нетвердых ногах, аллен вгляделся в поцарапанное металлическое зеркало и чуть не прыснул при виде своего отражения. Дрожь в теле утихла. Ощущение новизны, когда непонятно, куда ты попал, случалось с ним десятки раз, так отчего он всякий раз трусит? Собственный нелепый вид, мокрые бороздки слез на щеках подняли ему настроение. Точно он вновь услышал, как юморист Джонни Моррисон, родной отец Билли, выдает на сцене в Майами очередную уморительную остроту.

Перед тем как покончить с собой, Джонни написал в прощальном письме: «И под занавес – последняя шутка. «Мама, кто такие черти?» – «Заправь хвост в штаны и не задавай глупых вопросов».

Барабанная дробь!

– Жрачка, болваны! В очередь!

Кто-то проорал в ответ:

– Иди на хер, Огги!

За дверью слышалось шарканье ног. аллен выглянул в коричневый коридор. Потоки пациентов стекались из коридоров в центральный зал и дальше, к решетчатой двери. Он встал в конец очереди. Вспомнив, как отчим Билли Чалмер командовал «Зенки опусти!», аллен уставился в пол. Он сыграет роль, как профи. Никто ему ничего не говорит, значит, он все делает правильно.

Если не встречаться ни с кем глазами, останешься на безопасной дистанции. Никто с ним не заговорит и не станет задираться. Никого не надо узнавать, никого не надо запоминать.

– Все к корыту! – крикнул лысый санитар.

– Да, сэр, мистер Флик, – отозвался кто-то из пациентов.

Подтянулись отставшие, вдоль стен выстроилась шеренга пациентов.

– Блок «А»! Шагом марш!

Пока все шло нормально.

аллен смотрел под ноги. Людская цепочка, точно гигантская многоножка, потянулась по залу и вниз по лестнице в трехсотметровый туннель. Оказавшись в нем, он наконец огляделся. Пациенты придвинулись плотнее друг к другу. Вдоль коридора тянулись паровые и газовые трубы. От громких взрывов пара и скрежета металла у аллена зазвенело в ушах. Он подумал, что в туннеле небезопасно. Если лопнет под давлением какая-нибудь труба, их всех ошпарит и граффити на стенах станет их Последним Заветом и свидетельством бесславной смерти. Похлопывая ладонями по бедрам, он шагал под звучащий внутри похоронный марш.

Когда они заполнили столовую, в голове аллена послышались вопросы. Что это за отделение? Почему он здесь? Знают ли тут, кто он? Язвительное замечание насчет Сибиллы наводит на мысль, что да. Надо изо всех сил оставаться в сознании. Нельзя позволить страху себя усыпить. Необходимо выйти на связь с артуром, рейдженом и остальными, чтобы понять, зачем его вызвали на Пятно. За сумятицей, как правило, следовал внутренний взрыв, и аллен чувствовал, что дело идет к войне.

Он знал, что засохший горошек, холодная картошка и липкие макароны не удержатся в его изнервничавшемся желудке, и потому поел одного хлеба с маслом, запивая его сладким напитком из концентрата.

По пути обратно в отделение он внезапно понял, что не знает, в какой он камере. Идиот! Как можно было не посмотреть номер! О господи! Теперь он себя выдаст, и остальные станут называть его психом и издеваться!

Он брел по коридору, проверяя карманы в надежде обнаружить какую-то зацепку. Ничего, кроме полупустой пачки сигарет. Вошел в тускло освещенный центральный зал, где выстроились ряды скамеек и деревянных стульев с вертикальными плашками спинок. Осмотрелся. Под потолком переплелись шипящие трубы парового отопления. Как и везде, стены были выкрашены в светло-коричневый цвет, грязные окна метр на полтора закрывали толстая сетка и решетка. На полу лежал грязно-белый и серый кафель с почерневшими контурами. В углу располагалась маленькая кабина-клетка из металлической сетки, отделявшая санитаров от пациентов, – пост охраны, защищающий от нападения.

аллен примостился на краю скамьи и уткнулся лбом в ладони, украдкой вытирая пот. Черт, как ему теперь найти свою камеру?

– Привет! Ты чего?

Вздрогнув от неожиданности, аллен поднял глаза на худощавого бородатого мужчину с темными глазами, но ничего не ответил.

– Ты тот чувак из телевизора, у которого много личностей?

аллен кивнул, не зная, что сказать.

– Я твой сосед, из сорок шестой. – Незнакомец уселся рядом.

аллен мысленно выжег в мозгу номера сорок пять и сорок семь.

– Я видел твои картины в журналах и по телику. Пейзажи и натюрморты ну очень круты! Я тоже немного пишу, но до тебя далеко. Дашь пару советов? В смысле, когда у тебя будет время…

аллен молча улыбнулся при мысли о «времени». Потом, поскольку секунды шли, а собеседник смотрел на него в упор в ожидании какой-то реакции, с трудом выдавил:

– Конечно, только я пишу портреты.

Мужчина улыбнулся, на сей раз теплее.

– Слушай, расслабься. Ты к этому гадюшнику скоро привыкнешь. Насчет жирного Огги особо не парься, а вот от того лысого, мистера Флика, держись подальше. Он ползает на брюхе перед старшим по отделению. Я здесь три года, а постарел только на десять. Меня зовут Джоуи Мейсон.

Уходя, он повернулся и подмигнул, сделав через плечо жест, который можно было истолковать как «не парься».

Затушив сигарету, аллен отправился искать свою камеру. В сорок седьмой была куча незнакомых вещей, поэтому он заглянул в сорок пятую и, как и ожидал, увидел фотографии матери Билли, его сестры Кэти и брата Джима, приклеенные скотчем к шкафчику.

Он достал несколько личных вещиц из бумажного пакета, засунутого между шкафчиком и унитазом. Расправляя скомканные письма, адресованные Уильяму С. Миллигану, блок 22, он вдруг догадался, что сюда его перевели недавно. Он не мог долго находиться в блоке «А», раз Джоуи Мейсон только-только ему представился. аллен почувствовал себя лучше – никто не предполагает, что он тут кого-то должен знать.

В дверь резко постучали. аллен нерешительно открыл и в ужасе отшатнулся при виде двухметрового Голиафа, который заполнил собой дверной проем. Весил незнакомец килограммов сто двадцать, если не больше. Свирепое чудище с огромными руками. Расплющит одним махом.

В одной руке чудище держало пластиковую бутылку из-под молока, в которую был налит чай со льдом, другую протягивало для рукопожатия:

– Здорово! Я Гейб.

– Билли, – ответил аллен, и его рука потонула в огромной лапище.

Голос Гейба показался ему знакомым. Ну конечно, только такой великан мог во время обеда безнаказанно крикнуть: «Иди на хер, Огги!»

И все-таки Гейб, с редеющими рыжими волосами и голубыми глазами – несмотря на небритую квадратную челюсть, скорее Атлант, чем Голиаф, – казался дружелюбным.

– Ты, надеюсь, не пересыльный зэк? – продолжил он мягким, сочувственным голосом.

аллен пожал плечами:

– Не знаю.

– Раз не знаешь, значит, нет. А то я уж испугался. У нас в блоке «А» новеньких не было чуть ли не два года. А это верный признак, что нас, переведенных сюда по закону Ашермана, скоро отправят обратно в тюрьмы. – Он вопросительно поглядел на аллена, ожидая подтверждения.

– Я не из тюрьмы, – ответил тот.

Когда великан назвал имя Ашермана, аллен припомнил: Гэри Швейкарт однажды рассказывал про пункт в уголовно-процессуальном кодексе Огайо, который разрешал Управлению исполнения наказаний переводить осужденных за сексуальные преступления прямо из зала суда или тюремных камер в Лиму – вправить мозги. С этой целью часто применялась шоковая терапия, многие пациенты превратились в овощи, а какие-то даже повесились. Но штат аннулировал закон по причине неконституционности, и переведенные в Лиму зэки должны были снова поступить в ведение системы исполнения наказаний, хотя Департамент психиатрии и тянул кота за хвост.

– Тогда что ты делаешь в Лиме? – осведомился Гейб.

– Невиновен по причине невменяемости, – ответил аллен. – Перевели из гражданской клиники. Происки политиков.

Гейб кивнул и отхлебнул из пластиковой бутылки.

– Все пьют из стаканов, но для меня там – на один глоток. Хочешь?

аллен ухмыльнулся и отрицательно покачал головой.

Тут за спиной доброго великана раздался высокий голосок:

– Эй ты, лось, всю дверь загородил!

Из-под руки Гейба протиснулся коротышка.

– Привет…

– Этот гаврик – Бобби Стил, – представил Гейб.

Бобби был столь же маленьким, сколь Гейб – огромным. Как мышь, с карими глазками и кучерявой шевелюрой. Ровные зубы, если не считать выступающих, точно змеиные клыки, резцов.

– Ты откуда? – поинтересовался Бобби.

– Из Колумбуса.

– И мой друг Ричард оттуда. Знаешь Ричарда Кейса?

аллен помотал головой.

Гейб развернул Бобби лицом к двери:

– Дай мистеру Миллигану очухаться. Он никуда не денется.

Гейб взглянул на аллена и понимающе улыбнулся:

– Нам, тридцати пяти социопатам блока «А», нянька не нужна. Мы ж не хроники из двадцать второго.

Оба ушли. аллен сидел на кровати и размышлял о странной парочке. Они производили впечатление людей довольно дружелюбных и, как Мейсон, художник из соседней камеры, обрадовались его появлению и приняли в свою компанию. Уровень умственного развития в блоке «А» был явно гораздо выше, чем в двадцать втором. Но, поскольку социопаты считались опасной породой, здесь усилили охрану.

– Я не социопат, – громко произнес аллен, прекрасно понимая, что для властей это слово означает неисправимых, не поддающихся лечению преступников. Термин часто использовали в процессах, где обвинители требовали смертной казни на основании того, что, поскольку у совершившего убийство нет способности испытывать муки совести и сострадание, он не извлечет опыт из пребывания в тюрьме и должен быть казнен, чтобы обезопасить общество.

Доктор Кол однажды объяснил, что хотя Билли душевно болен, но, в отличие от социопатов, обладает совестью и эмпатией.

Поэтому ему здесь совсем не место.

Либо томми, либо ему самому придется найти способ, как сбежать.

аллен лег навзничь и скинул ботинки. Может, если смотреть в потолок, получится расслабиться и мысли прояснятся. Но за дверью слишком шумели: голоса, скрип мебели, шарканье ног. Слова сливались в низкий гул, как в раздевалке после окончания важного матча. Он выбивал пальцами дробь на поручне кровати.

Звяканье ключей известило о том, что по коридору идет санитар, и аллен перестал барабанить. Металлические звуки усилились, гомон людского потока пошел на спад. Когда ключи затихли у его двери, аллен понял, что санитар взял их в руки. Он резко сел, чтобы показать, что его не застанешь врасплох, и в этот момент дверь отворилась.

Вошедший был примерно одного с ним роста, под метр восемьдесят, с темными глазами и черными масляными волосами. На лоб свисала прядь. Кремовая рубашка, аккуратно заправленная в мешковатые серые брюки, не скрывала свисающего брюха. И штаны, и начищенные черные ботинки напоминали полицейскую форму. На вид ему было лет сорок.

– Миллиган, – произнес мужчина, – меня зовут Сэм Рузоли. Для тебя – мистер Рузоли. Я знаю, кто ты и что о тебе говорят. Жизнь здесь может быть для тебя или простой, или неприятной. Надо делать, что я говорю. Уяснил?

Грозный голос Рузоли стал ниже. Этот голос затронул что-то отвратительное и болезненное из прошлого. аллен постарался взять себя в руки, чтобы в глазах не отразился страх.

– Я старший по отделению и руковожу им так, как считаю нужным. Будешь сотрудничать со мной и санитарами – я не стану закручивать гайки. – Рузоли пугающе улыбнулся. – Тебе же не понравится, если я стану их закручивать.

Это был не вопрос.

Рузоли уже двинулся к выходу, но остановился, постучал по табличке на груди и произнес:

– Имя не забудь.

Когда старший по отделению ушел, аллен повернулся и стал смотреть сквозь прутья решетки на сумрак за окном. Его угнетала мысль, что он оказался во власти этого социопатичного десантника. Он вспомнил предостережение доктора Хардинга: «Насилие порождает насилие». А как еще можно себя защитить?

Если подставить другую щеку, схлопочешь, пожалуй, перелом челюсти. О сне не могло быть и речи – на Пятно прорвется рейджен, а если он получит контроль над сознанием, то – как предупреждал его доктор Дэвид Кол всего несколько дней назад, перед отъездом из Афинской психиатрической клиники, – неприятностей не оберешься. Кол объяснил, что представляют собой его множественные личности, и сказал, что диссоциация ради выживания все время ставит его в опасное положение. Но его увезли из Афин до того, как низенький круглый доктор смог окончательно сплавить их воедино и обучить новым механизмам выживания. Как будто он играл на барабанах или писал портрет и ему вдруг обрубили руки. Ну почему ему не дали поправиться, прежде чем упечь сюда? Он постарается не забыть о том, чему учили Хардинг и Кол, но, может быть, уже поздно.

– Ненавижу сумятицу, артур, – прошептал он вслух. – Мозг – как дешевая овощерезка. Мне надо уйти, артур. Слышишь? Мне надо уйти. Я здесь слишком долго, и мне плохо, очень плохо. С меня хватит. Пусть на Пятно станет кто-то еще.

Земля милостиво разверзлась, и аллен с облегчением полетел в пустоту.