Текст книги "Разум"

Глава 4. Существует ли субъективная реальность разума

Итак, наше путешествие привело нас к рубежу столетий, к новому тысячелетию. Мы уже изучили два фундаментальных понятия психической жизни: 1) воплощенную в теле и отношениях самоорганизацию и 2) интеграцию – естественное стремление самоорганизации оптимизировать энергоинформационный поток; это фундаментальная основа здоровья. Перед тем как двинуться дальше и узнать, что принесло новое тысячелетие, сделаем шаг назад, в конец 1970-х – начало 1980-х годов, и посмотрим, какие аспекты путешествия в разум возникли в те годы. Начнем с праздника на стыке десятилетий.

Адаптация к миру медицины, потерявшему разум (1980–1985)

Наступал новый, 1980 год. Через полгода мне должно было исполниться двадцать три, я отучился половину второго курса медицинского факультета и уже почти собирался бросить учебу. Это был изматывающий период. Я чувствовал, что заблудился и утратил связь с профессией, которую считал для себя такой важной. Во время зимних каникул школьный товарищ пригласил меня на вечеринку в Лос-Анджелес. Много молодежи, домашней еды, музыки и разговоров. В родных местах, где я учился в колледже, мне было комфортно. На той вечеринке я познакомился с девушкой по имени Виктория. Мы с ней рассказывали друг другу о прошлом и о том, чем занимаемся сейчас, пытаясь объяснить, что мы из себя представляем. Мы говорили, что в нашей жизни важно, о ценностях, двигающих нас. Эти разговоры и связь поддержали искру жизни, которая, казалось, почти угасла под холодными ветрами Новой Англии. Мой разум пробудился, и я словно пришел в себя. Тело наполнилось энергией. Ранним утром мы с Викторией прогуливались по сонным улицам городка и беседовали. Она преподавала балет студентам колледжа, и меня очень заинтересовали ее исследования танца в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. В старших классах я обожал танцевать, а в колледже был членом команды по бальным танцам и даже брал уроки хореографии перед ежегодным шоу студентов-медиков. В колледже все было таким живым, реальным, так объединяло, но за время обучения медицине во мне произошел какой-то сдвиг. Я словно начал терять связь с самим собой. И это не я мерз в те холода: что-то умирало во мне.

После зимних каникул 1980 года я вернулся в Бостон и продолжил учиться. Теперь у нас было больше практики: на втором курсе появился предмет «Введение в клиническую медицину». На первом курсе желанная работа в клинике шла совсем не гладко. Одним из моих первых пациентов стала молодая женщина с тяжелым заболеванием легких. Разговаривая с ней, я чувствовал, как ей плохо, ощущал переполнявшее ее отчаяние из-за проблем со здоровьем. Описывая руководителю ее историю, я начал рассказывать про психическое состояние пациентки, но неожиданно получил «холодный душ». Ведущая практику хирург-педиатр заявила, что я «слишком эмоционален» и мне следует сосредоточиться на симптомах, а не историях из жизни больных. Она смотрела надменно и с пренебрежением. Телефонный звонок прервал наш разговор, и я задумался, как быть дальше. Когда она повесила трубку и снова переключила внимание на меня, я стал рассказывать, что у меня недавно умерла бабушка, я очень взволнован этой утратой, что это было… но тут снова зазвонил телефон, и я опять начал соображать, что делать. В итоге руководительница сказала, что мне следует вести себя профессиональнее, и на этом мы расстались.

Через неделю после этой беседы во второй половине дня я принимал пациента. Он был примерно моего возраста. Говорил, что его тело превращается в губку: кости растворяются из-за редкого ортопедического заболевания. Парень мечтал стать врачом, но в таком состоянии ходить в институт было почти невозможно. Он чувствовал страх и беспомощность. Стараясь не думать о том, что я студент-медик, которым этот человек, вероятно, никогда не станет, я сделал заметки, посмотрел на данные анализов, подытожил историю болезни, почитал об этом заболевании и снова побрел в кабинет руководителя. Я отчитывался совершенно бесстрастно и методично – сосредоточился на фактах, описывал множество клинических подробностей. Внутри чувствовал себя совершенно мертвым, оторванным от ощущений тела и души. Я был очень, очень далеко от того молодого человека. Но врач улыбнулась и похвалила: «Отличная работа». Помню, что посмотрел на нее с недоверием. Она учила меня подстраиваться к системе, отключаться от собственного разума и разума пациентов, забывать о человечности. Может быть, стать таким, как она, – значит проиграть? Положение казалось мне странным, безвыходным. Подстройся и проиграй. Найди другой путь – и тебя заставят проиграть. Это было кошмарное ощущение, и я никогда больше не общался с этой преподавательницей.

В конце первого курса, измотанный этим душевным смятением, я устроился работать у Тома Уитфилда, педиатра, который впоследствии стал моим наставником. На летней практике в горах Беркшир-Хилс студенты должны были оказывать медицинскую и социальную поддержку малообеспеченным семьям. Я был в восторге, что можно провести с Томом целый месяц и попробовать возродить желание быть врачом. Как я позже узнал, Том тоже был рад: до такой степени, что, когда они с женой поехали встретить меня с автобусной остановки, он от волнения закрыл ключи в машине. Мы хорошо потрудились тем летом. Я наблюдал, как Том работает в кабинете, посещал семьи в сельской глуши, к которым зимой было сложно добраться. Как я говорил, мы стали очень близки. У нас сложились отношения, похожие на связь отца и сына. Одним из самых важных уроков для меня стала старая мудрость: «Чтобы вылечить пациента, он должен быть для тебя важен». Том был сердечным человеком. Он мог вдруг начать читать стихи, которые выучил еще в юности. У него была озорная искорка в глазах и заразительное, живое чувство юмора. Том был постоянно чем-то занят на работе и дома: он пек пироги, возил дрова. Мы часами разговаривали или просто молча работали в саду. Даже когда я случайно обрезал бугенвиллею, вместо того чтобы аккуратно ее выкопать, Том лишь вздохнул: «Всякое бывает, Дэн. В следующий раз будь повнимательней». Он был воплощением доброты. Уезжая, я надеялся, что в Бостоне смогу сохранить все, чему научился у Тома.

На втором курсе осенью 1979 года мы перешли из аудитории в больницу. Начался вводный клинический курс, и мне не терпелось погрузиться в работу с пациентами. Теоретические занятия тоже доставляли мне удовольствие. Я обожал науку в целом и биологию в частности и хотел узнать об организме человека как можно больше. Но мне было немного за двадцать – мозг проходил активную перестройку, о которой тогда еще не знали, – и я начал чувствовать, что по-настоящему даже не прикоснулся к науке жизни. Учили меня в основном тому, что человек умирает от множества причин, внутренних и внешних: от болезней, от разрыва связей с другими людьми и даже с собственной внутренней жизнью.

Болезни и разрыв связей были повсюду. Весной 1980 года, в конце второго курса, я познакомился с пациентом, молодым афроамериканцем, у которого за несколько лет до этого от серповидноклеточной анемии умер брат. Разговор показал, что депрессия, отчаяние и чувство безысходности были отчасти порождены страхом умереть из-за такой наследственности. Мы больше двух часов беседовали о значении его болезни, я слушал его рассказ, внимательно следил за выражением лица, тоном, жестами. Слова важны, но это лишь часть большой истории о том, кто этот человек: контекст его жизни, проявляющийся в невербальных элементах общения, не менее значим. Я попытался помочь ему увидеть надежду в новых медицинских открытиях и указал на важный факт: быть носителем гена серповидноклеточной анемии не то же самое, что страдать от этого заболевания. Видимо, никто не удосужился прислушаться к этому человеку, ощутить его страх, помочь ему разобраться в ситуации, вплетая медицинские знания в человеческое общение. Он признался, что после нашего разговора почувствовал себя намного лучше. А я понял, что учиться на медицинском факультете – правильное решение, если врач в силах делать такие вещи.

В конце второго курса я был полон надежд и вдохновлен цветущей весной Новой Англии. Пришло время отчитаться перед руководителем практики. Другие студенты нашей группы представили истории болезни пациентов, симптомы, результаты обследования и лабораторных анализов, обзоры заболеваний – точно так, как нас учили еще на первом курсе. Все сосредоточивались на пораженном органе. Точно так же большинство общались, встраиваясь в современную медицину. Некоторые сокурсники говорили что-то вроде «сегодня я видел потрясающую печень» или «какие поразительные почки!». Они не шутили. Их восприятие строилось вокруг заболеваний и органов, а не людей и их жизней. Разум быстро исчезал, и ему на смену приходила концентрация на структуре и функциях организма. Объективное, наблюдаемое физическое тело, безусловно, реально, однако действительность субъективного разума, который нельзя прощупать, как щитовидную железу и печень, и нельзя просканировать, как сердце или головной мозг, выпадала из поля зрения, становилась невидимой для глаза врача. Даже яркое весеннее солнце не могло осветить мрак этих темных дней.

Сейчас я вижу, почему медицинская социализация дегуманизировала пациента. Намного проще и эмоционально безопаснее измерять параметры жидкостей организма, чем соприкасаться с болью и душевными страданиями людей и, наверное, даже самих врачей и студентов-медиков. Дегуманизировать – значит убирать разум, в нашем случае – из центра внимания медицины. Человеческий разум начинает видеть только физический мир и теряет из виду разум как таковой. Но что мы на самом деле теряем? Сердце человечности – и для пациента, и для врача – растворялось в сиянии физического мира. И это был лишь второй курс.

В тот день моя презентация была последней. Представляя случай своего больного – носителя гена серповидноклеточной анемии, – я рассказал о его страхах, отчаянии, отношениях с братом и другими родственниками, о его развитии и значении болезни для него. Преподаватель попросил меня задержаться. Я решил, что он будет спрашивать, как мне удалось настолько глубоко понять важность проблемы в жизни пациента, установить с ним связь. Такой может быть медицина, даже если преподают ее иначе. Я верил, что попытка привнести в лечение разум получит наконец должное признание и уважение.

«Дэниел, – начал руководитель, – ты хочешь быть психиатром?» Я ответил, что пока я только на втором курсе и еще не определился со специализацией. Единственным, о чем я всерьез задумывался, была педиатрия. «Тогда, может быть, твой отец работает психиатром?» – сказал врач, склонив голову в другую сторону. «Нет», – сказал я, подумав о рассудительном папе-инженере. Психиатром он точно не был, и его коллеги тоже. На самом деле я не знал вообще ни одного врача, за исключением старого педиатра. «Понимаешь, расспрашивать пациентов об их чувствах, отношениях и жизненных историях – не дело врача. Если ты хочешь этим заниматься – иди в социальные работники».

В тот день я действительно поискал программу социальной работы поблизости и задумался, не правильнее ли перевестись с медицинского факультета на психологический. Шли последние месяцы второго курса, суровая зима уступала теплой цветущей весне, но мне было все холоднее и холоднее. Я перестал танцевать в Кембридже по другую сторону реки. Каждую среду студенты и местные жители собирались в одиночку, парами, группами на Dance Free и растворялись в чудесном, захватывающем водовороте тел под музыку из разных уголков земного шара. (Много лет спустя я узнал, что Морри из книги «Вторники с Морри»[35]35
  Элбом М. Книга жизни. Вторники с Морри. М.: АСТ, 2005. Прим. ред.


[Закрыть] Митча Элбома тоже там был. Фотография, на которой он танцует в нашем зале, попала на обложку книги. То, что свои мемуары об утрате Тома я озаглавил Tuesday – Sunday («Вторник – воскресенье»), потом казалось мне странным и удивительным совпадением, тем более что обе книги были о смерти наставника.) Прогулки по парку Фенс тоже перестали доставлять удовольствие. Я даже не чувствовал воду, принимая душ. Все во мне онемело.

Тело – кладезь мудрости и истины. Но мой колодец иссяк. Надежды на будущее близки к нулю. Если рассуждать логически, все было хорошо. Я успешно осваивал медицину, оценки были в порядке. Но внутри чувствовал пустоту. В моем размышляющем разуме бушевали конфликт и смущение. К какой части себя прислушаться? К логике или к эмоциям и телесным ощущениям, кладезю интуитивной мудрости?

В конце второго курса, ближе к лету, предстояло сдать заключительный экзамен по введению в медицину. Моим пациентом был пожилой седой господин: «Доброе утро, доктор», – сказал он, с трудом войдя в кабинет, и осторожно сел на стул. Я спросил, как у него дела в этот погожий весенний денек, и услышал, что утром этот человек пытался совершить самоубийство. Тут мобилизовался весь опыт моей работы на горячей линии по профилактике суицидов. Тогда, в маленьком помещении на чердаке, выходящем на центральную аллею оживленного кампуса Южно-Калифорнийского университета, нас учили, что для спасения надежды у человека в кризисе нужно настроиться на его внутренний мир, сосредоточить внимание на его ощущениях, мыслях, истории жизни. Теперь можно сказать, что следует «просеять»[36]36
  Напоминаем об акрониме SIFT – sensations, images, feelings, thoughts. Иными словами, to SIFT the mind (здесь – «просеять разум») означает направить осознавание на ключевые компоненты субъективного опыта человека – ощущения, образы, чувства и мысли.


[Закрыть] разум – сосредоточиться на столпах внутреннего опыта, стержне личности, который придает смысл жизни, внутренней субъективной реальности.

Так я и поступил. Вместе с пациентом мы начали разбираться, как он оказался в настолько глубоком кризисе, что попытался покончить с собой. Вскоре кто-то похлопал меня по плечу. Это был руководитель практики. Он наклонился и раздраженным, почти ноющим шепотом потребовал: «Просто сделай обследование!» Я послушался, и в результате впервые увидел сильнейший эпилептический припадок прямо на столе для обследований. Руководитель невозмутимо удерживал больного, чтобы тот не свалился на пол, со словами: «Теперь заканчивай». Я спросил, можно ли хотя бы отправить его (хотя, наверное, это было столь же необходимо и врачу) в психиатрическую клинику, и получил согласие.

«У этих пьяниц всегда так: припадки, попытки суицида. А вы тратите время на какие-то разговоры о жизни и чувствах. Но физикальный[37]37
  Физикальное обследование включает общий осмотр, пальпацию и осмотр области сердца, перкуссию и аускультацию (прослушивание) сердца, измерение артериального давления, исследование пульса, а также других органов и систем. Прим. ред.


[Закрыть] осмотр вы провели хорошо, поэтому экзамен сдан».

Как я позже писал в книге «Майндсайт», этот случай стал «гвоздем в крышку гроба» для моих поисков сути в мире медицины. Этот мир казался слепым к факту существования разума и лишенным смысла. Я чувствовал себя отвратительно. Это было состояние запутанности. Мое тело перестало отзываться. Неужели я буду как эти врачи – мои руководители? Разве так надо заниматься пациентом? Правда ли, что в процессе исцеления нет места для внимания к внутреннему миру? Разве в медицине разум неуместен? Иллюзии рассыпались, и я чувствовал себя совершенно потерянным.

Логика продолжала убеждать, что я поступил в престижную медицинскую школу Гарвардского университета, стоит попробовать просто учиться у почтенных профессоров, подстроиться, пройти по верному пути к врачебной профессии. Однако это не помогало понять онемение, и рассуждениями нельзя было объяснить физическое чувство потери связи, желание как можно быстрее убежать, отчаяние и мысли, что все это просто неправильно. Если бы я «просеял» свой разум сколько-нибудь ясным образом, понял бы, что возникает нечто очень беспокоящее и дезориентирующее.

После интенсивных и болезненных раздумий над этими ощущениями, образами, чувствами и мыслями, а также благодаря советам одного студента-старшекурсника, которому бесконечно признателен, я решил уйти. Это была даже не мысль, а какое-то глубокое знание без тени колебаний.

С виду же я был совершенно потерян и смущен. После размышлений понял, что этому безумию нужно положить конец. Встретился с деканом по студенческим делам, и она посоветовала не бросать учебу, а взять академический отпуск. Я ответил, что не собираюсь возвращаться туда, где нужно быть таким бесчеловечным. «Откуда вы знаете, чем захотите заниматься через год?» – возразила она. Я сделал паузу, посмотрел ей в глаза и повторил, что у меня нет намерения возобновлять учебу. «Я понимаю, – мягко сказала женщина. – Но разве вы знаете, что захотите делать в будущем?» Она была права. Я заблудился и не имел представления, что делать даже сейчас, не говоря уже о том, что будет через год. Поэтому согласился, что и правда не знаю. Что я теперь вообще ничего не знаю. В этом я был уверен.

«В таком случае, – продолжила декан, – сейчас вам надо написать эссе о том, что вы намерены делать для своего исследования». «Исследования?» – переспросил я. «Да. У нас научное учреждение, и академический отпуск предоставляется только для исследовательской работы». Я с удивлением посмотрел на нее. «Лучше просто уйти», – подумал. Но увидев теплый поддерживающий взгляд, попросил листок бумаги и ручку. Эссе об исследовательском проекте состояло из одного предложения. Я помню, что написал: «Прошу предоставить мне годичный академический отпуск, чтобы разобраться, кто я такой».

Она посмотрела, улыбнулась и сказала: «Прекрасно».

За этот год я перепробовал много всего. Занимался балетом, современными и джазовыми танцами, испытал силы в хореографии. Я побывал в Канаде и на поезде доехал до Скалистых гор, а затем еще дальше, на остров Ванкувер, любуясь осенними пейзажами. Впервые в жизни спокойно, не подчиняясь чужим планам, позволил смыслу проявиться изнутри, а не под влиянием чьих-то ожиданий. Как я упоминал, в колледже я занимался биохимией рыб, и меня поразила способность лосося переходить из пресной воды в соленую. Как у него получается? Мы обнаружили фермент, объясняющий эту стратегию выживания. Видимо, существует какая-то связь между ферментами, которые позволяют рыбе адаптироваться, и сопереживающим эмоциональным общением, которому нас учили в службе профилактики суицидов и которое могло спасти жизнь человеку во время кризиса. Казалось, было что-то фундаментально общее между ферментами и эмпатией. Я задумывался, как сосуществуют миры физиологии и психики и не возникают ли они из какой-то одной сущности. Но относительно ясно не мог выразить эти вопросы. Я отправился искать лосося в Тихом океане, но на самом деле хотел найти себя.

Одно из многих моих открытий в то время началось с неожиданного совпадения. Когда я вернулся в Лос-Анджелес, новая подруга Виктория устроила в своем дворе пикник. Там я познакомился с ее соседкой, которая начинала вести курс по недавно вышедшей книге Бетти Эдвардс «Художник внутри вас»[38]38
  Эдвардс Б. Художник внутри вас. Курс раскрытия творческих способностей. М.: Попурри, 2000. Прим. ред.


[Закрыть]. В основу книги положены интервью автора с психологом и будущим лауреатом Нобелевской премии Роджером Сперри. Его работы на «пациентах с разделенным мозгом» посвящены функциональной специализации правого и левого полушарий. Сейчас технологии позволяют видеть больше пересечений между полушариями, но исследования Сперри в целом остаются довольно актуальными (McGilchrist, 2009), и по моему опыту в то время было очевидно: c помощью упражнений Эдвардс можно посмотреть на мир по-новому. Вместо анализа и категоризации, наименования и группировки я начал видеть текстуры и контрасты, которые до сих пор ускользали от восприятия. Вместо того чтобы разбивать мир на элементы, я ясно и живо увидел целое, посмотрел вокруг новыми глазами. При выполнении упражнений время, казалось, текло иначе. Я два часа мог смотреть и рисовать – и даже не заметить этого. Такое восприятие не просто растопило ощущение времени: оно оживило во мне глубокую связь с окружающим миром.

Я подключился к съемкам художественных представлений, которые Виктория и ее коллеги проводили в Калифорнийском университете: мне поручили заботу о микрофонах. Благодаря этому я начал слышать более богатую палитру звуков. Даже теперь сложно это описать, но в прямом личном опыте происходил какой-то глубокий сдвиг. Я сильнее почувствовал жизнь, связь, принадлежность, глубже и детальнее ощутил мир. У меня появились новые друзья в самых разных областях – от танцев до поэзии, и жизнь стала полнее.

Благодаря новым способам восприятия я почувствовал ясность – достаточную, чтобы подумать о следующей фазе образования. На чем сосредоточить силы и время? Чему посвятить жизнь? Я обожал танцы, но, участвуя в съемках, понял, что меня увлекает не столько процесс, сколько связанные с ним переживания. Избрав танцы в качестве профессии – как исполнитель или как хореограф, – я, наверное, умру от голода. В то время я помогал бабушке заботиться о дедушке в Лос-Анджелесе: шли последние месяцы его жизни. Я начал испытывать беспокойство и был готов начать новую главу.

Казалось, все пережитое, начиная с работы по предотвращению самоубийств и заканчивая «борьбой» на медицинском факультете, имело отношение к природе внутреннего мира, нашего разума. В год академического отпуска я придумал слово «майндсайт»[39]39
  Майндсайт (mindsight) – букв. «умо-зрение», или восприятие и признание важности разума. Здесь и далее столь важный для автора термин переводится чаще всего как «видение разума», или «способность видеть или воспринимать разум». (Обратите внимание, в первом русском издании книги Д. Сигела Mindsight этот термин переводится буквально – «майндсайт»).


[Закрыть], или «видение разума», чтобы обозначить то, как мы видим, воспринимаем и уважаем свой и чужой разум. Мне нужна была какая-то непрерывная ясность, сильная идея, лингвистический символ, за который можно держаться, который защитит меня, куда бы я ни шел. Я решил вернуться в медицину, и концепция видения разума могла помочь выжить, когда я снова погружусь в социальную сторону медицинского обучения.

Видение разума включает в себя три способности: культивирование инсайта, эмпатии и интеграции. Потенциал к ним есть у всех, но эти способности можно развивать в большей или меньшей степени. Инсайт – это осознавание внутренней психической жизни. Эмпатия – чувствование внутренней жизни другого человека. А интеграция, как мы уже знаем, – это соединение дифференцированных элементов в единое целое. Для разума интеграция означает доброту и сострадание. Мы с уважением относимся к ранимости друг друга и предлагаем помощь, чтобы облегчить муки. Как работают три элемента видения разума? Благодаря инсайту мы добры и сострадательны к себе. Благодаря эмпатии видим разум другого человека и относимся к нему с уважением и заботой. Глубокая и поддерживающая идея майндсайта дала мне смелость вернуться к учебе и посмотреть в глаза системе медицинской социализации с вновь обретенными силой и решимостью.

Я должен был узнать, кто мы, почему мы именно такие, реален ли разум. В течение всего этого путешествия, особенно за время, проведенное без внешней структуры, чужих планов и ожиданий, я смог найти контакт с собственным свободно возникающим разумом. Мне стало совершенно ясно, что субъективная реальность разума действительно существует. Мы начинаем видеть собственную психическую жизнь благодаря инсайту, а внутреннюю жизнь других людей – благодаря эмпатии. А путем интеграции способны с уважением, состраданием и добротой соединиться друг с другом. Хотя внешний мир взглядов преподавателей и культурных ценностей современной медицины игнорирует реальность, значимость и даже существование внутреннего мира, концепция видения разума напомнила мне, что на разум можно смотреть через другую призму, не так, как глаз воспринимает физический мир. У человека есть разные чувства и виды зрения, и видение разума – это идея и способность видеть сам разум в других и в себе. Видение разума даст силы сохранить здравомыслие в условиях предстоящей социализации, которая действует так, как будто разума не существует. Даже если медицина и потеряла его, майндсайт поможет мне защитить реальность разума в предстоящие годы обучения.