Текст книги "Свидетельства обитания"

Сидишь.

Устал.

Содержит системные яды, канцерогенные и мутагенные вещества.

Молчит.

Знаешь, откуда взялся этот стул. Был такой Ханс Вегнер. Датский архитектор. Проектировщик мебели. Воспитал целое поколение модернистов. Плечник, например. Предлагал искать основания архитектуры не в мертвой забронзовевшей истории искусств, а в самой жизни. То есть как бы жизнь сама по себе отражает потребности человека.

Отто.

Что.

Вагнер. Отто Вагнер.

А. Нет. Я про Ханса. Вегнера. К Плечнику не имеет отношения. Тоже модернист. Тоже функциональность. Так вот, он вдохновлялся животными, скелетами. Он так напридумывал штук пятьсот разных стульев. Стул-павлин. Стул-бык. А этот с вилочковой костью. Знаешь, у птиц. Такую еще разламывают, когда загадывают желание. Вот это легендарный стул, а ты на нем сидишь.

Неудобный.

Перевернул с ног на голову историю мебелестроения.

Ты думал, что дальше.

Он думал.

Нет. Не знаю. Чего тут думать.

Мне всегда было важно понимать, что будет дальше. Я привык каким-то образом планировать все, что со мной произойдет. А после этого перестал. Стихийно. Поначалу как будто потерял сцепление с землей. Говорят, выбили из-под ног почву. Никогда не понимал выражения. Как Бенджи Компсон. Коровы побежали вверх. Вот у меня коровы побежали вверх в какой-то момент.

Он был с ментальными проблемами.

Мы все теперь с ними.

Потом такие стулья стали тиражировать. Как, впрочем, и другие изобретения Вегнера. Произведение искусства стало обыденным предметом. Как кастрюля. Или греческая амфора. Еще вот был стул Василий

Сидите в темноте.

Спит.

Не знаю. Не выходит.

Молчат.

Мне сегодня звонили. Не стал подходить.

Ты когда-нибудь разговаривал во сне.

Откуда я знаю. Мне такого про меня не рассказывали. Может, и разговаривал.

Может быть, у тебя какой-то секрет. Ты его всеми силами скрываешь. А потом во сне проговорился.

Я вот думаю, можно ли будет когда-нибудь выйти наружу.

Он не знает, что на это ответить.

Не знаю, что на это ответить.

Не думаю.

Давно уже не выходит.

Пару недель.

Так нельзя.

Почему. Можно.

Это вредно.

Спать.

Находится в запертом помещении. Без воздуха.

Тогда это касается всех.

Его в первую очередь.

Полезного в нашем образе жизни маловато.

Вредного не то чтобы много.

Мы проводим время в закрытом помещении.

Мы открываем окна.

Это ничего не меняет.

Меняет. Свежий воздух.

Не надышишься.

А он нет.

Ничего не меняет.

Пару недель, много.

Не знаю. Может, много.

Когда, по-твоему, пора будет паниковать.

По-моему, никогда.

И ничего не делать.

И ничего не делать.

И соблюдать спокойствие.

Спокойствие и относиться с пониманием.

Потому что безопасность превыше всего.

Потому что не стоит паниковать раньше времени.

Как мы узнаем, когда придет время.

Думаю никак.

Тогда сейчас не раньше времени.

Сейчас раньше.

Откуда ты знаешь.

Не знаю.

Человечество испокон веков демонстрировало чрезвычайную изобретательность. Погребение осуществлялось преданием останков земле, огню, воде, иногда тело умершего подвешивалось в воздухе. Один шотландец, обеспокоенный экологией, изготовил специальную герметичную камеру, в которую вместе с телом заливался гидроксид калия, где бывший человек разлагался менее чем за три часа. Шведы предлагали погружать останки в жидкий азот, замораживать, крошить, предварительно удалив влагу методом холодного испарения, после дезинфекции человекопыль помещалась в кукурузный крахмал, затем в землю, становилась полезным органическим удобрением. Поговаривают, все началось с неандертальцев, намеренно закапывавших трупы в землю вместе с каменными инструментами и костями животных. У самого древнего погребенного человека в руке обнаружили челюсть кабана. Калмыки просто выбрасывали тела покойников в степи, где побезлюднее. Скормить птицам значило следовать последнему обряду благотворительности. Так или иначе, мертвому телу традиционно уделялось куда более пристальное внимание, нежели живому. Утратив признаки жизни, человек становится предметом непреложной сакральности, обретает доселе отсутствовавший смысл. Отныне к нему относятся с уважением, пониманием, несмотря на то что именно в таком состоянии он обращен в опустошенную биомассу, сродни любому другому средоточию молекул. С этого момента человеческое тело способно исключительно разрушаться, срастаясь с почвой либо будучи переваренным желудочными соками других по-прежнему живых существ. Существование человека лишено всякого смысла, разрушение человека сакрализуется. Бедное, голое, двуногое. Беспомощная материя. Таких было много. В мертвом трудно распознать то, что было до. Мышцы расслаблены, лицо вытянуто, кожа бледнеет, на лице отсутствует выражение. Чучело. Неизбежно возникает ощущение, что нечто живое было устранено. Примерно таким образом возникает мифологема духа и прочего, сопутствующего. В противном случае процесс разложения неизбежно навевает страх. Таких было много. И все только и говорили, как быть с погребением. Телевизор рассказывал, что есть некоторые способы наиболее удовлетворительного и обусловленного правилами избавления от останков. Рекомендуемые способы прописывались и утверждались в указах, приказах, регламентирующих и разъясняющих документах. Предоставлялись услуги, сочетавшие в себе уважение к останкам умершего, согласно ценностям конкретной территории, с прагматичностью. Статистика росла, требуя еще более скрупулезной прагматичности. За это время правила погребения были выучены наизусть. Так или иначе, утилизацию следовало согласовать. Необходимо направить соответствующий запрос по соответствующей форме в соответствующую инстанцию. После этого за телом придут. Утилизировать самостоятельно не рекомендуется. Рекомендации были разработаны соответствующим экспертным комитетом, сочетающим в себе представителей различных институций, обладающих различными компетенциями. Такой комплексный подход позволяет наиболее эффективно подойти к решению проблемы. Благодаря комплексному подходу и принимая во внимание социальную важность реализуемых процессов, а также несомненную ценность накопленного человечеством опыта, возможно осуществить поставленные задачи, сберечь цивилизацию в сохранности и оградить ее от разрушения. Нигде, кроме как здесь, необходимых компетенций нет. Телевизор неоднократно объяснял необходимость следования правилам. Телевизор всегда давал необходимую информацию. Телевизор отвечал на вопросы. Телевизор объяснял непонятное. Телевизор помогал нам разобраться.

Понимаешь, жизнь держится на последовательном смирении с утратой, в такой парадигме система обретения и приобретения утрачивает всякий смысл, хотя именно эти непреодолимые процессы лежат в основе человеческого существования, обреченный бесконечно обретать, человек не может спрятаться от собственной потребности обустраивать неуютное, даже отчасти враждебное пространство, в котором вынужден обитать, всевозможной утешающей атрибутикой, впоследствии под гнетом разрушительных обстоятельств почти все накопленное будет утрачено, процесс этот сугубо и преимущественно хаотичный с точки зрения очередности, но пугающе последовательный с точки зрения, так сказать, всеобщей динамики, проще говоря, заведомо неизвестно, каким образом будет пропадать накопленное, несомненно обладающее некоторой ценностью, но доподлинно известно, что пропадать оно будет стабильно и неизбежно, обрастая людьми и вещами, человеческое существо, разумеется, не представляет своего бытования без приобретенного, но непременно в конечном итоге останется безо всего, дело даже не в смерти, понимаешь, тут скорее страшно осознавать, что ничего из связанного с тобой или принадлежащего тебе, ни мебель, ни одежда, ни место пребывания, ни родственники, ни вот этот твой свитер, ни даже волосы, прическа, не останутся с вами до конца, то есть ты умрешь, я умру, но прежде мы станем ободранными деревьями, с которых поосыпалась не только листва, но и некоторые ветки, и поэтому мы точно так же последовательно смиряемся, в какой-то определенный момент, с исчезновением того, без чего не представляли своего существования, смиряемся и живем дальше, без ничего.

Ему снится комната. В комнате летают одинаковые голуби. Косой воронкой. На полу сидит женщина в синем махровом халате, собирает в ладони пыль. Она засовывает пальцами пыль в рот, задумчиво жует, небольшие клоки пыли вываливаются у нее изо рта, смоченные слюной, на халат, на колени. Когда голуби внезапно, как по хлопку, падают замертво, она ничуть не удивлена. Женщина сидит неподвижно и любуется невероятным явлением, разглядывает пятна на полу. Она запрокидывает голову, вертит ею из стороны в сторону, опускает взгляд, смотрит на пол, на маленькие сгустки перьев. В комнату входит маленькая девочка, волосы завязаны в одинаковые хвосты, садится за стол, принимается раскрашивать нарисованную на бумаге птицу. Ее нижняя челюсть падает на стол, с глухим шлепком, на картинку стекает слюна. Женщина пристально смотрит на девочку, долго, девочка ее не замечает. Женщина медлительно поднимается на ноги, медлительно подходит к распахнутому окну. Долго смотрит на порхающий снег.

Тогда Вегнер впервые воочию увидел человеческий скелет. Округлую конусообразную двенадцатиреберную клеть, внутри которой прежде покоилась грудная полость. Анатомически безупречную сквозную емкость. В таком лишенном наполнения виде скрепленные между собой ветви замечательно подходят для мебели, прежде всего для стула или кресла. Опускаясь в имитацию человеческого тела, человеческое тело должно чувствовать небывалый комфорт, поскольку именно таким с точки зрения исконной геометрии оно появилось на свет. То есть не имитация, а эволюционно обусловленный процесс. Совершенно логична адаптация изделия, которая почему-то прежде не приходила в голову. Вегнер провел пальцами по шершаво-костяной поверхности. Фактура безупречна сама по себе, не требует никаких дополнительных манипуляций. Никогда он не осознавал, что самой подходящей животной формой для мебельного изделия может стать нутро самого человека. Если рассечь грудину и разогнуть округлые зубцы, распределить их по сторонам в разной степени размаха, симметрично от позвоночника, полученному креслу по удобству не будет аналогов. К тому же где-то там зашифрована эстетика. И бесспорная прагматичность. Что может быть прагматичнее, чем размещение человека внутри человека. Некое подобие колыбели, утробы, перемещения обратно, туда же, где возник из эмбриона, в позе младенца, больше прочих располагающей к расслаблению мускулатуры.

Частный случай когнитивного искажения, предполагающий преувеличение вероятности частного случая, в том числе массовое, называют иллюзией частотности или феноменом Баадера–Майнхоф. Явление получило такое название в девяносто четвертом, когда в газете города Сент-Пол, штат Миннесота, вышла заметка одного из читателей, где рассказывалось, как его знакомый впервые услышал о леворадикальной группе Баадера–Майнхоф, а затем в тот же день услышал о ней повторно от других людей. За статьей последовала серия аналогичных историй. Описанный случай когнитивного искажения не имеет непосредственного отношения к деятелям организации Андреасу Баадеру и Ульрике Майнхоф, обнаруженным мертвыми в камерах штутгартской тюрьмы в семьдесят седьмом и семьдесят шестом соответственно, то есть более чем за восемнадцать лет до возникновения термина. В основе феномена лежит соединение селективного внимания и склонности к подтверждению своей точки зрения. Селективное внимание выявляет наиболее приоритетную информацию, отбрасывая ту ее часть, что на данный момент лишена приоритетности. Склонность к подтверждению своей точки зрения предполагает предпочтительное отношение к информации, совпадающей с точкой зрения, вне зависимости от истинности либо наличия подробной, даже исчерпывающей, аргументации. В обоих случаях информация интерпретируется предвзято и, следовательно, недостоверно фиксируется в памяти. Отличительная особенность феномена Баадера–Майнхоф в коллективном заблуждении о наличии упоминаний конкретной информации при объективном отсутствии интереса к ней со стороны большинства. То есть информация воспринимается специфически исключительно в случае нахождения внутри иллюзии, а именно под непосредственным воздействием феномена.

Мне кажется, что так все и было. Но никаких доказательств не сохранилось. Много, о чем точно так же не сохранилось никаких доказательств. Мне подобные ситуации напоминают немые фильмы. То есть буквально немые, без тапера. Бежит по улице перепуганный Китон. В этом роде. Точно так же и этот. Стоит и что-то понимает. И потом титр. Тогда он задумался и понял. Какой-то такой титр. И зритель тоже все в этот момент удивительным образом, ну или интуитивно, понимает. Как будто это он сам там стоит, задумался и понял.

Мы все там застряли, стоим, задумываемся и понимаем.

Только ничего не получается.

У него тоже не получилось.

Но получилось нечто другое.

Ты не мог бы окно на кухне закрывать. А то двери хлопают. Сквозняк.

А ты не пробовал ему постучать. Что-то давно не было никаких вестей.

Он спит.

Откуда ты знаешь.

Ну а что он, по-твоему, там еще делает.

Не знаю.

Скорее всего, спит.

Скорее всего.

Просто не хочет ни с кем разговаривать. Хочет побыть один. Тем более никакого смысла в его пробуждении все равно нет.

В нашем тоже.

Меня всегда занимала эта штуковина.

У чилийцев это предмет культа. Они такими вызывали дождь.

А теперь это что-то вроде музыкального инструмента.

А теперь это что-то вроде музыкального инструмента.

Музыкальное вместо сакрального.

Музыка зачастую тоже сакральна.

Ритуал.

Любое действие в той или иной степени ритуал. Представь, ты зашел в комнату. Там какие-то люди, из неизвестной тебе культуры, говорящие на неизвестном тебе языке, они там что-то делают. Ходят из угла в угол, поют, переставляют предметы, значения и применения которых ты не знаешь, никогда не знал. Но они делают то, что делают, вполне осознанно. То есть они понимают все, что делают и говорят, а ты ничего не понимаешь. То есть ты пытаешься подыскать какие-то аналогии, объяснения тому, что видишь. Но, скорее всего, ты будешь ошибаться, потому что на самом деле ничего не знаешь, можешь только предполагать. Для тебя это все ритуал. То есть они могут, например, обсуждать развитие какого-то предприятия, играть в спортивную какую-то игру или просто придуриваться. Но ты непременно происходящее сакрализуешь. Как эти вануату лепят религию из самолета, ты принимаешься лепить религию из спортивной игры, которую в силу неведения понял неправильно. Ритуал. Для них это нечто иное, кстати, вполне вероятно, религиозное. А для тебя то, что ты сам про это решишь. Потому что любая последовательность действий ритуал.

Обобщение.

Но красивое.

Но за уши.

Придираешься.

Сколько мы тут.

Не знаю. Сколько-то. Давно. Тебе звонили.

Сегодня нет.

Ему звонили целых три раза.

Мне звонили целых три раза.

На третий раз ему стало страшно.

На третий раз мне стало страшно. Сидел и смотрел. А они звонили. Не знаю, что мне с этим делать. Опять вспомнил про механизм с красной краской. Разбрызгивает, потом убирает. Потом снова разбрызгивает.

Хочешь чай. Зеленый.

Нет. Мне иногда кажется, что, если заварить обычной осоки, получится то же самое.

Хотя бы постучи.

Не буду. Дай человеку побыть одному.

Я не возражаю. Просто не по себе.

Мне тоже.

Когда приедет.

В пятницу.

Должен был в четверг.

В пятницу.

Ну в пятницу так в пятницу.

Но должен был в четверг.

Ты не мог бы этого не делать.

Никому не мешает.

Мне мешает. Я пытаюсь сосредоточиться.

Когда приедет.

Не знаю.

Не думаю, что у этого сюжета есть какая-то развязка. Мне кажется, тут даже толком не нафантазируешь ничего. Все будет вот так. Либо хуже. Либо вот так.

Ты не мог бы этого не делать. Я не могу сосредоточиться.

Зачем тебе это.

Запишу. Потом может пригодиться.

Кому.

Кому-то, что будет потом. После. Кто-то будет после. Найдет, изучит, статью напишет. Исследование. Тогда получится, что было не зря. Ты бы тоже попробовал. Важно сформулировать.

Я так-то мысли сформулировать не могу. А ты предлагаешь записывать. Давай я буду как Сократ. Диктовать, а ты записывай.

Зачем.

Поделюсь мудростью. Ты же не знаешь, что у меня в голове накоплено.

Нет уж. Пусть вон он записывает. Сходи на кухню, попроси.

Поможешь мне. Возникла мысль записывать. Я буду, как Сократ, диктовать, а ты будешь записывать.

А почему я.

Мне сказали пойти на кухню и обратиться к тебе.

Интересно.

Может, у тебя почерк разборчивый.

Ладно. Давай ручку.

Тебе не кажется, что мы что-то упускаем.

Не кажется. Давай начинай, Сократ.

На экране мужчина лет пятидесяти. Густая борода. Одежда похожа на специальную униформу. На ногах сапоги. В правой руке палка. Стоит, смотрит поверх кадра, взгляд направлен по-над объективом. Взгляд сосредоточенный. Титр, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, мы вынуждены принять решение. Мужчина стоит неподвижно. За его спиной проезжают длинные прямоугольные автобусы. Титр, отныне мы будем действовать решительно. Мужчина стоит неподвижно, камера немного отдаляется, пока остановившийся за его спиной автобус полностью не попадает в кадр. На боку пять пар дверей. Синхронно открываются. Из автобуса выходят раздетые люди, лица неразличимы. Мужчина стоит неподвижно, выражение его лица не меняется. Люди строятся неровной шеренгой. Титр, не могу сказать, что решение далось мне легко. Камера еще немного отдаляется, мужчина стоит в левой части кадра, шеренга видна сбоку от него и заходит ему за спину, лица стоящих неразличимы, топчутся на месте, прикрывают оголенные части тела. Титр, мы обязаны действовать решительно в интересах человечества. Титр, в противном случае привычный порядок вещей окажется под угрозой. Мужчина уходит влево, из кадра, на экране шеренга, кто-то из стоящих плачет, справа появляется женщина с тряпкой, моет пол, мимо проезжает несколько длинных автобусов, слева направо пробегает собака. Титр, идут дни. Стоящим в шеренге явно холодно, топчутся на месте, кто-то дрожит от холода. Титр, во имя великой цели мы должны терпеть неудобства. Ночь, шеренга стоит, по позам видно, что силы иссякают. Титр, только так мы достигнем цели. День, шеренга еле стоит, двое из стоявших в ней лежат на земле. Титр, мы не нуждаемся больше в вашей помощи. Камера отдаляется, множество аналогичных шеренг. Титр, у нас достаточно ресурсов. Камера отдаляется, слева гора тел, сюда свозят тех, кто лежал на земле. Титр, у нас достаточно ресурсов. Камера отдаляется, на экране опять появляется мужчина, взгляд сосредоточенный. Титр, во имя высокой цели.

Давайте я начну. У меня никого не осталось. Раньше были люди, родственники, знакомые. Распорядок дня заучен наизусть. Мне точно было известно, когда и где я буду, в какой день, чем закончится неделя, месяц. Знал наперед, что будет через полгода, рассчитывал, что и как будет. Заученный сценарий. Не возникало никаких сомнений. Так происходило почти все время. Изредка что-то смещалось, но не могу сказать, что это влияло. Просто возникали обстоятельства, трудности, в общем, как у всех. Ничего никогда не менялось. Как сейчас, сейчас тоже ничего особенно не меняется, только накануне поменялось абсолютно все, это накладывает оттенки, смещает ракурс, оптику, то есть фокус, зрение. Пока совсем никого не остается. То есть люди никуда не пропадают, остаются, просто теперь это другие люди, посторонние, не имеющие прежнего значения, содержания. Но есть люди, я вхожу в их число, в число людей, не имеющих для меня значения, и они сливаются в плоскую декорацию, картонные силуэты, говорящие, чаще бубнящие. Реплики, путающиеся между собой, голоса, всплывающие посреди ничего, они много, чересчур много говорят одно и то же, повторяют, монотонно произносят монологи, замурованные в замкнутых пространствах, иные из которых кажутся вычурными, тут дело и в отсутствии вкуса. Большинство не уделяет толком внимания своей речи, строю мыслей, а даже в состоянии предельного невропатического сдвига надо уделять внимание, даже внутри истерики, когда трудно сориентироваться, где, что, куда, сидишь, трясешься, бегаешь зрачками по предметам, которыми напичкана комната, бубнишь себе под нос возможные варианты развития событий, то ли так будет дальше, то ли так. В таком состоянии не делают ничего. Апофеоз бездействия, вот как прямо сейчас, пока вы молчите и на меня смотрите испытующе, нет, просто внимательно, то есть с вниманием, не знаю, откуда такой интерес к моей болтовне, я говорю, вы слушаете, мне кажется, я заблуждаюсь. Я не знаю. Вот это двукрылое, мерзкое, щекотное, ползает, питается результатами жизнедеятельности. Для меня это состояние с некоторых пор совершенно естественно, непредумышленно, неотвратимо, само собой такое всплывает изнутри, сиди, разбирайся, на ощупь, как придется, как получится, не получится. А тогда по-другому было, было так же, но по-другому, то есть так вот тоже, даже парализованней, но по-другому. Звонит телефон, подходишь, слушаешь оттуда вопросы, молчишь, не понимаешь, зачем тебе отвечать, если это ничего не поменяет, не то чтобы фундаментально, а никак вообще не поменяет, молчишь, оттуда тобой возмущаются. Раньше вокруг были знакомые уютные люди, с ними можно было говорить, невзирая на зачем. Здесь, впрочем, вполне уютно, терпимо. Есть все необходимое. Большего и не нужно, в общем-то. У человека есть базовые потребности, как бы мы ни оправдывались, эти потребности во многом нас определяют, в принципе определяют. Я смотрю на насекомых, двукрылые, синантропы, представляют опасность для здоровья, кажется, что безобидны, навозная дрянь, на брюхе растягиваются мембраны, дышат, личинки у них червеобразные, афаги, гематофаги, копрофаги, полифаги, короткоусые, лапки трут о лапки, вот эта. В Аргосе, Эгисф с Клитемнестрой, убийцы, эринии, уводит мух прочь Гамельнский крысолов, дудит, будто в свирель. Три этюда для распятия, три этюда к фигурам у подножия распятия, Ван дер Вейден, вот эта тряпка, эти обтекаемые формы, искажение, вопль, и потом эти, двукрылые, дома египтян наполнятся мухами, и вся земля будет покрыта ими, в тот день вечный свистнет мухам, что у истоков рек Египта, и пчелам, что в ассирийской земле. А Гамельнский отведет из Аргоса, но будут они чрезвычайно навязчивы, как умеют. Я вот тоже в мухах. Навязчивые. Я смотрю на улицу. Там никого нет, не было, не вижу ничего особенного. Листаю. Это место я перечитывал несколько раз, но ничего не оседает. Да, это уже общее место, у всех так, у всех было раньше, а стало сейчас, ну что с этим поделать, ничего, ничего не бывает, мокрыми пальцами я водил по столу и смотрел куда-то сквозь, чтобы не объяснять. Потому что объяснения, оправдания дают лишнее, обнадеживают. Не так. То есть не с этого хотел начать. Самое страшное тогда было оказаться в одиночестве и без всего, потом оказался без всего, здесь, вчетвером, мы разговариваем, помногу, мне трудно обобщить, я не совсем понимаю, зачем я вам это рассказываю, я могу рассказывать что угодно, но рассказываю это, это не вызывает во мне никакого отклика, это не наделено никаким смыслом, я крайне благодарен, что вы почему-то продолжаете меня слушать. Когда все это началось, мы были вынуждены быстро принимать решение, я не умею так быстро, в какой-то момент через пару дней после начала мы просто ушли, кто куда, врассыпную, как тараканы, тараканьи бега, мухоедство. Кто куда, я шел по улице, люди шли мимо, останавливались у объявлений, объявления были повсюду, противоречили друг другу, бумага заменяла реальность, только написанное, должным образом согласованное, проведенное через всевозможные процедуры могло претендовать на бумагу. Происходящее диктуется бумагами. Для оспаривания бумаги предусмотрен ритуал сродни религиозному. Они говорили, что с такого-то дня утверждены такие-то правила, они отменяли правила на следующий день и принимали новые, они говорили, что не принимали никаких правил, что отныне будут действовать другие, они говорили, что все принятые правила отныне не действуют, они принимали новые правила, извещали о них в объявлениях, они вводили новые правила, они вносили правки в существующие правила, существующие правила не действовали, в неследовании правилам обвинялись должностные лица, козлы отпущения, одни правила противоречили другим правилам, они говорили, что никакой путаницы нет, что все, что происходит, было заведомо просчитано и обсуждено на самом высоком уровне, потом правила давали трещину, правила противоречили сами себе, важно было разобраться, мы не успевали толком разобраться, я смотрел на улицу. Мне все чаще становилось страшно, не по себе, я не мог избавиться от ощущения не по себе. Я не мог избавиться. Правила приходили ежедневно, ежечасно, за нарушение правил предусматривались наказания, наказания вводились каждый день новые. В них нельзя было разобраться, очевидно, что наказания предусматривались за нарушение правил, правила нарастали друг на друге. Я выходил из дома, я возвращался домой, люди делали примерно то же самое.

Ивенс сосредоточенно щурится, смотрит сквозь камеру на шевелящийся город. Вот-вот начнется дождь. Судя по всему, ливень. Как из ведра. В таком случае город изменит облик. Как поведут себя люди.

Попробую объяснить иначе. Театральный режиссер работает с актерами как с материалом. Он подбирает определенные типажи, потом расставляет их по сцене, объясняет им, как следует произносить реплики, монологи. Он одевает их и раздевает, как кукол. В его задачи не входит коммуникация как таковая, потому что скульптор едва ли станет объяснять куску камня, чего ему от него требуется. Режиссер строит из людей театр. Допустим, никаких правил нет, и ему становится все дозволено. Буквально нет никаких ограничений, он имеет право делать что угодно в интересах пьесы. Достоверности, воплощения замысла, согласованного с начальством результата. Делай что угодно, лишь бы был ожидаемый результат. Лишь бы публика пришла, купила билеты, потом критики радовались, ну и так далее. Тогда он мог бы теоретически пренебречь всяким гуманизмом. Буквально. Вот надо ему, скажем, чтобы у актера во время сцены не было руки. И он берет топор, подходит и руку ему отрубает. Буквально. Берет и отрубает ради воплощения замысла. Или надо ему, чтобы на сцене совершилось убийство. Так он дает актеру заряженный пистолет и показывает, мол, вот сюда ей выстрелишь. И так далее. Так вот, в такой ситуации что делают актеры. Они следуют установленным правилам. Ну, то есть им, конечно, за это что-то платят. Может быть, даже платят вполне сносно. Но они следуют установленным правилам. Потому что в противном случае они не смогут делать то, ради чего живут.

И к чему ты это.

К тому, что это закономерно. И не могло случиться по-другому. Потому мы тут вчетвером и сидим. Потому что есть определенные правила. Закрепленные, согласованные со всеми и ни с кем. И потом принимается решение. Претензий, в общем-то, нет. Какие могут быть при таких обстоятельствах претензии. Мы ведь тоже действуем в рамках установленных правил. То есть мы безропотно прячемся от правил и тем самым им следуем. Мне в детстве мама так говорила

Все из детства.

Ну да. Мама говорила

Родители всегда говорят что-то невероятно мудрое.

Разве нет. На этом и строится семья. Мама говорила

Как будто они знают больше, чем мы сейчас.

В чем-то они да, знают больше. Мама

Мне кажется, он не дышит.

С чего ты взял.

Зашел. Посмотрел. Не дышит.

Чай допьем и пойдем.

Может, сейчас.

Потом. Что тут поделаешь уже.

У тебя ко всем такое отношение.

Ко всем.

И к себе.

И к себе.

Я стояла там, как будто парализованная. Ничего не могла делать. Говорить тоже. Стояла посреди улицы. Мимо кто-то проходил. Играла какая-то музыка. Я стояла и не могла пошевелиться. А что было дальше. А дальше не было ничего. Мы привыкли, я привыкла. Как можно к этому привыкнуть. Никак нельзя, но привыкли. Сама от себя не ожидала, что буду смотреть на них и ничего не чувствовать. А что дальше. Потом стали уходить люди. Еще вчера были соседи, сегодня нет соседей. Вчера мальчик выгуливал собаку возле дома, сегодня собака бегает в одиночестве, сама волочит за собой поводок. Вот просто стали уходить. Да, просто исчезать. Я никогда такого не видела. Чтобы утром в самое многолюдное время нигде не было ни души. То есть были какие-то, но ощутимо меньше, чем прежде. А вы, что вы ощущали тогда. По-прежнему ничего. Слонялась по улицам, заходила в полупустые магазины, покупала продукты. Ничего. А что я могла сделать. Да, вы правы, ни вы, ни я, никто ничего не мог поделать. Вот я и смирилась. Перестала себе задавать вопросы. Мне надоело повторять одно и то же.

Вегнер садится на стул и ощущает, как вилочковая кость врастает ему в позвоночник, через поясницу, он ерзает, но еще не знает, что отныне является неотъемлемой частью стула, что стул является неотъемлемой частью его тела.

В детстве мы ходили на холм возле железной дороги смотреть на поезда. Не то чтобы кто-то из нас отличал одни поезда от других. Просто сидели и разглядывали, всматривались в окна. Где-то недалеко была площадка и крошечный магазин на первом этаже жилого дома. Мы покупали там шоколадные конфеты, еще какие-то сладости. Сидели, смотрели на поезда, жевали. К вечеру становилось прохладнее, свет желтел, вдалеке шумели машины, собаки, изредка люди или что-то еще. Но в остальном там было поразительно тихо, так тихо, как потом никогда не было. Мне кажется, так спокойно я тоже себя не чувствовал. Это было ощущение абсолютной безопасности, отсутствие вмешательства. Когда кто-то приходит и, как само собой разумеющееся, сообщает тебе, что тебе положено делать, а что нет. Это потом нечто внешнее начинает распоряжаться твоим порядком вещей, диктовать желания, принципы, ценности, высокомерно рассказывать тебе, как на самом деле обстоят дела в твоей собственной жизни. Или получаешь документ, приказывающий тебе делать не то, что тебе нужно, а то, что нужно существующей над тобой системе. Положим, идет человек, несет что-нибудь или стремится добраться до определенного почему-то важного пункта или сделать нечто необходимое, а по дороге его останавливают, задают вопросы, изучают сопроводительные бумаги, потому что у всякого должны быть сопроводительные бумаги, снова задают вопросы, но уже настойчивей и, разумеется, бессмысленней, потом задают вопросы, ответы на которые никого постороннего явно не касаются, но человек вынужден отвечать, не потому, что считает нужным, но потому, что вынужден считать эти вопросы нужными кому-то, кому угодно, кроме него самого, а система становится еще настойчивей и предлагает, нет, уведомляет о необходимости сопроводить, пройти куда-то, совсем не туда, куда допрашиваемый стремился, чтобы там уточнить некоторые детали, о которых допрашиваемый попросту не знал до нынешней встречи, и совершенно очевидно, что он может не идти, отказаться, заявить о своих правах идти дальше туда, куда шел, но на каком-то интуитивно-рефлекторном уровне, то есть на уровне животных подозрений, подкожного импульса, он вполне ясно сознает, что никакой альтернативы этой действительности нет, что есть заведенный и, разумеется, утвержденный всеми инстанциями порядок разрешенных реакций, согласно которому он как будто имеет юридическое право, являющееся частью системы, то есть что дышло, но никакого права, кроме вымышленного, по сути, не имеет, поэтому, мгновенно испытав всеобъемлющее состояние беспомощности, почти коллективной, да, коллективной беспомощности, вдолбленной с малых лет вместе с призрачным чувством причастности к навязанной общности, обретенной от рождения вне зависимости от предпочтений, целиком парализованный, он слушается, меняет траекторию пути, идет следом, потому что иной модели поведения ему никогда не позволяли, потому что здесь положено вести себя так, потому что здесь безопасность вторична, и на этом построено многое, практически все. Из подобных ситуаций складывается закономерность, поведенческий алгоритм, внутри которого нет и никогда не было места тишине, спокойствию, разглядыванию поездов, поскольку так решено, система предлагает тебе некоторое количество лет, в течение которых тебя не тронут, но за это тебя в обязательном порядке тронут потом, по прошествии, именно так, за то, что тебе позволили тогда смотреть на поезда, потому тебя остановят по пути в какой-нибудь пункт, куда ты за каким-то делом стремишься, станут расспрашивать задавать вопросы изучать сопроводительные бумаги потому что у тебя должны быть сопроводительные бумаги снова задавать вопросы но уже настойчивей и бессмысленней потом задавать вопросы ответы на которые никого постороннего явно не касаются и ты вынужден будешь отвечать не потому что но потому что вынужден считать нужными а система станет еще настойчивей и предложит уведомит о необходимости уточнить детали и очевидно что ты можешь отказаться кричать орать вопить выть но на уровне животных прозрений подкожного импульса ты сознаешь изнутри понимаешь есть заведенный порядок поэтому испытав всеобъемлющее состояние коллективной беспомощности зашифрованной в тебе этими которые уведомляют призрачным чувством причастности к общности вне зависимости. Поэтому однажды, потом, по прошествии, через какое-то время ты оказываешься здесь или в каком-то месте вроде этого с другими такими же, чтобы подальше, чтобы спрятаться, чтобы никто не отыскал, чтобы