Текст книги "Свидетельства обитания"

Фатализм.

Ракурс меняется. Польке, тоже реализмус, как-то специальной химической смесью нарисовал на стене павильона абстракцию, краски меняли цвет в зависимости от освещения, в разное время суток по-разному. В зависимости от температуры воздуха, влажности, количества народа в помещении. Алхимия.

Не вижу связи.

Я тоже.

Содержание не меняется. Краски, химический состав. Меняется ракурс. То же с затворничеством. Сначала хочешь спрятаться, чтобы никто не отыскал

Мы с тобой уедем на вокзал.

А потом меняется ракурс. Мы про это говорим.

Мы не про это говорим. Мы говорим о том, что делать, если вынудили сидеть взаперти. И про тех, кто добровольно.

Ну да. Мы про это говорим.

А те, кто добровольно, правда ли добровольно.

Не исключено, что да.

Не исключено. Но, может быть, что нет.

Может быть, что нет.

Но не исключено, что да.

Это как тюремное заключение. Но по собственному. Сам выбрал, послушно сиди, не ной. Ответственность на тебе.

Какой-то пустой, бессмысленный получается разговор.

Как всегда.

Я спать. Больше не могу.

Я тоже. Ты еще посидишь.

Да. Немного. Полчаса.

Долго вчера сидел.

Нет. Не долго.

Вид у тебя такой, как будто вообще не ложился.

Пару часов спал.

Боишься.

Боюсь. Все время думаю про шкаф. Вертится в голове. Усну, и будет то же самое. Страшно. Причем как-то не осознанно, по-животному. На уровне рефлексов. То есть вроде бы понимаешь, что в какой-никакой безопасности, но это головой, а тело недоосознает. У тебя наверняка так было.

Было. У всех было. Наверно.

В этом состоянии я все время и нахожусь.

И не спится.

И не спится.

Будешь.

Нет. Уже третья чашка. Не помогает.

Сегодня то же самое.

Ну да. Я, кстати, никак не могу найти то место, о котором рассказывал.

Где про дом величиной с камень.

Про камень величиной с дом. Который над тобой висит. Не помню, где это.

Тут как-то с книгами не очень.

Это известная фраза. Ее все знают. Но найти не могу. Где это было. Уверен, потом вспомню, буду удивляться.

Вспомнишь. Бывает, что просто приходит в голову. Будешь.

Нет.

Тебе хотя бы иногда надо что-то есть.

Ему не хочется есть.

Не хочется.

Через не хочу.

Не получается.

Не думай о нем.

Какой сегодня день.

Кажется, четверг. Не думай о нем.

Не думаю. Не могу. Думаю. Против желания. Само думается. Это как страх перед остановившимся временем, перед этим, где нет разнокачественности и, значит, времени. Страх перед мертвецом, страх перед тем, что он, может быть, все еще жив. Жив как бы отголосками нашей привычной жизни и сразу гниением. Вот эти два процесса подымут.

Живой мертвец.

Что-то такое. Страх перед предположительным.

Тоже где-то было.

Тоже где-то было. Где, не помню. Было. Поэтому нам страшно смотреть на мертвеца, хотя он предмет. Был субъект, стал объект. Довольно-таки мгновенно. Был, стал. Я это особенно болезненно. И вот это недоосознаешь. Но есть.

Не думать не пробовал.

Не думать не выходит. Пробовал. Может встать и выйти. Предмет встает, вот, скажем, этот чайник или холодильник, встает и идет как ни в чем не бывало, идет, бубнит что-то, вдруг. К этому нельзя относиться обыкновенно. Явление странное само по себе. В нем есть неясное. Спит.

Спит еще.

Ну вроде бы недолго еще.

Недолго. Не будем будить.

Давай включу.

Сколько сейчас.

Не знаю. Но уже вечер.

Не заметил, как прошел день.

Кажется, ты вообще не замечаешь, как дни проходят.

Потому что не вижу разницы.

Если задуматься, разницы никогда не было. Будешь.

Я перекусил.

А ты.

И я перекусил. Попозже.

Давно проснулся.

Давно. Недавно. Запутался.

Я сделаю побольше. Вы потом решите, может, доедите.

Все-таки ты из нас самый бодрый. Не понимаю, откуда черпаешь силы.

Да как-то не вижу смысла перемалывать все это в голове.

Тебя не смущает, что кто-то пришел и поставил тебя в, в общем-то, безысходное положение.

Не смущает. Смущало. Теперь нет. Я не могу ничего в этой ситуации поменять. Как бы ни хотелось.

Все же буду, положи немного.

Осторожно, горячо. Не смущает. Они все равно будут делать так, как выгоднее им. Мы лишены всякой возможности влиять. Нам говорят, мы либо делаем, что говорят, либо бежим сломя голову. Мы с вами решили бежать сломя голову. Как тараканы, когда свет. Убежали, спрятались, сидим, подсматриваем из-под полы, следим, подслушиваем и над этим думаем, переговариваемся. Но сколько бы ни переговаривались, ничего не меняется. Не мы решаем, мы прячемся. Одни решают, другие прячутся. История. Закономерности. Большая цивилизация, маленькие тараканы. Все ото всех бегают. Главное, что основная масса никуда не бежит. То есть три категории, одни решают, другие бегут, а большинство сидит и надеется. Не задумывается, надеется. Уверено, что вот-вот и сгинет, что еще осталось потерпеть немножечко, и ничего такого больше не будет, потом будем сидеть, вспоминать. Это подавляющее большинство, основной, на самом деле, процент. Аморфное такое множество, как кисель, ешьте меня, ешьте. Не мазохизм, скорее лень, продиктованная страхом перед неизвестностью. На этом строят большие всеобщие идеи. Соблазнительные. Ну как тебе. Вкусно. Идея фикс. Ощущение противодействия, общности, взаимовыручки. Ее нет, есть большие идеи, скажи мне, что делать, говорят. Ну не буквально. Но в целом. Смотрят в телевизор, говорят, ну давай, скажи мне, что делать. Нужна подсказка, шпаргалка. Телевизор говорит, сиди пока, жди, скажу, что делать, ожидай приказа. Сидит множество, ждет, ожидает указаний, не думает, потому что телевизор сказал сидеть и ждать. Потом говорит, давай, вставай огромное множество, идем туда, надо мне, чтобы ты поуменьшилось слегка, но сперва покричало. Ну и встает, идет. Поведенческий механизм. Одни решают, другие сидят и ждут, потом слушаются. Не потому, что послушные, а потому, что такими предполагаются. Функция у них примерно такая, быть. Основная масса стремится быть. До тех пор, пока можно, потом при необходимости готово частично не быть. Такой вот баланс. А мы какой-то несущественный кусок, болтаемся вдалеке, ненужные ни тем ни этим. Тем, которые решают, мы крысы сбежавшие. Тем, которые надеются, мы вообще непонятно что, тараканы-болтуны. Мы при этом думаем, что можем влиять. А не можем. И никогда не могли. И не предполагалось.

Вкусно.

Будешь.

Попозже.

Давай сыграем.

Давай. Но я не умею.

Я покажу. Тут просто.

Надо убрать все со стола.

Просьба ознакомиться с новыми правилами. Все необходимые разъяснения вы можете получить по телефону, либо обратившись по адресу, указанному ниже.

За день, ну это смотря какой день, оно ж непонятно, сколько найдем, всегда по-разному, бывает, что пустые все, зашел, вышел, ну то есть огляделся, зафиксировал по форме, заполнил, мы, это, заходим, и по сторонам, мы группами работаем, тут все зависит от смен, обычно по трое, одному нельзя, опасно, мало ли, кто там, чего делает, в каком состоянии, там же в разном состоянии, кто озлобленный, кто от страха, бывает, кидаются, со сковородкой или с палкой, одному на той неделе так по голове стукнули, сейчас в больничке, они ж ненавидят, мы для них страшные, хотя работа, кто, что делает, я руку набил, если выпадает мне первым, я так резко открываю, толкаю дверь, выжидаю, потом резко захожу, руку так выставляю, мало ли, им же не объяснишь, иногда по наводке, да, но чаще так, по подъездам, идем, осматриваем, конечно, есть нормы, но тут, смотря какой подъезд, девяносто шесть квартир, шестьдесят, смотря какой, ну и идешь, в одну, в другую, с фонариками, они же без света, толкнул, посветил, на тараканов похожи, ну вот когда в ванную вошел, свет включил, разбегаются, тут такое же, включил, посидят немного, потом разбегаются, нам же приспособлений не дают, у патрулей инструкции такие, обходим, проверяем, фиксируем, если что, известить должны своевременно, тогда ближайший подбежит, по сигналу, они, правда, не то, чтобы охотно, много ложных, прибежит, а ему, не надо уже, сами справились, они и злятся, ну я понимаю, чего злые, лифты не работают нигде, на какой-нибудь девятый этаж добежать надо, у них регламент, сколько-то минут, не успел, фиксируется, мы-то попроще, нас за тщательность хвалят, тут важно, сколько найдем, больше, лучше, плюсиков больше, за каждого дают, ну там, живой, не живой, но отмечают, в конце месяца получаешь, сколько насобирал, пустые квартиры тоже считаются, ну ты же обработал, а там плюсуется уже количество, объекты разные, ситуации разные, сопротивляется, не сопротивляется, помер, разное, один набросился вон, кусок щеки нашему выгрыз, это вот как, понятно, ненормальный, швы наложили, укол сделали, но тут уже компенсация, к концу месяца, все в табличку, но лучше за этим следить, он же везде, человеческий фактор, напутать могут, все ошибаются, опасность-то она есть, конечно, но это не то, что там, это понятно, ну и тут же надо, порядок соблюдать надо, я ж понимаю, иногда жалко, ну струсили, но есть правила, если б их не было, то какая уж тут цивилизация, ну вот поэтому ловим, не отстреливаем же, по-человечески, потом проверяют, осмотры там, бумажки, удостоверяют, а там уж как решат, есть специалисты, туда, на полезную массу, еще куда, может, к нам, кстати, чего нет, говорят, есть такие, не встречал, но есть, сам-то я случайно, у нас все случайно, иногда высматриваем, или вот слышишь, шорох какой, или мелькнет в окошке, оно как бы не в наших обязанностях, но у нас же показатели, циферки, там же потом это все влияет, всем хочется хорошую цифру к концу месяца, вот мы смотрим, да и так безопаснее бывает, другое дело, когда вслепую идешь, еще и с фонариком, всякое случиться может, хотя бывает, что там они все, или крыша поехала, понятно, так долго не высидишь, потихоньку с ума-то сходишь, тем более если мертвые, рассказывали, недавно такое было, там то ли трое, то ли четверо, ну все уже того, не с нами, а один на кухне сидит, пишет ахинею, то ли буковки, то ли непонятно, писатель, еле оторвали от дела, он еще бубнит что-то, ну поехал, говорю, совсем, с этим понятно что, а мог бы пользу, даже не кусался, еще своим кричал, а свои-то того, холодненькие, один калачиком, уснул, не проснулся, другой под тремя одеялами, замерз, много смешного, в общем, работа такая, люди смешные, что бы ни было, всегда какую-то глупость придумают, ну оно бывает, говорили, что тяжелое дело, не то чтобы, если б еще покладистей были, но собака есть собака, огрызается, не всегда слушаться научилась, эти тоже не всегда, в этом месяце у меня пока неплохо, должно к концу хорошо быть совсем, вчера подсчитывал, дочке платье куплю, хотела, она хорошая у меня, уже читает, по слогам, но читает, пальчиком по строчкам водит, умная, говорит, пап, давай теперь я тебе почитаю, ну и читает, хорошая, картина, корзина, картонка.

Герхард лениво бредет по коридору тюрьмы Штаммхайм, вдоль одиночных камер. Это место называли мертвым трактом. Вполне вероятно, что и сейчас называют. Издалека слышно радио, yes sir I can boogie, едва слышно. Сплошное вытянутое сооружение из сверхпрочного бледно-серого бетона. Прозрачные стены, чтобы было проще наблюдать. Монотонная одинаковость бетонной геометрии, бернхардовское. Он движется плавно, аккуратно переставляя ноги, сомнамбулически разглядывая все вокруг, периодически подолгу щурясь вдаль, как бы просчитывая траекторию своего дальнейшего движения. Проходит насквозь одно здание за другим, но кажется, что это один бесконечный коридор. Вскоре Герхард сворачивает в другой корпус, полузаброшенный, под снос. Идет вдоль разбитых стекол, ржавых прутьев, ступая по бетонной крошке, осколкам выцветшей плитки, оставляя неровные следы позади. Восьмиэтажное здание, построенное в шестидесятых, единовременно вмещало в себя до восьмисот пятидесяти человек, преимущественно в одиночках. Герхард останавливается возле одной из камер, заходит, внимательно осматривается, подходит к стене, проводит пальцами правой руки, ощупывая след от пули. Выходит, полусонно проходит еще несколько камер, заходит в следующую. Осматривает камеру изнутри, приглядывается, наклоняется, у основания стены выдолблен тайник, Герхард запускает туда руку. Морщится. Вытаскивает оттуда клочок зеленой ткани, рассматривает, бросает на пол. Некоторое время он стоит в полумраке камеры, смотрит в никуда перед собой. Снимает очки, трет пальцами левой руки глаза, надевает очки. Судя по выражению лица, он вспоминает какие-то детали. Он несколько раз осматривается, будто бы разыскивая подтверждения чему-то. Выходит из камеры, идет дальше по коридору. В одной из камер он снова останавливается, некоторое время стоит в проходе, потом сосредоточенно поднимает взгляд, вверху, почти под потолком, болтается привязанный к решетке электрический кабель, он опускает взгляд, как бы измеряя пространство, затем вновь поднимает взгляд, опускает, так несколько раз. Герхард идет по коридору дальше, еще через четыре или пять камер он заходит в следущую, некоторое время стоит, осматривается, в левом углу лежит небольшой заржавелый кухонный нож. Он стоит и думает о совместимом с жизнью количестве ранений, о кровоизлиянии, о кровоподтеках, об утрате чувствительности при асфиксии, о приблизительном количестве судорог. Ему кажется, что за окном шумит улица в Райхенау, издалека доносится музыка из отцовского фортепьяно, смеются дети, жужжит циркулярная пила, возможно, стучат молотком. Кто-то невидимый говорит охрипшим женским голосом, мы находились в одиночных камерах на седьмом этаже, я слышала выпуск новостей по радио, потом был шум, потом я очнулась на полу, какие-то люди изучали меня, проверяли мои зрачки, пахло грязью, сырой грязью. Герхард прислушивается, нет, это не музыка, это какой-то шум, вроде птиц и чего-то еще. Он возвращается в коридор и идет дальше, медленно проходит несколько метров, разглядывая детали коридора. Вполне вероятно, что он идет долго. Однообразный коридор. У разбитого квадратного окна с выкорчеванными решетками в тусклом свете он видит венский стул со слегка подвернувшейся передней ножкой. Он аккуратно взбирается на стул и внимательно осматривает коридор сверху, как бы с иного ракурса, затем поворачивается к окну и смотрит туда. Он видит, как по мерзлой земле ползают одинаковые голуби, он видит два облезлых дерева с торчащими кверху несколькими черными ветками, он видит, как вдалеке, сквозь рабицу, по мокрому асфальту едет прямоугольный автобус, он видит, как раздвигаются и сдвигаются ворота. Герхард слезает со стула. Я точно не могу припомнить, что я хотела сказать, не могу вспомнить слова, я не думаю, что здесь замешаны сотрудники тюремной охраны. Он осматривает потолок, здесь раньше крепились лампы, точно такие же, как в других учреждениях, в больницах. Здесь было светлее, но это не имеет значения. Как можно было обо всем договориться. Он медленно ступает по бетонной крошке, по мелкому песку. Скоро все снесут, никаких последствий не останется, будет этот женский голос. В какой-то момент я проснулась от странного шума, в какой-то момент я проснулась от странного шума. Он стоит и прислушивается. Сквозь голос эхом звучит песня по радио, издалека. В октябре в Штутгарте чересчур сыро. Герхард идет дальше, по коридору, вглубь темноты. Если хорошенько прислушаться, можно разобрать, что он бубнит себе под нос какие-то слова, среди которых осень, стекло, тишина и не выходить различимей прочих. Он погружается в темноту, постепенно в ней растворяясь, сначала голова, потом туловище, потом пыль с подошвы, потом ничего.

Моя очередь. Мне кажется, искать некоторые глубинные причины происходящего не стоит. Их нет. Какие-то люди приняли решение. В разное время какие-то люди принимают какие-то решения. Вне зависимости от здравого смысла. Хотя нам свойственно везде искать здравый смысл, крупицы. Мой дед, после третьего инсульта, завел причудливую привычку. Никто из нас не понимал, зачем. Каждый день он собирал часы со всей квартиры, будильники, наручные, даже большие настенные из гостиной, расставлял на столе и выставлял на них разное время, даже заводил будильники. Разное время на разных часах. Потом периодически будильники звенели, днем, ночью, когда угодно. Он делал это регулярно, сосредоточенно, как будто от его странноватого ритуала зависела судьба мироздания. Мы не могли понять закономерность. Почему именно такое время. Почему будильник должен прозвенеть именно в указанное время, ни минутой раньше или позже. Какой здравый смысл руководит человеком, конечно, глубоко больным, неспособным произнести ни слова, но все-таки человеком, изо дня в день повторяющим одни и те же действия. Примерно так. Может быть, что смысла не было. Может, смысл был, но какой-то рефлекторный, как у собаки, как собака понимает, что должна куда-то пойти и что-то сделать. Она как заводная кукла, живое чучело, она не останавливается подумать, прикинуть вероятные последствия, просто делает, что прикажет рефлекс. Так же и он. Либо мы не понимали, а он на самом деле руководствовался здравым смыслом. Не мог объяснить. Но жизненно важно было продолжать ставить часы, заводить будильники. Одержимость здравым смыслом. Нам свойственно. Интересно, что понимание, в общем, очевидной бессмыслицы никого не останавливает. Это как с этой ситуацией. Мне всегда было важно хотя бы для себя все объяснить. Сидишь, задаешь себе вопросы, отвечаешь. Помогает. Ну или помогало. Когда начали исчезать люди. Когда почти каждый день нам объявляли новые правила поведения. Когда стали приходить из ведомств, задавать вопросы, диктовать и приказывать. Ощущение бессмысленности становилось сильнее. Помню, пришли, стали стучаться в квартиру напротив, выломали дверь, увели соседей, соседка истошно кричала, но никому не было до нее дела. Эти люди никому ничего не сделали, но было принято решение. Я тогда накрылся одеялом с головой и пролежал так целый день, не мог отыскать в себе силы что-то еще сделать, у меня в ушах вертелся ее голос. Как шум автобуса. Но привыкаешь. К бессмыслице тоже. Слушаешь очередной выпуск новостей, становится страшно. Потом не чувствуешь уже ничего. Встречаешь знакомого человека, говоришь с ним, вдруг понимаешь, что он думает как раз так, как того требуют сверху, то есть не просто послушный, а вполне себе искренне сочувствующий, ты, конечно, ему объясняешь, как обстоят дела на самом деле, он, конечно, объясняет тебе в ответ, как обстоят дела на самом деле, и тебе становится страшно и противно, да, эти два чувства. Потом ты встречаешь его снова, и других, подобных ему, искренних. Потом привыкаешь. По-прежнему не соглашаешься, но уже не споришь. Потому что привык. Ничего стыдного в этом не вижу, ну привык и привык. Все примерно в одном состоянии. Все привыкли. А потом однажды крик становится шумом автобуса. Либо крик твоего родственника. Понятно, что с родственниками не у всех хорошо. Но, грубо говоря, тебе как будто начинают наступать на пятки. И к этому ты не можешь привыкнуть. Они привыкнут, ты нет. Вот, увели очередного, а в мире как будто ничего не случилось, мир закончился не взрывом, но всхлипом, что-то такое. Начинаешь искать здравый смысл, собирать по дому часы, расставлять по столу, выставлять на них странноватые комбинации, ждать, пока по заданной закономерности прозвонят будильники, будильники звонят по тебе. Кто еще сумасшедший. Сидишь, не высовываешься. Потому что придут, обязательно. Может, дверь сломают, если почуют за ней живое. Вот это ты понимаешь не сразу, потом. Как в том романе, когда получили из космоса какой-то сигнал, построили лабораторию в пустыне, собрали туда всевозможных специалистов, и когда самый умный из них вдруг осознал смысл послания, забрался в огромную яму и остался в ней сидеть. Вот так же понимаешь, но некому рассказать, что понял, и забираешься в яму. Я сделал что-то такое. И многие сделали. Это, вообще-то, нормальное свойство животного, прятаться от опасности. Если опасность в других людях, а опасность чаще всего в других, таких же точно людях, то прятаться от них. В конце концов, что бы ни происходило, в конечном итоге отыскивается подавляющее большинство, да, именно подавляющее, поддерживающее наименее разумный ход событий. Тебя воспитывают иначе. Говорят про социальное животное, общность, взаимовыручку, сострадание. А потом ныряешь сам, с головой, все как бы становится понятно, не сразу, но со временем. Человек стремится к саморазрушению, не знаю почему. Осваивая разные формы знаний, он как будто ищет и находит обоснование, почему саморазрушение ему не необходимо. Но осваивающих всегда мало. К разрушению в конечном итоге стремятся все. Дед ломал предметы, особенно в первые месяцы после третьего инсульта. Были проблемы с простатой, но он не понимал, чувствовал, что боль есть, но не осознавал источник, бегал из стороны в сторону, по ночам забирался в ванную, лил на себя холодную воду, чтобы полегче, выл. Вой был для него средством общения с миром, вместо утраченной речи. Три кисты, не оперировали, потому что могло закончиться летальным, две на левом полушарии, одна на правом, ближе к затылку. После первого полностью восстановился, после второго была афазия, когда не получается собрать слова в стройную фразу, говорил все время эт самое, эт самое, эт самое, когда не мог подобрать нужное, эт самое, так расстроенно, его явно раздражало, что слова не подбираются, ускользают, вечерами сидел на кухне, учился выговаривать фразы, получались обрывки, трудно было понять, что он говорит, занимался с логопедом, очень раздражался, кричал. После третьего тяжело приходил в себя, долго восстанавливался, поначалу вообще только лежал, смотрел куда-то вбок, молчал, похудел очень, он лежал в отделении, где каждый день освобождались соседние койки, по коридору туда-сюда ездил какой-то старик в инвалидном кресле, кричал, потом почти так же было у нас дома. Он ломал все на своем пути. Как подстреленный зверь. Вот, скажем, олень со стрелой в спине или скорее медведь. Сильный, в детстве занимался тяжелой атлетикой, потом силы уйдут, а тогда был сильным. Успокоить его можно было, толкнув, чтобы он потерял равновесие, рухнул на диван, становился растерян, испуган, замолкал. Не знаю, нравилось ли ему разрушать. Но он был просто человеческой особью, лишенной сознания либо с искаженным сознанием, с нарушением. У меня до сих пор сохранились его наручные часы, не ходят. Он как-то уронил их на кафель на кухне, стеклышко треснуло, что-то внутри сломалось, он пытался их чинить, приносил к другим часам, чтобы те, видимо, помогли, вылечили. Но ничего не получалось. Я смотрю в окошко, каждые пятнадцать минут мимо проходит патруль из четверых человек, меня не видно, но я их вижу прекрасно. Помню то окошко, слегка приоткрывал, курил. Раньше все было иначе, так я себе говорю. Было ли. Сомневаюсь. Скорее всего, так и было. Скорее всего, все, что сейчас с нами происходит, что происходит прямо сейчас, это закономерно. Не в смысле божьего промысла, а вообще. То есть если проследить, то, скорее всего, выяснится, что и я, и эти трое шли по траектории, делали какие-то дела, стремились к саморазрушению, подсознательно, ситуация предоставила условия. Я не снимаю с них ответственности, они пришли привести приговор в исполнение, под видом благодетельности, они запустили процессы по уничтожению, но мы, как магниты, наверно, всё это изначально притягивали, нет. Пораженчество. Нытье. Может, и так. Не знаю. Мне всегда нравился звук дождя, как сейчас, ощущение дождя, вода, текучесть, что-то такое, будто смывает, или вроде того, как сейчас, изменение, иллюзия, что меняется. Приятно следить за изменением. Как этот голландец Ивенс с ручной камерой, переносной, потребовалось, вытащил, такие тогда только появились. Городская симфония, как у Вертова, Кавальканти, но плавно, фокус перемещается от изображения городской жизни к изменениям, которые приносит дождь, к самой природе дождя, камера берет не людей, нет, они статика, декорация, не амстердамскую архитектуру, камера плывет по городу и хватает сам ливень, тучи, облака, деревья, гнущиеся от порывов ветра, капли, ландшафт. И еще у него ощущение людей, захваченных врасплох, они толпятся, прячутся под навесы, торопятся куда-то от воды, меняется походка, порядок вещей, смешиваются в толпы с зонтиками, потом дождь взаимодействует с ландшафтом, каналами, водостоками, бежит по кровле, по желобам, по стеклам, все вариации дождя. Но в конце у него дождь прекращается, все возвращаются на исходные, к чему-то будничному, как-то так, цивилизация, природа. Дождь ведь вносит изменения, мне нравилось, что они происходят, звук, потом возникло что-то вроде метафоры, стихийность, люди разбегаются, потому что происходит непредсказуемое, катастрофа. Что ты будешь делать наедине с катастрофой, вот что ты внутри нее станешь делать. Когда ничего предпринять, в общем, нельзя. Когда все ответы неправильные. Вот что станешь делать. Ничего. Спрячешься, под зонтиком, в комнате, в квартире, взаперти, под замок, чтобы не нашли, будешь украдкой подглядывать в глазок. Потому что это такой механизм хаоса, а внутри нет никаких других последствий, кроме изолированного пространства. Отгородиться. Раз уж им так нравится, пускай дальше делают, я тут ни при чем. Потому что никто никогда ни при чем, нет никаких действий, на которые стоит идти ради общности, потом оплюют, унизят, изобьют, убьют. Не надо питать иллюзий. Я бы не стал. Не сразу, сначала заблуждаешься, потому что тебя с детства учат верить в лучшее, в правильное, в справедливость. Потом понимаешь. И тут дороги обратно как бы и нет, сиди теперь с пониманием, сиди и молчи, потому что остальные-то очень разговорчивы, и им разрешили, а тебе нет, сиди, молчи, терпи, живи наедине с катастрофой и своим пониманием действительности, общности, это твое понимание, нытье ни к чему, деструктивное. Общности нужно понятное, зрелищное, неунижающее, развязывающее руки. Чтобы можно было камень кинуть в витрину, обвинить кого-то в бедах, по какому-то признаку, независящему, чем безумней, тем лучше, чем труднодоказуемей, тем лучше, общность любит такое. А ты сиди, наслаждайся пониманием. Пока дождь не пройдет, потом просохнет, потом все станет привычнее, или не станет. Или станет. Суть заблуждений в том-то и есть, что не знаешь, прав ты или нет. Одержимость, шизофрения. Может, мы все четверо, теперь трое, шизофреники, нет никаких новых законов, патрулей, никаких выломанных дверей, нет ничего этого, а мы сидим взаперти, как идиоты, потому что уверены, параноидально, что все это на самом деле есть и что мы правильно размышляем, в отличие от прочих. А они там ходят себе по улице, на работу, в такси куда-то едут и знать не знают, что, оказывается, случилась катастрофа, что теперь все они и мы полезная масса, что хоронить тела нельзя где попало, а где можно, никто не знает, поэтому все, чтобы лишний раз не отсвечивать, складывают их дома, где похолодней, где стенка холодная есть, в шкаф там, в холодильник, еще куда. Они думают, что всё в порядке вещей, а мы думаем, что не в порядке. Дед ведь был убежден, что, когда воет, его все так или иначе понимают, он думал, у него получается стройная речь, и выл, и не слышал, что воет чересчур громко. Это, конечно, не шизофрения никакая, но ощущение родственное. Так же и мы. Свежим воздухом в окошко дышим. Смотрим на дождь, надеемся, ждем, это отвратительное убеждение, что должно выправиться, тоже ведь с детства, мама говорила, это плохой человек, неправильно делает, это хороший, смотри, как правильно надо себя вести, если не будешь, не жди ничего хорошего, и тому подобное. Хотя нет такого правила, что должно. Вчера играли в глупую игру, там надо было что-то тайное про себя рассказать, я рассказал, что вот мне нравилось деда пихать, когда орал, это против всякой морали, но мне нравилось контролировать, то есть я чувствовал, что контролирую в этот самый момент, до этого все было сплошным хаосом, неуправляемым нагромождением, а тут я толкал его, не сильно, никакой боли никому не причиняя, толкал, он падал на диван, смотрел испуганно, чувствовал опасность, я признался, что мне иногда даже хотелось, чтобы он снова завыл, стал бы все раскидывать, ломать, чтобы я мог отпихнуть его в гостиную, толкнуть, увидеть испуг в глазах, мерзкое чувство. Так быть не должно, но что поделать. Вчера произнес это вслух, стало еще противнее, от себя, от признания, признаваться вообще занятие неприятное, мы ж как бы все безгрешные в своих глазах, протагонисты, мы не знает, как это, чтобы мы не протагонисты, а может, мы для какой-то второстепенной роли, поднос внести на сцену, второй гробовщик у Шекспира, человек в костюме дерева, стоишь, раскачиваешься, пока по тебе хлещет бутафорский дождь из распрыскивателей, почти как у голландца, но ненастоящий, показаться в кадре на пять секунд, чтобы неверно произнести короткую реплику и чтобы все после этого хохотали. Вот это понять очень трудно, что ты некий комичный персонаж, который для того только тут и находится, чтобы пару раз поучительно опозориться. Этого никто не любит, чего уж там, никто не хочет себе такого, но полезно было бы попробовать увидеть, как на самом деле обстоят дела, оспорить в своей голове мамины слова, переоценка ценностей, что ли, что-то такое, не уверен, что это приведет к хорошим результатам, к каким бы то ни было результатам. К тому же никому в итоге не будет дела, даже вам, даже нам троим, никому не будет дела, как никому даже из нас троих нет никакого дела друг до друга. То есть мы, конечно, заботимся друг о друге, но это продиктовано ситуацией, у нас нет больше никого, потому мы покладисты, так-то в нас хорошего не то чтобы много, мы такие же, как они, эти, которые нас выслеживают, ищейки, которые нам звонят по несколько раз на дню, что мы, что они. Люди, следующие заведенным правилам, выставляющие часы, черт, опять про часы, то ли в угоду будущему, то ли это такая у нас вера, врожденная религиозность, то ли не знаю, что еще. Из участников в наблюдатели, в зрители, из кадра в зал, куда-то сбоку, сиди, смотри в окошко, дыши свежим воздухом, как-то так. Я бы, пожалуй, даже при возможности попросил прощения, он бы не понял ничего, а я бы все равно попросил, что я себе позволил для обретения уверенности, спокойствия так делать, не то чтобы вынуждать, но ждать, когда подвернется повод, чтобы толкнуть, падающего подтолкни, все такое, это мерзкое, неправильное, так ведь быть не должно, но, скорее всего, у каждого, просто не всякий признается, даже во время игры, не каждый хочет, да и я не хочу.

Ему снится коридор, по левой стороне стоят обшарпанные темно-коричневые шкафы, по правой сплошная светло-зеленая стена с ободранными понизу обоями и синими афишами в белых прямоугольных буквах, под потолком висит лампа, отбрасывающая тусклый свет, все вокруг бледное. В коридоре сидит мальчик, бегает маленькая серая собака, мальчик вскидывает правую руку, бросает собаке мячик, собака убегает, возвращается, приносит, сцена бесконечно повторяется, кажется, будто это зацикленная видеозапись. В коридоре начинает идти снег, снег медленно падает, сначала ложится тонкой пленкой на потертый паркет, затем постепенно собирается в сугробы, медленно засыпает мальчика, собака продолжает бегать, сначала ее видно, потом видно, как вместо нее подрагивает снег, пока она шевелится под ним, как снег засыпает мальчика по горло, мальчик вскидывает руку и бросает мячик, собаку больше не видно, через некоторое время не видно и мальчика. Снег идет дальше, ничего не происходит, тишина. Снег идет точно как шел тогда.