Текст книги "Соседская девочка (сборник)"

самому интересно, что будет дальше
НАЧАЛО ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКОГО РОМАНА

Сидоров собирался к нотариусу. Паспорт он еще вчера утром положил в портфель, чтобы отксерить на работе. Но там как-то завозился и не успел.

Он уже оделся, накинул плащ и на всякий случай заглянул в портфель: ключи, айпад, бумажник… А паспорт? Просмотрел все кармашки – нет. Охлопал пиджак – нет. И тут вспомнил, прямо как будто глазами увидел, как на работе вытащил его из портфеля, положил на стол и хотел подойти к принтеру-сканеру-ксероксу, но тут позвонили сначала на мобильный, потом на городской…

Он набрал номер секретаря дирекции.

– Надежда Ивановна, прошу вас, возьмите ключ, отоприте мой кабинет, кажется, я там забыл паспорт… Спасибо вам заранее!

И тут же вспомнил, прямо глазами увидел, как после работы встретился с риэлтором в кафе «Марципан», подписывал договор и вытащил паспорт и положил его на стойку. Черт! «Марципан», быстренько прогуглим…

– Алло, «Марципан»? Простите, как вас зовут? Кристина? Кристиночка, дорогая, спасайте, я у вас вчера был с одним коллегой, вытащил паспорт и, кажется, забыл! Спасибо! Мой телефон у вас определился? С меня причитается!

Сидоров прошелся по комнате, вышел в коридор и увидел на шляпном столике свой паспорт. Очевидно, он вытащил его из портфеля, чтоб переложить в карман пиджака. Или наоборот. Неважно! У Сидорова прямо камень с души упал. Он бережно перелистал паспорт, зачем-то подул на него и спрятал в бумажник, а бумажник – в кармашек портфеля, под молнию.

Собрался звонить на работу, дать отбой. Но Надежда Ивановна позвонила сама.

– Нашла! – сказала она радостно. – Прямо на столе, рядом с лампой! Заезжайте! А если срочно, могу шофера послать, Петр Сергеич сейчас с аспирантами занимается, машина свободна…

– Спасибо, – ответил Сидоров. – Спасибо огромное. Я сейчас подумаю, как лучше…

Но он не успел ничего подумать, как раздался звонок.

– Это Кристина!

– Что-что?

– Кристина из «Марципана», вы же звонили. Все в порядке, ваш паспорт у баристы Леокадии, на стойке!

– Спасибо, – мрачно сказал Сидоров. – С меня причитается. Я сейчас заеду.

Снова позвонил на работу и попросил, чтобы директорский шофер привез ему паспорт, – но не домой, а в кафе «Марципан». Продиктовал адрес.

Еще раз залез в правый боковой карман, убедился, что паспорт на месте, и вышел из квартиры…

сюжет техно-триллера
АГАФАНГЕЛ

В школе, измученной педофильскими скандалами, приобретают новейшего учителя-робота, который неотличим от живого человека. Он приглашает учениц на дополнительные занятия. В классе постоянно работают четыре скрытые видеокамеры. На записях – ученицы и учитель (о котором они не знают, что он робот) занимаются алгеброй, находясь в метре друг от друга.

Через полгода в газету приходит жалоба от учениц – что, дескать, учитель их трогал, тискал, гладил, предлагал непристойное. Еще через месяц приходит письмо от робота-учителя – что, дескать, ученицы его соблазняли, задирали юбки, предлагали непристойное.

Директор школы в смятении – на камерах-то всё не так!

Журналист Агафангел Чистотелов выясняет, что камеры отключались и запись перемонтировалась. Но откуда у учителя-робота доступ к камерам? Агафангел встречается с ученицами, они пытаются его соблазнить – он, слабый человек, поддается и во время грандиозного группового секса узнаёт, что они тоже роботы. Следующего поколения, поэтому им перемонтировать цифровые видеозаписи – как два байта переслать.

Агафангел бежит в газету, чтобы опубликовать эту сенсацию, но роботы-ученицы ловят его по дороге, извлекают из него диск и переформатируют его (ведь он – тоже робот, но не очень продвинутый, поэтому-то он об этом забыл). Его увольняют из газеты по причине потери квалификации. Он устраивается охранником в супермаркет…

Там его случайно встречает директор школы, приглашает домой, инсталлирует новейшие программы и предлагает разоблачить и наказать обидчиц и доносчиц. Они спрашивают робота-учителя: что же там было на самом деле?

– Самое дело, – насмешливо отвечает робот-учитель, – это старинная эпистемологическая фикция.

– Сам мудак! – отвечает Агафангел и разбивает учителю голову вместе с жестким диском.

– Мы погубили единственного свидетеля! – рыдает директор.

– Простите, эмоции взяли верх… – смущается Агафангел.

– Скажи, парень, – спрашивает директор. – Ну а на самом-то деле эти девочки как? Ну, признайся?

– Вам не понять… – вздыхает Агафангел. – Откуда вам знать всю сладость прикосновения металла к пластику… Вы же человек…

– Я? – хохочет директор и расстегивает рубашку.

Там стальная крышка с гнездами для флешек.

информация к размышлению
ШАХЕРЕЗАДА

– Где ты его взял? – спросил капитан госбезопасности Искрятов у лейтенанта Хлюмина.

– В подвале типографии, – сказал Хлюмин. – За ящиками прятался. Верещит: «я русский, советский разведчик!».

Разговор шел в начале июня 1945 года в немецком городе Франкфурт-на-Одере.

– Прям вот в этаком костюмчике? – Искрятов поглядел на худощавого изможденного человека в эсэсовском мундире и заорал: – Фамилия? Имя? Цель нахождения в данном месте?

– Пробиваюсь к своим. Имею право докладывать только Центру, – арестант поднял грязный палец.

– Какому, мать твою, Центру? Воинское звание?

– Полковник.

– Я ща уссусь, – сказал Искрятов Хлюмину. – Генерал, на хер! – и снова посмотрел на арестованного. – Хлюмин, ты его записал, нет?

– Пока нет.

– И не надо, – Искрятов расстегнул кобуру. – Подержи его.

Громадный Хлюмин навис над хрупким человеком в черном мундире, заломил ему руки за спину, выставил его голову вперед.

– Не сметь! – отчаянно закричал тот. – Я ты знаешь кто? Я разведчик-нелегал! Я работал в Берлине! В имперской службе безопасности! Я сорвал сепаратный мир союзников с фашистами! Не пустил Англию в Берлин! Я обставил Бормана! Я столкнул Мюллера и Шелленберга! Вы ответите перед Центром!

– Ишь, слова какие знает, – засмеялся Искрятов. – Отпусти его, товарищ Хлюмин. Посади на стульчик. Пусть рассказывает. Ну, рассказывай, разведчик.

– Не имею права сообщать секретные сведения, – ответил тот.

– Ну ты так, без сведений. В общем и целом. Но чтоб я тебе поверил и передал по начальству.

Арестованный начал быстро и довольно складно говорить. Как работал в одиночку, как умер его агент-профессор и как он завербовал его брата, тоже профессора, как был вась-вась с шефом гестапо Мюллером, шефом разведки Шелленбергом и даже с Борманом; как видел Гиммлера вот так прямо рядом, вот как с вами.

– С Гитлером тоже вась-вась? – перебил Хлюмин.

– Нет, что вы!

– И вот так чтоб прямо рядом, прямо как с тобой?

– Нет. Я его только очень издалека видел.

– Это хорошо, – сказал Искрятов. – Это правильно. Врешь, не переходя границу вероятия. Давай дальше.

Дальше арестованный стал рассказывать, как погиб его радист и осталась беременная радистка и как завербованный брат первого агента чуть было не накрыл явку в Швейцарии, но успел разгрызть капсулу с ядом и не выдал; как он завербовал известного священника и заставил его пойти на лыжах через границу с важным документом о заговоре Бормана против Гитлера, а тут радистку увезли в роддом и там она, когда рожала, закричала по-русски «мама», и ее арестовали…

– Погоди, Шахерезада, – сказал Искрятов. – Вот ты, значит, полковник. Оберст или, это, штандертенфурер?

– Я полковник Красной армии, – сказал арестованный. – Но в Берлине я был не оберст, а именно что штандартенфюрер, – правильно произнес он. – Потому что я был в СС. Так решил Центр.

– Понятно, – сказал Искрятов. – И вот в этом, значит, мундире ты пробирался к своим? Полмесяца? Или месяц?

– Восемнадцать дней. Мне удалось выбраться из Берлина тринадцатого мая. Сейчас второе июня…

– Иди сюда, полковник. Расстегни китель. Шире распахни, не стесняйся. Ближе, ближе. Дай-ка я тебя понюхаю… Да, брат штандертенфурер, подмышки у тебя воняют ой-ой-ой… Конем, козлом и ссаным котом. Бэээ… А вот кителек твой ну совсем свеженький, как будто ты его сегодня утром надел. Даже старым одеколоном пахнет. Кёльнише, сука, вассер. Взял из шкапа? У хозяина без спросу? Ась? Не слышу?

– Я советский разведчик! – закричал арестованный. – Штандартенфюрер Штиглиц, то есть полковник Щеглов! Сообщите в Центр, Алексу от Юстаса!

– На деревню Алексу, – меланхолически сказал Искрятов и скомандовал Хлюмину: – Уведи его на хер! Дай пожрать. Шахерезада, сука. Но никуда не записывай.

Скорее всего, это был какой-то журналист-предатель. Из тех, что в оккупации строчили статейки про Адольфа-освободителя. Ну, или из власовцев. Не сумел драпануть на Запад, достал где-то эсэсовский мундирчик и решил пойти ва-банк. Ну а иначе как? Иначе – откуда он здесь, русский, взялся? На «остарбайтера» никак не похож – руки совсем не рабочие, и сам хоть усталый и грязный, но вполне себе холеный-кормленый. Точно, журналист. Резво и складно говорит, знает много имен.

Искрятов с Хлюминым решили его пока не пускать в расход. Пусть завтра расскажет, что там с радисткой, чем дело кончилось. И подробнее насчет Мюллера. Интересно ведь! А шлепнуть и послезавтра можно. Или даже через недельку.

А еще через недельку, когда Искрятов и Хлюмин уже забыли про «Шахерезаду», пришла шифрограмма от Абакумова…

из черновиков А.П. Чехова
ХЕРОВАЯ ФАМИЛИЯ

Александру Жолковскому

У отставного генерал-майора Булдеева разболелись зубы. Приезжал доктор. Он поковырял в зубе, прописал хину, но и это не помогло. На предложение вырвать больной зуб генерал ответил отказом. Все домашние – жена, дети, прислуга, даже поваренок Петька – предлагали каждый свое средство. Между прочим, и приказчик Булдеева Иван Евсеич пришел к нему и посоветовал полечиться заговором.

– Тут, в нашем уезде, ваше превосходительство, – сказал он, – лет десять назад служил акцизный Яков Васильич. Заговаривал зубы – первый сорт. Бывало, отвернется к окошку, пошепчет, поплюет – и как рукой! Сила ему такая дадена…

– Где же он теперь?

– А после того, как его из акцизных увольнили, в Саратове у тещи живет. Теперь только зубами и кормится. Ежели у которого человека заболит зуб, то и идут к нему, помогает… Тамошних, саратовских, на дому у себя пользует, а ежели которые из других городов, то по телеграфу. Пошлите ему, ваше превосходительство, депешу, что так, мол, вот и так… у раба божьего Алексия зубы болят, прошу выпользовать. А деньги за лечение почтой пошлете.

– Ерунда! Шарлатанство!

– А вы попытайте, ваше превосходительство. До водки очень охотник, живет не с женой, а с немкой, ругатель, но, можно сказать, чудодейственный господин!

– Пошли, Алеша! – взмолилась генеральша. – Ты вот не веришь в заговоры, а я на себе испытала. Хотя ты и не веришь, но отчего не послать? Руки ведь не отвалятся от этого.

– Ну ладно, – согласился Булдеев. – Тут не только что к акцизному, но и к чёрту депешу пошлешь… Оx! Мочи нет! Ну, где твой акцизный живет? Как к нему писать?

Генерал сел за стол и взял перо в руки.

– Его в Саратове каждая собака знает, – сказал приказчик. – Извольте писать, ваше превосходительство, в город Саратов, стало быть… Его благородию господину Якову Васильичу… Васильичу…

– Ну?

– Васильичу… Якову Васильичу… а по фамилии… А фамилию вот и забыл! Как же его фамилия? Давеча, как сюда шел, помнил… Позвольте-с…

Иван Евсеич поднял глаза к потолку и зашевелил губами. Булдеев и генеральша ожидали нетерпеливо.

– Ну, что же? Скорей думай!

– Сейчас… Васильичу… Якову Васильичу… Забыл! Такая простая фамилия… словно как бы, извините за выражение, не при дамах… – и прошептал в ухо генералу: – Херовая…

– Херасков? – спросил генерал.

– Нет, не Херасков. Постойте… Елдаков нешто? Нет, и не Елдаков. И не Елдырин. Помню, фамилия вот этакая, а какая – из головы вышибло…

– Мудищев?

– Никак нет. Постойте… Тряхомудов… Длиннохеров… Мандавошкин…

– Это уж насекомая фамилия! – возразил генерал. – Мошонкин?

– Нет, и не Мошонкин… Всё не то!

– Ну, так как же я буду ему писать? Ты подумай!

– Сейчас. Залупаев… Головкин… Крайнеплотников…

– Нестояцкий? – спросила генеральша.

– Никак нет. Концевой… Нет, не то! Забыл!

– Так зачем же, чёрт тебя возьми, с советами лезешь, ежели забыл? – рассердился генерал. – Ступай отсюда вон!

Иван Евсеич медленно вышел, а генерал схватил себя за щеку и заходил по комнатам.

– Ой, батюшки! – вопил он. – Ой, матушки! Ох, света белого не вижу!

Приказчик вышел в сад и, подняв к небу глаза, стал припоминать фамилию акцизного:

– Хероватов… Херуцкий… Толстопалкин… Слабосильченко. Нет, не то! Мудозвонов… Нет…

Немного погодя его позвали к господам.

– Вспомнил? – спросил генерал.

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Может быть, Кривохеров? Заебицкий? Нет?

И в доме все наперерыв стали изобретать фамилии. Приказчика то и дело требовали в дом.

– Срамноудов? – спрашивали у него. – Эякуляцкий?

– Папа! – кричали из детской. – Пиписькин! Крантиков!

Взбудоражилась вся усадьба. Нетерпеливый замученный генерал пообещал дать пять рублей тому, кто вспомнит настоящую фамилию, и за Иваном Евсеичем стали ходить целыми толпами…

– Безъяйцев! – говорили ему. – Мудастый! Семяизвергащенко!

Но наступил вечер, а фамилия всё еще не была найдена. Так и спать легли, не послав телеграммы.

Генерал не спал всю ночь, ходил из угла в угол и стонал… В третьем часу утра он вышел из дому и постучался в окно к приказчику.

– Не Донжуанов ли? – спросил он плачущим голосом.

– Нет, не Донжуанов, ваше превосходительство, – ответил Иван Евсеич и виновато вздохнул.

Утром генерал опять послал за доктором.

– Пускай рвет! – решил он. – Нет больше сил терпеть…

Приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утихла тотчас же, и генерал успокоился. Сделав свое дело и получив, что следует, за труд, доктор сел в свою бричку и поехал домой. За воротами в поле он встретил Ивана Евсеича. Приказчик стоял на краю дороги и, глядя сосредоточенно себе под ноги, о чем-то думал. Судя по морщинам, бороздившим его лоб, и, по выражению глаз, думы его были напряженны, мучительны…

– Бардаков… Блядунов… – бормотал он. – Засувальчук… Онаницкий…

– Иван Евсеич! – обратился к нему доктор. – Не подскажете ли дорогу? Живет тут у вас по соседству некий Егор Францевич Шпигель, непременный член уездного присутствия по крестьянским делам….

Иван Евсеич тупо поглядел на доктора, как-то дико улыбнулся и, не сказав в ответ ни одного слова, всплеснув руками, побежал к усадьбе с такой быстротой, точно за ним гналась бешеная собака.

– Надумал, ваше превосходительство! – закричал он радостно, не своим голосом, влетая в кабинет к генералу. – Надумал, дай бог здоровья доктору! Членов! Членов фамилия акцизного! Членов, ваше превосходительство! Посылайте депешу Членову!

– Накося! – сказал генерал с презрением и поднес к лицу его два кукиша. – Не нужно мне теперь твоей херовой фамилии! Накося!

литературная учеба
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ ЧЕХОВА И КАМЮ

«Молодой человек собрал миллион почтовых марок, лег на них и застрелился».

(А.П. Чехов)

«Просит поймать программу новостей Би-би-си, которая, по его мнению, всегда интересна. Ему ловят Би-би-си. Он усаживается у приемника и засыпает».

(Альбер Камю)

Гость долго говорил, что обожает сотернское вино «Шато д’Икем», особенно урожая 1989 года, что ничего на свете лучше нет. Хозяин, кряхтя, достал из своей коллекции эту бутылку, раскупорил, налил. Тот чуть пригубил, отставил бокал и заговорил о футболе.

Человек мечтал приобрести картину Фалька. Искал по коллекционерам. Чтоб был подлинный Роберт Фальк! Наконец за большие деньги купил на аукционе. Но все никак не соберется повесить на стену.

Политик стремился попасть в парламент. Истратил на это кучу сил и средств. Став членом парламента, пообещал какому-то боссу мафии пролоббировать нужную ему поправку к закону, взял аванс, был уличен, лишен неприкосновенности, изгнан из депутатов, едва избежал тюрьмы, а денег уже нет. Едва вымолил у мафии унизительную рассрочку долга, и теперь отдает и живет бедно…

Ну и наконец: увидел, был поражен красотой и изяществом, увлекся, влюбился, полгода ухаживал, носил цветы, делал предложение буквально на коленях стоя. «Если не ты, то никто и никогда…» Уже в свадебном путешествии стал спать отдельно. Говорил друзьям и психоаналитику: «Сам не знаю, что за дьявол… даже обидно».

литературная учеба
ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЙ СЕРИАЛЬНЫЙ ДИАЛОГ

– Дарья, мне нелегко это говорить, но мы не подходим друг другу.

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Марьяна, вы здесь начальник! Можете уволить всех этих бездельников!

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Василиса, эти деньги не твои, они просто лежат на твоем счете.

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Настя, нам через пять минут выходить, а кот нассал мне в ботинок!

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Клавдия, это провал. Нас накрыли. Я даже подозреваю, кто нас сдал…

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Анастасия, поздравляю вас с защитой докторской диссертации!

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Олеся, где корова? Где корова, я тя спрашиваю, али не слышишь?

Она подняла на него свои большие доверчивые глаза и сказала:

– Я беременна.

– Инга, прости, что я так долго тянул с предложением. Будь моей женой!

Она подняла на него свои большие смеющиеся глаза и сказала:

– Я беременна. Но не от тебя, милый…

* * *

Вообще же сообщение «Я беременна» в литературе уже давно стало штампом, если не стилистическим, то сюжетным.

«В один день, как я пришел к обеду, взяла она меня за руку, и сказала мне, хотя и обыкновенным своим тоном: “Друг мой, я беременна”, и протянула ко мне свои губки» (Филатьев, 1795). «”Увы, Неон! Я беременна”. Я оцепенел от ужаса и едва мог на ногах удержаться» (Нарежный, 1822). «Я беременна, – сказала она тихо и медленно» (Лев Толстой, 1878). «Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла шепотом: “Я беременна, Петя…” В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем мне сделалось очень досадно и скверно» (Станюкович, 1879).

школа молодого прозаика
МАТЕРИАЛЫ К СЛОВАРЮ ПОШЛОСТЕЙ И ШТАМПОВ

Возьмем, например, знаменитое «ПРИСЛОНИЛСЯ (ГОРЯЧИМ) ЛБОМ К ХОЛОДНОМУ (ОКОННОМУ) СТЕКЛУ» как жест бессильной тревоги, как скупая, но действенная характеристика волнения или отчаяния.

Первым это использовал Тургенев («Накануне», 1859). Потом Лесков («На ножах», 1870), Достоевский («Бесы», 1872), а также Боборыкин (1875), Салиас (1893), Арцыбашев (1905), Горький (1908) – это все всерьез! В стихах Маяковский: «Плавлю лбом стекло окошечное» (1915). И всё это на полном серьезе. Но буквально через два года:

«Все это время унылый муж бродил по комнатам, насвистывал мелодичные грустные мотивы, хватался за дюжину поочередно начатых книг и даже “прижимался горячим лбом к холодному оконному стеклу”, что по терминологии плохих беллетристов является наивысшим признаком скверного душевного состояния» (Аркадий Аверченко, 1917).

«Ворочалась, вздыхала, вставала, подходила к окошку и, как предписывается в романах, прижималась горячим лбом к холодному стеклу» (Вера Панова, 1959).

Рано или поздно удачная фраза, даже некая стилистическая находка становится штампом, пошлостью, а потом – становится иронией.

Важно также знать: у всех этих штампов есть создатели.

Например, «УГЛОВАТОГО ПОДРОСТКА» придумал Шолохов, еще в «Тихом Доне». Он же изобрел «СКУПУЮ МУЖСКУЮ СЛЕЗУ». А вот «ВИХРАСТОГО МАЛЬЧИШКУ» – Осипович-Новодворский и Станюкович, в 1880-е годы. «ПРЫЩАВОГО ЮНЦА» – Куприн в 1900-е годы. «НЕПОКОРНУЮ ПРЯДЬ» придумал Григорович (1889), а далее этот образ использовали Хлебников (1911) и Булгаков (1924)… Ну а потом всерьез писать «вихрастый мальчишка отбросил со лба непокорную прядь» стало не совсем прилично.

Вот еще несколько пошлейших штампов.

«БЕЗДНА ВКУСА». Поэт Константин Случевский, описывая женщину, говорит: «Бездна вкуса в богатой одежде» (1880-е годы). «Бездна вкуса»! Это ужасное выражение – над которым, я сам помню, потешалась великая актриса Мария Владимировна Миронова, – оказывается, было в ходу давно. Впервые – у пионерки русской «женской прозы» Марии Жуковой (в 1845 году). Потом аж у Гончарова: «Вера, у тебя бездна вкуса» («Обрыв», 1869). У Василия Слепцова, у Корнея Чуковского (в рецензии) и у Лидии Корнеевны Чуковской (в «Софье Петровне»). Только во второй половине ХХ века оно стало употребляться иронически: «зеленая кофточка с розовым платочком. Одним словом, бездна вкуса».

«БЕЗДЫХАННОЕ ТЕЛО» – Плавильщиков (1803), Нарежный (1814), далее Полевой, Жуковский, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Набоков, Ал. Толстой… Но начиная с Зощенко (1933) – чаще всего с явным оттенком иронии.

«БЕЗУМНАЯ СТРАСТЬ» – Гоголь (1835), Кукольник (1840), Соллогуб (1841), Загоскин (1848), Лажечников (1856), Гончаров (1869), Герцен, Достоевский, Куприн, Гейнце, Катаев, Нилин, Радзинский, Рубина.

«ЖУЯ ТРАВИНКУ» – «Оля грызла травинку, все хотела затеять разговор, а Павел Алексеевич отмалчивался» (Маканин, «Гражданин убегающий», 1970). «Генка болтал ногами в воде, Славка покусывал травинку» (Рыбаков, «Бронзовая птица», 1956). «Маша, покусывая травинку, посмотрела на небо» (Мусатов, «Стожары», 1948). «Таисья, покусывая травинку…» (Юрий Герман, «Россия молодая», 1952), «рассеянно жевал травинку» (Леонов, «Русский лес», 1950). «Сидя рядом, кусая травинку, поглядывает на русую, простоволосую голову Катюши» (Алексей Толстой, «Аэлита», 1939).

«ЗВЕНЯЩАЯ ТИШИНА» – первым Арцыбашев («Санин», 1902), потом Анатолий Каменский (1907), и Чуковский в рецензии того же года назвал «звенящую тишину» принадлежностью декадентского ритуала – но, увы! Это всем понравилось. Тут и Есенин, и Георгий Марков, и Дудинцев, и Стругацкие, и проза Ахматовой, и Бондарев, и даже Петрушевская.

«КАК ГРОМОМ ПОРАЖЕННЫЙ» – у Пушкина в финале «Евгения Онегина» (VIII. 48). «Она ушла, стоит Евгений, как будто громом поражен» – возможно, это ироническая аллюзия на Карамзина: «Супруг, как громом пораженный, хотел идти за нею вслед» (то есть покончить с собой) («Алина», 1791). Далее опять же второстепенные авторы вроде Загоскина, Булгарина, Греча, Полевого, Григоровича, Герцена, Салиаса. Также у Гоголя («Коляска») и Булгакова («Роковые яйца»). Тургенев – иронически: «стоял уж точно как громом пораженный» («Ася»). В советской литературе – Юрий Казаков, Окуджава, Искандер, Абрамов.

«КАК ПОДКОШЕННЫЙ» – Тургенев (1860), Достоевский (1862; 1880), Эртель (1889) и далее Мамин-Сибиряк, Мережковская, Чарская, Ропшин и даже Пастернак – и далее везде.

Вот примеры из разных романов популярнейшего в конце XIX века исторического романиста Николая Гейнце: «Она дико вскрикнула и упала навзничь как подкошенная». «Как подкошенная, княгиня упала без чувств на пол». «Здоровая, почти никогда не хворавшая, она вдруг слегла как подкошенная». «Как подкошенный, упал, не раздеваясь, на диван в своем кабинете и заснул как убитый» (тут в одной маленькой фразе целых три штампа).

«КАК УБИТЫЙ» (чаще всего «заснул как убитый») – первым написал Андрей Болотов (1800) – и далее Грибоедов, Пушкин. Гоголь, Бестужев-Марлинский, Достоевский, Загоскин, Даль, Тургенев и до наших дней, исключая, кажется, Льва Толстого. Но было и другое, не столь пошлое употребление. У Достоевского «как убитый» в смысле как окаменевший, потрясенный: «Я стоял и смотрел на них как убитый» («Белые ночи», 1848). То же встречаем у Гончарова: «А он сегодня бледен, молчит как убитый», «сидя, как убитый, в злом молчании», и даже: «около нее три дня ходил как убитый».

«КОСЫЕ ЛУЧИ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА» – за честь быть первооткрывателем этой красоты борются Григорович, Лев Толстой, А.К. Толстой. Но главный популяризатор этого штампа – Достоевский.

«КРИСТАЛЬНО ЧЕСТНЫЙ» – это кристально чистое антисоветское изобретение, тут же освоенное советской литературой. В начале 1930-х – у «невозвращенца» Г.А. Соломона (Исецкого), в журнале галлиполийцев и у митрополита Евлогия – о том, как «кристально честные» русские люди переживали катастрофу России. И тут же, с середины 1930-х, в советской публицистике о «кристально честных» большевиках. Далее Василий Гроссман, Астафьев, Трифонов, Рекемчук, Вознесенский (в прозе) и многие другие. Скорее всего, это перевод с английского. Cristal clear, то есть на самом деле «хрустально чистый».

«ЛЕДЯНОЙ (ХОЛОДНЫЙ) УЖАС СКОВАЛ ЕГО ЧЛЕНЫ», а также сердце, душу и тело: Куприн, Гарин-Михайловский, а главное – Лидия Чарская.

«МЯГКО, НО РЕШИТЕЛЬНО» – Омулевский (1870), Арцыбашев (1905), Набоков (1926) и советские писатели: Стругацкие, Чаковский, Крапивин, Евтушенко (проза), Окуджава (проза), Рыбаков, Аксёнов…

«НЕ ПО-ДЕТСКИ СЕРЬЕЗНО (ПЕЧАЛЬНО, ЗАДУМЧИВО)» – популярно с середины XIX века. Шаликова (1856), Помяловский (1860), Крестовский (1864), Осипович-Новодворский (1877), Короленко (1885, 1898, 1903, 1915), Куприн (1900), а также Чарская и Горький. Далее Горбатов, Абрамов, Николаева, Богомолов (в рассказе «Иван» – два раза).

Интересно, что у «больших классиков» – Достоевского, Льва Толстого и Чехова – этого выражения нет.

«НИ ОДИН МУСКУЛ не пошевелился на бледном лице князя» – Дружинин, «Полинька Сакс» (1847). Чернышевский (1863) – тоже «не пошевелился», и Апухтин, и Короленко. Но вот Крестовский (1867) – «не дрогнул». А дальше Лев Толстой – тоже «ни один мускул не дрогнул» («Война и мир») – Салтыков-Щедрин, Омулевский, Засодимский, Чехов, Куприн, Бунин, Арцыбашев, Гумилев (проза), Вербицкая, Гиляровский, Вересаев и далее до Аксенова и Шукшина почти все время «не дрогнул». Редко-редко «не шевельнулся».

Зато у Достоевского – «ни один мускул не двинулся в лице Ставрогина».

«ПОКРАСНЕЛ КАК РАК» И «БЛЕДНАЯ КАК СМЕРТЬ». «Покраснел как рак»: с начала второй половины XIX в. Шевченко (проза), Салтыков-Щедрин, Писемский и очень часто Достоевский; также Юрий Трифонов.

«Бледная как смерть» – раньше, с первой половины XIX в. Любимый образ второразрядных авторов: Погорельский, Бестужев, Мария Жукова, Полевой, Панаев, Дружинин, Герцен (который был грандиозный мыслитель и борец, но прозаик так себе), Жадовская, Станюкович, Салиас, Боборыкин и больше всех – Чарская. Показательно, что Гоголь воспринимал это как стилистическую пошлость: «помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть» – это рассказывает не автор, а «дама, просто приятная». У Чехова «бледная как смерть» – в иронической «Драме на охоте». Из крупных писателей всерьез говорят «бледная как смерть» только Лесков и Куприн.

«ПОКОСИВШИЕСЯ ИЗБЫ» – Шеллер-Михайлов (1883), Мамин-Сибиряк (1884), Короленко (1886), Вербицкая (1909), Ал. Толстой, Фёдор Абрамов, Стругацкие.

«ПОТУХШИЙ ВЗГЛЯД» – Достоевский (1848), Гончаров (1859) и далее Тургенев, Николай Гейнце, Аркадий Бухов и многие другие.

«СУРОВО И НЕЖНО» – Мережковский (1905), Замятин (1920), Ксения Львова – замечательная в своем роде представительница советской массовой литературы, фраза: «Он сурово и нежно заботился о племяннике» (1952), а также скульптор Коненков (1970).