Текст книги "Богач и его актер"

Ведь он же был «фон Зандов», в конце-то концов. Пускай невеликий, пускай из мелких померанских юнкеров, но все-таки дворянин.

– Обиделся! – засмеялся Якобсен.

– Да нет, при чем тут обида, но, однако, это уже как-то слишком, это уже какая-то получается ликвидация моей личности. Получается, что меня для вас как будто вообще нет.

– Прошу прощения, если мои слова вас задели, – развел руками Якобсен. – Хотя в каком-то смысле вас действительно нет.

– Но позвольте! – снова возмутился Дирк.

– Позволяю, – сказал Якобсен. – Позволяю вам считать, что меня тоже нет. Глядите. Вы – это мое второе я. Моя более или менее удачная копия. Посмотрим, что там получится на экране. Но я, – и он для убедительности постучал себя пальцем по груди, – но я, Ханс Якобсен, всего лишь ваш прототип. Больше скажу, всего лишь материал для вашей прекрасной роли. Меня для вас тоже как будто бы нет. Довольны?

Дирк вздохнул:

– Как вы все прекрасно умеете объяснить. Не прицепишься.

– Но продолжаем о любви, мы все время сбиваемся с этой темы, – сказал Якобсен. – Нам что-то мешает. Но что именно? Если бы с нами была моя покойная матушка, царствие ей небесное, она бы наверняка нам объяснила. Вы помните, она была большая специалистка по сочинениям доктора Фрейда, хотя положила всю свою домашнюю жизнь на борьбу с ним. Из чего и вышла печальная судьба моей сестрицы. Но об этом потом. Матушка, однако, давно скончалась, и нам придется самим разбираться.

– С чем? – не понял Дирк и даже помотал головой.

– С любовью, разумеется. Вот, глядите. – И он опять движением подбородка указал за окно. – Вам нравится эта женщина?

На аллее стояла, беседуя с кем-то из гостей, та самая королева парфюмерии и косметики, пожилая красавица, которая позавчера затащила Дирка в свой номер, объяснив ему предварительно, что никакого лекарства от морщин в природе не бывает, что бы там ни твердила реклама.

– Правда красивая? – спросил Якобсен. – Смотрите, какое лицо, какая посадка головы, какие прекрасные волосы. Крашеные, ну и что? А какая фигура! Ну конечно, на ней корсаж, то есть теперь это называется «утягивающий пояс», бюстгальтер с подпором, но все равно, по-моему, она прекрасна. А вам как кажется? – И он всмотрелся в Дирка. – Я любил ее, недолго, но достаточно сильно. Впрочем, я любил всех женщин, с которым жил. У меня их, к слову, было не так уж и много. А у вас?

– Ну, это уж слишком такой вопрос, – сказал Дирк.

– Однако хотелось бы знать. Ну сколько? Ну хотя бы примерно. Меньше пяти? Или больше ста?

– Нет-нет. – Дирк обрадовался возможности поместить свой донжуанский список в столь широкие границы. – Вы знаете, господин Якобсен, все же больше пяти. Но меньше ста.

– Прекрасно, – кивнул Якобсен. – У меня тоже. Вот именно так. Больше пяти, но все-таки меньше ста. Я никогда не пользовался услугами проституток. Все мои отношения с женщинами были серьезны. Длинные романы, короткие романы. Но всякий раз это были серьезные романы. Как говорилось в наше время, «связи». Теперь возьмите блокнотик и попытайтесь посчитать. Вот и получится, что в жизнь может влезть самое большее полсотни полноценных связей.

– А студенчество? – возразил Дирк. – Молодость, путешествия, какой-нибудь ресторанчик, танцзал, номера?

– Два или три раза, самое большее пять, – ответил старик. – Потому что дальше неинтересно. – Он снова посмотрел на королеву косметики, которая как нарочно стояла возле скамейки, освещенная солнцем, как будто бы знала, что ее рассматривают с третьего этажа. – Это была чудесная женщина. Как она вам показалась?

– То есть? – Дирк сделал вид, что удивился. У него слегка покраснели уши.

– Ну, мил человек! – засмеялся Якобсен. – Я же прекрасно знаю, что вы ее трахнули позавчера. Или это она вас трахнула? Да какая разница. Она мне все рассказала. Она мне рассказала, что вы немножечко похожи на меня. На меня в молодости, то есть в мои сорок девять. Ведь мы с ней именно тогда сошлись. Она была просто очаровательна. Таких задниц я видел, наверное, всего три в моей долгой жизни. Да и то остальные два раза на картинках. Она еще не была королевой. Она только начинала. У нее была маленькая лаборатория косметики, с магазинчиком. Не могу сказать, что я ей помог. Это было бы слишком самонадеянно. Я не давал ей денег на развитие бизнеса. Хотя она в первую же встречу попросила у меня некоторую сумму. Так, по-дружески помочь закрыть одну неприятную дырку в кассовом плане. Но я почему-то обиделся. Да, я, почти пятидесятилетний богач, обиделся на двадцатисемилетнюю красотку, хозяйку косметической лавочки. Или уже не лавочки, а фирмочки, но, если сравнивать со мной, это как слон и муравей.

Она очаровала меня, обаяла меня, она была прекрасна. Она была благоуханна! В прямом и переносном смысле. Это было благоухание не только косметики и духов, это было благоухание молодости и свежести, благоухание чистоты и радости, благоухание любви. О, как она произнесла это слово, прошептала мне его! «Я тебя люблю», – сказала она, когда мы оказались с ней вдвоем.

Это было на улице, за столиком дорогого кафе. Мы сидели под каким-то деревом, и, когда она подняла на меня глаза, с дерева вдруг упал какой-то то ли орех, то ли каштан, я уже забыл. Упал зеленоватый твердый круглый плод, со звоном ударился о стеклянную поверхность столика – как раз между нашими бокалами вина – и легко отскочил, покатился по каменным плитам тротуара – я же говорю, это было на улице… Она подняла пальчик: «Это знак!» – «Какой знак?» – «Это значит, что я тебя люблю». Хотя до этого мы с ней говорили исключительно о рынке косметики. Мне ее порекомендовали как молодую, энергичную и перспективную предпринимательницу, которая могла бы мне помочь в смысле некоторых покупок. Я тогда собирался начать парфюмерное производство у себя в стране. Мне надоели французские бренды, я решил, что хорошо бы сделать нечто принципиально иное. Оригинальное. Наше, северное. Надо было с чего-то начинать, и вот в Париже мне посоветовали встретиться именно с ней. Неплохой человек посоветовал, адвокат, достойный доверия. Хотя у меня было и до сих пор остается маленькое подозрение, что это была операция. Операция против меня. Они же знали, что за человек Якобсен, знали, что у меня неисчислимые возможности, ну, в сравнении с их масштабами. Огромный денежный ресурс. Что я в крайнем случае могу их всех скупить и переименовать. Моим именем пугали бизнес в Европе. Говорили: «Как Якобсен захочет, так и будет». При этом на самом деле я не очень хотел создавать парфюмерные и косметические бренды у себя на родине. Знаете почему?

– Догадываюсь.

– Неужели? Ну-ну-ну? – Якобсен был в нетерпении.

– Потому что, – сказал Дирк, – если бы вы этого по-настоящему захотели, вы бы это сделали. Так?

– Вы умный льстец, господин фон Зандов, – мрачно сказал Якобсен, но тут же вновь заулыбался. – Но это правда. Мне это было просто забавно. Знаете, иногда хочется отдохнуть от подшипников и стали. Хочется чего-то мягкого, ароматного, человеческого. Ясное дело, в Париже это никому не понравилось. Да, может быть, это была операция. Не исключено, господин фон Зандов, уж простите за такую вульгарную фразу, тамошние парфюмеры просто хотели подложить ее под меня, чтобы сбить с толку и с моих планов. Любопытно то, что у них это отчасти получилось.

Да, так о чем это я? О том, что я обиделся на нее. Я, мультимиллионер, европейский воротила, обиделся на девчонку. Когда она, внезапно перейдя на «ты», сказала, что любит меня, и тут же согласилась пойти со мной в гостиницу, я не то чтобы верил в ее любовь… или не в любовь, а в ее слова… А почему бы, господин фон Зандов, мне было и не верить? – Тут глаза Якобсена растерянно расширились, в них показалось едва ли не детское изумление. – Если голодный говорит: «Я хочу есть», если прохожий говорит: «Я заблудился, не знаю, как выйти к дороге», почему я не должен этим людям верить, почему должен подозревать каждого в чем-то подлом и низком, в какой-то игре, в злонамеренной, заранее спланированной лжи, имеющей целью обернуться против меня? Нет! Ни за что! Да здравствует искренность! Юная женщина говорит мне: «Я тебя люблю». Je t’aime, вы понимаете? Замечательно, прекрасно, у нее такие глаза, такие губы. Moi aussi. Я тоже люблю тебя.

Мы пошли ко мне. Она была очень хороша, а потом сказала: «Милый, я тебя ни о чем не прошу, ты подарил мне прекрасные минуты. Но вот ты говорил, что хочешь построить у себя фабрику и сеть магазинов, а у меня как раз образовался очень неприятный кассовый разрыв. Всего каких-то семьдесят тысяч франков, а взять их неоткуда. А надо платить аренду и налоги». Честное слово, я чуть не заплакал! Как просто было бы сразу сказать: «Ханс Якобсен, посмотри на меня, мне двадцать семь лет, я прекрасна, как натурщица Энгра, я искусна, как одалиска турецкого султана с картины того же Энгра. Красивее меня ты не найдешь, даже если обыщешь весь Париж и Лондон в придачу. Каких-то жалких семьдесят тысяч, и я твоя на ближайшие два месяца». Потому что, – нахмурился он, – таких разовых цен не существует, господин фон Зандов! Даже для самых дорогих куртизанок. Верьте мне. Я знаю цену на пшеницу, на нефть, на хлопок и на оружие для афганских партизан, ну и конечно, я знаю цены на проституток.

Дирк был не просто растерян, он был смят этими откровениями, неожиданной обнаженностью этого странного старика. Особенно неприятно было знать, что парфюмерная королева, оказывается, доложила Якобсену все подробности их встречи.

У него вдруг горло перехватило. Он замахал руками и попросил разрешения выпить воды. В номере на столе стоял графин и хрустальные стаканы.

– Я на самом деле чуть не заплакал, – продолжал далее Якобсен. – Она увидела мое изумленное, побледневшее, искаженное болью лицо и посмотрела на меня, наверное, с еще большим удивлением, чем я на нее. Она даже вскочила с постели. «Что с тобой?» – Кажется, она на самом деле испугалась. Вдруг у этого господина удар, а она тут голая! В его номере! Беда! «Что с тобой, тебе дурно?» «Подожди, Рашель, – сказал я, – подожди, дай мне прийти в себя. Так ты просто шлюшонка? Ты обыкновенная девка с панели? Давай я выпишу тебе чек прямо сейчас. Вон мой портфель на подоконнике, дай мне его сюда. Выпишу чек на семьдесят тысяч, сверну в трубочку, засуну его между твоих божественных ягодиц и плюну сверху. И возблагодарю Бога, что ты сказала мне это сразу, что ты попросила у меня деньги сразу после пистона. Что я сразу понял, какая ты дрянь. Что я не успел к тебе привыкнуть. Привязаться! Прикипеть, извини за выражение, душой. Полюбить тебя! Если тебе, конечно, знакомо это слово!» Я вскочил с постели и забегал по комнате – это был роскошный гостиничный апартамент в стиле Луи какого-то, – забегал по огромной спальне, обставленной белой лаковой с золотом мебелью, в поисках трусов, которые я, натурально, отбросил в сторону, когда лобызал ее, раздевал и раздевался сам. Мы с нею оба были голые и злые. Неплохая ведь сценка? Ну и как вы думаете, что было дальше? Давайте, импровизируйте.

– Здесь есть подсказка, – откликнулся Дирк. – Ведь вы ее сюда пригласили? Значит, все кончилось хорошо.

– Ну, в общем-то, да. Она заплакала в ответ и сказала, что я не так ее понял, что ее просьба – это просто выражение максимального доверия ко мне. Она ни за что бы не попросила денег у человека, к которому не чувствует такого душевного расположения, которого не любит так сильно, как меня. Попросила немедленно забыть об этих деньгах, она сама их достанет. Даже если мне вздумается без ее ведома перевести деньги на ее счет, она заберет их из банка, разыщет меня и кинет их мне в лицо! И зарыдала еще громче.

Я уже ничего не понимал. То ли она действительно была такая пылкая, слегка истеричная особа, то ли она была гораздо умнее меня. Сейчас мне сдается, что последнее, потому что операция по недопущению меня на парфюмерный рынок прошла успешно. Хотя нет, это была не операция, просто все так сложилось. Карта так стасовалась и так легла. Так тоже бывает. В любом случае они добились своего.

Но я растерялся, когда она, совсем голенькая, махала перед моим носом кулаками и, брызгая слезами, грозила, что швырнет мне в лицо эти деньги, те самые деньги, которые пять минут назад так небрежно, так по-женски просила у меня. Я просто руками развел, сходил в ванную, умылся холодной водой, вернулся к ней и сказал: «Ложись и накройся одеялом». А потом забрался под одеяло к ней. И мы пробыли в этом номере, по-моему, еще сутки, никуда не вылезая. Как вы понимаете, мы с нею встречались и потом.

– Значит, она вам все рассказала? – спросил Дирк. – Обо мне?

– Ну да, разумеется. Мы ведь старые друзья, у нас нет секретов.

Дирк покраснел, но все-таки справился с собой и решил среагировать эдак легкомысленно, по-донжуански:

– Ну и как ее впечатления?

– Не обижайтесь. Так себе, – ответил Якобсен. – Ровно так же, как и от меня, впрочем. Говорю же, она передала: мы с вами очень похожи. А мы с вами действительно похожи! Рашель сказала, что у нас с вами похожи даже эти самые дела. – И вдруг захохотал: – А ну-ка, покажите, а я вам свой! Сравним.

Дирк испуганно отпрянул.

– Ну-ну, смелее! – Якобсен распахнул пиджак и сделал вид, что расстегивает пояс на брюках. – Что это вы зарделись, как невинная девушка? Рашель сказала, что у вас хоть и не икс-икс-эль, но в общем и целом все в порядке. Чего же стыдиться?

Он все время подшагивал к Дирку, возясь с пряжкой своего ремня, а Дирк отступал от него, пятясь. И, наконец, споткнулся о кресло и чуть не упал. Якобсен протянул ему руку, поддержал. Дирк сел в кресло, нашарив его ногой, не спуская глаз с Якобсена.

Тот застегнул пиджак и перестал пугать Дирка манипуляциями с пряжкой.

– Какой вы, право слово, забавный, – сказал Якоб-сен. – Неужели я похож на педераста? Да и вы, честно говоря, не похожи на мальчика, который может увлечь старого гомосексуала. Ведь вы, кажется, играли Ашенбаха у себя во Фрайбурге? А еще я про вас знаю, Россиньоли рассказывал, что вы сначала играли как раз Тадзио. Того польского мальчика-красавчика, в которого влюбился пожилой развратник. Россиньоли сказал, что с этого и началась ваша театральная карьера. Ну?

– Что? – спросил Дирк.

– Может быть, вам хочется в чем-то признаться? Что вы неслучайно играли Тадзио. Что режиссер, или исполнитель главной роли, не случайно вас пригласил? Молодого красивого парня без работы и образования? Но зато такого красивого… Почти как я в молодости… Ах, какой я был красавчик, почище вашего героя, вот!

Якобсен достал из кармана бумажник, вытащил фотографию.

– Вот это я с сестричкой, на берегу. Нам едва по четырнадцать. Ну ведь загляденье что за мальчик! Я тогда еще не успел сломать ногу, еще не хромал, прыгал, как козленок. Мальчик-неженка, который бредит офицерской карьерой!

Он спрятал фотографию, приблизился к Дирку вплотную и прошептал:

– А? Признайтесь!

– Нет! – сказал Дирк и строго прибавил: – Да, я играл Тадзио. Потом, когда повзрослел – Ашенбаха. Я и маркиза де Сада играл. В пьесе Петера Вайса. Ну и что? Это не имеет никакого отношения к моей личной жизни. Это просто роли.

– Роли, роли, конечно, роли! – засмеялся Якоб-сен. – Но какие люди все же трусливые. Я ни капельки не педераст. Но я в молодости ходил в плавательный бассейн и, честное слово, не находил ничего дурного в том, что молодые, здоровые мужчины видят друг друга голыми, вертятся друг перед другом и – да! – хвастаются своими членами. Недаром существует поговорка: «Ну что нам с тобой херами мериться?» Значит, меряются! Не трусьте… А Рашель сказала, что вы во всех смыслах точно такой же, как я.

Дирк попытался припомнить, как это было позавчера, у Рашели в постели, но воспоминания были какие-то малоприятные. Она была искусной и горячей женщиной в свои… сколько?.. он не хотел даже считать, сколько лет. Хотя подсчитать нетрудно. Сейчас Якоб-сену почти восемьдесят, тогда ему было сорок девять, а ей – двадцать семь. М-да.

Он помнил только, что она высоко закидывала ноги, ноги были бритые и кололись совсем чуть-чуть. Еще у нее были чудесные пальчики, маленькие стопы и пятки, идеально отшлифованные, но очень твердые. И главное: она не то чтобы разочарованно, не то чтобы насмешливо, даже наоборот, очень ласково протянула: «Ну-у, а я-то думала, что второй раз будет дольше, а ты, оказывается, вон какой» – и поцеловала его. «Ага, – сообразил теперь Дирк фон Зандов. – Значит, и великий Ханс Якобсен тоже относится к породе “скорострелов”. Ну ладно. Так, значит, так».

И поэтому он поднял глаза на старика и спросил – прямо по его рецепту, не боясь показаться непристойным:

– Господин Якобсен, я все понял, а вот скажите, как вы сами считаете, кто лучше с точки зрения женщины – «скорострел» или, наоборот, «длинный одноразовик»?

– Понятия не имею, я же не женщина. Я такой, какой я есть, чего и вам советую.

* * *

– Я изменял своей жене, – сказал Якобсен. – Не знаю почему. Вроде бы мы женились по любви. Она была девушка из очень хорошей семьи. Тоже купеческой. Третье сословие. Но нас не знакомили, не сватали, как-то получилось само. Кажется, она была подругой сестры одного моего приятеля. В нашем сословии это самый распространенный способ знакомиться и жениться. Ну потом, потихонечку, выясняем, кто родители, какие дома и капиталы, какие семейные традиции. Главнее всего, разумеется, сама девушка, ее красота, ее интересы. Она была с неплохим образованием. Не смотрите на меня так. Я говорю «была», потому что действительно была. Она скончалась. При ужасных обстоятельствах, господин фон Зандов. Вроде бы я ее любил, но чего-то мне не хватало. Мне казалось, что она меня любит недостаточно. Не знаю почему. А что такое любить достаточно, я и сам до сих пор не понял. Но задним числом мне все же кажется, что я прав. Был прав. Она слишком сильно любила дом. Я тоже люблю дом, уют, покой, комфорт, удобную дорогую мебель, семейный обед, а также завтрак и ужин. Умелую и незаметную прислугу, чистую одежду, свежее белье, крахмальную сорочку – ах, господин фон Зандов, ну что я вам перечисляю! Вы все прекрасно понимаете. Наверное, что-то подобное было и у вас, в вашем опыте, может быть, не так и богато, вы уж простите, но мы, мещане, все одинаковые. Только у одних за стол садятся четыре человека, у других – двадцать четыре. Вот и вся разница.

Она очень хотела забеременеть. Очень хотела родить ребенка, ну чтобы буквально вот-вот, сразу после свадьбы. Я, конечно, не задавал ей вопроса «зачем?». Детей, господин фон Зандов, рожают не «зачем», а «почему». Нужно быть уж очень умным, слишком умным, прямо до ужаса умным человеком, чтобы заводить детей с какой-то целью.

– А помощь в старости? – перебил Дирк.

– Это все задним числом, – отмахнулся Якобсен. – Это типичное объяснение задним числом. Вот какой-то старик говорит: «Дети мне помогают, моя опора в старости». А другой старик говорит: «Мой сын стал полковником или чемпионом по прыжкам в высоту. – Якобсен подмигнул. – Я горжусь своим сыном». Или по-другому: «Наша дочь красавица, она вышла замуж за богатого и знатного человека, и мы фактически вошли в их семью и теперь горя не знаем». Ну и так далее. Все это объяснения постфактум. Скажите, вы можете вообразить молодого человека в здравом уме, который, взбираясь, прошу прощения, на девушку, думает не «сейчас я ей воткну», а «сейчас я ей заделаю ребеночка, которым буду гордиться!». Какой бред! Или девушку, которая отдается своему любимому, красивому молодому мужу, пусть все будет благопристойно – мужу, мужу, а не первому встречному, – но думает не о том, как ей сладко и вкусно заниматься с ним любовью, а размышляет о стакане воды, который ей принесут в старости. Чепуха. Повторяю: детей нормальные люди рожают не зачем, а почему. Потому что люди любят заниматься сексом, а женщины в результате этих занятий довольно часто беременеют. А беременные женщины чаще всего рожают. Вот и все. Точка. Вы поняли, господин фон Зандов?

Но это я говорю о нормальных людях. С ненормальными труднее. Моя жена, ее звали, разумеется, Кир-стен… – Якобсен почему-то неприятно захохотал. – В наше время в нашем племени почти все женщины – либо Сигрид, либо Кирстен. Ну если вынести за скобки Анну и Марию. Так вот, у моей бедной Кирстен это была цель жизни. «Я так хочу ребенка». «У нас будет ребенок». «Давай подумаем, в какой комнате мы устроим детскую», – сказала она мне буквально назавтра после свадьбы. Буквально! Мы еще не успели отбыть в свадебное путешествие. У нас были билеты в Париж. Отель с окнами на Эйфелеву башню! Монпарнас, Нотр-Дам и прочее парижское сюсю-пусю. Я, между прочим, мечтал об этой поездке, я никогда прежде не был в Париже. Я мало путешествовал в юности и в начале жизни: я работал. Какое счастье, думал я, с любимой молодой женой в Париже наслаждаться любовью на огромной кровати под балдахином, видя силуэт Эйфелевой башни в окне, занавешенном кисеей. Такое было фото в рекламном проспекте, поэтому я заказал именно этот отель. Мы должны были уезжать на следующий день после свадьбы.

А наутро, еще до отъезда, еще дома, вот прямо после первой брачной ночи, едва потеряв невинность, Кирстен сказала мне: «Милый, давай подумаем, где у нас будет детская».

Женясь на ней, я, разумеется, предполагал, что у нас будет ребенок, а может быть, и не один, как минимум два, как у моих родителей. Но отчего-то эта фраза показалась мне ужасной. Я-то, проснувшись, стал ее целовать и говорить, как я счастлив, как я ее люблю, как это прекрасно, что мы вместе, какие мы с ней умники, какие мы с ней лапочки и зайчики, что догадались встретиться, подружиться и пожениться. Я целовал ее щечки, тискал ее плечики, я залезал рукой к ней под одеяло, а она смотрела на меня своими фарфоровыми глазками и даже не сказала, что меня любит. Пролепетала что-то похожее, что она «тоже», или «ты очень хороший», или «мне так приятно это слышать», какую-то уклончивую мелочь, хотя сутки назад говорила в церкви, что любит меня, и берет меня в мужья совершенно добровольно, и хочет быть со мной в горести и в радости. В общем, в ответ на все мои ласковые утренние признания она сказала: «Давай подумаем, в какой комнате мы устроим детскую». Меня как будто бы облили из ведра холодной и не слишком чистой водой. Помоями. Я спросил ее, постаравшись не менять шутливого тона: «Кирстен, а ты уже забеременела? С первого раза?» Потому что это был ее первый раз, это была настоящая первая брачная ночь! «Пока не знаю, – сказала она своим чудесным голоском, – но я мечтаю, мечтаю забеременеть, я мечтаю родить ребенка». Ага, – злобно подумал я, – она даже не сказала: «Я мечтаю, чтобы у нас был ребенок». Она сказала: «Я мечтаю родить ребенка». А я тут как будто и ни при чем. Ребенка для себя.

Мама рассказывала мне о таких несчастных семьях. Которые распадаются как бы на две части – мама и ребенок и папа, который побоку. Это бывает чаще, чем нам кажется, говорила мне мать. Но бывает, для объективности прибавляла она, и по-другому, особенно когда в семье подрастает сын. Правда, такое чаще случается среди аристократов: отец и сын, а мать побоку. Как будто она ни при чем.

Мама завела со мной этот разговор после того, как я познакомил Кирстен со своими родителями. А может быть, после того, как мы познакомились и с ее родителями тоже. Кажется, это было после помолвки.

У Кирстен была вполне приличная, вполне обеспеченная, даже, можно сказать, богатая, но какая-то отменно невыразительная семья. Такая, как бы сказать, ярко заурядная. Уж простите мне такие парадоксы. Все в их доме – и обстановка, и одежда матери – про одежду отца говорить не приходится, отцы всегда в сюртуках и белых сорочках, а вот мамаши стараются как-то пофасонить, – и картины на стенах, и порода собаки, и блюда на праздничном столе, и колечки для салфеток, и даже физиономия горничной, подававшей на стол, – все это было до изумления заурядно, ну просто как из учебника про верхнюю треть среднего класса. Сфотографировать бы их всех и издать отдельной книжкой. Успех среди студентов по специальности «социальная антропология» гарантирован, – злобно говорил Якобсен. – Вероятно, мама заподозрила что-то вот эдакое. Что-то безмерно занудное, хотя никаких трагедий вроде бы не предвиделось.

Глядя на чудесное личико Кирстен, любуясь ее ладненькой фигуркой и изящными ручками, заглядывая в ее до ужаса честные и искренние глазки, можно было дать двести процентов, что она никогда не изменит, не поскандалит, не растратит мужнины деньги, не станет пренебрегать обедом или ребенком. Сплошные жирные плюсы. Ужас.

Остается только понять, почему я в нее влюбился. Вы знаете, Дирк, – простите, я иногда называю вас просто по имени, – вы знаете, дорогой господин фон Зандов, мне кажется, я вот прямо сейчас понял почему: из-за своей сестрички. Сигрид была постоянной занозой в моем сердце. Из-за ее фокусов с влюбленностью в брата, в меня то есть, ее ужасного характера, ужасных поступков всю нашу семью трясло, как японский домик во время землетрясения. Я еще расскажу вам о ней, погодите. Так вот, я видел в своей жизни двух женщин: ужасную Сигрид и очень непростую маму, которая положила жизнь на то, чтобы избавить дочку от дурных влияний, а вырастила полоумную эротоманку, извините, что я так говорю о своей сестре, но это же моя сестра, как хочу, так и говорю. – Якобсен осклабился, и его желтые зубы неприятно сверкнули.

Женитьба на Кирстен – это было бегство в нормальность. Я устал от Сигрид, хотя она ко мне последние годы вроде и не приставала. Но не давала о себе забыть. Она постоянно металась по разным городам и присылала телеграммы с требованиями прислать денег. Или письма, в которых нарочито бесстыдно описывала свои приключения где-нибудь на Сицилии. А однажды к нам домой заявился вот просто так, безо всякого предупреждения, нажав кнопку дверного звонка, какой-то дурно пахнущий мужчина лет сорока или старше, дурно пахнущий в прямом смысле слова: он был немыт. От него воняло дешевым табаком и винным перегаром. В вороте пропотевшей рубахи была видна грязная шея. Мама вышла к нему в прихожую и спросила: «Что вам нужно, вы, очевидно, ошиблись дверью, а также улицей!» Это немаловажно, потому что по нашей улице такие господа не ходят… И тут он вдруг заявил: «Мамаша, я ваш зять, я муж вашей дочери, вы что?» – и достал брачное свидетельство. У него было дурацкое имя – Джонни Джонсон, я запомнил. Разумеется, мы его выгнали, но для этого потребовались соединенные усилия двух горничных, дворника и полицейского.

А в те редкие месяцы, когда Сигрид возвращалась домой, плакала у мамы на груди и говорила, что теперь она будет хорошей девочкой, хорошей, хорошей, хорошей девочкой, и оставалась жить с нами, я все равно чувствовал, прямо не знаю, как вам передать, что стена моей комнаты прогибается, выпучивается, грозя меня раздавить, потому что в соседней комнате живет моя сестричка. Какое фатальное невезение!

Я именно так и думал всегда: «За что мне такое невезение?» Шел по улице, смотрел на людей и завидовал им. Вот идет мой ровесник, наверное, у него нормальная домашняя жизнь. Вот идет девушка, она вполне могла быть моей сестрой. Нормальная девушка в шляпке, с саквояжиком, без сигареты с дурманной травой, без водки и ночевок в мастерских у каких-то никому не известных художников, разумеется, гениальных! Ах, господин фон Зандов, я бежал в нормальность, если угодно, в банальность, в обыкновенность. Вот почему Кирстен. Но банальность, она тоже бывает разная. Иногда мне кажется, что тут все наоборот. Сейчас я начал понимать, что именно кошмар, безумие, скандал и оригинальничание, они-то как раз одинаковые – два-три варианта. Я читал разные богемные мемуары и выяснил, что таких девиц, в точности как моя бедная сестричка Сигрид, было полно, каждая вторая, если не каждая первая, художница, музыкантша или просто взбалмошная оригиналка. А банальные девочки губки-бантиком – ого, вот тут-то и прячется тайный зверинец.

Наверное, я не милосерден к бедняге Кирстен. Она не нарочно, она просто такая. Была. Да и Сигрид тоже не нарочно. Тоже была. Вот я и думаю: странное дело, все они «не нарочно», а я за них отдувайся. Ну ладно.

Так вот, Кирстен мне все уши прожужжала: «Я обязательно рожу ребенка», не прибавляя, как это часто бывает, слова «тебе».

Случалось, что во время свадебного путешествия я гулял по Парижу в одиночестве. Кирстен утром оставалась в номере, уж я не спрашивал почему. Наверное, чтобы не растрясти животик. Чтобы хорошенько забеременеть после полученных порций любви – сначала вечерней, а потом утренней. Вот так, гуляя по Парижу, я однажды набрел на маленький парфюмерный магазинчик и захотел купить в подарок Кирстен какой-нибудь парижский аромат. Маленькая миленькая лавчонка: крохотное каменное крылечко, узкая стеклянная дверь, внутри прилавок, за ним девушка-негритянка, а в дверном проеме, ведущем в заднюю комнату, стоит, очевидно, хозяйка заведения. Молодая женщина, моя ровесница примерно. Когда я женился на Кирстен, мне было лет двадцать восемь или чуть побольше, но меньше тридцати. А Кирстен, как положено, была на восемь лет моложе меня.

В ней, в этой хозяйке магазина, не было ничего особенного. Не могу сказать, что она была красивая, или что у нее была особенно соблазнительная фигура, или влекущий загадочный взгляд. Нет. Но я вдруг почувствовал, что очень хочу ее, несмотря на то, что, как я уже упомянул, я занимался любовью с Кирстен вчера вечером и сегодня утром. На меня как будто черт напал! Когда мужчина очень хочет женщину, она это чувствует и готова на многое в ответ на его страсть. Я заговорил с ней по-французски. Она, конечно, распознала во мне иностранца. Я и не скрывал. Рассказал ей, откуда я. Она сказала, что бывала в нашей стране, поскольку ее бабушка еще в прошлом веке, более полусотни лет назад, ребенком была привезена оттуда. «А вдруг мы с вами дальние родственники?» – спросил я. Она засмеялась. Тогда я сказал: «Посоветуйте мне самые модные духи. Самые модные, самые дорогие и вдобавок те, которые нравятся вам сильнее всего». Начиная эту фразу, я, разумеется, хотел купить духи для Кирстен, но через пять секунд, когда ее заканчивал, мои планы переменились. Хозяйка подала мне флакончик, я отдал деньги продавщице-негритянке, потребовал красиво упаковать покупку – и вручил перевязанную лентой коробочку молодой женщине. Она просто ахнула, а я поцеловал ей руку, повернулся к продавщице-негритянке, дал ей крупную купюру и сказал: «Прошу вас, мадемуазель, сбегайте на цветочный рынок и купите роскошный букет на ваш вкус. Но только умоляю: не бегите слишком быстро! Возвращайтесь не раньше чем через час, а лучше – через два. А сдачу заберите себе». Продавщица вопросительно посмотрела на хозяйку. Я нарочно не повернулся в хозяйкину сторону, но, очевидно, кивок все-таки был. Юная негритянка вышла из-за прилавка и, сделав подобие книксена, выбежала вон. А я перевернул табличку на стеклянной входной двери, чтобы все проходящие мимо видели слово «Закрыто». И на всякий случай прищелкнул задвижку. Обернулся. В проеме двери никого не было. Я шагнул туда, в заднюю комнату, – она уже раздевалась, стоя ко мне спиной, красиво закинув руки назад и расстегивая на спине пуговки шелковой блузки. За неделю нашего свадебного путешествия я побывал у нее раза три. И потом еще два раза приезжал к ней в Париж.