Текст книги "Плохой мальчик"

ХОТЬ ЧАСОЧЕК

Есть знаменитая картина Тициана «Любовь Земная и Любовь Небесная». Интересно, что Небесная Любовь – обнаженная, а Земная – одета в платье. Объединяет их только цвет оборки у одетой и цвет ленты у обнаженной. А также очень похожие лица. Я бы даже сказал – одно лицо.

Настоящая (она же Большая) любовь похожа на родину эмигрантов. Она всегда была. Она есть кусок прошлого, который носят на груди в заветных ладанках и о котором сочиняют стихи навзрыд. Нужна разлука, без нее нет ни любви, ни родины. Родина здесь и сейчас – это пошлый пыльный городок, работа-зарплата. Любовь здесь и сейчас – комок быта и секса, привычки и злости, вечной привязанности и вечного недовольства судьбой. Зато потом – потом-потом потом! – это становится Любовью (или Родиной). С очень-очень Большой Буквы.

Но это слишком трагично.

Как я назову свое переживание – мое дело. Имею право. Конечно, по поводу моего чувства кто-то другой (третья сторона, как говорят юристы) может чувствовать по-своему. И тоже будет в своем праве. Но поглядите: в петровском воинском уставе сказано: «Солдат есть имя общее, знаменитое. Солдатом называется первейший генерал и последний рядовой». То же – без долгих рассуждательств – я скажу и о любви. Все ее проявления – и самые легкие и нежные, безответственно детские и радостные, и взрослые, глубоко-многосторонние и серьезные, и самые трагичные, и реализованные, и нет, и утонченный секс, и грубая духовность, и что вы только хотите, включая полнейшую дрянь и грязь, – это все она, она, она. Эрос. Который, по меткой записи тов. Сталина на книжке М. Горького, побеждает Танатос.

Почему? По трем причинам. Первая – общефилософская. Любовь существует в своих проявлениях, и никак иначе. Другого способа пока не придумано. Хоть я и любитель Платона, мне слабо верится, что где-то там, в занебесье идеалов, полощется Большая Любовь Как Таковая, и ею можно полюбоваться, и использовать ее как мерку.

Вторая причина скорее гуманитарная, правозащитная. Если человек считает свои чувства любовью – значит, так тому и быть. Нельзя человеку в этом отказать. Мне жалко блудниц и блудников, что любовь повернулась к ним (или они ее развернули к себе) вот этакой стороной. Но они любили. Хоть часочек. Бог любви и над ними простер свои крыла – ну а какое перышко из этих крыл выпало, это уж как получилось…

И наконец. Хороши бы мы были, если бы говорили себе: то, что сейчас переживаю, мое стремление и восторг, мое желание и моя нежность, – это не любовь, это гормональные процессы плюс культурная коррекция. Мне так не нравится.

ЧАЙ И КОФЕ

Когда я первый раз приехал в Америку, меня особенно поразил чай. Точнее говоря, тот факт, что его подавали в пакетиках. Ну, в дешевых кафе, в офисе, в студенческой компании – это понятно. Но даже в приличном ресторане приносили чашку с кипятком, в которой болтался, закрашивая воду рыжим цветом, пакетик на шнурке. Я очень люблю хорошо заваренный чай, и мне казалось, что пакетики – это неправильно.

Но вот однажды я попал в очень дорогое место. Там официанты были в смокингах. И многие гости тоже – ну просто чистый Честертон.

В меню я увидел: «Чай – 6 долларов». Ого, думаю, вот это да. Вот тут мне принесут человеческий чай, за такие-то деньги.

Заказываю. Официант спрашивает:

– Зеленый, черный, травяной?

Вот, думаю, серьезное место, серьезные люди.

– Черный.

Пообедали. Вижу, чай несут. Поднос, закрытый белой салфеткой.

Официант ставит поднос, медленно откидывает салфетку. На свет появляется сверкающий серебром чайничек. Потом – красивая фарфоровая чашка. И наконец – квадратная фарфоровая плошка. А в ней – пакетик чая.

Официант изящным движением опускает пакетик в чашку и льет туда кипяток из серебряного чайника.

На родине, впрочем, видел картинку не слабее.

Кафе. Приятный полумрак. Из дальнего угла доносится кофейный запах. Подхожу. Чашечки. Джезвы (они же турки) с длинными ручками. Поднос с раскаленными углями. Лоток с горячим песком. Просто грезы Востока. Бармен спрашивает:

– Вам кофе на песке? Или на углях?

– На углях! – говорю после некоторого раздумья. Потому что кофе на песке пил не раз. А вот на углях не приходилось.

Бармен берет джезву, ставит ее на угли. Через полминуты снимает, ставит на барьер. Берет чайную ложку. Зачерпывает растворимый кофе из банки. Сыплет его в джезву. Размешивает там. Потом выливает этот кофе на углях в чашку и подает мне.

ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА

Лет десять – пятнадцать назад рассказывала одна замечательная киноактриса:

«Утром принарядилась, подкрасилась, выхожу из дому. Уйма дел, опаздываю, нужно такси. Долго не могу поймать машину. Наконец останавливается старая разбитая „Волга“. Водитель такой же скрипучий старик. Едем, он что-то бормочет, косится на меня. Вздыхает. И говорит:

– Что, мать, не снимают тебя совсем?

Боже! Он меня узнал! Мало этого – он смотрит кино, он смотрит нынешние кошмарные картины, и он заметил, что меня там нет! Я растрогана почти до слез. Первое желание – пожаловаться на ужасную актерскую судьбу в эти безумные годы. Но во мне вдруг поднимается странная корпоративная гордость. Мне хочется защитить наше кино, несмотря ни на что.

Я говорю:

– Да, правда. Почти не снимают. Но надо понять ситуацию. Сейчас старое производство сломано, новое еще не налажено. Плюс к тому огромные финансовые трудности. Он по-доброму так улыбается: – При чем тут финансы, производство… Ты бы, мать, на себя посмотрела – ну кто тебя снимет? Кто тебе сто баксов даст?»

ТОНКОСТИ ОБРАЩЕНИЯ

Один знакомый профессор очень возмущался, когда получал письма с обращением «Уважаемый Сергей Николаевич».

– Фу! Хамство какое! – ворчал он. – Это в трактире половому так говорят: «Послушай-ка, уважаемый!» Надо говорить и писать глубокоуважаемый.

– Глубокоуважаемый шкаф? – смеялся я.

– Ничего смешного! – говорил профессор. – Можно также многоуважаемый, высокоуважсаемый. Но просто «уважаемый» – нельзя. Грубовато.

Тоже, кстати, проблема.

Как обращаться?

Dear, lieber, cher – в Европе и Америке принято за нейтральное обращение; у нас же в слове «дорогой» читается некая избыточная теплота. А высокоуважаемый – действительно, слишком уж надуто.

Ориентироваться на старинную русскую традицию титулования?

Тогда придется запомнить, что высокородие выше, чем высокоблагородие. Это довольно трудно понять и принять. Чисто фонетически.

У нас иногда обращаются к президенту «Ваше превосходительство». Тем самым умаляя его достоинство. Ибо так обращаться следует к чинам IV и III классов – действительному статскому советнику и тайному советнику.

А вот чины II и I классов – действительный тайный советник и канцлер – титулуются «Ваше высокопревосходительство».

Почувствуйте разницу.

Хотя в конечном счете все зависит от человека.

Мой приятель брал интервью у ныне покойного митрополита Питирима (в миру К. В. Нечаев).

Он спросил:

– Простите, как мне к Вам обращаться? Ваше Высокопреосвященство? Владыка? Отец митрополит? Отец Питирим?

– Константин Владимирович, – был ответ.

По-моему, великолепно.

ШКОЛА

В начале жизни школу помню я. Это было довольно мрачное заведение. Небольшой трехэтажный дом на углу Воздвиженки и Большого Кисловского (тогда на углу ул. Калинина и ул. Семашко). Сейчас там Институт языкознания. А школа переехала на Средний Кисловский.

На переменах мы гуляли в темноватом зале. Ходили по кругу парами – мальчик с девочкой, – взявшись за руки. В середине круга стояла учительница Вера Васильевна, хмурая, в темно-синем пиджачном костюме и сержантских ботинках. Если кто-то нарушал дисциплину (например, нарочно приволакивал ногу, изображая хромого) – она выхватывала его из круга и ставила с собою рядом. За перемену таких набиралось человека три-четыре.

На большой перемене мы шли в буфет. Вера Васильевна дожидалась, когда первоклассник откусит хороший кусок пирога с повидлом, подходила к нему и гневно спрашивала:

– Как ты смеешь разговаривать с учителем с набитым ртом?

Первоклассник мычал и давился.

– К завучу отведу! – торжествовала она.

Сейчас я понимаю, что она была несчастным человеком. Но тогда я просто радовался, что она – не наша учительница.

Нашу учительницу звали Раиса Ивановна. Она была незлая и очень веселая.

– Здорово, кретины! – приветствовала она нас входя. – Привет, бандиты!

– Здрасьте, РаисВанна! – хором кричали мы, хлопая крышками парт.

– Вчера проверяю тетрадки, – она шумно садилась за стол, – и вдруг клоп из пачки вылезает! Признавайтесь – чей?!

– Наверное, мой, – вздыхал Петров. – Мы их морим, а они от соседей ползут…

Раиса Ивана хохотала:

– Молодец, Петров! Честный! Настоящий октябренок!

Мы писали, макая перо в фаянсовые чернильницы, которые стояли у нас на партах.

Однажды моя чернильница опустела.

Я поднял руку:

– Раиса Иванна, у меня чернила кончились.

– Пиши соплями! – сказала Раиса Ивановна и посмотрела на меня холодным и веселым взглядом долгана, который закапывает в снег новорожденных щенков. Кто выкопается – продолжит род знаменитых долганских собак-зверогонов.

Я догадался, что надо отлить чернил у соседа сзади.

Я не стал зверогоном. Но с тех пор не люблю просить о помощи.

ШКОЛА 2

У нас был ученик Саша Сморчков. Он пришел в класс чуть позже – в октябре. Кажется, они переехали из другого города. Помню, на урок его привел отец – точно такой же скуластый, круглоносый и стриженный под бокс.

– Раиса Ивановна! – сказал он, указывая на сына. – В случае чего вы его бейте! Вот как отец вам поручаю, честное слово говорю: бейте, бейте!

У него получалось «бейтя, бейтя!». Он прикладывал широкую ладонь к сердцу.

Потом он ушел. А Саша остался стоять у учительского стола.

– Сморчков, значит? – спросила Раиса Иванна. – Будем тебя звать Сморчок! Привыкай. Не бойся, бить не буду. Иди, Сморчок, на место.

Учился Саша Сморчков очень так себе. Чтение освоил с трудом. И никак не мог понять разницу между гласными и согласными.

– Гласные можно тянуть, – в сотый раз повторяла Раиса Иванна, – а согласные – нельзя. Вот, слушай, Сморчок. Ааааа! Оооо! Ыыыыы! Но – ф! р! ж! Понял?

– Не-а… – говорил Сморчок.

– Ну, давай сам. Аааааа! Ээээээ!

– Ааааа! – повторял он – Ээээээ!

– А теперь: ф! р! м!

– Фффффф… Ррррррр! Мммммм… – говорил он.

– Идиот! – кричала Раиса Иванна.

– Жжжжж! – робко говорил Сморчок. – Лллллл! Ззззззз. Хххххх. Шшшш.

Он долго так жужжал, шипел и пыхтел. Мы хохотали.

Потом его перевели в другую школу. «Для особо одаренных», как пошутила Раиса Иванна. Но мы-то поняли – в школу для дураков.

А потом на филфаке МГУ, слушая лекции по фонетике профессора М. В. Панова и по общему языкознанию профессора Ю. С. Степанова, я узнал, что Сморчок был прав.

ШКОЛА 3

Другая школа была совсем другая. Огромная, красивая, высокие потолки, внутренняя парадная лестница с первого этажа на второй. На третьем этаже учительская, куда надо было подняться еще по одной двукрылой лестнице с полированными пузатыми балясинами. Своего рода трибуна. Перед нею – квадратный зал с мемориальной доской и портретами павших на войне выпускников. Каждый пионерский отряд был имени кого-то из них. Наш – имени Михаила Сырнева. К нам на отрядные сборы приходили старик и старушка – его родители! С ума сойти можно.

Школа была бывшая гимназия (открыта в 1858 году), до тридцать седьмого года называлась 25-я образцовая. Учились дети всей госпартверхушки. Начиная со Светланы и Василия Сталиных. Плюс Марфа Пешкова и вообще кто хотите.

Но потом школа стала самая обыкновенная, даже не английская. Все ребята – по району.

Осколком прошлых лет была директриса (забыл, как звали). Высокая, худая, с рыжими крашеными волосами, в кружевной шали. Говорила гулким педагогическим голосом. Однажды она заменяла у нас какую-то заболевшую учительницу.

Спросила:

– Кто была Надежда Константиновна Крупская?

Я быстрее всех сказал:

– Жена Ленина!

– У дяди твоего жена! – возмутилась она и задекламировала: – Товарищ Крупская была выдающимся деятелем революции, основателем советской системы образования, другом и соратником вождя трудящихся всего мира товарища Ленина!

До пятого класса у нас была учительница Лидия Сергеевна, тоже с гулким голосом. У нее были свои представления о плохих словах. Например, мы выискивали однокоренные слова. Работать – рабочий, работа, заработок. Кто-то сказал: раб.

– Это плохое слово, дети! – сказала Лидия Сергеевна. – У нас в СССР нет рабов!

А когда Вова Б. на слово «висеть» предложил «виселица», гневу ее не было предела. Тем более что Вова недавно побывал в Польше (отец – дипломат).

– По заграницам наездился! – кричала она. – Насмотрелся!

На перемене мы обступили Вову.

– А ты правда за границей видел, как на виселице вешают?

– Дура она, – мрачно сказал он.

ШКОЛА 4

Лидия Сергеевна любила беседовать с нами на разные внеурочные темы.

Вот, например, читаем мы Некрасова. Как Мороз-Воевода хвастается:

 
Богат я, казныс не считаю,
А все не скудеет добро!
 

Она начинает спрашивать, у кого сколько в семье зарабатывают, кому что когда покупают.

– Значит, ваши родители считают казну!. – говорила, подняв палец.

В общем, подводила нас к мысли о планировании семейного бюджета. Что, конечно, мудро. Хотя скучно и немножко обидно.

Иногда выходило смешно.

Однажды Лидия Сергеевна – уж не помню, к чему, – рассказывала:

– Как мы едим? Мы помещаем в рот пищу, измельчаем ее зубами, смачиваем слюной и глотаем…

Одна девочка вскрикнула:

– Ой! А я не смачиваю! Я прямо так глотаю!

Как-то Лидия Сергеевна сказала своим красивым голосом:

– Дети, сейчас шестьдесят первый год! Пройдет сорок лет, и наступит двадцать первый век! Представляете, как повезло вашему поколению? Вы увидите не только новый век, но и новое тысячелетие! – Мы прямо замерли от восторга, а она продолжала: – Да, дети, вы будете уже не молодыми людьми, но и не старыми. Вам будет по пятьдесят лет. Можно сказать – целых пятьдесят! А можно сказать – всего пятьдесят! Пора зрелости и опыта, мудрости и силы… – И так далее, и тому подобное.

Вдруг Аня Ганыкина руку тянет, просто на месте усидеть не может.

Лидия Сергеевна ей кивает.

Аня встает и победно глядит на остальных девчонок:

– А мне будет сорок девять!

ШКОЛА 5

Не все мои одноклассники живы до сих пор. Уже, наверное, лет пятнадцать назад умер Ваня Лактионов, талантливый гитарист. Мы дружили с третьего класса до десятого и еще прихватили пару лет. Ваня научил меня конопатить аквариумы «менделеевской замазкой» – мы с ним оба увлекались рыбками. Его отец, Александр Иванович, был знаменитый живописец. Я часто бывал у них дома, в огромной квартире на улице Горького, где было много комнат и детей, и там же – в самой большой комнате – мастерская Александра Ивановича.

Он был хороший художник, хотя было принято шутить над его стилем. У него красивый свет. И полный порядок с линейной, воздушной и какой хотите перспективой. Просто он родился не вовремя. Жил бы в Делфте в XVII веке – был бы не слабее Вермера. И еще он был добрый, милый и доступный человек. Не было в нем академической спеси.

Александр Иванович писал пиджак дольше, чем лицо, потому что – он говорил это мне – для него равно драгоценен каждый квадратный миллиметр холста. У него на манекене часто висели пиджаки с орденами и лауреатскими медалями разных советских важных персон, ударников труда или старых большевиков. Однажды и пиджак Брежнева – настоящий, синий, с геройскими звездочками – там побывал. И этот пиджак надевал на себя наш с Ваней одноклассник, высокий и полноватый (тоже теперь уже покойный) Сережа Зазуля (через «а»). И стоял, как Брежнев, перед Александром Иванычем. А Александр Иваныч, оперев запястье о муштабель, как старый голландец, выписывал ворсинки и обметку петель.

Детей у Лактионовых было много. Старшая Света жила отдельно с мужем. А в квартире, кроме отца и матери, Ольги Николаевны, жили (по старшинству) Сережа, Алеша, Маша, мой одноклассник Ваня и младшая Оля. И Машин пятилетний сын, тоже Алеша. Старший Алеша был художник-абстракционист. Александр Иванович очень огорчался и говорил мне: «Пойми же, это не искусство!» Маша тоже была художница. Студентка Суриковского института. Очень красивая. Я, восьмиклассник, смотрел на нее, боясь мечтать.

ТОНКОСТИ ОБРАЩЕНИЯ 2

В старину было страшное дамское преступление: манкировать контрвизитом.

Что у нас сейчас по части этикета?

Есть вещи элементарные, но которые слегка подзабылись.

Например.

Мужчину всегда представляют женщине: «Познакомься, это Иван Иванович». Исключения делаются лишь в двух случаях. Когда мужчина старше женщины на два поколения – то есть несомненно и очевидно годится ей в дедушки. Получается, не менее чем на сорок лет старше… И если мужчина – глава государства (именно государства, а не правительства, парламента или верховного суда) или – член царствующего дома. Впрочем, это не столь актуально. Хотя мне случалось видеть дам, которые на светских вечерах вставали навстречу министру или даже замминистра. Это неправильно.

Настоятельно рекомендуется назавтра позвонить человеку, у которого были в гостях. Поблагодарить за приятный вечер.

Если вас приглашают в гости через третье лицо или если вы в этом доме в первый раз – рекомендуется костюм. Разумеется, если нет особых указаний на летне-шашлычный характер мероприятия.

Если вы закуриваете трубку или сигару даже в сильно курящем обществе, следует попросить позволения.

Если собралась уж совсем веселая компания (на даче, скажем) и вы решили прогуляться со своей новой знакомой на чердак с известными целями – необходимо попросить разрешения у хозяина дома. Так сказать, уведомить в форме просьбы.

Ни в коем случае нельзя прихорашиваться на улице! Тем более поправлять прическу или шляпу, глядя в витринное стекло.

Да, и самое главное.

Не просите соседа передать вам салат или вино! На это есть лакеи!

ТОНКОСТИ ОБРАЩЕНИЯ 3

… в Италии был? В Риме был? Не был? Ну, ты даешь! Ну, ты темнота! В Риме каждый культурный человек должен побывать! Всё, всё, всё, никаких разговоров! Никаких Мальдивов, никаких Канаров, едем в Рим! Как то есть зачем? Это ж Рим, ты что! Обалдеешь! Колонны всякие, храмы, фонтаны, умереть. Ну, рестораны тоже, тоже… И девочки тоже, обязательно. В Риме все есть!

Я тебя там с людьми познакомлю… Серьезные люди. Я тебя, если хочешь знать, с самым главным познакомлю. Он их всех вот так держит! Ух! Не пикнешь! А из себя такой вроде тихий, пожилой, в халатике… Но крутой! Страшное дело.

С ним надо очень вежливо. Слушай и запоминай. Никаких там «батя», «пахан» и все такое. Ни-ни! Строго вот так: папа…

Один мой знакомый получил аудиенцию у Папы Римского. Встречают его, ведут по всяким лестницам и коридорам, вводят в маленький уютный зал. Там еще человек десять таких, как он. Удостоенных.

Кругом кардиналы толпятся. Вот кто-то кашлянул: идет!

Через распахнутые двери два кардинала под руки вводят папу.

Все выстраиваются посередине зала.

Папа к каждому подходит.

Мой знакомый первым стоял.

Папа ему говорит:

– Здравствуйте!

Тот говорит:

– Здравствуйте, Ваше святейшество. Я такой-то, из Москвы.

– Очень приятно, – говорит папа. – Как дела? Неплохо, надеюсь?

И, не дождавшись ответа, переходит к следующему. Потом к третьему, пятому, десятому.

Мой товарищ повертел головой – а папы уже нет.

Он спрашивает какого-то кардинала:

– Пардон, а когда начнется аудиенция?

Кардинал говорит:

– Всё.

НЕ РАЗОБРАТЬСЯ

В метро, в переходе с «Театральной» на «Охотный ряд», стояла юная женщина с бледным лицом. У нее на руках был грудной младенец. К одеяльцу была пришпилена надпись: «Люди добрые! Помогите выжить!» Так она стояла года четыре. Или шесть. Младенец все эти годы оставался грудным. Думаю, он и сейчас грудной.

Что у нее в голове? В смысле – в сердце?

А что в сердце у человека, меняющего ночлег каждый день, но не потому, что он нищий бродяга, а потому, что настолько богат, что искренне боится убийц, – вот сейчас они влезут в окно со своими толстоствольными заглушенными винтовками… птюю! птюю!.. Нет уж, лучше поспать в самолете.

Есть люди, которые говорят, что «отлично разбираются в людях». Может, это и в самом деле так – просто превосходно разбираются, прямо-таки на три метра под человеком видят.

Клавдий Элиан в своих «Пестрых рассказах» приводит такой случай.

Александру Македонскому привели человека, который до того навострился, что с трех шагов попадал маковым зернышком в игольное ушко. Он продемонстрировал великому царю свое умение и спросил, чем тот вознаградит его. Александр Македонский, подумав немного, приказал подарить ему мешок мака и сундучок иголок, прибавив: «Упражняйся и далее в своем прекрасном искусстве, о благородный метатель маковых зерен в игольные уши!»

Подобные слова сказал бы я тому, кто совершенным образом разбирается в людях. «Иди на стадион в день матча „Спартак“ – „Арсенал“, – сказал бы я, – крути головой и рассматривай публику…»

Ибо человек, который «отлично разбирается в людях», отнял у себя возможность общаться свободно. Простодушно, эмоционально и отчасти непредсказуемо. Иначе – сплошной практикум по психодиагностике. Тупая проницательность, заслоняющая жизнь.

Так что лучше жить, не шибко разбираясь в людях, изумляясь их глупости, черствости, неблагодарности, жадности – а также их уму, отзывчивости, ласке и щедрости.