Текст книги "Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?"

15. Писательский поселок

Вконце 1950-х папа, наверное, решил, что надо держаться поближе к писателям, хотя «Денискины рассказы» он еще не написал, но, может быть, уже задумал.

Мы стали снимать дачу уже не по Казанке, а в новом писательском поселке в Красной Пахре. На самом деле это была никакая не Красная Пахра. Красная Пахра – это 45-й километр, а наш поселок – 36-й. Мы стали снимать там дачу еще и потому, что у папы появилась собственная машина. Ведь к этому поселку – в отличие от всех подмосковных дачных мест – не шла никакая электричка. Это было специально задумано – но не для нашего поселка, а для Института земного магнетизма, ионосферы и распространения радиоволн Академии наук, сокращенно ИЗМИРАН. Он был в пяти километрах от нас дальше по шоссе (то есть мы от него, если по-честному; потом там возник город Троицк). Вот для этого ИЗМИРАНа придирчиво искали и нашли такое место – не очень далеко от Москвы, но как можно дальше от поездов, чтобы их стук не мешал изучать земной магнетизм и всё прочее.

Эти места были дачным неудобьем, потому что нормальному дачнику нужна электричка. Правда, к нам ходил автобус. Но автобус – это, согласитесь, не то. Медленно и тесно.

Автобус ходил сначала от Калужской площади (сейчас Октябрьская). Остановка была у кинотеатра «Авангард», который размещался в большом здании бывшей церкви Казанской иконы Божьей Матери. Эта церковь (то есть уже этот кинотеатр) была окончательно снесена к визиту Никсона в СССР в 1973 году. Номер автобуса был 231. Он ехал, наверное, целый час до остановки «36 километр». Там была какая-то полусекретная воинская часть. И странное дело: очень много военных было во флотской форме, а по нашей речке под названием Десна, притоке Пахры, пока она еще совсем не обмелела, иногда гонялись шестивесельные лодки, и на каждом весле сидело по матросу.

Военный городок находился сразу за остановкой. Надо было пройти через него, по пути зайти в булочную и гастроном и даже в хозяйственный, если приспичило, потом по пологому склону спуститься в редкий лесок, пройти сквозь него и выйти к изгибу дороги, которая вела в наш поселок с шоссе, если ехать на машине. Дальше был мостик через узкую речку – ее у нас называли Черная речка. Это была та же самая Десна, но только после старинной, еще XVIII века плотины на Троицкой суконной фабрике.

Теперь оставалось пройти по мостику, снова подняться вверх, миновать пионерский лагерь, поселок Госстроя СССР (по левую руку), потом поселок Академии общественных наук (по правую руку) – и вот наконец писательский поселок. Всего два километра. И на машине от поворота те же два километра получались. Ходили вечерами, иногда поздними, через лес – мужчины и женщины, мальчики и девочки. За все время, что я там жил, то есть с 1958 года и, можно сказать, практически по 2009-й, – не было никаких инцидентов, никаких насильственных преступлений и посягательств.

Примерно 40 гектаров площади, примерно 60 «дачевладений» – вот и весь поселок. Пять улиц – длинные параллельные Южная и Восточная, поперечные Центральная и Малая и еще одна – Средняя, идущая перпендикулярно Центральной к Академической, которая была уже в соседнем поселке и отграничивала «нас» от «них».

На Центральной – посредине поселка – был домик под названием «контора». В прихожей стоял телефон. По вечерам люди ходили звонить: ключ был почти у всех; отдельные телефоны поначалу были только у особо важных товарищей. Звонить надо было через «восьмерку». Соединялось не всякий раз. Обычно очередь стояла – человек пять. Ирочка Матусовская звонила своему мальчику в Москву и громко кричала в трубку слова любви и неги. Описывала, как она без него скучает. Ему было плохо слышно. Она говорила по слогам. Ее никто не торопил.

Летними вечерами поселок выходил гулять. Писатели и их жены; родственники, живущие постоянно; друзья, приехавшие в гости с ночевкой. Трости постукивали по асфальту. Негромкие голоса. Разговоры почти сплошь о литературе во всем ее многообразии: не только о книгах, но и том, кто с кем, когда кому, каким тиражом и чего ради. Группы гуляющих встречались. Поклоны. «Здрассте…» Темнело. Кузнечики стрекотали изо всех сил. Пахло ночными цветами и трубочным табаком. Светляки глядели из теплой травы. За густой листвой видно было, как зажигаются окна…

Компаний было несколько. Вернее, так. Была очень тесная компания Антокольские – Верейские – Матусовские. Была компания Россельсы – Массы – Дыховичные – Драгунские – Тендряковы – Нагибины. Была компания Яковлевы – Солодари – Жимерины. Первая и вторая компании могли смешиваться. Вторая и третья – труднее и по частям. Первая и третья – практически никогда.

Были люди, которые в поселке общались мало и редко. Твардовский дружил с Трифоновым. Но случалось, в трудные минуты заходил ко всем без разбору. Михаил Ильич Ромм вообще не показывался. Иногда присоединялся к компании Бондарев, он прогуливался с женой и двумя дочерьми.

Рядом был детский санаторий, чудесный парково-архитектурный ансамбль 1949 года постройки. Главный корпус – в виде старинной богатой усадьбы с колоннами. Беседки над рекой – каменные, античного вида, и деревянные, ажурные, в духе русского модерна. И вот в такой деревянной беседке, среди берез и лип, где так приятно сидеть на теплой лавочке и глядеть, как серебристо блестит река, я в свои одиннадцать лет прочел нацарапанную гвоздем по белой краске сентенцию: «Жизнь – как детская рубашка: коротка и обосрана».

Я думал об этом день, вечер, следующее утро. Я дивился скупой точности мысли и картинной мощи образа. Впервые я ощутил ужас смерти и кошмар повседневности. Но это я теперь так красиво говорю. А тогда я просто ходил нахмурившись, и никто не знал почему.

Самое прекрасное на даче – это был лес. Я обожал его. Я начал ходить в лес с самых первых лет, сначала с мамой-папой, чуточку, по дорожке до овражка и назад, но к четырнадцати годам освоил его полностью.

Лес был небольшой – да и откуда взяться «большому лесу» в пятнадцати километрах от Кольцевой? С ближней стороны он был ограничен оврагом, по верху которого шли заборы последнего ряда домов нашего поселка, а с дальней стороны – полем, где рос какой-то бестолковый овес вперемешку с викой; она перепутывала стебельки и колоски своими тонкими зелеными усиками.

Слева лес был обрезан широкой просекой, на которой стояли столбы электролинии. Эту просеку мы называли «высоковольтная». За нею – уже другой лес, как бы не наш, хотя вход в него никому не заказан. Но мы туда почему-то не ходили, разве что специально за грибами. А гулять – нет.

Справа был большой серо-кружевной ельник, частый, только верхушки толстых елей зеленые, а внизу – путаница давно высохших, потерявших хвою веточек, как будто идешь сквозь старый, заношенный оренбургский платок; а дальше, еще правее, – спуск к речке, узкой, мелкой, заросшей кувшинками, через которую перекинулись треснувшие от старости ветлы, – а на том берегу уже другой, тоже чужой лес с покинутыми деревянными пионерлагерями и каким-то странным маленьким поселком, словно уснувшим в 1930-х годах: цветные низкие заборчики, георгины и золотые шары под окнами, на окнах ситцевые занавески и кружевные бризки, в палисадниках клумбы, обложенные кирпичом, настурции там, ноготки и бархатцы; ходят бабушки с седыми прическами, и бегают дети в просторных коротких штанишках на помочах… Даже мимо проходить было страшновато.

Но нам хватало нашего леса. Он был хоть и мал, но бесконечен, потому что в нем была неисчислимая глубина тропинок, овражков, кочек, березовых рощиц, ручейков, поваленных стволов, полянок с земляникой, грибных местечек, зарослей орешника, соловьиных кустов над заросшим болотцем.

Там никогда не было страшно, даже ночью. Ночами – светлыми июньскими и черными августовскими – я там гулял. Мы жгли костерок с ребятами. Мы сидели и молчали с девочкой на бревне, и я осторожно клал ей руку на плечо. Мы купались в крохотной заводи маленького ручья…

А днем… Выскочить из калитки, пробежать по хрустящей щебенчатой дороге, забежать за девочкой, юной, нежной, прекрасной, загорелой, в цветастом летнем платье, и, взявшись за руки, побежать в лес, через овраг и ручей, туда, где сияют подсвеченные солнцем березы. Долго бродить, находя то гриб, то ягодку, а потом выйти к полю и смотреть, как далеко-далеко виднеются верхушки какого-то дальнего леса. Как это чудесно, как невыразимо прекрасно – в пятнадцать лет ходить со своей девочкой по лесу просто так, просто гулять…

Дома в поселке были в основном трех типовых категорий. Четырехкомнатные, пятикомнатные и шестикомнатные. Еще было несколько совсем скромных трехкомнатных «финских домиков» и два-три роскошных дома по индивидуальным проектам. Один из них – самый большой – принадлежал знаменитому языковеду академику Виноградову. Строил сам Жолтовский. Удивительно бездарное строение, эпигонское – как все у этого архитектора. Нелепая копия барской усадьбы с колоннами вокруг крыльца.

Мы сначала снимали дачу у писателя-чекиста Михаила Маклярского. Это был симпатичный мужик, высокий горбоносый еврей, похожий на всех своих коллег 1930-х годов. Потом эту дачу он продал еще более знаменитому писателю-чекисту, автору известных детективов Льву Шейнину. А наследники Шейнина уже в новое время – аж самому Березовскому. Конечно, у Березовского это была не единственная дача. Но ходили слухи, что именно здесь он прятался от каких-то неприятностей.

Мы снимали у Маклярского две комнаты. Он жил там с женой и старухой-тещей; еще у них была домработница. Моя мама смеялась над Маклярским: «Комически жадный человек!» Он приезжал на дачу и с серьезным видом протягивал домработнице пустые конверты от писем и ненужные приглашения из Дома литераторов. И говорил: «Это на растопку».

Все дачи были с водяным отоплением, которое тогда называлось «паровым». Но топились котлы углем. Уголь постоянно горел, начиная с поздней осени до ранней весны. Летом котел чаще всего гасили – то есть давали углю окончательно догореть. Но, бывало, в холодные вечера котел надо было разжечь снова. Целая история: наколоть щепочек, уложить их в топку, сверху положить дрова – сначала тонкие, потом потолще. Подсунуть под эти щепочки бумагу, дождаться, когда все загорится, и только когда всерьез заполыхают большие березовые поленья – вот тогда специальным совочком помаленьку подкидывать уголь. Так вот, писатель Маклярский именно ради этой растопки возил из Москвы старые почтовые конверты.

Когда я рассказал это каким-то молодым людям, намереваясь их посмешить причудами старого скупердяя, мне ответили: «Он поступал очень экологично!».

А еще Маклярский любил зайти на кухню, где сидела его старая теща вместе с домработницей, поставить перед ними тарелку и сказать: «Настасья Петровна, Танька! Вот вам котлета на двоих, рубайте». Это стало любимой шуткой моей мамы. Всякий раз, подавая на стол, она говорила: «Котлета на двоих, рубайте».

Рядом с Маклярскими была дача Климентия Борисовича Минца. Кто сейчас его помнит? В папином рассказе «Похититель собак» его зовут Борис Климентьевич: «худой такой дядька, веселый, с палкой в руке и высокий, как забор». Он вместе со своим соавтором Владимиром Михайловичем Крепсом (тоже жил по соседству) были авторами любимой детской радиопередачи «Клуб знаменитых капитанов», которая шла еженедельно чуть ли не сорок лет. Смешная пара: худой и долговязый Минц и круглый, приземистый Крепс, всегда с короткой толстой трубкой в зубах. В гостях он тут же доставал из кармана жестянку с пересушенным, как я сейчас понимаю, табаком, торопливо набивал трубку и окутывался сладким дымом. Тогда курили все и всегда.

Не было в СССР социальной регулярности и экономической логики, особенно в повседневной жизни. Казалось бы, нормальный человек сначала покупает вещи первой необходимости, потом – по мере роста заработков – приобретает жилье, потом или в крайнем случае одновременно с этим – автомобиль и только потом всякие дорогие забавы вроде загородной виллы, драгоценных украшений, антикварной мебели и коллекций живописи.

У нас было все не так. Я знал, все мои ровесники знали обеспеченных, да и просто богатых людей, которые, живя в коммуналках, покупали женам бриллианты; живя в крохотных хрущевках, коллекционировали драгоценные иконы и первопечатные книги. Ну, или строили дорогие дачи с первого гонорара, совершенно не представляя себе, что будет потом. Таких людей было несколько в нашем поселке. Человек мог получить крупную сумму или премию, с ходу вступить в дачный кооператив, отгрохать себе самый дорогой дом из предложенных проектов, а потом заселить его дачниками, потому что жить было буквально-таки не на что.

16. Ружье и авария

У Минца, соседа Маклярского, дачников не было. У него была жена и дочка, которая редко приезжала. И дочкин муж, конечно. Жена Минца Антонина Ивановна, которую для краткости моя бабушка, а следом за ней и мама называла Минчихой, была доброй женщиной. Высокой, светло-рыжей, с высоко подколотыми волосами. Меня к ней нередко сбагривали.

Вообще мама с папой часто оставляли меня «побыть у соседей» на целый день, пока у них какие-то дела в Москве. Но я вовсе не чувствовал себя покинутым-заброшенным. Мне было очень интересно.

Минчиха все время мыла полы, или что-то готовила, или пыль вытирала, металась по дому то с веником, то с тряпкой, то с кастрюлей. А я ходил за ней. Не так быстро, как Минчиха, поэтому она, возвращаясь из кухни, куда я потихоньку трюхал за ней следом, иногда налетала на меня. Она пела песни, «Мурку» прежде всего. «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая, здравствуй, моя Мурка, и прощай, – пела она, отжимая тряпку в ведро. – Ты зашухерила все наши малины и теперь маслину получай». Странное дело! Мне было восемь лет, а может быть, и чуточку меньше. Это было то ли до школы, то ли первое лето после школы, то есть после первого класса.

Кстати говоря, до третьего класса включительно мама забирала меня из школы раньше положенного. То есть не 1 июня, а чуть ли не 30 апреля. Как-то договаривалась с Раисой Ивановной, а может быть, и с директрисой. Причем так, попросту. Не придумывала мне никаких болезней или суперуважительных домашних причин. Просто: он и так круглый отличник, и вообще – мы уже сняли дачу. Одним словом, «рэбьонку нужен воздух».

Конечно, я не знал, что такое «малина» и «зашухерить» и что «маслина» – это значит пуля. Но странное дело, я понимал в этой песне абсолютно все. Мурка поступила неправильно и была наказана. Тем более что вторая наша с Минчихой любимая песня была «Гоп со смыком». «Ремесло я выбрал кражу, из тюрьмы я не вылажу, исправдом скучает без меня».

Однажды я совсем надоел Минчихе своими вопросами, что такое «гоп», «смык» и «исправдом» – и тогда она, чтобы развлечь меня и отвлечь, достала из шкафа самое настоящее ружье. Охотничье ружье 16-го калибра! Сказала: «У Климентия Борисыча осталось только два патрона, но один, так и быть, я тебе могу дать. Можешь стрельнуть куда хочешь, например в ворон». Сказавши это, она переломила ружье, загнала туда патрон и закрыла замок. И показала мне, как взводить и спускать курок. Мне было, повторяю, лет восемь. «Давай, играйся», – сказала она. «А отдача у него не сильная?» – спросил я, заранее потирая плечо (где-то читал или слышал об этом). «Да ладно тебе», – сказала Минчиха и пошла мыть посуду. И я, взяв ружье на плечо, гулял с ним по дому, подымался на второй этаж, на солярий, то есть на огражденную тонкими крашеными балясинками площадку над верандой, – у Минца был пятикомнатный дом. (А у Маклярского над верандой был не солярий, а еще одна комната – маленькая, с небольшим окном, но уютная. Мама называла ее «светёлка»; из двух комнат, что мы снимали у Маклярского, одной эта светёлка и была.) Стоя на солярии, я взводил курок, уже совсем было прицеливался в ворону, но потом мне становилось жалко – но не ворону, увы, увы.

Года через три я научился стрелять из пневматического ружья, так называемой духовушки. Не помню, как это получилось, но этих духовушек у меня было две. Одна обыкновенная советская, как в любом тире, заряжать которую надо было, переламывая ствол и с натугой доводя его почти до приклада, – таким образом в резервуар закачивался воздух. А кроме того, у меня была импортная духовушка (мне ее дали на два лета, потом пришлось отдавать, но не помню, кто дал; какой-то папин знакомый). Красивая, с граненым затвором и ощеренной рожей рогатого черта, выгравированной на затворе. Она заряжалась по-другому. Надо было оттянуть обвод вокруг спускового крючка, там была специальная дырка для пальцев. Было туже, чем в советской, но зато стреляла она гораздо сильнее и дальше. А у друга Васи была однозарядная бельгийская мелкашка, то есть настоящая малокалиберная винтовка, уже не шутка. Из духовушки нельзя было убить человека. Разве что в глаз в упор или в висок в упор, да и то не обязательно. А из мелкашки – ой-ой-ой, пуля пробивала две сосновые доски. Я хорошо насобачился стрелять из духовушки и, к теперешнему своему стыду, должен сказать, что ловко сбивал воробьев. Мне их совершенно не было жалко. Это было как-то в порядке вещей. Так же просто, как выловить из речки плотвичку и бросить ее кошке. Или даже сорвать яблоко с дерева и, не обтирая, вонзить в него зубы.

Так что жалко мне было не ворону, а патрона. Поэтому я, упершись большим пальцем левой руки во взведенный курок, указательным пальцем правой медленно-медленно давил на спусковой крючок, чувствовал, что курок устремляется вниз, и медленно и безопасно доводил его до нужного места, мягко ставил на боек так, чтобы курок не стукнул по бойку. И так несколько раз. Кажется, я так и не выстрелил из настоящего охотничьего ружья. Но интереснее всего другое. Ведь выстрел из этого ружья дробью (там был дробовой патрон) с расстояния в один-два метра – это дырка в человеке шириной в блюдечко, а то и в суповую тарелку. Но почему-то никто не боялся. Антонине Ивановне и в голову не приходило, что я могу случайно или тем более нарочно, из какого-то странного детского интереса вдруг прийти на кухню, где она моет пол, и пальнуть ей в спину.

То, что не приходит в голову, – не случается. Так же, как и мне никогда не приходило в голову ничего опасного, когда я шел через жидкий березовый лесок от военного городка к мостику – зимой ли, летом ли, в сумерках или в полную ночную тьму, потому что последний автобус приезжал на нашу остановку чуть ли не в половине первого ночи. Шел один или с девочкой. Я и представить себе не мог, что кто-то может меня хоть как-то обидеть. И странное дело, навстречу мне шли и обгоняли меня какие-то мрачные плечистые личности, пахнущие потом, луком и перегаром, попыхивающие папиросами, но никаких столкновений – даже случайных, плечом – не происходило. Хотя тропинка в некоторых местах была очень узкой. Почему-то в лесу я чувствовал себя совершенно как дома. А вот в Москве, стоило мне выйти на улицу поздним вечером в мои четырнадцать – шестнадцать лет, я тут же опасливо думал: «Сейчас какая-нибудь шпана задерется». И сразу, пожалуйста, как заказывали. Конечно, я не верю в такую вот силу мысли, предвидение и предсказание. Однако тем не менее – вот.

Потом мы сняли дачу у профессора Волкова. Профессор Волков Александр Андреевич заведовал кафедрой эстетики в Академии общественных наук при ЦК КПСС и был, помимо прочего, специалистом по творчеству Куприна. Это был чудесный мужик, немножко похожий на Хрущева, – лысый, с круглым толстым носом. Веселый и доброжелательный. У него был финский домик – терраса и три комнаты, две из которых смежные. Кстати говоря, такие же финские домики были еще у Владимира Крепса, соавтора Минца по «Клубу знаменитых капитанов», у знаменитого дирижера Кирилла Кондрашина и еще у двух-трех человек. У Волкова почему-то был очень большой участок, больше, чем у многих соседей. А домик маленький. Он сдал нам его целиком, но с условием, что будет время от времени приезжать поиграть в бадминтон на площадке, которая была устроена недалеко от дома. Он и в самом деле приезжал, и тут же к нему приезжал его приятель из местных. Не помню, чем этот приятель занимался, но, кажется, чем-то связанным со строительством именно этого поселка. То ли инженер-строитель, то ли архитектор, по фамилии Проппер. Лицом похожий на Кагановича и на писателя-чекиста Маклярского тоже. Только Маклярский был бритый, а Проппер и Каганович с небольшими усиками под носом. Проппер приезжал на велосипеде с мотором. Не на мопеде, как сейчас, а именно на велосипеде с мотором. Пятидесятикубиковый трескучий моторчик был привинчен к раме, и от него шла цепь. Именно такая машина и была описана в рассказе моего папы «Мотогонки по отвесной стене». Волков с Проппером долго играли в бадминтон – через сетку, но не по-настоящему, а по-пляжному, то есть не желая победить, забить противнику волан, а наоборот, стараясь подольше продержать волан в воздухе. Они уставали, сильно потели и после игры поливали друг друга водой из садового шланга. Профессор Волков просовывал шланг в трусы и изображал, как будто он писает неимоверной струей. Разумеется, он это делал специально для меня и для моих приятелей, которые вертелись тут же рядом, и громко и заливисто хохотал. Мы тоже хохотали.

Волков много раз предлагал моему папе купить у него этот домик. Папа отговаривался отсутствием денег. Волков говорил: «А в рассрочку?» – «Да я не знаю, когда у меня деньги-то будут», – говорил папа. «А неважно, – говорил Волков. – Как будут, так и отдадите, отдавайте по кусочкам. Мне-то что, мне-то ничего, а у вас будет дача». Но папа отказался. Может быть, он хотел купить дом большего размера. Кстати говоря, в нашем поселке была очередь покупателей, потому что купить хотели многие, а дач было мало. Обедневшие писатели, те, что построили дачу с разгона, а сейчас оказались на бобах, все-таки не стремились расстаться с этой роскошной недвижимостью и предпочитали как-то кормиться дачниками. Потом домик профессора Волкова купил Генрих Боровик, в ближайший год пристроил гараж, потом над гаражом построил себе кабинет, а через несколько лет соорудил большой красивый удобный дом, который сгорел буквально на последнем этапе постройки, но Боровик все-таки выстроил его заново. Однако маленький домик, самый первый, оставил. В память о том прекрасном времени, как он сказал мне, когда я случайно встретил его в нашем поселке на зимней прогулке уже сравнительно недавно.

Вот в этом самом доме профессора Волкова папа написал первые «Денискины рассказы».

Когда мы жили в профессорском домике, папа попал в аварию на своей машине. Об этом он написал в рассказе «Человек с голубым лицом». Только меня там не было, и машиниста асфальтового катка, который потом отвозил Дениску домой, не было тоже – и правильно, потому что это прекрасный рассказ, а не протокол автомобильной аварии. На самом деле папа ехал в Москву и, по нашему поселковому обычаю подхватывать попутчиков, вез с собой писателя Бориса Костюковского и трех рабочих: Гену Мазурова, Гену Иванова и Колю Луковкина. Недалеко от места, где сейчас Калужское шоссе пересекает МКАД (тогда еще никакого МКАДа не было), у машины разорвалась шина. Потом в резине нашли маленький как бы противотанковый еж – три сваренных вместе остро заточенных гвоздя. Какой-то гад специально подбросил на дорогу. Машина перевернулась несколько раз и упала под откос. Но это была 21-я «Волга», крепкая, как танк. Поэтому все остались живы, а машина с выбитыми стеклами и приплюснутой крышей своим ходом добралась обратно до дачи. Папа сидел за рулем, хотя левая рука у него был ранена. То есть до Москвы не доехали.

После этого у папы началась странная дружба с этими тремя рабочими. Они часто приходили к нам выпить и поговорить, просто так. Иногда сами бутылку приносили, иногда папа им ставил. Бывало, ночью раздавался гитарный перебор и пьяные голоса: «Товарищ Драгунский, приветствуем вас, извините за поздний час!» Вот такая серенада. Папа выходил к ним. Они сидели в саду за круглым облупившимся столиком, под лампой с жестяным абажуром. Пол-литра водки, граненые стограммовые стопки, тарелка мелких яблок и пепельница, заполненная окурками «Беломора» – жеваными картонными мундштуками с обгоревшей малостью табака. О чем они разговаривали? Не знаю.