Текст книги "Бешеный ангел. Два тела Раймонда Луллия"

5

Когда коннетабль узнал о событиях, произошедших в лаборатории после его ухода, он сделал удивлённую мину, заметив тем не менее, что не ожидал от сарацина чего-то другого. Предательский нож в спину, да ещё в спину своего покровителя – типичный пример тех нравов, которых придерживаются неверные, не знакомые с понятием рыцарской чести. Он немедля направился обратно, чтобы узнать о состоянии Раймонда Луллия. Письмо для короля, которое Сигрейв диктовал своему пажу, так и осталось лежать в покоях среди писчих принадлежностей.

Поднявшись на верхний этаж Фонарной башни, коннетабль столкнулся с лекарем, который как раз покидал своего неожиданного пациента.

– Рана не такая глубокая, как может показаться, – заверил тот, – но лёгкое, по всей видимости, задето. Хотя… я думаю, особой опасности для жизни это не представляет. Правда, если учесть преклонный возраст раненого, то…

Сигрейв отмахнулся от этих противоречивых объяснений и продолжил путь, желая убедиться во всём собственными глазами.

К своему удивлению, он застал Луллия не в опочивальне, а за длинным столом в лаборатории, где учёный был погружён в изучение разложенной перед ним книги. Убранство комнаты заметно изменилось за те часы, что коннетабль отсутствовал. На полу валялись разбросанные свёртки вперемешку с разбитыми сосудами. Следы крови тянулись сразу в нескольких направлениях. Справа, в окружении зазубренных остатков деревянного покрытия, в стене зиял новый проём, в который без труда мог протиснуться человек.

– Я очень сожалею о том, что дело обернулось столь скверным образом, – обратился Сигрейв к учёному. – Хотя не могу сказать, что не предвидел подобного деяния от сарацина. Смею заметить, сеньор, что вы выглядите достаточно… достаточно живым. Ваша рана и вправду не так опасна, как говорит лекарь?

– Она не смертельна, – ответил Луллий, с неохотой закрывая книгу, – благодаря бесконечному милосердию Бога и счастливому вмешательству шпиона, который вёл за мной наблюдение.

Коннетабль покосился на дыру в стене. Говорить, что всё происходило без его ведома, было бы малоубедительным.

– Не подумайте, сеньор, что надзор вели с какой-то шпионской целью. Сержант Кроулер присматривал за вами исключительно из соображений вашей безопасности. Повторюсь ещё раз: и я, и его величество король Англии опасались подобного исхода. Мы посчитали сделать всё возможное, чтобы такого не допустить.

Алхимик оглядел его с головы до ног.

– Тогда вы, возможно, объясните, почему это наблюдение велось только в лаборатории, а не в остальных комнатах? Что, если бы Али перерезал мне горло в опочивальне? Ночью это делать намного удобнее, не правда ли? Не трудитесь придумывать ответ, сэр, я не держу зла и прекрасно понимаю, что каждый преследует в этом деле свои интересы. К тому же в таком повороте я вижу определённый знак.

На пороге комнаты появился Кроулер. Он поклонился, приветствуя коннетабля.

– А, Джон! – воскликнул Сигрейв, радуясь, что можно перевести разговор на менее щекотливую тему. – Да ты поколотил араба так сурово, как бесы не били святого Антония!

Он вдруг заключил сержанта в братские объятия. Кроулер внутренне содрогнулся от такого приветствия. Уж не придерживается ли сэр коннетабль в отношении мужчин тех же нравов, что и король?

– Бог свидетель: если бы не ты, Джон, мы бы потерпели позорное поражение в крестовом походе, даже не начав его! Зачем ты пришёл?

– Я хотел узнать, сэр, как нам следует поступить с пленником.

– С тем самым сарацином? Я думаю наградить его сорока плетьми, прежде чем отправить на виселицу. Первое мы можем сделать сегодня вечером, а вот с казнью придётся повременить, пока его величество не вернётся в Тауэр.

Раймонд Луллий поднялся со своего места и не торопясь вышел в центр комнаты, поближе к коннетаблю. Он стоял в окружении мусора и своей же крови, запёкшейся на каменной плитке, словно арабская вязь.

– Позвольте сказать мне, сэр, что делать с Али. Это мой слуга, и я лично хотел бы решить его судьбу.

– Да-да, вы говорили о каком-то знаке. Так в чём же он заключается, и как вы намерены расправиться с неверным?

– Я вовсе не намерен расправляться с ним, напротив – хотел бы просить короля сохранить несчастному жизнь. В этом деле я действительно увидел некое знамение, которое говорит мне, что предстоящий крестовый поход вовсе не будет таким бескровным, как хотелось бы. Мусульмане не встретят нас с распростёртыми объятиями – это уж точно. Они считают крестоносцев убийцами и грабителями. Однако нести свою миссию мы должны по возможности мирно, всячески доказывая, что кровь нам не нужна. Не поражать мы должны молящихся Аллаху, но дать им возможность примкнуть к совершенной вере во Христа. И начать нужно прямо сейчас. Али защищал свою религию так, как это будут делать другие воины Палестины и Магриба. Было бы неправильно лишить его жизни, вместо того чтобы донести до него наши истинные намерения.

Сигрейв хмыкнул, выслушав эту речь, но возражать не стал.

– Прочитаете ему проповедь? – спросил он.

– Мне нужно поговорить с ним. Позвольте спуститься туда, где он заключён.

– Ну что ж, будь по-вашему. Джон, отведи-ка нас.

Они вышли из помещения лаборатории и стали спускаться по лестнице в подвал. Луллий ступал медленно, но уверенно, держась так, словно и не был смертельно ранен два часа назад. Лишь его лицо от потери крови было бледным, как отражение в потускневшем серебряном блюде.

На цокольном этаже им встретился часовой, который двинулся вниз по узкой лестнице, чтобы открыть дверь темницы.

– Он закован? – поинтересовался у него Сигрейв.

– Нет, милорд. Прикажете сделать это?

– После того, как мерзавец получит первую порцию плетей.

Часовой отодвинул тяжёлый засов и, с трудом отворив скрипучую дверь, первым вошёл в камеру. Коннетабль двинулся следом, но вдруг наткнулся на широкую спину солдата, который замер в дверях.

– Что там? – спросил Сигрейв сердито.

Все четверо протиснулись сквозь узкий дверной проём и застыли на месте.

Камера была необычайно мала в размерах. Слева у самого пола располагалось единственное удобство – деревянный настил с соломой, заменявший постель. В стене, напротив входа, под самым потолком находилось маленькое зарешёченное окошко, выходившее во внутренний двор. К железной решётке был крепко привязан тонкий пояс из зелёной материи, который Али носил на себе. Второй конец пояса, завязанный в петлю, стягивал горло араба. Тело заключённого висело, словно жёлтый лист на дереве. Лицо различалось с трудом, поскольку всё оно было расшиблено при стычке с сержантом, но даже под запёкшейся кровью, распухшим носом и разбитыми губами читалась зловещая улыбка.

– Я думаю, оковы и плети уже не понадобятся, – пробормотал Сигрейв и повернулся к Луллию.

Учёный тяжело вздохнул и, ничего не ответив, вышел из камеры.

– Клянусь апостолами, от этих неверных можно ожидать любого грехопадения, даже самого страшного, – сказал коннетабль и вышел вслед за алхимиком.

Часовой всё ещё стоял посреди комнаты и с виноватым видом посматривал на сержанта.

– Сними его, чего смотришь, – бросил Кроулер. – Проверь: может, он всё ещё жив.

– Мавр мёртв, – заверил солдат. – Скончался он не от удушения, а от разрыва шеи под весом тела. Скрючился под окном, затем прыгнул.

– Да ты разбираешься в висельниках!

Сержант почувствовал слабость в ногах и опустился на деревянный настил у стены.

– Неплохо разбираюсь, – не без гордости признался солдат. – Как-никак, я пять лет прослужил помощником шерифа в Кентербери, и мы каждый год вздёргивали по дюжине проходимцев. Однажды нам даже пришлось повесить даму лет тридцати. Прекрасная Джейн умертвляла своих любовников за то, что они не желали делиться содержимым тугих кошельков. Убила человек шесть, не меньше! И так бы всё и продолжалось, если бы однажды не положила она свой похотливый взгляд на одного оруженосца…

Солдат говорил так непринуждённо, словно скорченное тело араба с окровавленным лицом не висело в метре от него. Должно быть, он действительно привык к подобным картинам.

Не дослушав историю до конца, Джон поднялся на ноги, вышел наружу и двинулся по лестнице наверх. Он застал коннетабля и учёного за разговором.

– Теперь вам наверняка понадобятся более надёжные слуги, – говорил Сигрейв. – Могу ли я рекомендовать кого-то из моих подчинённых? Они, конечно, не сильны в арабском, но могут исполнить работу любой сложности. А, Джон! Скажи мне: где все наши бездельники? Почему здесь не наведут порядок?

Тут Луллий поднялся с места и, повернув бледное лицо, пристально взглянул на сержанта.

– Милорд Сигрейв, – проговорил он медленно, – мне вполне подойдёт этот солдат.

– Кроулер? – удивился коннетабль. – Почему же он?

– Во-первых, я обязан ему жизнью и могу со временем отблагодарить его.

– Научите его латыни, – съязвил Сигрейв. – А во-вторых?

– А во-вторых, ему будет легче и проще вести своё наблюдение из самой лаборатории, а не из-за стены.

Коннетабль немного смутился. Он вновь обратил взгляд на зияющий проём.

– Скажи каменщикам, Джон, чтоб заложили.

– Хорошо, сэр.

– Постой, не уходи, – он оглядел сержанта. – Ты слышал, что желает сеньор Луллий? Поживи здесь в лаборатории и во всём помогай нашему гостю.

Кроулер поклонился. Он вышел из башни и отдал несколько распоряжений насчёт порядка в лаборатории. Просьба учёного несколько ошеломила его. Чем может простой вояка помочь в такой работе? Но Джон не привык долго размышлять над приказами. Некоторое время спустя он вернулся в лабораторию уже для того, чтобы занять опустевшую комнатку покойного Али. Луллий был в своей опочивальне и, кажется, спал, а может быть, молился. Во всяком случае, из-за двери не доносилось не единого звука.

В самой лаборатории хозяйничали слуги, собирая разбитые предметы и вытирая кровь с пола. Джон подошёл к пролому в стене и заглянул внутрь. Он впервые смог разглядеть потайные стены, до этого скрытые от глаз удушливым мраком. На одной из них, прямо на каменной кладке, были нацарапаны какие-то расчёты. Видимо, мастера, работавшие здесь, подсчитывали, сколько им причитается за работу.

Сержант вступил внутрь прохода и уже не на ощупь, спокойно прошёл в комнату с гобеленом. Он опустил своё тело в кресло и предался размышлениям. То, что произошло в этот день, плохо умещалось в голове. Ему казалось, что он поучаствовал в длительной осаде, которая закончилась сдачей крепости, но почему-то от этой победы радостней не становилось.

Джон почувствовал приближение глубоко сна, неотвратимого, как закат солнца. Уже не в силах подняться, он отключился прямо в кресле, вытянув обутые в тяжёлые сапоги ноги. Ему приснился Раймонд Луллий в образе великана. Алхимик ступал над Лондоном, заслонив своим гигантским телом полнеба. Его тень ложилась на дома, на дороги, на поднятые вверх удивлённые лица. Она давила на плечи легко и приятно, словно доспехи. А в воздухе чувствовался запах перемен. Тех перемен, которые так любил Джон Кроулер.

Книга 2-я. Земное и небесное

1

С тех пор, как сержант из застенок переместился в саму лабораторию, он чувствовал себя попавшим в неведомый мир, в истиной природе которого разобраться не проще, чем крестьянину постичь тонкости придворного этикета. Всё здесь выглядело неоднозначным: расплывчатые лики, которые можно было принять за изображения святых, то и дело превращались в рожи корчившихся в муках еретиков; ангелы подозрительно напоминали переодетых бесов, а бесы – переодетых ангелов; адский огонь был неотличим от сияющей божественной благодати.

Два вида неизвестного, один из которых возбуждает чувство любознательности и привлекает, а другой внушает страх своей необъяснимостью, иногда смешиваются и вызывают у человека совершенно противоречивые ощущения – от непреодолимого ужаса до всепоглощающего интереса. Вот и Кроулер, наблюдая за Луллием, впадал то в суеверное подозрение, то в священный трепет. Из того, что делал алхимик, он не понимал ровным счётом ничего, но послушно выполнял все требования, чувствуя после этого причастность к каким-то сатанинским делам. Если до этого ему выпадала роль свидетеля и он наблюдал за всеми процессами сквозь узкие щели, то теперь сам стал неотъемлемой частью этой творившейся в Фонарной башне дьявольщины. Впрочем, дьявол ли был здесь замешан? Иногда он сильно сомневался в этом, особенно когда Луллий заставлял его опускаться на колени и вместе с ним читать «Placare Christe sevulis» или «Libera me, Domine, de morte aeterna» – свои любимые молитвы. Делал это алхимик с такой самоотверженностью и упоением, что упрекнуть его в неискренности было сложно. Хотя дьявол – настолько искусный художник, что нарисованные им картины как раз и невозможно заподозрить в ложной святости.

Время от времени Луллий подавал коннетаблю очередные списки с запросами, после чего в лабораторию доставлялись новые, необходимые для работы вещи, а счётная книга Сигрейва, уже и без того распухшая от расходов, обогащалась дополнительными записями.

Поскольку свободного места в помещении становилось всё меньше и меньше, в распоряжение алхимика отдали комнату с гобеленом, из которой вёл потайной ход, ныне замурованный. Теперь уже и там по стенам потянулись полки с алхимической утварью.

Большинство сосудов, что хранились в комнатах, украшали загадочные символы, нанесённые аккуратной рукой Луллия. Все эти знаки были непонятны сержанту, зато он часто слышал от учёного названия самих ингредиентов. Здесь были сера и медь, олово и свинец, мышьячная руда и железный купорос. Сосуды содержали кислоты и уксус.

Помимо диковинных веществ в лабораторию проникали книги. Их доставляли из Оксфорда, Вестминстерского аббатства, несколько томов из собственного собрания пожертвовал аббат Верне. Эти старые фолианты таили в себе мрачные тайны и походили на древних демонов, превращённых в пергамент и пленённых широкими переплётами. Книги одинаково пугали и привлекали. Кроулеру казалось, что на этих исписанных латынью страницах не просто человеческие слова и мысли. Нет, там были людские судьбы, великие достижения во славу Бога и жуткие грехопадения на радость Сатане. Там скрывались мифические города и даже целые государства, в которых, когда книги закрыты, происходили сражения и штурмы крепостей, коронации и низвержения монархов, шумные праздники и страшные эпидемии.

Когда любопытство всё же брало верх над страхом, Джон открывал запретные тома. Латынь оставалась неведомой для него, зато он с трепетным удовольствием рассматривал многочисленные рисунки и гравюры. Он видел льва, пожирающего солнце, гигантского человека с планетами на теле, змея, кусавшего себя за хвост, и даже Иисуса, распятого не на кресте, а на дереве. Последняя картина заставила его испуганно захлопнуть книгу. Заметив это, алхимик поинтересовался, что его так устрашило, и сержант разом высказал все свои опасения по поводу присутствия тёмных сил в этих стенах.

– Так вы считаете, что дьявол помогает нам совершать такое богоугодное дело, как распространение христианства? – спросил Луллий.

– Честно скажу вам, сэр, вся эта алхимия всегда казалась мне чистой дьявольщиной. Что касается богоугодного дела – спорить не буду. Думаю, то, что мы совершаем, угодно Господу. Я слышал, что даже дьявола можно заставить служить, если вера сильна.

Учёный усмехнулся.

– Я считал, что ваши уши не слишком подготовлены к таким речам. А вы, однако, рассуждаете, как настоящий клирик!

– Я получил некоторое образование, когда рос в замке.

Луллий взял в руки отброшенную сержантом книгу и задумчиво открыл её на середине.

– Вы говорите, что мне помогают демоны, – проговорил он тихо, будто самому себе. – Видимо, ваши учителя не рассказали вам о том, что есть три класса демонов, высшие из которых, именуемые coelestes, обитают в непосредственной близости от Бога и выполняют его волю. Должно быть, нет ничего страшного в том, чтобы воспользоваться их помощью, не так ли?

Сам алхимик в книги почти не заглядывал, видимо, предпочитая полагаться на свою память, в которой, точно острые стрелы в колчане, хранились неведомые знания. Порой он подолгу сидел молча, склонив голову набок, будто прислушиваясь к голосу собственной души. О чём ему шептал этот внутренний собеседник, оставалось неясным, но часто после таких сеансов Луллий выглядел озадаченным и сразу же рьяно принимался за эксперименты.

Иногда, помогая алхимику в работах, Кроулер задавал вопросы и почти всегда получал ответы. Эти объяснения не были понятны до конца – Луллий мало того, что изъяснялся на языке алхимических символов, так ещё обильно вплетал в свою речь латинские и арабские слова. Всё же со временем сержант узнал много нового. Теперь он различал сублиматории и уриналы – возгонные сосуды и отстойники, колбы и реторты, фиалы и тигли. Он знал, что лабораторная печь, в которую вставляется яйцеобразная колба, называется «анатор».

– А что это за плоская спица с арабскими письменами? – спросил как-то Джон, полагая, что на этот раз без колдовства точно не обойдётся.

– Ах, эта, – отозвался Луллий. – С её помощью я обычно отмеряю нужные порции порошков. Хотя иногда она мне служит и для других целей.

Он внимательно посмотрел на Кроулера.

– А вы всё ещё надеетесь на присутствие Сатаны в этих стенах? Скажите: почему надпись на незнакомом языке уже кажется вам опасной? Почему во всём непонятном люди видят проявление дьявола?

– Может быть, потому, что ненужное знание сгубило Адама и Еву? Человеку лучше верить, а не знать.

– Печальное заблуждение, – заметил Луллий, покачивая головой. – Видимо, ваши учителя сказали это для того, чтобы их не утруждали лишними вопросами, или случайно не обнаружили их великого скудоумия. Между тем, скажу я вам, настоящая вера без знания – всё равно, что баллиста без снаряда.

– Но разве одной верой нельзя придти к Богу?

С задумчивым видом учёный прошёлся по комнате.

– Вы человек, который привык иметь дело с оружием. Позвольте же обратиться к понятному вам примеру. Скажите мне: когда Готфрид Бульонский со своими воинами штурмом брал Иерусалим, его переполняла отвага и доблесть? Предположим, что да. Но какой толк был бы от этой отваги в сердце, если бы рыцари демонстрировали её, не выходя из своих палаток? Разве одним бесстрашием можно повергнуть врага, если это чувство не движет вашей рукой, если оно не поднимает оружие к бою? Точно так же человек достигает царствия небесного – не одной лишь верой, но делами, на которые эта вера побуждает. Небесный Иерусалим, о котором поведал Иоанн, так же, как и земной, берётся приступом! А для толкового приступа понадобятся знания, не так ли?

Луллий подошёл к окну и замер. Он выглядел точно так же, как в тот злополучный день, когда слуга пытался убить его. Только сейчас Кроулер видел это не через дырку в стене, а стоял рядом и мог при желании дотронуться рукой. У сержанта возникло странное чувство, что время либо двинулось вспять, либо замкнулось в кольцо. Казалось, сейчас в комнату вновь ворвётся Али с кинжалом в руке, бросится на алхимика, польётся кровь – и всё начнётся сначала.

– Я глубоко убеждён в том, что истина одна, – продолжал Луллий, – и если что-то истинно для человеческой веры, оно не может быть чуждо его разуму. Надо лишь привести свой ум в должное состояние – и тогда вера станет лишь крепче. Как заблуждаются эти наводнившие Сорбонну аверроисты, полагая, что истина веры может отличаться от истины разума! Так можно, будучи христианином, верить в бессмертие человеческой души и в то же время разделять философские взгляды о мировой душе, в которой наша личность после смерти растворяется. Такую двойственность я считаю недостойной разумного человека. Мало того, что современные философы неверно толкуют Аристотеля, так они ещё притягивают своё учение к христианству – от этого и возникают всякие двуличные уловки.

– Признаться, я мало понимаю в философии, – сказал Кроулер, – но я был знаком с одним монахом, который досконально разбирался во многих вещах, не зная при этом латыни, да и вообще не владея грамотой. Он утверждал, что Бог наделил его знанием. Многие почитали его как человека святого.

– Вы правы, Джон. Истинная вера может привести человека к знанию через божественное откровение, но ведь она этого знания не исключает и не осуждает! Напротив, это доказывает, что знание – ещё один дар Божий, а вовсе не проделки Сатаны.

– А как же быть с чёрными магами и колдунами? Ведь они тоже пользуются тайным знанием.

– Так что с того? Они используют знания не всегда в добрых целях, и это говорит только об их испорченной грешной натуре, а не о дьявольской природе самого знания. Можно взять увесистое Евангелие и пришибить им невинного человека, но суть Писания от этого не изменится.

Луллий опустился на стул. В последнее время он всё чаще подавал признаки усталости, чего раньше за ним не замечалось.

– Вы справедливо заметили, Джон, что к Богу можно прийти верой, – сказал он, – но для распространения этой веры нужны знания. Если вы желаете спасения своей души – верьте, и вам воздастся. Если у вас возникнет желание бороться за души других – здесь вам понадобится сила вашего разума. Что, если один арабский мудрец путём долгих раздумий заподозрит, что ислам – вера, не совсем для него подходящая? Представим, что он обратится к христианскому монаху с просьбой раскрыть истинность догматов. Но этот благочестивый монах ответит ему, что христианские догматы суть божественные тайны, и разумом их понять нельзя. В них можно только верить, а любая попытка объять их умом уже попахивает покушением на божественный авторитет. Скорее всего, мусульманин ответит, что принимать христианство ему необязательно, ибо для слепой веры вполне сгодится ислам, как и любая другая религия. – Алхимик вновь поднялся на ноги. – Наша вера есть щит, – продолжил он, – наше знание есть меч. Использовать их раздельно друг от друга – весьма немудрое решение.

– Простите за откровенность, сэр Луллий! Я вижу, вы человек очень набожный, однако то, чем вы занимаетесь, очень походит на колдовство. Во всяком случае, вы в нём неплохо разбираетесь.

– Совершенно верно, мой юный друг. Разбираться я в нём разбираюсь, но применяю очень редко и с большой осторожностью. Магия – невероятно притягательное занятие, но в то же время очень опасное. Она как мифическая Сцилла, что имеет голову и лицо прекрасной девы, а у чресл опоясана лающими чудовищами. Лучше знать, как раздевать такую красотку, а если не знаешь – любуйся ею издалека.

Подобные разговоры часто происходили в лаборатории. И не только в ней – однажды не совсем приятная беседа случилась во время ужина у коннетабля. Джон оказался там как помощник учёного и получил маленький стол в глубине залы, который делил с каким-то каменщиком, прибывшим в Тауэр для возведения новых зданий. За главным столом в центре залы расселись птицы более высокого полёта. Среди них были известный художник, рисовавший фрески в часовне Святого Иоанна Евангелиста; настоятель монастыря, спешивший в Виндзор с двумя монахами; пленный шотландский граф, за которого уже год не могли собрать выкуп, и прочие гости. В центре восседали Сигрейв со своей супругой, а Раймонд Луллий получил место слева от коннетабля, как раз напротив монахов. Настоятель монастыря – грузный мужчина с густыми бровями и жёстким ртом – время от времени пытался перевести разговор в религиозное русло, но Сигрейв с супругой всякий раз демонстрировали своё недовольство, желая поговорить о светской жизни в Европе. Наконец, компромисс был достигнут – речь пошла о «повальном увлечении Аристотелем».

– Святая церковь не одобряет это, – заметил настоятель, почему-то с укоризной глядя на Луллия. – Все французские учёные и аристократы, сделавшие популярным это языческое учение, не понимают, какой смутой может это вылиться в массы через несколько лет.

– Церковь давно наложила запрет на лекции по Аристотелю, – спокойно подтвердил Луллий, – однако этот запрет уже лет тридцать никто не принимает всерьёз. Похоже, что и сам папа не имеет ничего против этого греческого мыслителя.

– И вы разделяете такое мнение, магистр?

– Я с великим уважением отношусь к носителям всякого знания. Досадно, что современным мыслителям мало что говорят такие имена, как Аль-Фараби и Авицеброна. Между тем именно в арабской культуре сейчас сконцентрировано нужное Европе знание. Разве не Ибн-Рушд написал блестящие комментарии к «Метафизике» и другим трудам Аристотеля? Нашим соотечественникам такое не под силу, поверьте! Я много лет был одушевлён стремлением добиться у курии разрешения на изучение в университетах восточных языков. Мои старания никто не принимал всерьёз, и только два года назад Его Святейшество подписал буллу по моему прошению.

– Опасения были вполне оправданны, – вставил молодой монах, сидевший рядом с настоятелем, – ведь помимо полезных изобретений, с Востока приходит много ереси, которая принимается маловерными. Кому как не вам, сеньор Луллий, знать о том, сколько следов дьявольского влияния можно найти в арабских текстах!

– А вы знакомы с арабскими текстами?

– К счастью, нет.

– Тогда позвольте поинтересоваться: почему вы так решили? И почему вы позволяете отпускать в мой адрес какие-то намёки?

– Простите его, магистр Луллий, – вмешался настоятель. – Лично мы не имеем ничего против вас, но людская молва доносит такие подробности о вашей деятельности, что невольно вспомнишь о том, как все мы подвержены соблазнам Сатаны.

– Вы и впрямь считаете достойным принимать во внимание всё, что болтают в народе? Будто я вступаю в сношение с суккубом, от которого и получаю тайные знания, добиваюсь любви женщин с помощью дуновения и прочий вздор? Вы, возможно, верите и в то, что тамплиеры во время своих обрядов поклонялись козлиной голове, целовали в зад друг друга, а заодно и самого Люцифера, который лично посещал их собрания?

– Многие из них сами признали это! – снова встрял молодой монах.

Луллий внимательно взглянул на него, затем обвёл глазами общество, проверяя, насколько интересует эта тема присутствующих. Все гости смотрели на алхимика с неподдельным интересом. Даже коннетабль оставил в покое карпа и кубок с вином.

– Насколько я слышал, рыцари ордена получили два главных обвинения, – сказал учёный, – они стали повинны в увлечении восточным мистицизмом и в поклонении Сатане. Вам не кажется, что утвердительные признания по обоим пунктам противоречат друг другу?

– В чём вы здесь видите противоречие? – огрызнулся монах.

– В том, что веру они приняли восточную, а поклонение совершали нашему христианскому дьяволу.

– Какая разница, какому дьяволу они поклонялись? Отец лжи известен под разными именами!

– То есть вы считаете, что Сатана для всех народов и религий един?

– Да, сеньор.

– Но ведь восточные мистики не поклоняются своему Иблису. Они также считают его злом, противоположным истинному Богу – Аллаху. Возможно, вы считаете, что Аллах является истинным Богом?

– Упаси Господь! Что вы такое говорите? Аллах и все его пророки так же совращают слабые души, как и отродья Сатаны.

– Если Аллах, по-вашему, – дьявольское отродье, то Иблис, его противоположность – есть Бог. Ведь Сатана, как говорил фарисеям Иисус, не может разделиться сам в себе. Выходит, тамплиеры поклонялись истинному Богу? Если же Сатана, как вы утверждали, един для всех народов, то его антипод, то есть Аллах – это истинный Бог. Выходит, что все мусульмане, верующие в него, не такие уж неверные. Так на какой версии вы настаиваете?

Монах уставился на Луллия, не зная, что сказать. Он едва сдерживал свой гнев.

– Всё это, конечно, только софистика, однако уже этих вопросов, мой молодой друг, вполне хватило бы святому суду инквизиции для того, чтобы обвинить вас в ереси, – продолжил учёный, – и для того, чтобы получить от вас самые страшные признания. После дыбы или испанских сапог вы бы подтвердили, что ваш Бог – Сатана, Христос – Вельзевул, а Дева Мария – Лилит.

Несколько секунд после этих слов в зале стояла гробовая тишина.

– К счастью, я – человек не слишком искушённый в теологии, – громко заявил коннетабль, – не то бы мои рассуждения могли завести очень далеко. А далёкие путешествия порой такие опасные!

Ужин продолжился. Молодой монах несколько остыл и заедал горечь своего поражения жирным куском свинины.

– А вы сами не боитесь инквизиции? – неожиданно спросил настоятель.

Луллий слегка улыбнулся и отпил вина.

– Мне приходилось отвечать на некоторые вопросы. Инквизитор Арагонского королевства однажды возбудил против меня обвинение в ереси и даже потрудился создать поддельную папскую буллу, поддерживающую это. Однако дело было закрыто довольно быстро, без особого вреда для моей репутации.

– Что ж, у вас много влиятельных друзей. Наверное, их и нужно благодарить за ваше освобождение?

– Благодарить нужно Господа – за его бесконечное милосердие и любовь. Я понял, что венец мученика мне надевать слишком рано. У Бога на мой счёт имеются другие планы.

Взгляд Луллия стал каким-то отстранённым, и хотя все по-прежнему с любопытством изучали его лицо, беспокоить вопросами учёного больше никто не стал.