Текст книги "Державю. Россия в очерках и кинорецензиях"

1951. Спорт

А Баба-Яга – против!

60 лет олимпийскому спорту России

Считается, с большим спортом мы порядком затянули, чрезмерно кичась изоляционизмом. Увы, на деле все обстояло наоборот: это большой спорт увяз в господских фанабериях и потому тридцать лет выводил нас за скобки. Конец опале пришел 23 апреля 1951 года.

Олимпийское движение в конце XIX века воссоздавалось с единственной целью воспрепятствовать растущей демократизации спорта и вернуть ему белые брюки, то есть ауру аристократической забавы для избранных (сам термин «спортклуб» этимологически восходил к закрытой ложе для состоятельных господ). Затем и был выдвинут классовый ценз – постулат «любительства», подразумевавший не липовую трудовую книжку на энском заводе металлорежущих изделий, а дисквалификацию спортсмена, уличенного в состязаниях на деньги. Таким образом, к стартам допускалась исключительно элита, которой фамильные состояния позволяли отдать себя спорту как высокой идее, светскому развлечению, не связанному с низкой корыстью: стриженые лужайки, щегольская форма, дорогой инвентарь и мальчики для клюшек. Строгие псевдоблагородные правила сигнализировали джентльменам: вы среди своих, можно не чиниться. Слабые межгосударственные связи и отсутствие профильных чемпионатов мира, чьи демократические результаты тотчас развеяли бы весь олимпийский снобизм, сильно облегчали задачу. Раз в четыре года на Олимп съезжались легкокрылые боги с богинями порезвиться и посудачить о своем.

Все изменила мировая война. Власть религии пала, власть власти пала, спесь лучших семей обесценилась. Чемпионаты по лыжам, футболу-хоккею, гребле затмевали родовитые игрища, вытесняя их из зоны интереса (как с олимпийским футболом: кого сегодня в здравом уме волнует олимпийский чемпион по футболу?). Старты со свободным допуском давали рекорды, дотянуться до которых элитные кружки часто не могли; «любительство» стало формальным. Советская сторона вполне готова была выставить своих атлетов, но уж от нее по-настоящему воротили нос: дипотношения-то установили всего с 1926-го, довольно с вас и того. Наши не настаивали, пользуясь преимуществами изоляции: легко ж в своем болоте быть главной лягушкой. Редкие контакты энтузиазма не добавляли: десятилетиями помнилась серия разгромов, учиненных лучшим футбольным клубам СССР гостевой командой басков (очевидно, в книге и фильме «Вратарь» под “лучшей командой Запада Королевские буйволы” подразумевались именно они – только результат был не в нашу пользу). Два мира, две системы занимались двумя похожими, но разными спортами.

Все опять изменила мировая война. Гитлер превратил СССР из региональной в планетарную державу. Страна впервые заложила на верфях мирового тоннажа и вооружения флот (оттого у нас в первой половине века и была самая страшная морская пехота, что суда тонули в первом же сражении). В 46-м был открыт первый советский космодром Капустин Яр. В 45-м большая подборка фильмов участвовала в единственном на тот момент Венецианском фестивале (рожденный год спустя на периферийном курорте Канн мы опрометчиво проигнорировали). Так и до спорта дошло. Зимняя и летняя Олимпиады-48 прошли без нас[5]5
  Законный вопрос: почему победитель нацизма СССР и через три года после триумфа не удостоился приглашения на господские игры? Все просто: в 1948-м нас по-прежнему не держали не только за людей, но и за весомого международного игрока. Казалось, после пары лет несостоятельного управления подмандатными странами СССР уйдет в свои границы – частично от атомной угрозы США, частично из-за краха социализированных экономик. И можно будет и дальше относиться к нему как к ошибке природы на периферии рассеянного взгляда. Но: именно за 48–49 гг. Сталин провел в Европе контролируемые выборы с ожидаемой победой дочерних компартий; в 49-м покраснел Китай; новообразованный Израиль выбрал социалистический путь развития; Вест-Индия распалась на Пакистан и собственно Индию, которая стала активно дрейфовать в союзники СССР. Москва взорвала тестовую ядерную бомбу, что автоматически выводило ее из-под шантажа США. Советский блок захватывал страну за страной на западе и востоке – и надменный игнор неправильной идеологии грозил превратить Олимпиаду из планетарного в региональное развлечение. Допуск Империи зла на соревнования был вынужденной капитуляцией – за которую они отыгрываются сейчас своим антидопинговым террором.


[Закрыть], но их, по большому счету, следовало бы аннулировать: ни в Санкт-Мориц, ни в Лондон не были приглашены немецкая и японская команды, что было явным попранием всех олимпийских норм. Дисквалифицировать целую страну за «политику» – такое обычно и зовется неспортивным поведением.

Первая наша Олимпиада-52 сложилась для дебютантов удачно: в командном зачете мы пропустили вперед только американцев (и тем, и другим перед стартом давали жесточайшую идейную накачку, но взаимоожесточение только подняло средние результаты, то есть пошло общему делу на пользу). По результатам футбольного проигрыша злым югославам разогнали базовую для сборной команду ЦДКА, но через семь месяцев умер Сталин, и клуб обратно согнали, недолго ребята бедствовали.

В целом ХХ век ознаменовался тотальной демократизацией человеческих занятий: производства (конвейер, профсоюзы, восьмичасовой рабочий день), войны (первая в истории сплошная линия фронта, поголовная мобилизация, оружие массового поражения), образования (всеобщее и обязательное среднее), искусства (кино, телевидение, поп-музыка).

Сопротивляться интенциям века спорт не мог никак.

1956. Ха-ха

В джазе только дедушки

«Карнавальная ночь», 1956. Реж. Эльдар Рязанов

– Есть установка весело встретить Новый год.

(Огурцов)

Первые бесхитростные голливудские мюзиклы изобиловали зеркальными полами для степа, дураковатыми живчиками-конферансье с розой в петлице и кордебалет-батареями близнецовых девушек моей мечты с мощными ляжками размера «Диги-диги-ду, я из пушки в небо уйду». Родоначальники жанра, не морочась, переносили на экран бродвейские постановки – и лишь великий Басби Беркли использовал новые операторские возможности, открыв съемку кордебалета сверху и заставив его слагать калейдоскопические орнаменты имени синхронного плавания. Фильмы-ревю, разбавленные десятком реплик о пути к славе безработных артистов-неудачников, без затей назывались «Бродвейская мелодия-29», «Бродвейская мелодия-36», «Бродвейская мелодия-38» и так до 40-го – а ведь была еще серия «Золотодобытчиц».

Эпигонский советский мюзикл шел тою же натоптанной тропиночкой. За период малокартинья у всех, кто не занимался историческими колоссами о славе русского оружия и назида-тельными драмами о зазнавшемся комсомольце, потихоньку руки отсохли от штурвала. Выдумывать нечто оригинальное, не обкатанное на кремлевских концертах и летних курортных эстрадах было боязно – даже сам Александров снимал среди бутафорских березок донельзя славянофильские шоу на полянке, что уж говорить о других. Хрущевский фильм-ревю использовал схему, казавшуюся бородатой уже на «Волге-Волге»: смехачи, плясуны, художественные свистуны и прочие самородки с кустарными инструментами едут в столицу на конкурс эстрадных дарований. Причем если в александровском кино основное время занимает дорога и репети-петиция, тут сразу начинают с худсовета и худрука, оправдывающегося по телефону перед своей мегерой, жеманницей генеральских статей и нерусских кровей. В ту пору она была главной мишенью сатиры – большая крокодила, захомутавшая бесхребетного бобра-ответработника. Ей назло плясали, трубили и ходили колесом ложкари, лилипуты, чечеточники в сомбреро, юные чтицы в белых носочках, джаз-банды в широких штанах и прочая филармоническая шушера, передразненная в «Необыкновенном концерте» (который сегодня смотрится выдающейся пошлостью именно потому, что предмет пародии давно усоп и ассоциаций не вызывает). В дополнение к дарованиям по зеркальным же полам маршировали слоны советской песенной сатиры с гигантскими карандашами и авторучками на ремне, а Клавдия Шульженко в темно-вишневой шали обращалась с мещанскими романсами к кремлевским звездам. Обшучивали все это советские Пат и Паташон – Тарапунька и Штепсель, поднявшиеся на малороссийских шуточках типа «хибатрохи-дуже-сало». Жанр был столь архаичен, что отголоски его сохранились лишь в нескольких дошедших до конца века фильмах: «Веселые звезды» (1954), «Мы с вами где-то встречались» (1954), «Штепсель женит Тарапуньку» (1957), «Девушка с гитарой» (1958). Из перечисленных эстрадных типажей Райкин остался в спросе единственный – поэтому «Мы с вами…» крутили не только в падкие на ретро времена, но и в позднесоветскую осень на Первомай, сразу за телеспектаклями «Принцесса Турандот» и «Проснись и пой».

Молодой документалист Рязанов в 56-м сделал с умирающим жанром то же, что его герои Гриша Кольцов и Леночка Крылова – с отчетно-выборным огурцовским «Голубым огоньком». Споил до лезгинки, напихал за пазуху голубей и шутих, набил вокальными номерами в стиле будущего КВН и включил ответственному топтыгину громкую трансляцию.

Крайне дальновидным ходом оказалось приклеить шоу к новогоднему вечеру. Дело в том, что эстрада поздних 60-х была насквозь тамадической, проще говоря, питейной: комики, затейники и закавказские певцы через слово предлагали опрокинуть рюмочку за спутник, за великую дружбу и взаимопонимание, чокнуться и снова налить чего-то там искристо-игристо-золотого. Со временем повальная праздничная пьянка привела к образованию второго выходного на опохмел – 2 января, 2 мая и 8 ноября, и трезвые головы принялись аккуратно, но настойчиво укорачивать алкогольные здравицы, снисходительно относясь только к новогодним попойкам. Тут-то и оказалось, что не менее фривольная, чем остальные, рязановская комедия ничуть не противоречит новым и вполне разумным требованиям.

Режиссер позаимствовал у Голливуда ходячую джинкеллиевскую модель «два друга, шансон и подруга» (вскоре перенятую «Неподдающимися» и «Королевой бензоколонки»). Трое готовят шоу, девушка берет ухажеров под ручки крендельком, но сердце не отдает никому, зато представление выходит на славу. В наследство от папаши Александрова им достается потрясающе тупой бюрократ Огурцов, готовый все на свете за-руководить и расширить квартет, а также артист и режиссер Андрей Тутышкин с басней «Зачем на бал пришел медведь» (в «Волге-Волге» прославленный ролью друга товарища Шульберта дирижера Алеши, а через четверть века – постановкой рекордной по кассовым сборам «Свадьбы в Малиновке»).

Главная же Долли новогоднего праздника, смешная девчонка Людмила Гурченко, пела про пять минут на фоне гигантских часов и серпантинок – на пару десятилетий вперед даря коронный номер всем институтским, заводским и учрежденческим «огонькам». «Эти огромные часы были буквально везде», – клялся главный культуролог советского времени Леонид Парфенов, и нет оснований ему, провинциальному самородку, не верить.

Так что непревзойденным поставщиком хитов для новогоднего телеэфира Рязанов стал аж за 20 лет до прославившей его в этом качестве «Иронии судьбы».

В «Старых песнях о главном – 2» фильм опрометчиво обошли стороной. Жаль, не догадались пустить песню о Танечке в исполнении трио «Лицей» – ох, хороши были бы девки в крахмальных наколочках!

Не может быть.

Представь себе.

На диво хороши.

60-е. Ветер в голове

День солнца и дождя

«Я шагаю по Москве», манифест 60-х

Фильм был обещанием хорошей взрослой жизни.

Все было Новым: Арбат, мир и год.

Все было Чистым: пруды, небо и понедельник.

И помыслы тоже были снежно чисты.

Только что построенные аэропорты. Только что сданное метро «Университет». Совсем вчера основанный журнал «Юность». Муравейник новоарбатской стройки сразу за роддомом Грауэрмана.

Новый кинотеатр «Россия» с новым фильмом «Это случилось в милиции» (виден краешек анонса).

Надувная лодка в витрине, над которой можно белый парус распустить.

Качинск этот, которому от силы три года, если только туда не гнали ссыльнокаторжан.

Новая жизнь, которая пришла взамен войне и бедности и потому ценилась вдвойне. Во всем мире было такое – в Польше («До свидания, до завтра»), Франции («Кузены»), Италии («Молодые мужья»). Одной Германии не дозволялось радоваться – в ее молодом кино было больше оскомины, дискомфорта и яда. Германия стояла в углу – за все.

Остальные разлили по Европе бликующую благодать юности и смотрели куда-то ввысь в ближние миры и завтрашний лучший день. Только там у них новый мир вызванивали колокола, а у нас куранты. Там влюбленные аукались на камнях седых галерей, а у нас среди колоннады ЦПКиО. А Москву-реку на стрелке у Котельников от Сены и не отличишь.

А в остальном у них так же любили снимать невест, голубей, листву и блаженное ничегонеделанье, обязательное для ощущения рая.

Без войны.

Война была давно, жизнь назад, но 50-е прошли под игом старших, которые учили, наставляли и трахали мозг – а к 60-м сникли и только неубедительно скандалили. В метро («Очень умный, да? Ты смотри, как бы тебе кто-нибудь вскорости не дал бы по шее!»). На проспекте («А ты кто такой? Раз копаем – значит, надо, понял?»). В парке («Скажи, рисовал лошадь? Рисовал лошадь, говори!»). На прудах («Вы пройдите в больницу. Собаку – на живодерку. А хозяйку – под суд»). Но они сами уже чуяли, что остаточные пережитки, и задирались неумело. В войну и после в мире случился бэби-бум, прирост населения достиг африканских размахов, и к 60-м подросшая молодежь оказалась в уникальном большинстве. На злобу вчерашнего дня она просто шла в подъезд целоваться или на бульвар мороженое есть. За нею была сила и снисходительность.

Все у них было свое. Свой Пушкин с бегущей строкой на торце «Известий» – единственной на то время в Москве. Свой Гоголь, сосланный за хмурость во двор дома, где жег второй том «Мертвых душ» (его там из шланга моют). Свой Маяк на одноименной площади.

Своя Москва, по которой ходили в кедах, плавали на байдарках и знались с пушкинским потомком, который края в «Торпедо» играет. И Красная площадь была проезжей:

автобусы видно. И кино «Россия» еще звали меж собой просто «Центральным» – это у Шпаликова есть.

И все свое было общим. Европа, 20 лет назад принужденная к разделенному на всех горю, несытости, тревоге, преждевременной взрослости, теперь повально танцевала, дерзила старшим, знакомилась навсегда и ссорилась на час, каталась на аттракционах, прислушивалась к эху каменных сводов, мокла под дождем, куда-то опаздывала, торопилась жить. Америка не знала войны – и этого кайфа первого дыхания тоже. Зато с этой стороны шара впридачу к довоенному Венецианскому завели сразу три фестиваля – и всюду удивлялись единому строю души.

А сюжет? Да ничего особенного. Один женится. Другой у третьего девушку уводит. Третий поет. Взять «Молодых мужей» или феллининых «Маменькиных сынков» – так и они отлично встанут под это описание.

И в героях нет ничего сверхсущественного, а только рядовые имена Коля, Володя, Саша и Лена, обычные интересы и обычные занятия. И день, начавшийся и закончившийся танцами на асфальте, был обычным московским днем. И даже фея, гуляющая ввечеру мимо с зонтиком на волшебных каблучках, была самая обычная – просто Ирина Скобцева, способная в минуту сотворить чудо и отпросить Золушку на ночь. «Как маму зовут? Как меня зовут? Как тебя зовут? Не за что». Цок-цок-цок.

У них все-все было хорошо, и они знали, что так будет всегда.

Теперь – просто не могло быть иначе.

1961. Разведка

Что от вас ушло – то к нам пришло

50 лет обмену Пауэрса на Абеля

Менялись в Берлине, на самом «передке» холодной войны.

От нас ушел рослый капитан американских ВВС в пыжиковой шапке.

К нам пришел в кепочке «безвредный, безобидный, неприметный старичок».

Было 10 февраля. Нелегальный резидент КГБ в Нью-Йорке полковник Рудольф Иванович Абель продрог.

Обмен агентами был делом исключительным – как и само отмирающее ремесло нелегальной разведки. Вопреки шпионской макулатуре, под чужим именем разведчики действуют редко: надобности нет. XIX век с его открытыми границами, желанными иностранцами, врожденным полиязычием дворянства и чрезмерным кругом посвященных во все вопросы крайне способствовал легальному шпионажу. Чужих посланников охотно зазывали в салоны и выбалтывали гостайны. Почта высшей степени секретности шла неделями и легко перехватывалась разнообразными торговыми агентами, врачами без границ и прочими чиновниками особых поручений; шифроваться не было нужды. Заслон свободному обмену информацией поставила мировая война (ушлые англичане и здесь обогнали всех: в этом году празднуется[6]6
  Текст написан в 2009-м.


[Закрыть] столетие британской контрразведки МИ-6). Тогда-то и настало время роковых танцовщиц, лукавых секретарей, мнимых корреспондентов и прочих Фандориных и Фантомасиных. Массовым вбросом нелегалов ознаменовался 1918 год с караванами разноязыких беженцев после падения дома Романовых, распада Оттоманской и Австро-Венгерской империй и территориальных потерь проигравшей Германии. Народы потекли, без помех устраиваясь на новом месте; именно тогда иноотдел ГПУ горстями рассыпал людей по интересующим заморским столицам. Эйтингон, Орлов, Дейч, Зорге, Волльвебер да и сам великий Максим Максимыч Исаев натурализовались аккурат в те мутные и благодатные годы. Столь мощная инфильтрация агентуры была фантастическим, но разовым успехом национальных спецслужб, уравновешенным разветвленной сетью недовольных в России. Вторая мировая фактически обессмыслила засыл в СССР специально обученных офицеров: число россиян, замаранных изменой и готовых на новую, исчислялось сотнями тысяч – зачем было подвергать соотечественников риску засыпаться на произношении и незнакомстве с фильмом «Слон и веревочка»? На случай провала своих мы элементарно лишились обменного фонда: кому за кордоном интересен погоревший изменник?

Мир (да и мы за ним) системно переходил на цивилизованную вербовку полезных иностранцев посольскими офицерами с дипломатическим иммунитетом. Исключение составляли немцы, имеющие в качестве главного противника носителей родного языка. Штази и организация Гелена по старинке внедряли своих через границу двух Германий и менялись разоблаченными – очевидно, их каналом и пришлось воспользоваться в ситуации большого размена.

Абель (урожденный Вильгельм Фишер) вернулся в Москву «слоном» – преподавателем разведшколы и консультантом по особым вопросам. Желающие могут видеть его под своим именем в прологе «Мертвого сезона» – правда, в седом парике. Сегодня речи усатого дядюшки в черном о борьбе людей доброй воли с наиболее варварскими способами ведения войны мало кого заинтересуют – для тех же, кто понимает, важно не «что говорит», а «кто говорит». В случае перерастания корейской войны в мировую Абелю надлежало возглавить всю диверсионную деятельность в США – по штабам, складам и аэродромам с удлинненной полосой для тяжелых бомбардировщиков. Сдал его пьющий связник – результативность гуверовского ведомства сильно преувеличена пиаром; это Пеньковского наши взяли сами.

Пауэрса сбили над Свердловском при совершении разведполета над «закрытыми» городами: фотосъемку со спутников еще не наладили и летали на сверхвысоких вне зоны досягаемости советских ПВО. Системы совершенствовались, новые ЗРК С-75 вполне «досягли» – и разведка получила долгожданный кадр для равноценного обмена.

Только финального взгляда в упор двух достойных противников, как в «Мертвом сезоне», не получилось. Человеколюбивые американцы меняли на «зубра» всякую шантрапу. Вместе с Пауэрсом за Абеля ушли два дурака-студента, приехавшие в СССР агитировать против советской власти.

1962. Смута

Селовики

Как деревенское Политбюро расстреляло город Новочеркасск

2 июня 1962 волнения в Новочеркасске были подавлены войсковой операцией.

Второй раз после Темиртау пролетарское государство стреляло в рабочих.

Смерть Сталина взорвала плотину, искусственно сдерживавшую село в своих границах. Массовая миграция в города была названа скачковой урбанизацией – гигантские объемы переселенцев исторически нуждались в своем лобби на самых верхах. Летом 53-го в результате дворцового переворота (убийство Берии) к управлению пролетарской диктатурой пришел колхозник.

Все его действия у руля державы были сродни поведению депутата из глубинки, тупо и нудно продавливающего интерес родных палестин.

Немногие задумывались, в какой степени аккордное строительство дешевого жилья обеспечивало крышей именно непритязательных новых горожан и насколько решение о нем было вызвано их прямыми интересами. Первым это заметил Юлий Райзман в «А если это любовь?» – о давлении общинной, лицемерной сельской морали на молодых ребят из новостроек. Проход парочки из рощи сквозь строй осуждающих кумушек был абсолютно деревенской мизансценой – русский сход тащил за собой на «новую улицу» аграрные предрассудки, упорно отрицая городское privacy. Печатная дискуссия в виде злобной статьи «А если это не любовь?» и блестящего ответа «А если даже это не любовь?» были искрами, высеченными из столкновения двух миров – косного сельского с приватным городским.

Паспортные послабления 53-го впервые создали в институтах конкурс и проблемы для городских соискателей. Базовая подготовка людей «от сохи» была не ахти – но им благоволили приемные комиссии; зачастую не зря.

Начались деревенские проза и кино. Читать про овины было скучно, и аграрным боянам дали негласную фору в виде сексуальной свободы. Эротический градус сельских сочинений всегда был на порядок выше городских – то у Белова кто-то в женскую баню подглядывал, то у Алексеева председатель за подводу в город брал натурой, с большими подробностями. Задолго до «Любви земной» в популярном фильме «Сердце не прощает» председатель гулял от жены к вдовушке, а в «Простой истории» Мордюкова, притиснув Ульянова жарким боком, говорила историческую фразу «Хороший ты мужик, секретарь, – но не орел».

Масштабные городские волнения 62-го были также следствием аграрного управления, затеявшего перенос издержек модернизации с деревни на город. В мае ЦК и Совмин резко подняли закупочные цены на сельхозпродукцию – что естественно обернулось и скачком розничных цен на продовольствие. В целом по стране обиду проглотили – а в Новочеркасске она совпала со снижением расценок на градообразующем заводе электровозов. Город вздыбился. Зачинщиков ночью приняли. Город штурмом взял милицейские участки и отбил своих. Горком забросали камнями. На шествиях несли портреты Никиты с крайне неприличными дорисовками. По митингу открыли огонь (24 убитых) да в довесок кинули 7 смертных приговоров подстрекателям. В политбюро, принимавшем решения по Новочеркасску (тогда оно звалось президиумом), городских было двое – Косыгин и Шверник (оба питерские). Все прочие от Жукова до Суслова родились в Калиновках-Стрелковках-Чернобаевках Тьмутараканского уезда.

Править Никите оставалось два года, и он, будто чуя последний нонешний денечек, жег напропалую. Впереди были погромы творческой интеллигенции, ядерная загогулина в Карибском бассейне и смерть Кеннеди – единственного оппонента, способного без резких движений разрулить Никитин гопак. России, которая со скрипом, воем и надрывом вен все-таки стала жить по-городскому, больше не требовался настырный селянин с присловьями, семечками и отцовским наганом. Новые песни придумала жизнь – а он все заводил свою похабную частушку под одинокую гармонь.

Новочеркасск был последним, кто заплатил за эту тяжкую и так до конца и не завершившуюся ассимиляцию деревенского уклада.

В последнем горбачевском политбюро городских была уже половина.

Прогресс, да?