Текст книги "Большие и маленькие"

Водку папа покупал теперь только для Насти. Себе брал дешёвый самогон, который гнали соседи через три квартала, возле поливной бочки. Водку в ларьке перед въездом в дачный посёлок Насте не продавали, так что папа ходил сам. А Настя ходила за самогоном. Правда, и тут были сложности. Хозяйка самогонного дома, Марья Тимофеевна, запрещала Насте ходить через калитку. Приходилось обходить дом сзади, лезть через ров и стучаться в окно. А когда Марья Тимофеевна не слышала, перелазить обратно через ров и кидать камешками в шиферный навес над летней кухней.

Историй у папы было немного, скоро Настя выучила их наизусть. Не беда. Насте эти истории нужны были не ради интереса, как в сериалах. Сидела, слушала папу – а вокруг разворачивалась другая жизнь, в которой в самом центре была она. Или папа.

Рассказывал он про Настино детство. Как она начала ходить, потом говорить. Как сёстры, когда ей было года три-четыре, наотрез отказывались с ней оставаться – из-за того, что была шустрая и болтливая слишком. Как со всего маху слетела однажды с качелей, да на асфальт. Но не разбилась, приземлилась аккурат на ноги. Про своё детство папа, конечно, тоже рассказывал. Но меньше. Про армию, бывало – сколько он там мучений пережил. Мёрз, не спал, били его другие солдаты жестоко. Рассказывал и про маму – про молодую. Как они познакомились и поженились.

Поспела малина. Настя приохотилась закусывать сладкими ягодами.

Шуры не было больше недели. Вернулась с синяком под глазом, с зашитым воротом футболки. Мрачная. Папа про синяк спрашивать не стал и как-то сразу сник. Шура сунула ему в руки пакет с едой, велела накрывать.

Настя с папой нарезали, разложили на газете колбасу, хлеб, помидоры, пакет жареной картошки. Водку разлили по стаканам.

Первую выпили молча. Поели немного, Шура скомандовала негромко:

– Наливай, дармоед.

Папа, как обычно, налил Насте половину стакана. Шура вскинула брови – так, что подбитый глаз выглянул страшно. Как у мёртвого голубя.

– Чё это? – кивнула Шура на Настин стакан.

– Где? – не понял папа.

– Чего экономишь-то? Наливай, раз наливаешь.

Папа замотал головой, убрал бутылку на пол.

– Мала я она. Нельзя по целому.

– Мала я! – всплеснула руками Шура. – Лей давай!

Папа снова замотал головой, стал отшучиваться.

– Чего ты, Шура, в неё ж и не влезет!

Улыбался – но Настя видела: совсем ему не весело.

– Ладно тебе, Шур, – папа потянулся потеребить Шуру по плечу, но не дотянулся, убрал руку. – Куда ей полный? Я ж так только, чтоб ей не скучно. По чуть-чуть… Ну… Куда ей полный? Рано ей.

– Рано! – передразнила папу Шура. – Рано! Вишь ты, рано ей, мала я она! С тобой на пару дармоедствовать не рано, значит, нормально!

Настя сидела молча. Смотрела во двор сквозь распахнутую дверь. Жевала бутерброд. Старалась отвлечься от Шуры. Уж больно день был славный: солнце, ветерок налетает. Доносится запах перезрелой малины, до которой Настя не сумела добраться.

Выпив ещё, Шура немного притихла.

– Чего там рано, – ворчала она. – В самый раз! Всё, что надо, у девки выросло. Подмылась, намазалась – и на трассу, денежку зарабатывать. Губы, вон, уже красит! Сколько можно вас, дармоедов, кормить.

Папа ещё больше засуетился, сказал:

– Иди-ка, Настюха, погуляй пока. А то правда, расселась тут со взрослыми. Скучно тебе… иди поиграй…

Настя выпила свою водку, вышла во двор.

Здорово было необычайно. Как в тот день, когда она пришла к папе. Всё вокруг было облито солнцем: небо, листья, трава. Малиной во дворе пахло совсем уж густо.

Настя легла на одеяло, расстеленное возле малинника, и закрыла глаза. Кто-то заговорил с ней о чём-то хорошем. Настя никак не могла разобрать, о чём. И кто. Юля? Или папа?

Но дрёма рассеялась, и Настя услышала, как Шура выговаривает папе:

– Не мужик ты, понял? Не мужик! Ни денег добыть, ни бабу ублажить.

Сегодня она обижала папу особенно сильно. Настя вздыхала и скорее зажмуривалась, чтобы уснуть и не слышать.

Ночью Шура била папу. Била крепко, с размаху. Папа закрывал голову руками.

Настя нырнула с головой под одеяло, но уснуть сразу не смогла и принялась вспоминать садик.

В садике был сторож Павел Матвеевич. У Павла Матвеевича были большие чёрные сапоги. Когда он ходил, сапоги говорили: шшш-бум, шшш-бум. Ещё у него был свой чулан за кухней. Когда чулан открывался, из него вываливалась метла или лейка.

Она всё-таки уснула, а проснулась уже глубокой ночью – от того, что ей захотелось в туалет.

Отошла к забору, пописала.

На небе было много звёзд, голубых и жёлтых.

Водка выветрилась. Вот рту было сухо.

«Зря папа выбрал себе новую жену такую же, как мама», – подумала Настя и пошла в дом за водой.

Папа посапывал, отвернувшись к стене.

Поискала возле табурета, нашла недопитую бутылку лимонада. Лимонад был тёплый и липкий. Взяла с табурета нож и вышла во двор.

Шура спала возле самого малинника, закинув руки за голову. Футболка задралась, белела полоска живота.

Настя встала поудобней и опустила нож в середину этой полоски.

Шура согнулась, привстала на локтях, громко охнула.

– Тише, тише, – зашептала Настя. – Всё уже, всё.

На суде папа с мамой сидели вместе. Папа побрился, одет был в чистую сорочку. Наверное, мама ему принесла. Или пустила домой – помыться и одеться.

Их спрашивали, они отвечали.

Мама рассказала, как Настя ушла на дачу.

– Убогие они оба, – сказала мама. – И Настька, и отец её. Но любила она отца сильно. Жалела. От этого всё.

Папа рассказал, как они на даче жили. Пока не появилась Шура.

Потом женщина с погонами начала читать по бумажке. Папа крикнул ей:

– Я дочке только хорошую водку покупал! Подороже!

В зале стало шумно. Папа опустил голову и заплакал.

Потом Настю отпустили, но велели прийти на следующее утро, на приговор.

Когда все выходили, папа куда-то пропал. Настя поискала, но не нашла. Мама перед выходом обернулась, спросила:

– Домой поедешь?

Настя покачала головой.

– Как хочешь.

– Ты папу не обижай больше, – сказала Настя. – Никогда.

Мама посмотрела на неё как-то странно и ушла.

Настя добралась до дачи и легла во дворе на раскладушке. Воробьи летали туда-сюда, солнце припекало, светило сквозь веки. Хорошо, давно так не было. Как до появления Шуры.

Папа появился поздно. Вокруг было уже темно, а небо ещё светлое. Зашёл и растянулся. Настя подняла его, довела до постели. Он лёг и молча уснул.

– Всё будет хорошо теперь, – уверенно сказала Настя, присев на краешек его постели. – Не бойся. Шуры больше нет, и мама тебя не будет обижать. Я ей сказала сегодня.

Утром Настя встала, умылась, губы накрасила. Папа спал, она не стала будить. Только поцеловала на прощание. Подумала и прихватила на всякий случай нож – тот самый, сунула в задний карман джинсов. Адрес, куда ехать на приговор, она записала вчера на листке.

Было ещё очень рано, по трассе изредка проезжали машины.

На остановке сидел мужчина – не грязный, не пьяный, но очень неприятный. Увидел Настю, стал её рассматривать, посмотрел на дорогу, ведущую от дачного посёлка.

– Здравствуй, – сказал мужчина.

Настя услышала его голос и поняла, что неспроста он показался ей неприятным. Поскорее нащупала и сжала рукоятку.

– Здравствуй, куколка, – продолжил он как будто ласково. – Что ты такая молчунья, а?

Встал со скамейки, сделал шаг в её сторону – и Настя ударила его ножом. Попала в живот, почти туда же, куда и Шуре попала. Но мужчина не умер. Схватился за живот, завалился обратно на скамейку.

– Вот же мразь! Ножом!

Сам от боли морщится, но как будто и смеётся сквозь боль, удивляется:

– Ты смотри! Охренеть! Ножом!

Настя постояла немного, послушала и пошла по трассе – на ту остановку, которая на повороте. Далеко, но ничего не поделаешь, не стоять же здесь.

Отойдя немного, вынула бумажку с адресом суда, оторвала кусок побольше и отёрла лезвие. Вот и хорошо, улыбнулась Настя сама себе – догадалась нож прихватить.

Убийцы

– Косой! Подавился колбасой!

– Да отстань ты.

– Ну если ты косой!

На площадке, где играли дети, двенадцатилетняя рыжая Настя, особа с характером яростным и бойким языком, цепляла нескладного Толю. Что-то он делал каждый раз не так, швыряя мяч в пластиковые бутылки, заменявшие детворе кегли. Толя, даром что на год старше и выше на две головы, проигрывал рыжей напрочь. И всё глубже увязал в безнадёжной для себя перепалке.

– Да правильно я делаю, поняла?! Неровно тут. Отстань!

– Неровно, ага-а-а, – отвечала Настя дурашливым голосом, манерно поводя плечами. – Руки у тебя неровные.

– Да замолчи ты! Не мешай!

Отставив бокал на потрескавшиеся, перехваченные стальными скобами, перила, Тамара запрокинула лицо к предзакатным шёлковым лучам и подумала – машинально почти, – что Серёжа в этом возрасте знал уже назубок: с девочками ругаться нельзя.

Сама учила.

В пятом, кажется, классе Серёжку взяла в оборот такая вот, похожая на Настю.

Серёжа огорчался.

– Ни в коем разе! Ты что? С норовистыми главное выдержка.

Олега это трогало безмерно – как она вворачивала его словечки в разговоры с сыном, как чётко выдерживала линию воспитания.

– Слушай маму, сынок, – вступал Олег. – Она знает, что говорит.

И бросал на жену исподлобья игривый взгляд.

Сидя в шезлонге, Тамара поглядывает сквозь сощуренные веки на играющих детей, на прибирающихся к беседке взрослых, и вспоминает, как любила сидеть здесь раньше, с бокалом вина под гаснущим солнцем, слушая голоса и звуки, долетающие из дома, в открытые для вечернего проветривания окна.

Раньше. В закончившейся жизни. Когда Серёжа был жив.

Когда он был маленький и по-настоящему свой. И прибегал спросить: «Мамочка, можно я самолётик сверху пущу? Я потом подниму, подниму».

Два долгих года, прошедшие с похорон сына, Тамара и Олег только тем и спасались, что принимали гостей. Поначалу, разумеется, к ним ездили из чувства долга. В ритуальные даты Серёжиной смерти, в дни рождений – его и осиротевших его родителей. В новогоднюю декаду наведывались по одному и малыми группами, избегая неуместной праздничной колготни. Чмокали и обнимали Тамару, заглядывали Олегу в глаза, пожимая вопросительно, будто опробуя, ладонь: ну, что, всё такая же крепкая? Дарили простенькие трогательные подарки, каждому из которых Тамара непременно находила подходящее место, и при следующем визите дарившего отчитывалась: как прижилась, что пережила вещица. Двадцать третье февраля, восьмое марта, Пасха, Троица, Рождество. Скоро сблизились. Стали наведываться с детьми. Съезжались без церемоний, кто во сколько мог. Вечера эти, затягивавшиеся, бывало, допоздна, изломанные приходами и уходами гостей, сменой разговоров и наскоро дорезаемых салатов, хозяева никогда не превращали в поминки по Серёже. На могилу к сыну ездили без эскорта. Управлялись поутру, до первых пробок: Тамаре нужно было ещё успеть прибраться и приготовить, сделать причёску и маникюр. Так мужественно и собрано, не размениваясь на всхлипы, несли они своё горе, что влюбили в себя всех, и мало-помалу дом отставного полковника ФСБ и его очаровательной моложавой жены превратился в столицу обширного клана Мукачевых. Здесь обсуждались новости и перемывались кости. Здесь спрашивали советов и выносили вердикты. Спустя два года после смерти сына Тамара и Олег ощутили вдруг пусть призрачное и опоздавшее, но когда-то такое желанное: быть в сердцевинке большой дружной семьи, в окружении милых сородичей… звонкие детские голоса, обстоятельные петлистые разговоры…

О Серёже вспоминали, конечно. Но вскользь. Совсем как при жизни, в последние годы. Отчего казалось, будто он не уложен с размозжённым, наколотым парафином, лицом в землю на Заречном кладбище, а отсутствует по известным деликатным причинам, о которых не стоит излишне распространяться.

О том, что яркий жизнерадостный Серёжка, атлет и умница, воспитанный в строжайшей дисциплине, в среде здоровой и сугубо положительной, связался с нехорошей «мотоциклетной» компанией, гулящей и чуть ли не криминальной, каждый из родственников узнавал в свой, точно выверенный, час. Кто-то был посвящён сразу. Кто-то – лишь после того, как на ночной сочинской трассе мотоцикл «BMW Adventure» вынес двух девятнадцатилетних парней – сцепившуюся в тесной утробе двойню – под колёса встречной фуре, гружённой кирпичом и стальным швеллером… С тупым болезненным упрямством глаза вчитывались потом в эти кирпичи и швеллеры, зачем-то старательно воспроизведённые в каждой полицейской бумаге… И нужно было ещё пережить гадкие, жуткие слухи: Сева, который управлял мотоциклом, был, оказалось, – гей… и досужие болтуны, разумеется, зашептались по углам… сын таких родителей, перворазрядник по боксу, школа с золотой медалью, вон как обернулось… Тамара с Олегом перетерпели молча, ни один из пытливой своры – «неужели правда?» – не удостоен был ответом. И никто из родни никогда не позволил себе грошового любопытства, ни разу. Хорошему воспитанию Мукачевы присягали с раннего детства и оставались верны до конца.

Олег отбил её у начальника, присматривавшего себе новую жену.

За что и поплатился ссылкой на мятежный юг.

Кавказу Олег Мукачев – в ту пору капитан – пришёлся не по зубам. Несколько раз попадал в серьёзные переделки, жизнь его повисала на волоске. Выбирался без единой царапины.

А сыну везучесть не передалась.

Глаза у Серёжи были – точь-в-точь Олеговы. Подбородок, нос. Пальцы – будто отливались по единой форме. Смеялся, чихал, губами шевелил во сне – совсем как отец. Тамара диву давалась: и как только возможно такое сходство?

Но везучесть – нет, не унаследовал. Самого главного – не перенял.

Первый же дорожный инцидент – в первом мотоциклетном круизе, предпринятом самовольно, тайком от родителей – и насмерть.

Тамара дотянулась до бокала, осторожно сняла его с перил.

Вино всё-таки качнулось, затанцевало в бутоне стекла.

Она глотнула, не дожидаясь, пока уляжется, глубоко утопив губу – так что пришлось облизывать.

«Господи, почему нельзя было оставить мне то, что я так лелеяла? – в который раз вопрошала она. – Почему, как так могло случиться? Почему ты послал мне это?»

Горькие мысли путались, обрывались. Вино, смешанное с лёгким сладковатым ветерком, нагоняло дрёму.

Соскользнуть бы, понежиться.

Однажды, когда она задремала на веранде, на этом самом месте, Серёжа укрыл её пледом. Двенадцать ему было? Одиннадцать? Старался не разбудить, долго крался по рассохшимся доскам. Но она проснулась. Вынырнула ненадолго, не открывая глаз, и погрузилась обратно – пока плед, коснувшись колен, катился мягкой обволакивающей волной до щиколоток, потом до подбородка. Его удаляющихся шагов она уже не слышала.

«Но ведь это было?»

Она позволяет себе улыбнуться – всему, что живёт по ту сторону прикрытых, малиновым теплом пронизанных век. Закат. Забытьё. Детские голоса. Хотя бы несколько секунд иллюзорного, воровато сплетённого уюта… Но уже входит в поток воспоминаний непрошенное… Отмахнуться бы.

В своё последнее лето Серёжа собрался делать татуировку. Долго выбирал. Лазил в интернете, скачивал фотографии. Выбрал. Ожерелье из анатомически детализированных окровавленных сердец – вокруг бёдер. Тамара держалась. И Олег, вроде бы, держался. Развитие ситуации требовало хотя бы короткого перемирия. Но в последний момент, утром того дня, когда Алексей должен был отправиться в тату-салон, не выдержал, сорвался в крик. Много чего наговорил. Пожалуй, хватил через край. Так и остался Серёжа без татуировки.

Хотя, что и говорить, рисунок выбрал безвкусный. И вообще… дурацкая мода уродоваться. Навсегда ведь.

Да нет, не могло такого быть – чтобы Серёжа… и вдруг из этих… Сева какой-то… Нет. Ведь не было никаких примет. В повадках, в голосе. Никаких. А мода нынче действительно сумасшедшая, вывихнутая. Мужики носят розовое, вешают побрякушки на шею – и ничего, никто не шепчется.

Открылась дверь гостиной, послышались шаги. Кто-то шёл к ней, чтобы поговорить наедине.

– Не помешаю, Тамара Егоровна?

Племянница Ира с молодым проворством уселась в соседний шезлонг.

– Что ты, Ирочка. Бог с тобой, – не поворачиваясь, отозвалась Тамара. – Всегда рада. Найди там себе вина, если хочешь. Где-то там, на ступеньках.

– Спасибо. Мне, знаете, хватит. Меня от вина в сон клонит. Домой скоро. Мой страсть не любит, когда я в машине дрыхну. Говорит, и его тогда усыпляет. Я, видите ли, соплю заразительно.

– Ну, надо же. Податливый какой. Восприимчивый.

– А то. Особенно насчёт поспать. Бывает, зевнёшь пару раз, глядь, а он уже дрыхнет.

Тамара пригубила вина.

– Как Маша? Что не пришла?

Долгоиграющая проблема: Маша, младшая из двух сестёр, подцепила редкий и чрезвычайно живучий вирус. На больницу нет времени: карьера в банке только-только пошла в гору. Лечится без отрыва от производства: то один антибиотик глотает, то другой.

– Вроде, получше. Но температура, как вкопанная – тридцать семь. Третьего врача сменила.

– Врачи-то как, обнадёживают?

Ира пожала плечами:

– Работа у них такая, обнадёживать. И пичкать, вон, всякой всячиной. У неё от этих лекарств, пардон, прыщей повысыпало… в подростковом возрасте столько не было. Стесняется подчинённых. В выходные из дому не вылазит. А врачам что? Пичкают, вмешиваются в природу.

Женщины помолчали, глядя, как скачет по мощёной дорожке мяч. За мячом прилетела Настя. Присела, коленями доставая головы – и в следующий миг унеслась обратно.

– Настя рослая какая, – заметила Ира. – И в кого только? Папа с мамой не гиганты.

– Дед у них высокий был, Юрий Ильич. В деда она.

– Вон что. Деда я не застала.

Тамара вежливо поддерживала любой изгиб разговора, задаваемый племянницей – а в голове вертелось всё отчётливей и неотступней… «Мама, когда же вы оставите меня в покое! – кричит Серёжа, сидя верхом на подоконнике, с которого чуть позже спрыгнет в сад, в обход запертой двери. – Ну, ладно он! Настоящий полковник! Но ты-то, мама! Ты же всегда умела понять!» А она ловит тыльной стороной ладони слёзы, добегающие до подбородка, и повторяет жалобно, словно надеясь в тысячный раз – упросить, отговорить, расколдовать: «Серёженька, зачем тебе? Бродяги, шантрапа убогая… Зачем?»

– Мой-то на ребёнка решился. А мне страшно, – шепчет Ирина. – Ох, страшно, Тамара Егоровна. Уже год почти. А я всё никак. Вдруг, как у Машки. Она-то в браке так и не забеременела.

– Всё страшно, детонька, – отвечает Тамара и тянется за бокалом. – И не родить страшно, и родить. Привыкай.

– Ох, привыкаю, Тамара Егоровна, привыкаю.

«Да-да, природа», – рассеяно думает она, разглядывая ворсинки травы в швах керамических ступеней.

Серёжке только что исполнилось десять лет. С отпуском у Олега не получалось. На выходные они уехали на дачу его сослуживца. Дача, как и было обещано, располагалась в волшебном месте. Двести километров от города, на границе с лесофермой. Глушь, чистота, дятлы рассыпают по округе музыкальные дроби. Наскоро перекусили, отправились в лес по грибы. Июнь был дождливый. Грибов повылазило густо. Серёжа с отцом увлеклись, кинулись рыскать наперегонки от ствола к стволу, от балки к балке.

– Ух ты! А здесь сколько!

– Я тоже вижу. Вон, за сосной.

И какая-то тонкоголосая птица, долго сопровождавшая грибников, вставляла забавные протяжные восклицания в их диалоги. Тамара шла за ними неторопливо, закинув пустое пластмассовое ведро на локоть. Корзина была одна, её отдали Серёжке. Чтобы почувствовал себя настоящим грибником. Как на книжных картинках. Вдыхала лесной дурман, смачно хрустела сучьями. Впереди мелькали родные русые затылки. Дрейфовали в разные стороны, смыкались над очередной грибной россыпью. То исчезали совсем за деревьями, то вспыхивали на тропинке под отвесным лучом.

Время от времени они вспоминали о ней. Звали:

– Догоняй!

Она махала им: идите, я следом.

И в следующую секунду Серёжа с Олегом снова впадали в собирательский раж, пускались рыскать по невидимым грибным лабиринтам.

Ей и ночью потом снились их затылки. То исчезали, то вспыхивали снова.

Олег поймал себя на том, что стыдится разглядывать детей.

Злобно одёргивал себя и отводил глаза всякий раз, когда, забывшись, засматривался на мальчишек и девчонок, заполонивших его двор: на веснушчатые скулы, на чёлки, прилипшие к потным лбам, на квадратные молочные зубы, вонзающиеся в шашлычную мякоть.

Тамаре рассказывать не стал. Списал на испорченные нервы.

Не то чтобы он боялся дать волю своей тоске по отцовству – она, кажется, единственная возвращала ему опору в удушливом хаосе, помогала вспомнить, как прекрасен нормальный мир, в котором мужчины любят женщин, дети – родителей, в котором не приходится ненавидеть самых дорогих.

Страх точно был. Но другой. Что-то было в этом запретное. Недозволенное лично ему.

И Олег запирался на все замки. Держался сухарём, с которым ни один ребёнок не заговорит без крайней необходимости.

Толя застал его врасплох.

Олег относил разобранный мангал в пристройку за гаражом и наткнулся на мальчишку, охотившегося за воробьями его рыболовным сачком. Сачок был взят без спроса из кладовки, и Олег уже собирался высказать, что, дескать, не для того эта вещь предназначена, и выгнуть сурово бровь.

– Дядя Олег, – сказал Толя, небрежно роняя сачок поперёк скамейки. – А Серёга был боксёр?

Олег открыл дверь в кладовку, уложил мангал в лоток с щебнем – щебень удерживал золу и окалину, осыпавшуюся с мангала – и только после этого, повернувшись к терпеливо дожидающемуся Толе, ответил:

– Перворазрядник.

Толя уважительно скривил губу, подумал и решил уточнить:

– А это круто?

Чувствуя, что мальчишка настроен на затяжной разговор, Олег собрался было от него отделаться, ответив коротко и неинтересно. Но сделал ровно наоборот.

– В семнадцать первый взрослый выполнил, – он задумчиво растягивал слова, будто то, о чём говорил, допускало ещё какие-то раздумья, последствия. – Для такого возраста очень даже неплохо. У меня, к примеру, не получилось… Если бы дальше пошёл, через год-два запросто мог до камээса дотянуть. – Помолчал, исподлобья оглядел Толю. – Но не захотел.

– Почему?

– Ну, – Олег откашлялся; делал это уже рефлекторно – так проще всего было нарезать паузы, совершенно необходимые в опасных разговорах о сыне. – Охладел к боксу. Бросил.

– Так вот взял, и бросил?

Откашлялся.

– Взял и бросил. Пришёл с тренировки, поужинал и говорит…

Олег спросил себя, так ли необходимо рассказывать всё это мальчику Толе, троюродному племяннику с пухлыми щеками неженки… Столько времени отмалчиваться, чтобы разболтать мимоходом случайному, мало что понимающему слушателю.

– Говорит: «Больше не буду боксом заниматься. Надоело». Я сначала не поверил…

– Ругали его?

Вот и нарвался, недолго пришлось ждать.

– Что? – Олег смутился не на шутку. – С чего ты… почему спрашиваешь?

– Так это… столько тренироваться, тренироваться. А потом вдруг, раз, и бросить. Неправильно как-то, да?

Олег двинулся к скамейке. Толя последовал за ним.

– Не без этого, ругал, – как можно спокойней сознался Олег. – Жалко было. Его же трудов – понимаешь? – жалко. И перспективы открывались. Но… не переубедил.

Поднял сачок, понёс его в кладовку.

– Я тоже боксом буду заниматься, – заявил Толя. – Осенью пойду.

– Ну-ну, – кивнул Олег.

А сам подумал, что этот не для бокса.

Не того замеса.

К тому же растёт без отца. И мать его, Галина, похоже, не из тех, кто справляется в одиночку.

Увы, сплочённость Мукачевых оказалась недолгой. Всё закончилось как-то незаметно, само собой сошло на нет: суетливые времена не благоволили семейным ценностям. Всё реже собиралась родня у Тамары с Олегом. Что в будни, что в праздники – у каждого обнаруживались дела непреодолимой важности, каждый звонил с упреждающими извинениями – дескать, никак не выбраться, увязли с головой. Потом и звонить перестали.

Тамара и Олег попробовали сами поездить по гостям. Ничего путного. Приличия соблюдались дотошно – разговоры не клеились.

– Проект завершён, всем спасибо, – подытожил Олег, когда они возвращались с очередного натянутого вечера, и от дальнейших попыток приманить обратно родню отказался наотрез.

Роль несчастного родственника ему не подходила.

И Тамара начала готовиться к собственному – затяжному изматывающему финалу: дожить, сколько должно, один на один с Олегом, который был когда-то лучшим мужчиной на свете, а теперь не пробуждал в ней ничего кроме тихой жалости – стыдливой и неотступной.

Если бы нужда гнала её на работу – но Олеговой пенсии хватало на всё с лихвой.

Если бы Серёжа не был единственным, если бы…

Если бы решилась родить раньше, сразу после свадьбы – пока Олег пропадал в Чечне и наведывался на короткие побывки…

Если бы не застряли они с Олегом в горьком межвременье: родить поздно, умереть рано.

И, в общем-то, можно попробовать. И плевать, что будут принимать за бабушку. Но было совершенно немыслимо проделать с Олегом то, отчего получаются дети. Всё внутри сжималось и деревенело от одной мысли об этом. Как в детстве, когда разбитная Соня, помощница пионервожатой в «Орлёнке», вдруг взяла и рассказала по дороге в баню, как всё это, собственно, бывает.

Для Олега, наверное, это стало так же немыслимо. Ни притязаний, ни намёков. Подходя к спальне, покашливает издалека, по-стариковски шоркает подошвами.

Выпуская нерастраченный пар, Олег каждое утро ездил на велосипеде – к дамбе и обратно. Чинил всё, что попадалось под руку, строчил жалобы в различные инстанции, ответственные за состояние окружающих электрических столбов, тротуаров, канализационных люков и дорожной разметки. Потом – жалобы в инстанции, обязанные карать тех, кто не содержит в порядке столбы, тротуары и люки.

Постепенно настоялась пустота, оглушила, залепила каждую пору.

В Заречное ездили с прежней регулярностью, и делали там те же нехитрые дела: мыли и обтирали насухо камень, с которого фальшивым плоским взглядом смотрел на них кладбищенский Серёжа, собирали нанесённый ветром мусор, летом тщательно выдирали и выщипывали сорняки, поливали высаженные вьюны и петуньи, зимой счищали и раскидывали по проезду снег, Олег непременно смазывал каждый раз замок, на который запиралась калитка – хотя ограда была низкая и, приходя, калитки они никогда не отпирали, а попросту перешагивали через неё внутрь. Зареченские хлопоты хоть и доведены были до автоматизма, стали занимать гораздо больше времени. Поездки к Серёже растягивались на полдня. Собравшись и выйдя уже во двор, они долго не могли дойти до гаража – то проверяли уложенный с вечера инвентарь, то принимались обсуждать, стоит ли перекрашивать лавочку или лучше сразу заменить.

В машине сидели молчали. Словно добирались к сыну раздельно, каждый из своего далека.

Дома уложился такой же вязкий, мешкотный распорядок, в котором хватило места и восстановленному аквариуму, и телевизору, и кулинарным рецептам из лохматой пожелтевшей тетради. Вскоре Тамара констатировала в себе первые спасительные метаморфозы. Стала спать допоздна, втянулась в телесериал, с соседскими бабками, большими специалистками в мешкотном доживании, научилась поддерживать длительную складную беседу.

Трижды в день супруги сходились за обеденным столом, обменивались заблаговременно приготовленными новостями: Гидрометцентр обещал ранние заморозки, под Омском снова разбился самолёт. Интересовались между прочим самочувствием друг друга. С самочувствием, увы, всё было отменно. Не проклёвывалось ни единой болячки. Жить по финальному распорядку предстояло, судя по всему, долго.

Ирину она встретила случайно, перед школой, к которой забрела по ошибке. Ехала в «Кастораму» за отравой для жуков. Дорога дальняя, неспроста и выбирала. Поначалу удавалось – не вспоминать, не думать. Но как только довёз автобус до городских улиц, урчащих и вопящих – сорвалась, потянулась… Вспомнила, как учила подросшего Серёженьку переходить дорогу. Сначала, конечно, вместе. На разных переходах. Сто раз повторено, когда идти, куда смотреть, откуда ждать лихачей. Потом решилась отпускать одного. В первый раз провела экзамен. Стояла в сторонке, кусая губу, смотрела, как её мальчик шагает по стёртой «зебре»: смотрит налево, смотрит направо… Вышла за три остановки до нужной. Очнулась только тогда, когда вокруг загомонила увешанная рюкзаками и ранцами детвора. Подняла голову, и тут же возле школьных ступеней увидела Иру, сосредоточенно всматривающуюся в многолицый поток. Неожиданная радость полыхнула, Тамара подошла, сияя улыбкой и распахивая объятия.

– Ируся, как же я рада тебя видеть! – выдохнула она, жадно стискивая племянницу.

– Ой, и я, Тамара Егоровна, и я!

Тамара освободила Иру, отступила, смущённая своим порывом.

Стояли, улыбались.

– Вы что тут делаете?

– Неважно. Не на той остановке вышла. А ты?

Ира замялась.

– Да вот, – она пожала плечами. – За Толей пришла.

– За Толей, который Галин сын? – уточнила Тамара.

– Ну да.

– Он разве в этой школе учится?

– Галка перевела его. Здесь, вроде как, учиться полегче. В той школе он не ахти как справлялся. – Ира огляделась: не подкрался ли Толик сзади. – Галка ж, вроде как, мужичком обзавелась.

– О как…

– Она обзавелась, а мне, Тамара Егоровна, аукается. Вот, видите, в няньки определили.

Высматривала в опустевших школьных дверях Толю, заметно волновалась: «Да где он есть?» – но катился, разматывался клубок семейной сплетни.

– В общем, пустилась Галка во все тяжкие. Мужчинка моложе неё. И намного. Лет на пять, что ли, на семь. Тому, ясное дело, ребёнок взрослый… сами понимаете… Умотали куда-то на выходные. Галя меня попросила за Толей присмотреть… Вообще-то в третий раз уже просит. Мне бы, Тамара Егоровна, и не трудно. Но ведь чужой ребёнок. – Она бросила на Тамару красноречивый взгляд. Дескать, вы-то поймёте, что я сейчас скажу. – К тому же ребёнок, мягко говоря, не ангел… Но что поделать… Родня!

– Так ты б его ко мне, – сказала Тамара как о чём-то совершенно очевидном, замирая от резкого холодка в груди: не вспугнуть бы, не испортить опрометчиво. – И сама приезжай. Давно ведь не была. Погости. Твой-то супружник наверняка целыми днями на работе.

– Да зашивается совсем.

– Ну, вот. У меня и воздух посвежей. А нет, так Толика давай одного. Тебе, само собой, не до него сейчас. Чего Галина-то ко мне не обратилась? Мне несложно совсем. С мальчишкой посидеть.

Ира смущённо потупилась.

– Да я, честно говоря, спрашивала. Говорит, не решилась вас просить.

– Вот ещё. И зря. Я только рада буду.

На лестнице показался Толик.

За то время, что Тамара его не видела, мальчик раздался в плечах, подрос. Растаяли пухлые щёчки.

Шарф свисает одним концом до колен. Ботинки не мыты – у матери руки не доходят, а сам не смекнёт.

Она смотрела на Толика новым, вдумчивым взглядом, и сердце её, упакованное в ватный морок, пробуждалось, саднило смутным предчувствием.