Текст книги "Большие и маленькие"

Одно дело Толик, мелькавший в ребячьей стайке. Совсем другое – Толик, привезённый и оставленный «до понедельника», с сумкой вещичек в придачу и списком нежелательных блюд. Прогулявшись с ним до большой дороги и выпутавшись из десятка неловких диалогов, Олег к вечеру впал в полнейший ступор и уселся перед телевизором, смотреть второсортный футбол. Тамара увела Толю на банный инструктаж: как пользоваться душевой кабинкой, где оставить грязное бельё. И Олег, было, вздохнул с облегчением. Но после душа, с невыносимой своей непосредственностью, Толя стал проситься на ночёвку в Серёжину комнату. Тамара терпеливо его отговаривала. Обещала, что когда-нибудь после, когда они узнают друг друга поближе, Толе, возможно, будет разрешено там ночевать. А пока ему постелено в кабинете, там тоже интересно: фотографии на стенах, секретные карты. Выторговав в довесок к штабным кавказским картам Серёжин юниорский кубок, Толя ухватил его за ручку – как горшок – заткнул уши наушниками и, крикнув Олегу через весь дом «спокойной ночи», отправился спать.

Олег знал, что Тамара придёт, и всё объяснит. И она пришла, и всё объяснила – рубленными библейскими фразами: так, мол, и так, и третьего не дано. Можно тихонько досохнуть в одиночестве – можно пожить напоследок чужим.

– Выбирай, Олег. Но прежде хорошенько подумай.

Когда-то – не упомнишь, когда – когда он был молод и счастлив, Олег знал, что кровь есть кровь, и её не обманешь. Невозможно, считал он, испытывать к чужим детям даже малую толику того, что испытываешь к собственному чаду, в ком отразился и продолжился, в ком явлен тебе – плотью от плоти твоей – добавочный шанс: доказать, одолеть, добиться. История майора Яковенко, расстрелянного вместе с женой дорожными отморозками, прошла у него перед глазами. Малышей Яковенко усыновил его сослуживец, капитан Палий, тогда ещё бездетный – и Олег, не позволяя себе высказаться вслух, косился на усыновителя мрачно: «Что же ты, умник, будешь делать, когда жена тебе родит? Когда рядом с пригретыми появится родной, настоящий?»

И вот сейчас, когда жизнь под горку, после всего, что случилось, – ему предложен такой выбор.

Об усыновлении, разумеется, не может быть и речи. При живой-то матери. Но что меняет эта формальность?

Он решился, наконец, перебрать Серёжины вещи. Обидных улик набралось немного. Гораздо меньше, чем ожидал. Всего-то пачка сигарет с зажигалкой – всё-таки Серёжа курил, хоть и отнекивался – да посторонний ключ в потайном кармашке бумажника. Массивный, зубастый, с глубокими бровками. Олег прошёлся пальцем по зубчикам и, пресекая услужливый порыв воображения, попытавшегося живописать, что это за ключ – опустил его вместе с сигаретной пачкой в приготовленный бумажный пакет, на выброс. Какая разница… теперь всё равно…

Пока Толя возвращался на пятидневку к матери, дом затихал, впадал в глухое ожидание. Хозяевам вдруг не о чем становилось говорить. Беззвучно и задумчиво, как старые кошки, они расходились по разным концам. Телевизор бубнил вполголоса, овощи шинковались беззвучно.

Мобильник Тамара повесила на шнурок и носила на шее. Боялась пропустить Галин звонок.

Ещё она боялась, что Олег не сумеет принять верное решение. Но он не подвёл.

К началу зимы, когда Галя переехала жить к своему Григорию и навещала мальчика не чаще, чем раз в неделю, Олег и Толя сделались не разлей вода. Подолгу гуляли, перебрасывались короткими шифрованными шуточками, которых насочиняли несметное множество. Олег отвозил мальчика в школу, забирал со школы: на дороге, вдоль которой растянулся коттеджный посёлок, так и не установили светофор. Был куплен второй велосипед, для совместных прогулок в выходные дни. Вечерами шахматы, логические задачки. Трижды в неделю бокс в «Олимпе». Последнее давалось Толе тяжело, он то и дело придумывал отговорки, чтобы пропустить тренировку. Но Олег умел убеждать.

Он снова был собран. Тамара давно не помнила его таким собранным… и содержательным.

Они лежали в постели, каждый со своего краю, слушали далёкий шум машин, полуночного прохожего, вышедшего поскрипеть первым снежком, размеренно дышали и смотрели в голую темноту спальни – без настырных бликов фотографий, почти без мебели, без хрустальной и фарфоровой мелочёвки, научившейся сыпать в глаза самыми неожиданными воспоминаниями. Эту трудную тишину перед сном, когда в завершение очередного дня нужно снова простить себе, что живой – а Серёжи нет – Тамара и Олег по давнему негласному уговору никогда не нарушали. Так оказалось проще – помалкивая и не хватаясь друг за дружку.

Тамара дотянулась до тумбочки, взяла тюбик с кремом. Выдавила, смазала руки, не стесняясь шороха высыхающей кожи. И вдруг, оттолкнувшись от стенки, Олег придвинулся, посмотрел в глаза.

– Ты что?

Он помолчал ещё немного и потащил с неё одеяло.

– Ты что? Что ты? – шипела она, отпихиваясь и схлопывая колени. – Олег, ребёнка разбудим!

И затихла, настороженно прислушиваясь к сорвавшемуся слову.

– Ребёнка разбудим, – прошептала Тамара не своим голосом, обмякая и осторожно касаясь шершавой, за день заросшей мужниной щеки.

Олег пробормотал что-то – она не расслышала. Обняла его и притянула за шею, пряча побежавшие слёзы.

Машкин Бог

Так не бывает. Так неправильно. Так не бывает.

Расплакаться больше не пробовала.

«Но должно же со мной что-то происходить. Внутри. Должно же откликнуться как-то… Хотя бы подумать что-нибудь. Подобающее. Леша умер. Что-нибудь скорбное. Что-нибудь. Любую банальность. Леша – умер».

Запнулась – и снова по кругу: «Так не бывает. Так неправильно».

Сильный теплый ветер. Обдувал ноги, лез под блузку. Это было приятно. Не могла ничего с собой поделать; понимала: не вовремя, нельзя – но на ветру было приятно, и отключить это никак не получалось.

Испугаться, решила она: должно помочь. Стала перебирать в памяти страшное и вдруг вспомнила – снилось недавно. Будто она птенец внутри яйца: пытается вылупиться, клюет проклятую скорлупу, а та не поддается. Клюет – и ни единой трещинки. Белая непрошибаемая стена. Она – слабый липкий комочек. Скоро устанет. Снаружи безнадежно тихо, наседка улетела… Нет. Без толку. Когда приснилось, было страшно, проснулась от страха… А сейчас бесполезно, не выручил птенчик.

Только неправильное.

Вот, например: приятно стоять на ветру.

Проехали поливальные машины по краю взлетно-посадочного бетона. Прибили пыль. За бетоном трава. Запах густой, терпкий. Вдохнула.

Да вот же он – Леша. Недостроенное крыльцо, скучающий на цепи волкодав Мальчик, жужжание газонокосилки возле магазина, старое сливовое дерево с разломленным надвое стволом, стянутым веревкой. Веревка старая, выцветшая до предела: еще несколько проливных дождей, несколько знойных полдней – и вслед за цветом истает, кажется, сама. Леша, голый по пояс, бросает лопатой щебенку в скособоченные мятые ведра. И – будто вчера, каждая мелочь: хруст щебня, утробный запах свежескошенной травы, бисеринки пота на спине, на руках, на плечах. Мальчик, смиренно водрузив голову на скрещенные лапы, тарабанит спрятанным в будке хвостом: вечер, пора бы отпустить с цепи.

Леша умер. И она опоздала к нему на похороны.

Ей приятно стоять на ветру.

Так не бывает.

Если бы не лишний день на болгарском курорте – больше ненужном, превратившемся вдруг в ловушку… Если бы не затяжная задержка рейса. Наверное, дело в этом, решила она. Если бы выехала сразу, сорвалась и бросилась в аэропорт – с Машкиной эсэмэской в руках: «Леша умер. Инсульт. Хороним в среду в 11», – все пошло бы, как положено. Поплакала бы. Купила бы черный платок на голову: Леша ведь умер.

Но как положено не сложилось. Вышла одна суматоха. Спустилась к администратору, за стойкой не застала. Встретился Юра, с которым она таки позавчера переспала и который решил, что должен теперь держаться с ней, как жених. Побежал, разыскал администратора, начал вспоминать английские слова. А потом экскурсовод Галя – допила свой кислородный коктейль, сказала: «Зачем такой напряг? Билет менять… Завтра и так вылетаем. На похороны по-любому успеваешь. Да и вряд ли поменяют, в сезон-то».

Простояла почти весь вечер на балконе. Тянула абрикосовую ракию из пузатой керамической рюмки, рассматривала отдыхающих – на улице, на пляже. При виде спортивной мужской фигуры напоминала себе – рассеянно: «А Леша умер». Знали бы они, плечистые и вальяжные, такие живые, что вертелось у нее в голове, пока она глазела на них с балкона…

«Сначала вымоют. Специальные люди. Профессионалы. В одноразовых перчатках. Намылят везде, обмоют. Будут переворачивать с боку на бок. Добросовестные намыливают добросовестно, недобросовестные намыливают так себе. В моргах тоже разные люди. Добросовестные и так себе. Оботрут, оденут в костюм. Обязательно в костюм. Не любил костюмы. А приходилось носить на работу – дресс-код. Для похорон тоже дресс-код. Интересно, они переговариваются во время работы – эти люди в морге? Про футбол… может, про сериал… масло в движке пора менять… на переезде снова утром пробка… А голову – моют? Или просто причесывают и – лаком? Если моют, наверное, сушат феном».

Очередной крепыш терялся из виду, она принималась разглядывать проплывающие яхты – сначала белые, потом золотисто-розовые, потом закончилась ракия, и она легла спать.

Рано утром позвонила мама. Раз десять, меняя интонации и междометия, просила извиниться перед Машей и остальными (видимо, забыла имена родственников) за то, что не сможет приехать: «Машенька толком меня не выслушала. А у нас с Вадиком сейчас горячая пора, аврал. Не могу вот так взять и бросить». Третий муж. Большие надежды. Продала квартиру, уехала за мужем в Мытищи. Доживать вместе до старости – в пятьдесят шесть такими вещами не шутят. Совместное предприятие, похоже, способствовало достижению мечты: чтобы качественно класть декоративную штукатурку, говорит Вадим, нужно полное взаимопонимание в бригаде. Трудоголик.

Вряд ли Маша обижалась на мать. Даже в детстве не случалось такого, по крайней мере Люся такого не помнила. Учила младшую: «Просто мама устраивает свою жизнь. Ну и пусть, правда? Ей надо. Ее все равно не изменишь». Люсе было одиннадцать, и каждые выходные, проведенные взаперти, пока мать продвигалась по лабиринтам очередного романа, превращались для нее в обиду неподъемную. А Маша – всего-то на четыре года старше – как-то сразу все поняла и приняла легко, весело даже: ну и пусть, дело-то житейское.

Дело житейское – Люся, хоть и запоздало, но усвоила: мать всю жизнь старается прилепиться к мужчине, и так будет всегда, все остальное, включая дочерей и прочее разное – потом, потом, по возможности. «Я бы приехала. О чем речь. Если бы не этот чертов аврал. Но – никак, ну вот никак. Объясни Машке, ладно, Люсенька?» Она обещала. Все ясно: аврал, а без помощника Вадик как без рук.

А потом задержали рейс на двадцать семь часов.

И она снова рассматривала людей. Теперь они были другие, конечно: унылые, раздраженные. Истеричные – когда удавалось выловить представителя авиакомпании. Опустошенные неопределенностью, скандалами, ночевкой в зале ожидания, на поролоновых ковриках с надувными подушками. Этих она пролистывала уже машинально, как страницы залапанного глянца в очереди к парикмахеру или к врачу – помогали занять глаза. Ночевала возле кадки с фикусом. Ничего не приснилось. Ничего не почувствовалось.

И вот, наконец, прилетела.

Теплый ветер, запах травы.

Лешу хоронили вчера в одиннадцать.

Показался аэропортовский автобус.

Растерянность была непреодолима.

Отпустила ворот, ветер надул блузку с упругим хлопком. Ветром принесло мужские взгляды.

«Да-да, нужно заехать куда-нибудь за черным платком. И куртку надеть».

Таксист попался пожилой, но бодрый. Игриво похвалил ее загар, расспрашивал про цены на заморский отпуск. Вежливо отвечала. Когда стояли на светофоре, заметила вывеску: «Бюро услуг «Харон»». Попросила остановиться. Вышла, купила платок – дальше ехали молча.

Леша прилагался к ее взрослой жизни. Предварял. Ярким, навсегда запоминающимся эпиграфом. Она поступила в университет, переехала в Любореченск – а он уже встречался с Машкой, и уже было подано заявление в загс. Приходили вдвоем к Люсе в общежитие, приносили пирожные. Леша бурлил, сыпал шутками, хватал учебники: «А тут про что?» С каждым, кто вызывал у него интерес, умел подобрать интонацию, самых захлопнутых молчунов втягивал в разговор. И людей хватал, как учебники: «А ты про что?» «Какой он классный», – скулили подружки.

Веселые, неприличные Машкины глаза. Невозможно было смотреть, как она касается его руки – всего-то касается руки: «Лех, дай салфетку». Встречаясь с ней взглядами, Люся ждала: сейчас она наклонится к самому ее уху – как в детстве – и выдох нет очередной небывалый секрет: «Люська-а-а-а, что я зна-а-а-ю-у-у!» Впрочем, все и так было понятно. Вполне себе очевидно. Словно у них продолжалось и после постели. Они входили в комнату – и Люся покрывалась гусиной кожей.

В ту осень она твердо решила расстаться с девственностью.

Печальная история. Ей хотелось, чтобы было, как у Маши. Но у Маши был Леша, а к ее берегу прибивалось совсем другое. Прошла осень, прошла зима. Каким бы твердым ни было решение, абы кто ей не подходил.

Удивительно, как Маша ничего не заметила – изумлялась и радовалась впоследствии Люся. Не заревновала – ни единым взглядом, ни полусловом не окоротила: что это ты, сестричка, куда? Она ездила к молодым супругам в Платоновку по нескольку раз в неделю: «Мне у вас так нравится. И место чудесное». Верили. Через реку многоэтажный город, а вокруг – Платоновка: утрамбованная грунтовка, не под каждым дождиком раскисающая, заросший лохматый берег, разномастные кирпичные дома.

Леша тоже не заметил. Во всяком случае, тоже – ни разу не дал понять. Но Люся раз и навсегда положила думать, что не заметили ничего – ни он, ни Маша. И так же раз и навсегда был вычеркнут и выброшен вопрос, могло ли произойти то, что ей грезилось, когда она – понемножку, исподтишка разрешала себе грезить. Перед сном или в ванной. Несколько раз она оставалась с ним наедине. «Да нет, нет, не могло. Слава богу – нет». Для него она была Люсенька-бусинка, младшая сестра жены. Да и ей самой – хватало фантазий. Струились, тяготили, вдохновляли и травили тоской. Они-то, эти фантазии, а не косолапая реальность, в конце концов и слепили из хрупкого отзывчивого сырья женщину.

Да, возможно, прежде это успело ее опустошить. Но ей нравилось. Опустошенность дарила острейшее ощущение настоящего – по-настоящему взрослого.

Люсеньку оставляли ночевать в пустой, только что возведенной, мансарде – матрас на фанерном полу – и она слушала, как они любят друг друга. Бывало, выходила на верхнюю веранду или становилась в дверном проеме; смотрела на реку, на огни городских многоэтажек и слушала, прижав ухо к стене. Когда над рекой повисала луна, зрелище было волшебное. Сверчки, ворчливое сопение Мальчика, позвякивание его цепи, шаги невидимого соседа в каком-то из ближних дворов, плеск волны и вздохи из спальни старшей сестры – украденные, бессовестно подслушанные.

Появился Гена. Закрутилась собственная жизнь, расступились душные пубертатные дебри. Она перестала таскаться в Платоновку. Потом недолгий брак с Геной, переезд в скучноватый Воронеж, возвращение, несколько романов разного накала и глубины, еще один переезд после защиты диплома – в суматошный Краснодар. Новая попытка брака, хладнокровный диагноз: «Нет, не мое», – и работа, работа. Случайная, как у многих, без малейшего пиетета к пылящемуся диплому преподавателя английского языка, без прицела на перспективу. Платят – и ладно. Отдел продаж в автосалоне: клиенты, противные и симпатичные, план, дресс-код «до колена», обед в соседней заводской столовке.

Она давно собиралась поделиться своим секретом с сестрой. При случае. Казалось, будет мило, если вот такое, взрослое-запретное, аукнется с их детством – где они соревновались, кто выложит больше секретов – про себя или про знакомых, и каждому секрету присуждались баллы. По шкале от одного до пяти. Свои секреты, разумеется, стоили дороже чужих – и было время, когда Люся и Маша все, что с ними ни случалось, пытались втюхать друг другу как жуткую, кровь леденящую тайну. «Ну что, Машунь, – сказала бы Люся, признавшись про Лешу. – Кто теперь ведет в счете?».

Катя, Машкина дочка, немногим младше тогдашней Люси.

Об этом и подумалось, наконец-то четко и внятно – про Катю. Не видела ее лет пять.

– На, вот. – Маша бросила перед ней резиновые сапоги. – Обувь потом не отмоешь.

Люся послушно переобулась, отставила кроссовки под вешалку.

– Прям головешка. Не вредно так загорать?

– Не знаю. А Катя где?

– Да где… С женишком своим, – ответила Маша уже из гостиной. Прошла через холл с утюгом в руках: – Сейчас идем, две минуты.

Люся забрала с комода хризантемы: не забыть бы.

В первый момент это ее смутило – этот будничный тон сестры, только что овдовевшей. Ожидала она совсем другого – что теперь-то, после траурных объятий, после жгучего слова «соболезную», все станет наконец, как должно быть. И ей найдется законное дело: утешать, поддерживать под локоть… Ожидала увидеть растерзанную горем сорокалетнюю вдову: черные тени под глазами, трясущиеся губы. Но ее бормотания: «Рейс задержали, ничего не смогла добиться», – Маша прервала, пожав плечами: «Ты ж звонила. – И следом: – Так. Наверное, сразу на кладбище».

Будто продолжила поставленное на паузу.

На кухне быстро и при этом необычайно тихо и четко позвякивала посудой Ольга – дотирала, сортировала, раскладывала по шкафчикам. Новая подруга сестры. Таких возле нее раньше не было – отметила Люся. Тетка. Неухоженные, кое-как обрезанные ногти. Лицо картофельное. Черная сатиновая юбка в пол и черная водолазка. Голоса Ольги Люся пока не слышала – та и поздоровалась, и познакомилась молча, двумя сдержанными кивками.

– Пойдем.

Маша сунула ноги в калоши, стоявшие на крыльце, затянула потуже платок, и они отправились к Леше на кладбище.

Мальчик напряженно привстал, но, поняв, что хозяйка направляется к воротам и его не отстегнет, с печальным вздохом плюхнулся обратно.

Маша была непривычной. Другой.

Взгляд из незнакомой глубины. Жутковатая суровая сдержанность.

«Разве это не Машка? Машенька, Машуня, старшая моя сестричка. Та, которая собирала меня в школу по утрам… будила какой-нибудь веселой тарабарщиной, чтобы я просыпалась скорей: “Представляешь, Люсь, оказывается, если зимой зашкафить мокрый носок, то к весне он так закартошится, что унюхается как из погреба”. Машка – это же Машка».

И как органично смотрелась она в роли детсадовской воспиталки, вспоминала Люся, хлюпая резиновыми сапогами по платоновской слякоти. Пока в поселке не закрыли детский сад, она часто заходила за Машей на работу. Всплыла в памяти картинка: сестра уводит с игровой площадки девочку; держит за руку. Девочка насуплена – по всему видно, не прочь раскапризничаться. Не хочет уходить. Маша присаживается возле нее на корточки, берет за обе руки: «А ну-ка, про мышей. Давай-давай, про мышей. У тебя так славно получается. Ну, пожа-а-а-алуйста, про мышей», – принялась смешно канючить. А потом улыбнулась и вся сияла, как лампочка. И девочка всмотрелась в Машиной лицо, вздохнула примирительно – и начала, сжав кулачки: «Тифы, мыфы, кот на крыфы…» А Машка кивала и улыбалась во весь рот. И шипела там, где следовало шипеть: «шше», «шши», «шше».

…Косилась на Машин профиль и будто слышала: «Ну да, Люсь, теперь я такая».

Ветер ослаб. Пересекли пятачок площади, прошли узким коридором, образованным заборами соседних участков – справа шиферный, слева дощатый. Церковь, выглядывавшая по-над крышами куполами и башенками, открылась в полный рост. Маша перекрестилась. Люся приготовилась к долгому пешему пути на окраину Платоновки – как-никак, на кладбище – но забор кончился, слева показался зигзаг металлической лестницы, сбегающей к реке по слякотному склону – и кресты.

Сердце лизнула тоска: «Здесь?»

Сбоку и сверху кресты смотрелись как стройные степные зверушки, высыпавшие из норок послушать шум, прилетевший с городского берега.

Кладбище, стало быть, в двух шагах от дома; и всегда было в двух шагах. Осознание этого заполняло ее так плотно, что казалось – вот за этим и пришла. Уточняла, растолковывала сама себе, как маленькой: «И тогда, когда, утомленная девственностью, ты подслушивала, как Маша с Лешей пожирают друг друга в спальне – оно тоже было в двух шагах. А ты и не знала».

Живой Леша был победитель. Бросил техникум, из которого должен был выйти механизатором, как отец и двоюродные братья. Поступил в университет, окончил юридический, прошел по конкурсу в юротдел банка. Читал по книге в неделю. Уже после диплома – многое у него было вдруг, ни с того ни с сего, – загорелся бодибилдингом, накачался, как бугай. Все его друзья, все интересы были там, за пределами Платоновки, на городском берегу. И вот – кособокое кладбище, беззащитно распяленное перед городскими кирпичными дылдами. Из ближних домов все как на ладони. «Ты глянь, сегодня аж третьего хоронят». И сейчас, возможно, кто-то смотрел в окно. Разглядывал женщин, ковылявших по шатким ржавым ступеням. Так же и сама Люся разглядывала недавно курортную публику с гостиничного балкона.

Сошли с лестницы. Шагов десять поперек склона, по раскисшей чавкающей тропинке. Пришли. Свежий холмик, заваленный венками и букетами. Венки пластиковые, букеты настоящие. Ленты шуршат на ветру.

– Здесь всегда мокро. Грунтовые воды. Зато к храму близко.

Люся оглянулась послушно на церковь – да, вон как близко.

Какое-то время она примеривалась, но так ничего и не сказала. Здравствуй, Леша? Прости, что не была вчера? Потопталась немного: откуда тут сподручней – шагнула к могиле, положила хризантемы.

Маша выудила из кардигана небольшую брошюру в зеленой обложке, раскрыла и принялась читать молитву. Читала почти неслышно, быстрым напористым шепотом. Иногда из монотонной скороговорки пробивались обрывки слов, порой Люся могла разобрать начало или конец фразы. Сестра ни разу не сбилась. Читала не в первый раз.

Люсе вдруг сделалось неловко стоять рядом.

Отошла на несколько шагов.

Вспомнилось, разумеется, неуместное.

Веранда. От кофе валит густой сизый пар. Майское утро – тепло и прохлада разбросаны отдельными кусками. Вышли в кофтах и толстых носках, но на солнышке припекло, поснимали кофты, бросили в комнату через распахнутую дверь. На полу между шезлонгами – ни дать ни взять, фото из журнала – корзинка с булочками и круассанами, накрытая льняной салфеткой. Леша принес. И ушел штукатурить в мансарду. Дом достраивается. Булочки горячие, из микроволновки. Возле перил, на круглом пластиковом столе, брошюра со странным длиннющим названием «Теперь, когда ты получил меня сюда, что мы будем делать?». Люся, кряхтя и посмеиваясь, дотягивается, берет. Маша усмехается: «Вам еще рано, барышня». – «Вот еще!» Люся раскрывает, начинает бойко читать вслух. И тут же сбивается, увязает в словах, которые вслух читать сложновато, в особенности – сидя на открытой веранде в поселке Платоновка. Маша звонко смеется. Мальчик, прибежавший на ее смех, какое-то время изучает сидящих в шезлонгах сестер, поставив передние лапы на середину крыльца; не обнаружив ничего любопытного, уходит в будку. Они мажут булки медом – мед тянется, пахнет. В кофе плавают кружочки имбиря. От имбиря пощипывает язык. Маша опускает чашку на пол, смачно потягивается: «Эх! А вот интересно, как оно будет после родов». Смотрит многозначительно. Тихим пискливым «ура», беззвучными аплодисментами Люся поздравляет ее с беременностью. А Маша откидывается в шезлонге, прячет счастливую улыбку…

– В эти дни очень важно молитвы по усопшему читать, – объяснила она, убирая брошюру в карман. – Чтобы облегчить его участь. Сейчас все решается.

На сортировочной перецепляли вагоны.

Из-за оградки чуть ниже по склону ветер вытолкал пустой полиэтиленовый пакет. Пакет поскакал, покружился и пропал.

– Если хранишь на него обиду какую-нибудь, – сказала Маша и слегка качнула сцепленными у живота руками в сторону могилы, – нужно бы простить. И помолиться.

Люся кивнула. Ее просили сделать что-то для Леши. Кинулась искать по закоулкам – не завалялась ли какая обида. Леша лежал под этим холмиком, под лентами и цветами. Вот и табличка. Черным по белому: Алексей Леонтьевич Поздняков, две даты, трехзначный номер участка.

– Маш, я не знала, что ты… – Можно было не договаривать, и так понятно: что ты стала такой религиозной.

Маша подняла с земли сброшенные ветром цветы, положила поверх венков, придавила камешком.

– Идем, – сказала она, обтирая платком испачканные пальцы. – Помянем.

На подошвы ее калош налипли комья. И на подошвы Люсиных сапог налипли. Вернутся, закидают грязью брусчатку во дворе.

Ольга разлила суп, воткнула ложку в горку пшеничной кутьи с изюмом.

– Бери, вот, сначала, – Маша подвинула пиалу с кутьей.

Люся съела три ложки. Это она знала: полагается три ложки.

Передала пиалу Ольге.

После кутьи принялись за суп.

– Мы без спиртного, – сказала Маша. – Компот. Если хочешь, тебе налью.

Вина бы Люся выпила. Но что-то подсказывало, что лучше отказаться.

– Я и после похорон ничего не ставила. Посоветовалась с батюшкой. Он сказал, не запрещается, на ваше усмотрение. Главное, чтобы не напивались до непотребства. Но если можете, говорит, совсем без алкоголя, то это лучше. Усопшему наши молитвы нужны, а не пьянка. Я решила, лучше тогда совсем без ничего. Для Леши там сейчас каждая мелочь важна. А как его родня выпивает, мы знаем.

Только тут Люся спохватилась:

– Маш, а где они? Отец Лешин, дядьки, братья.

Маша усмехнулась:

– Ну, так где… Они ж обиженные. Я ж говорю, на поминках не наливала. Они потом, конечно, сами… – Шлепнула себя по горлу. – Я слышала, как ночью от свекра расходились. – Помолчала. – Намекает, что хорошо бы мне съехать отсюда. Мол, Леша дом на свои строил, родня, мол, помогала. – Скрестила руки на груди, вздохнула, откидываясь на спинку. – А я, значит, не родня.

– Леонтий Катю вчера о чем-то расспрашивал. – заговорила Ольга; голос сочный, совсем не подходивший к тусклой внешности. – Если хочешь, я поговорю с ней, когда придет.

– Да ну… – Маша поморщилась. – О чем говорить. Рисуется – какой он примерный дедушка.

Этой стороной Машиной жизни Люся никогда не интересовалась. Считала, все в порядке. Интересоваться специально родственниками Леши – как-то и в голову не приходило. Она и видела-то их несколько раз. Нечем было интересоваться. Отец работал на комбикормовом. Попивал, спьяну буянил, гонял жену, та иногда вызывала на помощь Лешу. Умерла давно – Катя в первый класс пошла. Мотоцикл у Леонтия был громкий. Леша, бывало, услышит, говорит: «О, это наш пепелац пофигачил». На рыбалку ездил. У Леши часто рыба бывала вяленая, ели под пиво. Новую Машкину свекровь Аллу – Леонтий женился на вдове из соседнего переулка – Люся и вовсе не видела. Дядьки, двоюродные братья – про них не запомнила ничего. Страшно сказать: не узнала бы, доведись повстречать на улице. Всему этому Леша был чужой. Сделал себя сам, вытащил себя из Платоновки, как барон Мюнхгаузен, за косичку.

– Люсь, пойдем завтра в церковь, ладно? – Маша сдвинула платок ближе к затылку.

– Конечно.

Ольга тем временем принялась убирать со стола тарелки из-под супа.

– Помочь? – повернулась к ней Маша.

Та отмахнулась в ответ: сиди, я сама.

Маша продолжила:

– Закажи от себя панихиду. Помолись за упокой. Но перед тем хорошо бы службу отстоять. Причаститься.

– Да-да, обязательно. Все, что нужно.

Пюре с котлетой. Компот.

– Правда, Люсь, это важно. Любая мелочь может повлиять, и в хорошую, и в плохую сторону. Все-таки без исповеди умер. И вообще, учитывая обстоятельства… Оксана с ним ночь просидела в больнице. Оксана – это его любовница. Молодая, моложе тебя. Можешь глянуть в соцсетях, Оксана Сотникова. Хорошенькая. Стриженая блондинка.

Вот так, между делом, без сантиментов – и явно не ожидая сочувственных вздохов от сестры. Даже удивляться не обязательно. Люся и не пыталась уже реагировать. Просто не нужно мешать – решила. Пусть эта новая реальность, в которой живет эта новая Машка, часто упоминающая батюшку, складно читающая молитвы над могилой мужа, сожалеющая не о том, что изменял со стриженой блондинкой, а о том, что умер без исповеди, – пусть все это как-нибудь само – пусть как-нибудь само перельется в нее. Как компот в стакан.

«А там разберемся».

– Я знала, куда он едет. Все знала. Про это долго не хочется, ты понимаешь… Она и не первая была. Митрохина даже на похороны пришла, кстати. На поминки, правда, не осталась, постеснялась. С Митрохиной у него давно было. А с Оксаночкой тянулось… сколько? – Мысленно подсчитала. – Почти три года. Да, где-то так. У нее как раз день рождения был. Написал ей в «Одноклассниках»: «Счастлив тот, кого ты любишь». Да. Запал на нее. Пирожок бери.

– Что?

Вот эти с печенкой. – Маша придвинула блюдо, Люся переложила пирожок в свою тарелку. – Он за ней заехал. В ресторан, что ли, собирались. Он уже не врал мне ничего. Я не спрашивала. «По делам». Ну, по делам, так по делам. Подъехал к ее дому, она на Семашко живет, вызвал. Когда она спустилась, у него уже инсульт. Правая сторона. – Маша согнула правую руку в локте, коснулась пальцами плеча: правая. – Вызвала «скорую», увезли в Первую городскую, ближайшую… У меня с утра одно занятие в городе было. Отзанималась, пришла домой. Ну что, вроде уже как-то смирилась, а тут всю трусит. Как в самом начале. Когда началось… измены начались… Стала убирать, полы мыть. Вечером, темнело уже, Оксана мне позвонила с его телефона. Так и так. В Первой городской. Инсульт. Я сорвалась. Все побросала. Выскочила на крыльцо и вспомнила, что автобус только что отошел. Сюда, вон, на площадь подъезжает, мне видно из окна. Следующий через час. А такси попробуй вызови. Попробуй объясни им, как сюда добраться. Это только кажется, что – мы же тут рядом, мимо комбикормового и пять минут езды. У Леши как-то машина сломалась, куда-то ему нужно было срочно. Решил такси заказать. В две компании позвонил, пытался дорогу объяснить. В итоге плюнул, пошел на трассу ловить.

Притихшая Люся цепко всматривалась в сестру – та словно прислушивалась к тому, что говорила. Как будто искала в своих словах что-то, что там есть наверняка, не может не быть – но вот никак почему-то не отыскивается. И она рассказывает это – не впервые, конечно, наверняка рассказывала Ольге – чтобы поискать еще раз: где-то здесь, не может не быть.

– Стою на крыльце. Сумерки уже. А купол на нашей церкви еще слегка краснеет. Помню, детвора на велосипедах пронеслась, и тишина. И так мне грустно стало. Ужасно. Горло перехватило. Думаю, ну что я поеду. Как это будет, зачем? Она там. И мне сейчас туда приехать… здрасьте… Не знаю… В общем, вернулась я в дом, Люсь. Не поехала. Легла, как была, в одежде. Под утро задремала, тут Оксана звонит. Вы, говорит, приедете? А то мне нужно на работу. На работу, говорит, пора уходить.