Текст книги "Большие и маленькие"

– Уважаемый, ну что вы, честное слово.

Люся видела, как Маша подошла к Леонтию с лопатой наперевес, слышала, как в живот ему с тяжким отрывистым звуком врезался черенок. Леонтий выдохнул всем нутром… будто вынул и сунул Люсе в лицо свой желудок… и рухнул, заранее свернувшись калачиком. Мальчик, не выпрямляя лап, подполз чуть ближе к Леонтию – но тот по-прежнему оставался на недосягаемом расстоянии. Маша поставила лопату к забору.

– Андрей, вытащить помоги, – попросила она.

Подхватив под руки, Андрей с Машей поволокли в ворота хрипящего, по-рыбьи разевающего рот Леонтия – и где-то там, за забором его громко стошнило.

– Езжай, Андрюш, – проговорила Маша. – Спасибо. Езжай, ничего не будет, не думай.

– Уверена?

– Уверена. Езжай.

Андрей присылал ей эсэмэски, звонил. Предлагал встретиться. Первый блин комом. Говорил, что вспоминает о ней целыми днями. Она соглашалась так, как обычно соглашаются, чтобы мягко отказать. Да-да, как-нибудь – непременно, но пока никак, ох, ах.

Больше не нужен. Спасибо. Продолжения не будет.

Не могла ему этого сказать.

То есть – могла бы. Но нужно было собраться. Чтобы сказать так, нужно было снова стать собой. Нужно было выбраться из путаного незнакомого пространства, в котором она очутилась – где много молитв, но мало радости, где Маша заслуженно уцелела, а Леша совсем наоборот. Нужно было вернуться к прежней, собственноручно отстроенной жизни, чтобы снова научиться легко говорить и делать, как хочется.

Оставалось переждать последнюю неделю.

Выручала домашняя рутина. Мыла полы, помогала готовить. Ходила в магазин. Шла каждый раз, как голая, через площадь.

Ей-то казалось, нигде уже не разглядывают пришлых с таким азартом, с таким пристрастием. Разве что в недосягаемой какой-нибудь глуши, специально отобранной на кастингах, досочиненной, докрученной, киношной. «Что нашли-то во мне, какой интерес?» Леша и Маша рассказали ей когда-то множество историй. Про местных. Множество колоритных и забавных персонажей было вынуто тогда из небытия – тот мужик, у которого баркас во дворе гниет, та тетка, у которой козел на крышу забрался, – повеселили и благополучно в свое небытие вернулись. Никого не запомнила. И вот кто-то ей кивал, кто-то с ней здоровался – осторожно, как бы на пробу. Тот, у которого баркас? Та, что с козлом на крыше? Никто не заговаривал (за что она была им безмерно благодарна). Видно, еще не время. Проходил некий ритуал, Платоновка переводила ее из категории «что за фифа залетная» в категорию «то ж Люська, Машкина сестра». Немного подождать, не забывая сохранять желаемый образ, и все свершится в положенный срок.

А город даже слышно, не нужно и слух напрягать. Жиденькие платоновские звуки запросто перекрикивает распластавшийся под боком город-миллионник. Шум с проспектов прошивает здешние улочки насквозь, вокзальный диктор вещает в каждом дворе. И вот надо же – глазеют из-за заборов…

Ольга, показалось, приревновала ее к Маше.

Но причина нарочитой прохладцы могла быть и в том, что Люся не стала ходить с ними в церковь.

Маша не настаивала. Ни разу не посмотрела с многозначительным сожалением – как Ольга. Отпустила. Молча согласилась с тем, что младшая сестра внушала ей всем своим видом: не мое это, Машенька, не место мне там.

Катя не выдержала, снова спустила Мальчика с цепи. И он убежал со двора. Носился, одурелый, по Платоновке, в репьях от хвоста до ушей. Придушил на дальней окраине цыпленка, Маше пришлось расплачиваться с хозяином.

Собрали урожай слив. Ольга настояла: «Ну что они сгниют». Весь оставшийся день выковыривали косточки, варили варенье и повидло. Хватило и на следующее утро, провозились до обеда.

Однажды Ольга привела Катю домой.

Растеряна донельзя, но глаза сухие. На виске свежая ссадина.

Люся шагнула навстречу.

– Что случилось, Катюш?

Не отвечая и на Люсю не глядя, поднялась к себе в мансарду. Наметила сразу новую дистанцию: все, никаких сюсюканий из вежливости, надо будет – сама заговорю.

– Мимо проходила, – рассказывала Ольга Маше. – Ну, ты знаешь, я всегда там хожу. Оно дальше, но дорога ровней. Задержалась немного под окнами. Сначала подумала: показалось. Потом слышу – точно, Катька. Забежала, а этот гаденыш руки ей крутит.

– Дальше.

– Ну, я крик подняла, он сразу смылся. Вовкин дружок.

– Там сейчас?

– Нет. Я Кате и говорю: «Пойдем сейчас же домой». Ну, и она сразу: «Да, тетя Оля, идемте».

Маша дала дочке день отмолчаться и вечером поднялась в мансарду.

В основном говорила Катя. Начав бодро и как будто насмешливо рассказывать, вскоре принялась невесело чему-то удивляться, дальше и вовсе сбилась на плаксивый тон. Маша бросила что-то жесткое, совсем не жалостливое – и разговор был окончен.

Люсе Маша ничего пересказывать не стала. А та не расспрашивала.

Оставалось совсем немного.

Швабра, кухня, сливовое варенье – в самый раз, чтобы скоротать последние дни.

И все разложить по полочкам.

Все, в принципе, просто.

У Леши была любовница.

Маша очень мучилась, но нашла опору в боге.

А Леша в церковь не пошел, продолжал грешить. А потом умер.

Инсульт. Не спасли.

Леши больше нет, есть Маша и Катя, есть Ольга – от них неподалеку, на подхвате, всегда готовая пережить, как свое, чужие крохи – сколько дозволено. Остался свекор Леонтий. Буйный во хмелю. Но Маша уверена, что справится. Ничего не будет.

А Люсе пора. У нее работа. И совсем, совсем другие сюжеты.

Маша с Катей как раз были в церкви, когда она – еще разочек, последний – полезла в Интернет, посмотреть на Оксану. Можно было просто перейти из поисковой строки на страницу. Но так она уже делала – так видишь аватарку и столбик общей информации: профиль открыт только для друзей. Долго рыться не пришлось. Маша не преувеличивала: Леша не умел или не хотел ничего прятать. «Нельзя с такими привычками заводить любовниц, Леш. Неуважительно – по отношению к обеим». На флэшке папка «keys» – «ключики», стало быть, в ней все пароли.

Люся пересмотрела ее фотографии. Красивая улыбка. Яркая. Когда не улыбается, рот крупноват. Чувственный рот. И не сказать, что губы эталонно красивы: нижняя растянулась чуть шире, чем нужно… уголки книзу… но в этой неправильности – что-то притягательное, своя собственная, вне геометрии состоявшаяся, гармония. Она проглотила их переписку. Торопилась: вдруг Маша с Катей уже возвращаются, вдруг раньше обычного. Перечитала еще раз, медленно. Леша был лирик. Наивно, местами приторно. Наверняка был влюблен.

Дочитав, закрыла его аккаунт и отправилась курить. Сейчас покурит, подметет вокруг дома, придумает еще что-нибудь полезное, потом вернутся Маша с Катей (и к ним, скорей всего, присоседится Ольга) – она предложит им чаю… рассядутся пить чай со свежеприготовленным повидлом…

Не стала даже прикуривать. Вынула сигарету из пачки и поняла: все, не помогает. Рутина больше не действует.

И еще поняла – не сможет сейчас спокойно встретить Машу. Спокойно с ней заговорить. Спокойно сесть за один стол. Чай разлить по чашкам. Смотреть на нее, спрашивать, отвечать. И снова, в который раз – не посметь сказать то единственное, что давит и рвется наружу: «Машенька, ну как же ты к нему не поехала?»

Другая женщина. Измена. Счастье закончилось. «Как я без Леши?» Люся старалась, но никак не могла из всего этого – из этих колючих, болючих, но пропитанных жизнью… все-таки жизнью, деталек – сложить безысходный финальный ужас. Лежать в коридоре на облупленной каталке. Вечер и всю ночь… Больше ничего не будет. Коридор. Любопытные взгляды. Это все. Ненадолго в палату и сразу в морг – и вот уже умелые крепкие руки в резиновых перчатках намыливают, переворачивают с боку на бок.

Как она сумела убедить себя, что можно было, что правильно было не ехать? Молитвы из зеленого буклета… трижды в день… «бухла на поминках не будет»… выжить – и вцепиться намертво в благочестивые мелочи… верить во что-то, в чем закончился воздух прощенья…

Может быть, ей нужно к Оксане? Может быть, там отыщется объяснение. Все не так – все вот как, смотри. На одном из кадров – там, где Оксана выходит из подъезда – был номер дома. Улицу Люся знала.

Вернулась Маша с Катей. Ольги с ними не было, зато явился незнакомый мужчина лет тридцати в нелепом джинсовом комбинезоне. Сам худосочный, голова – как тыква.

Остановились сразу за воротами.

– Но давайте по-взрослому, – сказал он. – Мы не обязаны из-за вас страдать.

– Вчера вечером ходила, искала, – оправдывалась Маша. – Не нашла.

Люся догадалась, что речь о собаке.

– Снова цыпленка сгрыз? Мерзавец.

Человек в комбинезоне посмотрел на нее хмуро: вы тут, что ли, шутить пытаетесь?

– Ребенка покусал, – сказала Маша, опуская глаза. – Ногу прокусил. Зашивали.

Катя спросила:

– Точно наш?

– Да ваш! – Мужчина начинал нервничать. – Так что давайте. Вперед и с песней. Сутки даю. Достаточно.

– Да что ты их уговариваешь, Леня? – послышался из-за забора женский голос.

Женщина – крепкая, с тугими широкими икрами – появилась справа от ворот, где заканчивалась кирпичная кладка и начиналась сетчатая ограда.

– Ты у меня пожалеешь! – бросила она Маше. – Не запрешь собаку свою – о-о-ох, горько пожалеешь. Богом клянусь! Тебя саму так покусают, мало не покажется.

Помахивая куском свиной грудинки, Люся шла по Платоновке.

– Мальчик! Мальчик! Ко мне!

Люди выходили во дворы, советовали свернуть направо или налево – вроде, там видели недавно, бегал. У дома Леонтия сидела Алла на полусгнившей лавке, лузгала семечки.

– Мальчик! Мальчик! Ко мне!

От свинины рука ее стала скользкой, сальной.

– Мальчик! Мальчик!

Мальчик лежал посреди перекрестка. Встал, глянул на приманку, на Люсю, дернул обрубком хвоста – словно усмехался: ты серьезно? нашла, что ли, дурней себя?

Люся собралась звонить Маше – та шла по соседней улице. Мальчик фыркнул и не спеша затрусил прочь.

Ходили несколько часов. Больше он им не попался.

Наутро мохнатая собачья туша лежала возле ограды.

Две дырки посреди просторного лба. Крови немного.

Вчетвером – Люся, Маша, Ольга и Катя – повезли Мальчика к реке на садовой тележке.

На крутом спуске еле удержали. Катя упала, перепачкалась.

Копали яму в мясистой, воняющей тиной земле.

С городского берега, как обычно, пялились многоэтажки.

На правой ладони от черенка лопаты у Люси вздулся волдырь.

– Папа его из пипетки вскормил, – сказала Катя, глядя на выросший холмик с темными рыхлыми боками.

Без слез, сухо.

«Как они с Машкой похожи».

Постояла немного и первая двинулась обратно, вверх по склону.

– Оксана, я сестра Маши, вдовы Алексея, – выпалила она заготовленную первую фразу, десятки раз прорепетированную мысленно по дороге и все-таки прозвучавшую диковато – эта с чрезмерной грамотностью вставленная на место «жены» «вдова», как она и опасалась, резанула ухо. – Я пришла поговорить.

Звякнуло вино о банку консервированных персиков – получилось глупо: дзинь, пришла не с пустыми руками.

– Что вам нужно?

– Ничего, правда. В смысле, ничего определенного. – Заготовки закончились. – Поговорить. Правда, Оксана, я без скандала. Откройте, пожалуйста.

Оксана раздумывала дольше, чем она могла ей позволить.

– Мне очень нужно, пожалуйста, откройте.

Открыла.

Заспанная. Звонок в дверь ее разбудил. Насторожена. Давай скорей, сестра вдовы… что там тебе очень нужно… Волосы с правого боку свалялись и встали торчком.

– О чем вы хотите говорить?

Отступила на шаг, пропуская.

Люся понимала: вид у нее нелепый – в обнимку с бумажным пакетом из супермаркета.

Что-то в этом девчачьем лице с красными зареванными глазами, с красным носом… в ее доверчивом бледном лице… в этих тонких руках, обхвативших локти… в этом шелковом бирюзовом халатике… успокоило Люсю.

– Понятия не имею. О чем получится, – ответила она так, будто приехала к давней подруге скоротать по-свойски вечерок.

И скинула туфли.

Впервые за много дней казалось, что она контролирует ситуацию.

– Просто посидим, и я уйду.

У нее губы обветрены. Вдруг осознала совсем уж неожиданное: хочется коснуться рукой. Просто потрогать, помять – ощутить, как устроен этот рот. Неправильный, но чувственный. Леша так делал?

– Можно руки помыть?

– А… Да. Ванная там. Полотенца в шкафчике. Берите любое.

Смотрела ошарашено.

– Куда? – качнула Люся пакетом с провизией, на этот раз намеренно добившись красноречивого звяканья. – Тут вино и все, что под руку попалось. Кешью, шоколад, консервированные персики… что там еще… оливки… и маслины заодно.

– Давайте. – Оксана забрала пакет.

– Меня Люда зовут.

– Знаю. Леша рассказывал.

В ванной Люся управилась быстро. Торопилась – не вспугнуть бы момент, собственное настроение. Не могла больше: думать, чувствовать – и ничего не делать. Но дальше все сыпалось само собой.

Оксана сидела у стола – бочком, на краю углового диванчика. Отвернулась. На столе пакет. Рядом бутылка бургундского. Начала, наверное, выкладывать и – резануло: с Лешей так же садились. Вино, свечи.

– У меня отпуск заканчивается, – сказала Люся, подходя, и принялась выкладывать на стол остальное. – Я должна была с вами увидеться.

– Да, – сказала Оксана, не поднимая глаз; было непонятно, с чем она соглашалась, но не уточнять же. – А мне отпуск дали, – добавила осипло и откашлялась. – Я не просила. За меня попросили. Дали отпуск. Не могу работать. Сплошные ошибки.

– Много дали?

– Две недели. Все смотрят. Болтают за спиной.

– Я похозяйничаю, ладно? Чтобы вас не беспокоить.

Вазочки для персиков и ананасов нашлись в ящике со стеклянной дверцей. Там же два подсвечника – стеклянные шары. Витые до половины сгоревшие свечки. Коробка спичек. К бабке не ходи: Леша зажигал эти свечи этими спичками. Вынимал из коробка, чиркал. Что-нибудь говорил. Шутил. Он всегда много шутил. Или с ней бывал другим? Притихшим? Сентиментальным?

– Он сюда приходил?

– Сюда.

Накрыв на стол, Люся достала свечи. Говорила без умолку – чтобы отвлечь, не дать ей расплакаться в самый ответственный момент, пока зажигаются свечи. Перешла ненароком на «ты» и уже не стала поправляться, испрашивать разрешения.

– Не знаю, зачем я пришла. Возможно, зря. Как только я стану в тягость, ты скажи. Намекни, и я уйду. Хочется запомнить, какая ты. Не могу объяснить, зачем ты мне. Но вот так.

Первая свеча зажглась.

Оксана наблюдала, не отрываясь, за ее руками.

– Сегодня поняла, что все эти дни хотела с тобой увидеться.

– Спасибо.

Вторая свеча.

– Я тут совсем одна, знаешь.

Выключив люстру, Люся села за стол, разлила вино по бокалам. Оксана развернулась лицом к столу.

Она не выглядела хрупкой. Сложное сочетание: подростковые ломкие линии, тонкая кость и при этом – сочная женственность. Настоящая, природная. Которая сама по себе, сама себя не замечает. Она отзывчива. Мужчинам нравится ее опекать. И Леше нравилось. Она решила – это может быть надолго, почти навсегда – ну и ладно, пусть он женат.

Даже такая, только что оторвавшаяся от подушки… сколько она так – поплакала, подремала… даже такая она сохраняла обаяние; подавленная и раскисшая, умудрялась сплести эту цепкую паутинку.

– Не знаю, Оксан, насколько правильно. Для меня. Для тебя. Но…

– Я теперь совсем одна. Совсем-совсем. Даже в детстве не было такого одиночества.

Люся дотронулась до ее руки.

И все. И как будто открыли окно – и хлынуло. Как будто шагнула под птичий гомон, под живительную прохладу из вязкой, пыльной духоты.

– Я хочу к нему на могилку. Это можно? Я не решаюсь. Боюсь столкнуться с его женой… Я даже по имени ее называть не решаюсь, никогда не решалась… Когда Леша в разговоре называл ее по имени, мне так неуютно делалось… Как будто – все, что угодно, только не называй при мне по имени… Сначала казалось унизительно… говорила себе: а ты думала, как это бывает… – Она отпила. – Леша тоже такое покупал. Меня приучил. Я сладкое раньше пила… Можно передать через тебя? Кате… можно дочке его передать… что он… очень ее любил… не знаю… нет, наверное, не надо… не надо, – заключила тверже. – Зачем это? Нельзя.

Встретились взглядами.

– Знаю, я столько боли ей причинила… Я не хотела…

Халат одернула, потрогала припухшие веки.

– Я во всем виновата, да?

Люся прервала ее торопливым жестом.

– Не надо со мной об этом. Хорошо? Не хочу про это.

– Ладно.

– Совсем. Про то, кто виноват.

– Ладно.

Лицо, руки, колени, вырез халата – Люся открыто ее разглядывала. Оксану не смущало. Как будто признавала за ней такое право: ну да, что такого, надо ей – пусть рассмотрит.

– А ты как меня нашла?

– На фотографии подсмотрела номер дома. Внизу у тетеньки спросила квартиру. Она на лавочке сидела.

Баба Зоя, она всегда там сидит. Когда Леша делал тот снимок, баба Зоя тоже на лавочке сидела. В кадр не попала. Я выходила, а он щелкнул неожиданно. А баба Зоя сказала: «А-а-а, попалась!» Я сама с ней как-то не очень общалась. Но Леша с ней дружил. Разговаривал. Смотрю в окно – подъехал. Жду, жду, нету. Потом приходит. С Зойкой, говорит, беседовали, записывай: Мишка из сорок шестой квартиры барыга, а Семеновы после ремонта собираются квартиру продавать… Она на днях спрашивала, когда Леша объявится. Давно, мол, не видно. Я ответила, что он в отъезде… Не решилась сказать…

– Может, и не надо.

– Да надо, конечно. Лучше сразу – попричитает, и все закончится. А так…

Легко не стало. Но теперь Люся точно знала, что этот неправильный выбор – приехать к Оксане – что каким-то запутанным и необъяснимым, но совершенно неопровержимым образом этот неправильный выбор единственно верный. Для нее, лично для нее.

– Платье испачкала на кладбище, – сказала Оксана. – Не стираю. Земля пахнет…

Настала ее очередь помолчать. Устала – столько слов.

Но Люся ей помешала: рано было молчать. Было не о чем пока молчать.

– Про меня Леша рассказывал?

Сделала глоток. И Оксана следом.

– Конечно. Что ты была в него влюблена.

– А еще что? А он?

– Что он?

– Он был в меня влюблен?

– Н-нет, ничего такого.

– Что еще говорил?

– Да ничего. Просто обмолвился.

– Вот как.

– Знаешь, эти ночные разговоры… вроде отчетов, кто как жил… кто кого любил… Он всего-то два раза на ночь оставался. Но если не считать, то кажется, целая жизнь.

«Ну вот, – сделала Люся пометку. – Мелькнула я, стало быть, строчкой в ночном отчете: еще в меня была влюблена младшая сестра жены. Вписал. Перешел к следующему пункту. Становитесь, девки, в кучу».

Сбилась. По дороге собиралась наговорить много чего – про то, как поначалу старалась выбирать парней, похожих на Лешу, как мало в этом преуспела…

И раздумала вдруг откровенничать.

– Мы в ресторане собирались посидеть. Давно не получалось. Леша переживал: обещал, и все никак. Собрались, наконец.

Пожалуй, этого было не избежать: Оксана принялась рассказывать о последней ночи. Как не подходили врачи. Как она звонила подружке. Посоветоваться. «Что делать? Он лежит, ему хуже». А подружка сразу все поняла и сказала: «Звони жене, Ксюш. Звони…» Эти звонки, подслушанные медсестрами… звонки все решили. С самого начала не заладилось, пошло вкривь и вкось. «Вы жена?» – спросили. «Нет». – «Родственница?» – «Нет». Звонила – сначала подружке, потом Маше. Медсестры подумали-подумали… городская больница, недалекие толстокожие бабы – решили промеж себя: «Пусть жена уже подъедет. Мало ли. Эта ей позвонила, вроде». И Леша – это недолго – из тяжелого пациента превратился в героя сериала. «Кто у вас там в коридоре? С вечера ж лежит». – «А зайди, дверь закрой, сейчас расскажем».

Оксана плакала у Люси на плече:

– Своди меня на могилу. Пожалуйста, пожалуйста.

«Спасибо, Лешенька. Легче. Лучше, наверное, так – выгореть в пустоту, но стать свободной. Легкой. Научиться жить проще. Где-то досочинить, где-то принять, как есть. Не обязательно горячо, может быть, и тепло. Тоже сгодится».

Дома Маша звонила клиентке: готова выйти на работу, сидеть с ребенком.

– Что делать, Тамара Борисовна, нужно себя содержать. Мужа больше нет. Муж не прокормит… Да. Спасибо, Тамара Борисовна. Если вы не против, я с понедельника. Как обычно? С восьми до четырех?

Билет взяла на самолет, хотя собиралась на поезд.

Уговорила Машу не провожать ее.

– Ну что ты будешь таскаться лишний раз? Тебе оно надо?

На самом деле хотелось поскорей остаться одной, поскорее оттолкнуться от сурового Машкиного берега.

Маша это поняла – и перестала настаивать.

– Ну, езжай. Вещей немного.

Долгий, долго гаснущий взгляд. Прощалась с младшей сестрой. Как бы дальше ни повернулось – обе знали: все между ними заканчивалось. Все уже отдалилось и стало по-настоящему прошлым: книжки, прочитанные вместе, с фонариком за полночь, тайком от мамы… игра в секретики… взросление – сначала Машино – разделяющее, вдруг прочертившее между сестрами пустоты и провалы, потом – Люсино, побежавшее вдогонку: ах, вон оно что, и я теперь знаю, и я как ты… и даже взрослая, ровная нетребовательная дружба их – заканчивалась.

Больше ничего этого не будет.

Выезжала с первым автобусом, за четыре с лишним часа до рейса: «Чтобы не рисковать. Эти ваши пробки».

Посидели на дорожку. «Чудотворец Николай, освети путь мой неблизкий…» Маша перекрестила сестру, улыбнулась.

– Я буду звонить, и ты сама звони. Как только буду нужна… Ладно, Маш? Сразу… Хорошо? Маш? Договорились?

– Договорились.

Обнялись торопливо. Потом с Катей.

– Катюш, и ты, при первой необходимости, ладно? Обещаешь?

– Да.

Все, вырвалась.

Через пять минут она была в автобусе. Через час в аэропорту.

Табло, чемоданы, суета. Где-то там, по ту сторону от зоны досмотра – самолеты. Один из них взлетит и понесет ее отсюда.

Но нет, не получилось.

Не смогла.

«Напоследок, – твердила она себе в такси. – Напоследок. Так нужно».

Дом оказался недалеко от аэропорта.

Таксист помог вытащить сумку.

Баба Зоя – как положено, сидела на лавке.

Оксана открыла, удивленно посмотрела на сумку, на Люсю.

Она вошла и закрыла дверь.

– На секунду. Проститься.

– Проходи.

– Нет… я… Стой…

– Что?

Подошла вплотную, провела пальцами по ее губам. Оксана отпрянула испуганно к стене.

– Ты что?

Схватила, накрыла этот трепещущий, зовущий рот ладонью – вот так, смять, почувствовать его отзывчивую упругость.

«Леша так делал? Делал так? Потом расспрошу».

Пощипывает кожу – лопнул волдырь.

Оксана вырвалась. Скользнула в угол.

– Ты что? Перестань.

Испуг. Кровь прихлынула к скулам.

Красивая какая.

– Не перестану.

Дернула пояс халата, полы порхнули в стороны.

Наваждение не отпускало, выстукивало напористый ритм в висках. «Вот и хорошо. И хорошо. И пусть будет так, как нельзя. Пусть будет».

– Люся, – забормотала еле слышно, – отведи меня на могилку. Пожалуйста. Люся.

– Молчи.

– Не надо.

– Сейчас же замолчи.

– Отведи…

– Все. Отведу. Завтра. Замолчи.

«Вот за это… за это… Леша поплатился вот за это».

Маша устроилась нянькой на целый день. Богатая семья, платят прилично.

Мать выбралась на сорок дней. Собиралась с Вадиком – но у того не сложилось: срочный большой заказ. Отпустил – ничего не поделаешь, нанял помощника.

Леонтий попытался подать заявление в суд – потребовать долю в Лешином доме. Но оснований никаких, заявление у него не приняли.

Алла распускает слухи, что Маша не позволила врачам сделать мужу важное обследование – от этого он и умер.

Скандалы участились. Леонтий напивается, вламывается во двор, орет. Приходил однажды с намотанным на руку ремнем. Замахивался, но ударить не посмел.

Катюша снова сошлась со своим Вовой, снова пропадает допоздна.

Ольга сначала шпионила за ними, прогуливаясь мимо флигеля, в котором живет «женишок», потом и вовсе стала туда наведываться. А если не открывают, стучит в окно: «Кать, у тебя все нормально?»

Маша затеялась выращивать цветы. Вечерами сидит на веранде, любуется. Решила поставить на могилу Леше дорогущий памятник. Лешиных сбережений хватит как раз. Из черного мрамора, со вставками кованого металла. Объездила мастеров, выбирает из двух вариантов: со скорбящим ангелом (низко склоненная голова, обвисшие до земли крылья) или просторная площадка с беседкой (ажурные резные балясины, решетки, византийская вязь по перилам). Ольга советует вариант с беседкой.

Люся тоже приезжала на сорок дней. К Оксане не наведывалась. Не звонит и в Сети не переписывается: незачем.